Сергей СКОРОХОДОВ. Туран.

Маллои

Солнце едва только оторвалось от земной грани, чтобы начать свой небесный путь. Пыль, холодная и липкая, как пепел, лениво всплескивалась под порывами ветра, долетающего с востока, с далеких и потому невидимых отсюда гор, и висла на редкие кусты тамариска, жирные листики солянки, на всякую былинку, растущую вдоль пробитой копытами лошадей тропы, по которой медленно двигался одинокий всадник.
Холодное утреннее солнце било ему в спину. То бормоча, то подвывая себе что-то под нос, он взбадривал пятками худую лошаденку, и тогда она трусила какое-то время мелкой рысцой, но скоро вновь переходила на шаг, мотая спутанной гривой.
Днем будет жарко. Но за ночь нагая пустыня отдавала небу все тепло, накопленное под солнцем, и утром холод пробирал до костей, особенно на восходе.
Всадник приблизился. Вот он ткнул в очередной раз в бока лошади пятками, и тогда стало видно, что за его спиной есть еще какая-то поклажа, мотающаяся в такт движению. Поклажа оказалась девчонкой лет десяти, худой и грязной, как и лошадь. Одолеваемая утренней дремотой, она лепилась к спине кочевника, стараясь не свалиться под копыта.
Обогнув очередной бархан, всадник взял вправо, оставил тропу и через несколько шагов словно растаял в воздухе, спустившись во впадину между барханами. Теперь его видел только старый балобан со своего каменного насеста, облепленного белым пометом. Торчащий в небо уступ был ясно выписан на фоне налитого розовым светом неба.
- Кош, кош! - поерзал всадник в седле, и встрепенувшаяся наездница соскользнула на землю. Холодная пыль пустыни обожгла ей ступни, и она замерла, не решаясь ступить дальше.
Кочевник бросил ей что-то злое, подхватывая висящую на правой кисти камчу. Девчонка проворно стащила через голову свое рубище и осталась совершенно нагая, обхватив ребра руками и трясясь от холода.
Затем, повинуясь очередному визгливому окрику, она медленно, словно в воду, вошла в высокие заросли конопли, наполнявшие эту впадину едва ли не до краев и достигавшие высотой макушки девчонки.
Она брела сквозь заросли, расставив руки. Кусты, почти доцветшие и потерявшие уже упругость, не могли дать того, что ждал от них наивный кочевник, и лишь цеплялись обсохшими на ветру мелкими веточками за кожу, оставляя белые полоски на ней.
Всадник спешился. Он поднялся на самую кромку бархана и сел, скрестив калачом ноги и подставив спину согревающемуся солнцу. Он тут же впал в забытье, его узкие, запухшие глазки, казалось, вообще не способны видеть окружающий мир. Мерно покачиваясь, он невнятно бормотал - был ли это бред или, быть может, песня или молитва - кто знает.
- Ага-а*, - жалобно позвала его девчонка.
Он вздрогнул. Потом повел бровями и с трудом разлепил глаза. Та стала быстро ему что-то твердить, показывая свои руки, - что-то, что ему явно не нравилось. И он снова пригрозил ей камчой.
Девчонка, словно челнок, стала нырять по кустам конопли, сбивая с нее только пыль, а не остатки цвета.
Что-то произошло в застывшем вдруг воздухе. Балобан свернул голову на юг, проникая взором до самой линии горизонта, за которым плескалось еще зарево. В последние времена пустыня изменила прежний лик. Всадники бороздили ее теперь так часто, что новые тропы и даже целые дороги пролегли там, где еще совсем недавно шныряли суслики. Вот и теперь черные точки с шлейфами розовой пыли скатились с края пустыни в узкую долину, которая, петляя среди едва приметных сопок, приведет их сюда. Развалины, как магнит, тянули к себе тропы. И, тронув их паучью сеть, взмыл в небо балобан. Он не любил всадников, от которых надолго замирала степь, а испуганные суслики отсиживались в своих норах.
Всадники составляли две группы. Первая, меньшая, несущаяся во весь опор и часто менявшая направление, уже попала в сеть троп, ведущих к развалинам. Вторая, плотным полукольцом подминающая под себя степь, взблескивала на солнце золотыми искрами: бронзовые шлемы покрывали головы воинов, свет бился в их красные щиты, в зерцала и поножи...
Старик почуял глухие удары копыт лишь тогда, когда головы скачущих маллоев уже вынырнули из-за бархана. Лицо его посерело, и молча, по-обезьяньи проворно взлетел он в седло, всадил пятки в бока лошади и погнал ее прочь.
Переваливая бархан, он на миг оглянулся. Беглецы неслись через впадину, заросшую коноплей, и белым прутом застыла на их пути девчонка.
- Ай-я-ай! - взвизгнул старик, но только еще яростнее заколотил пятками.
Бархан спас его. Вылетевший на гребень отряд всадников врезался в заросли. Сверкнули мечи, поползли с седел настигнутые маллои, кровь обуглилась на песке, и совсем ошалели кони, потерявшие седоков. Круто развернулись всадники, второй раз прочесывая впадину...

***
Девчонку звали Гуль. Это значило "цветок".
Когда визжащий и будто увидевший смерть Аблай пронесся мимо нее и исчез, Гуль лишь распахнула рот от изумления. Но то была действительно смерть. Она неслась алыми крыльями - за спинами у скачущих на нее маллоев с серыми от ужаса лицами. Смерть блистала под солнцем и сыпала яркие искры по сторонам. Вот она уже совсем рядом, и охватила ее, и этот блеск отнял все, кроме ее глаз, и только блюдце холодного небесного свода чувствовала она своим воспаленным мозгом. В нем вся ее маленькая жизнь вдруг предстала большой и важной. Но и мертвой, как песнь, что поет старая Мейрам над могилками четырех своих дочерей, рождавшихся одна за другой, и умиравших в младенчестве.
Гуль была ее первенцем. И потому, что осталась живой, как себя помнит, шила, варила, валяла кошму, носила помои за постоянно беременную мать.
В ту раннюю осень, когда умерла последняя ее сестренка, что-то сломалось в груди не старого еще Елеу. Он хрипел и кашлял, а иногда рука его была так горяча, как камни у очага, день и ночь горевшего в юрте: отец мерз и трясся под овчиной, у него ярко блестели глаза и трескались губы.
Весной ему стало лучше. Вот тогда и появился впервые на их зимнем стойбище Аблай, дальний родственник старшего брата Елеубая. Встречали его хорошо и весело. Хоть и унесла зима большую часть отары - некому было ходить за ней, отец почти не вставал со шкур, а мать была не способна сутками сидеть верхом - волки да лютая пурга, налетевшая с севера, оставили не больше двух десятков голов. Но отец повеселел, а с ним и вся семья. Гуль безумолку трещала, постреливая глазками на гостя и стараясь сгладить обхождением небогатое угощенье. И уже пора была наутро провожать гостя, когда подслушала она из юрты их разговор.
- Гуль в жены давай, - требовал Аблай. - Или верни сорок овец.
- Аблай, я двадцать осенью взял...
- Осенью двадцать берешь - весной сорок отдаешь, что - не знаешь?
- Не могу совсем без овцы остаться, кто я тогда? Шаруа*?
Аблай промолчал.
- Ну, тогда бери, - сдался отец.
В груди у Гуль что-то звонко лопнуло, и слезы брызнули из глаз. Она выскочила из юрты и, ничего не видя перед собой, понеслась, как газель, через кустарник, прыгая через кусты перекати-поля.
- О, как обрадовалась! - захохотал ей вслед Аблай.
То было самое прекрасное ее лето. И самое горькое. Аблай уехал. А с ним и исчезло предчувствие беды. Гуль носилась по стойбищу - на лето они откочевали в предгорья прекрасного Алатау, к чистой реке, гремящей по камням вниз и далеко и долго исчезающей где-то в песках, куда они спустятся потом на зимовку. Отец быстро окреп и, словно их бог был с ними снова, мать родила маленького. И он был мальчик. И овцы сохранили весь приплод.
Гуль носилась по стойбищу - она хотела везде поспевать, со всем управляться, чтобы к осени все знали, что Гуль хорошая хозяйка, что в юрте без нее никак не обойтись. И тогда, может быть, когда осенью появится Аблай снова, отцу не жаль будет отдать ему сорок баранов.
Май отцвел безумным пурпуром маков в долине, июнь прогудел атласным шмелем по тугаям вдоль реки. К концу августа, когда холодеющие ночи осыпали росами травы на джайляу, а днем солнце еще жарило вовсю, отец снова захворал. Ночью у него раскалилось тело. Он стал просить воды, и Гуль дважды бегала с кувшином к реке, распугивая лягушек. Он болел и пока они кочевали в Сарытаукумы. А потом появился Аблай. И отец отдал ее ему за двух баранов и долг.
Она выскользнула из юрты, когда Аблай обсасывал голову овцы, поданную ему, как почетному гостю. Ноги сами носили ее, пока она не устала. Потом она легла навзничь на самой вершине холма и стала просить небо, чтобы оно дело ее куда-нибудь. Или чтобы пришла змея и ужалила ее - только не очень больно. Или чтобы черный кара-курт выскочил из своей западни, шевеля страшными челюстями, и впился, и влил ей в тело свой гремучий яд. И чтобы она умерла.
Когда луна прошла половину неба, ее нашел отец. Молча взял за руку и повел в юрту. Она тотчас почувствовала давящий его жар, стекающий с руки ей в ладонь. И ей стало его пронзительно жаль. Пусть так будет - решила она. Ведь ей уже четырнадцать лет. Мать родила ее в такие годы.
Аблай уже спал, закутавшись в большое одеяло, которым они укрывали отца.
И еще через смену луны приехал Аблай. Он спустил со второй лошади две связанных овцы, молча подсадил Гуль в седло и, перекинувшись парой слов с отцом о грозящей холодами осени, спустившейся дождями с гор в пески, увез ее к себе, далеко на юг, куда никогда не кочевало ее стойбище, где степь не упиралась в горы, но где была Великая река, которую они переплыли на связанных и надутых воздухом бурдюках.
Прошел год, прежде чем она узнала, что в ту осень отец умер.
Среди шести жен Аблая Гуль так и не стала токал - любимой. Потому что никак не могла забеременеть. Так и оставалась тонкой и худой. И когда доходил до нее черед, Аблай с усмешкой щупал ее плечи и все остальное и ворчал, что зря отдал за нее двух таких хороших, таких жирных баранов...

***
Она крупно вздрогнула. Прямо перед ее глазами играла мышцами рыжая грудь жеребца, несущего на себе сверкающего в солнечных лучах всадника. И в этот миг перед лицом смерти ее маленькая жизнь опять показалась ей большой-большой и важной. И уже законченной. Но вот целое мгновение она еще жила - и ничего не происходило. Тогда она с трудом оторвала глаза от сверкающего всадника - словно копия в голубой глубине неба, рядом с ним был еще один всадник. И еще. И еще. Всё это было кругом и, быть может, потому кружилось - лоснящиеся груди лошадей, сияющие всадники неба.
- Может, она мертва? - спросил один.
- Видишь, моргнула...
Она ничего не понимала в тех звуках, что эхом проносились мимо нее. Их лица, бронзовые и резко очерченные, странно непохожие на лица ее соплеменников, все-таки не были так ужасны, как рассказывал о них, "меднолобых", Аблай. Она ему не верила, думая, что муж просто пугает "меднолобыми пожирателями детей" своих всегда ссорящихся жен. Жены пугались. Она - нет. Может, потому, что своих детей у нее не было.
И вот теперь они теснились вокруг, огромные, в облаках красной ткани, спадавшей с плеч на лошадиные крупы.
Ей было горячо и холодно. Она судорожно передернула плечами.
- Марк, да она просто к песку примерзла, - сказал тот, что был моложе. И она поняла, что лица их совсем не одинаковы, словно слепки. Вот у одного блеснули зубы - он улыбнулся. И вдруг словно алый и теплый ливень обрушился на нее сверху, обвивая и скользя, и она подхватила его уже у коленей. И закуталась.
"Хорошо сейчас умереть," - подумала она, чувствуя, как мягкая ткань отдает ей тепло чужого тела.
- Есть хочешь? Ты хочешь есть? - наклонился к ней с седла тот, что с белыми зубами.
Она прикрыла глаза, понимая, что вот и все. Сейчас он сверкнет улыбкой и ее не станет. Что-то мягко ударило в колени. Она открыла глаза - крупы лошадей, мотающие хвостами, и алые всадники, уплывающие от нее. У ног лежала торба - из грубого холста, схваченного сыромятным ремнем посредине. Слезы бежали по ее лицу, скатывались по губам на складки алой ткани - ей было радостно, что она так хорошо умерла. И что больше ничего с нею не будет.
Едва только мираж рассеялся, и она поняла, что если она и умерла, то все равно еще не лежит плоско и неподвижно, как лежали ее сестры в юрте, где плакала мать. Тогда она проворно опустилась на коленки и осторожно потрогала мешок.
Ничего не случилось.
Распустить сыромятный ремешок можно просто. Надо вот тут потянуть - она потянула. В освободившийся проем тут же высунулась хлебная закраина. Гуль потащила - и вышел полный золотой ломоть, уже сломленный кем-то наполовину и наполняющий воздух живым запахом зерна. В животе у нее взвизгнул голодный зверек, и она впилась в краюху зубами...

- Как ты думаешь, кто она? - спросил Эмфастасион у Марка.
- Несчастное дитя пустыни, - был ответ.
Отряд, качаясь в седлах, споро уходил на юг, к Оксасу, где их ждало основное войско Александра.
- Проклятое место, - Марк указал рукой на развалины с торчащим в небо обломком стены. - Год назад именно здесь при штурме Александр был ранен в грудь. Впервые за весь поход... Отсюда это и пошло… Проклятое место! - еще раз повторил он задумчиво одному ему понятные слова.
Марк впал в мрачные раздумья, вполне соответствующие этому дикому пейзажу вокруг...

- Айт! Гуль, айт! - злое лицо выглядывало из-за гребня бархана.
Убедившись, что вокруг больше никого, Аблай быстро скатился вниз, удивленно рассматривая то, что произошло с женой после его бегства.
Он сел рядом с ней на корточки, наблюдая, как она ест хлеб. Потом осторожно потрогал алый плащ.
Гуль отскочила.
Алая ткань снова кинулась за ней обнимать ее и обняла, упала до ног и преданно успокоилась, образовав круг, внутри которого прутиком стояла девчонка.
- Ай-ай! - зацокал языком Аблай. Ему понравилось. Он ухватил ткань всей пятерней и дернул к себе. Однако, девчонка уперлась. Аблай дернул сильней, так что жена едва не упала на коленки - но она так и не выпустила плащ из рук.
Тогда, подскочив и выставив желтые зубы, он откинулся назад и всадил камчу поперек ее лица - свистнув, камча описала круг, прочертила голову надвое, и ее медное жало молча впилось в тонкую затылочную кость.
Аблай не рассчитал. Таким ударом валил он волка.
Гуль вздрогнула. Гнев в ее глазах сменился подобием удивления. Оно тут же угасло, подернулось пеплом, ее руки упали и вслед за ними заскользила с плеч алая ткань, а за ней и она сама скользнула вниз и свернулась кольцом на своем пурпурном ложе.
Аблай дернул снова. Ткань подалась, обнажая сложившееся тонкое тело. Он быстро скрутил ткань себе на локоть, удовлетворенно сопя и показывая желтые зубы.
Потом стал смотреть на жену.
Та не шевелилась. Из-под черной пряди волос выглядывал еще кусок пурпура.
Удивленный Аблай нагнулся, чтобы поднять и его. Пальцы ушли в песок, и густеющая кровь присосалась к его ладони...

Караван

Командир отдал короткий приказ, и вертолет опять резко отклонился от курса.
"Черт его знает, что он там выглядывает!", - зло покосился на Самратова бортмеханик. Горючего едва хватало лишь для возвращения на базу, а того тянуло куда-то в пустыню.
- Командир, домой пешком пойдем, что ли? - сдержанно-ровно спросил Петр.
- Ты не дойдешь, - бесстрастно ответил Самратов.
На его плоском лице было не рассмотреть узких глаз, и потому непонятно было, что значили его слова.
Бортмеханик в очередной раз чертыхнулся в душе. Его уже достало умничанье этого казачонка, всего полгода летавшего вторым пилотом и вчера переведенного командиром экипажа МИ-8.
Семикин остался последним русским бортмехаником в эскадрилье. Его командир Володя Евтеев - был последним русским командиром экипажа. Рапорты о переводе в Россию они подавали вместе почти два года назад, и вот вчера пришел приказ на Евтеева. Собираться долго ему не надо было - вся семья уже полгода сидела на чемоданах. Сегодня утром ему позвонили из штаба, он сел в такси и поехал покупать билет до Хабаровска - его переводили на Дальний Восток.
На Петра опять навалилась тоска: с Евтеевым они вместе летали еще с Афгана. Вместе получали ордена - Боевого Красного Знамени тогда еще. За то, что сожгли колонну духов на дороге в узком ущелье в горах. Там никакого боезапаса не хватило бы на всех - тогда они спустили над ущельем запасные топливные баки и развернулись и подожгли из пулеметов.
Он и теперь относился к этому не иначе - плевать на все политические переосмысления, когда тебе доподлинно известно, что стало бы с тобой, окажись ты там, внизу. В их власти. Он своими глазами видел коричневые лоскуты на колючих кустах вдоль дороги к их части. Лоскуты человеческой кожи. Экипаж Валеры Никитина, сбитый над кишлаком, к которому они на семь минут не успели… Их резали прямо на глазах подлетавших вертолетчиков. Живых.
И он никогда не испытывал угрызений совести из-за того, что от того кишлака осталась одна чадящая воронка.
Через сутки эти куски человеческой кожи появились прямо за колючей проволокой КПП. А обезглавленное тело часового они нашли в десяти метрах за дорогой.
Потом их часть переводили домой, и Петр уговорил друга подать рапорт о направлении в его родную Алма-Ату, в вертолетный полк пограничной охраны.
- Ты мне друг, а другу плохо не советуют! - смеялся тогда он.
Как потом, когда началось то, что стали называть реформами, он жалел об этом!

…Колонна прошла через Чоп под утро. Редкие фонари делали еще чернее предрассветный мрак. Когда последние дувалы остались позади, Алмас велел съехать с дороги.
Машины запрыгали на солончаке, потом песок зашуршал под шинами. Наконец, под сопкой, облепленной муллушками, остановились. В упавшей на землю тишине разгоралась заревом восточная половина неба. Прошло, должно быть, с полчаса, прежде чем от ближней муллушки отделилась тень.
- Кто прислал? - хрипло и с сильным казахским акцентом, не приближаясь, выкрикнула тень.
- Черный Алмас знаешь? - отозвался Алмас, высунувшись из машины Федора.
Тень исчезла и еще через двадцать минут вернулась с двумя другими, вплотную приблизившись к нервно курящим водителям.
- Почему трое? Был договор на четырех! - сразу озлившись, спросил Алмас.
- Один ждет там, - ответил кто-то из троих, неопределенно махнув рукой на запад.
Дальше разговор шел на казахском, так что все четверо актюбинских шоферов, подрядившихся за "лимон" перевезти груз со станции Чу до Кургана только настороженно переглядывались..
Наконец, тронулись дальше, поехали вдоль камышей, скрывающих небольшое озерцо или речку с топкими берегами. Под колесами то и дело хлюпала вода. Костя вполголоса матерился, косо поглядывая на подсевшего к нему в кабину казаха. Тот был совсем черен. Глубокие морщины покрывали все его лицо. Маленькие глазки едва проблескивали из-под бровей. Когда он ловил на себе испытывающий взгляд шофера, неровный ряд желтых зубов показывался сквозь жидкую бороденку.
- Куда едем-то? - спросил Костя.
- Карашо, карашо… - отозвался казах.
- Да ты ни бельмеса не понимаешь по-русски, что ли?
- Карашо… - снова показал зубы тот.
Вся эта история с "грузом" Косте с самого начала не нравилась. Ехать за две тысячи верст для него небольшая проблема. Вот уже четвертый год он, дипломированный инженер, восемь лет оттрубивший на заводе "Актюбрентген" и до сих пор числящийся там в работниках и не получавший зарплаты уже полтора года, подрабатывал водилой. Никто не закрывал их предприятия с началом реформ. Только как не стало работы в девяносто первом, когда Назарбаев объявил независимость, так и по сей день. Россия перестала закупать рентгеноборудование у независимых казахов, наладив его выпуск в Болохне под Петербургом. А больше покупать было некому.
Помыкавшись на заводе с полгода, Костя продал свои почти новые "жигули" - последнюю память советской власти, - на которые он стоял в очереди три года, и купил этот потрепанный "зил" на заводской автобазе. И стал дальнобойщиком. Он сам нарастил борта, перебрал с Федей двигатель - благо сосед его был моторист от бога. И теперь вместе они заколачивали, чем придется. То на зерне, то на мелких грузах. Но основной заработок давали им уезжающие из Казахстана русские. Собрав самое необходимое, чтоб не больше одного кузова везти, они отдавали последние деньги, поскольку продать жилье, не говоря уже о мебели, в Актюбинске стало совсем невозможно - некому было продавать. И уезжали в Оренбург или Челябинск - и дальше в Россию-матушку.
Никто не торговался о цене - давали, сколько могли. Ну, а Костя с Федором уже знали, как обойти в степи таможни и милицейские посты, появившиеся вскоре на границе с Россией, где казачня в мундирах и без еще и грабила уезжающих напоследок.
Ничего веселого не было в этих коротких поездках в Россию. Уезжающие всю дорогу, как правило, жаловались на жизнь, на Назарбаева, на Ельцина, на всю эту "падлу". Но и на новом месте их редко кто ждал. Правда, говорили, там давали им беспроцентную ссуду на строительство дома, но Костя еще не встречал такого вот счастливчика.
Командировка в Чу подвернулась весьма кстати. Урожай в этом году собрали совсем маленький - в обезлюдивших колхозах и совхозах некому было и убирать. Так что зерно он возил всего две недели. И теперь до самого декабря, а то и дольше работы не предвиделось. Поэтому, когда Федя заглянул к нему вечером с этой Чу, он сразу согласился.
Федор потоптался, потом поморщился и выложил, что поедет аж четыре машины, все наши мужики, но заказчик какой-то странный. Он снова замялся.
- А сколько дает? - спросил Костя.
- На всех миллион российских…
- Ну-у, едем, конечно! - обрадовался Костя. - Это ж полгода жить!
"Заказчик" - молодой и быстро толстеющий казачонок, был и вправду странный. Он долго рассматривал угрюмо стоящих перед ним мужиков и их машины, потом велел взять с собой в дорогу брезент.
- Что - зерно повезем? - спросил его Костя.
- Заткнись! - вдруг зло осклабился тот. - Вопросы только я могу задавать…
Косте захотелось въехать ему от души в его толстую рожу, но тогда они поедут без него. И он смолчал.
В его "зил" Алмас - так он назвался - велел загрузить мотоцикл, уже не новую, но тщательно ухоженную красную "яву".
"Родственнику какому-нибудь купил", - подумал он, потуже притягивая к борту груз…

Вдруг его сопровождающий засуетился, всматриваясь в только ему известные приметы, и они свернули со следа вправо, по косогору вскарабкались наверх, потом скатились в соседнюю долину и оказались одни на унылой поверхности этой бескрайней полупустыни, серой и холодной под утренним небом.
Попетляв какое-то время, так что Костя даже забеспокоился, не заплутали ли они, казах показал, что надо остановить машину. Во впадине, куда они спустились, был еще мрак, но глаза быстро к нему привыкли, как только Костя потушил фары. Вокруг не было ни души. Ни мазанки, ни юрты, ни даже муллушки.. Сухие, высокие стебли какого-то растения, давно сбросившего листву, царапали дверцу кабины.
- Рабатай! - крикнул ему казах, и они спрыгнули на землю.
Быстро сняли задний борт. Потом мотоцикл. Потом казах взялся за вилы и быстро раскидал большой бугор совсем рядом с машиной и стал подавать Косте один за другим какие-то килограммов по десять-двенадцать снопы с тягучим и едким запахом. Прикрытые землей, они не высохли под солнцем и тяжело бухались на дно кузова..
Минут через тридцать, опорожнив одну яму, они переехали к другой, потом к третьей и так до тех пор, пока в кузове осталось место только для мотоцикла, которым они и подперли туго увязанный и покрытый брезентом груз.
- Ву-уа-аллах-а-акбар! - удовлетворенно просопел казах и полез в кабину.
Рубаху на Косте было хоть выжимай. За эти два часа, что они метали снопы в машину, солнце уже влезло на горизонт и било теперь в глаза, так что Костя даже не сразу заметил, как они нагнали три другие машины.
Алмас был злой и что-то кричал казаху, показывая ему на часы.
Потом они двинулись вперед, к виднеющимся вдалеке сопкам. Казах довольно подвывал что-то себе под нос.
Сопки поднимались невысоко и были, скорее, какими-то каменными осыпями. На одной из них, что повыше, словно палец в небо, торчал обломок скалы. Когда они подъехали совсем близко, с нее снялся стервятник и, пронзительно крича, долго парил над ними.
- Ай, шайтан! - погрозил ему в небо казах.
Машины остановились в расселине между сопок, и водители расселись повыше, на камнях, подставив теплому уже солнцу спины. Тихо переговаривались.
- Мужики, а платить нам когда будут - в Кургане, что ли? - спросил Костя.
- Как доставим груз, - отозвался Федор. - Ты хоть скумекал, что за травку везешь?
Костя дернул плечом: черт его знает!
- Это ведь анаша, братцы. Наркотики, значит…
Они помолчали.
- Знаете, что с нами будет, если нас где-нибудь тормознут?
- Семь лет с конфискацией, - отозвался третий водитель.
- Эй, вы, там! А ну - все сюда! Чего расселись наверху? - зло выкрикнул от машин Алмас. - Будем здесь ждать до вечера - и не вздумай кто огонь разводить!
- О, бля, приехали, - выругался Федор, подымаясь с камня. - Айда, мужики, я у этого падла сегодня ночью пистолет видал… Поняли?
Водители молча стали спускаться вниз.
Среди шуршания мелких камней, сыпящихся из-под ног, Костя расслышал стрекот кузнечика.
- Надо же! - усмехнулся он. - Так поздно…
- Что поздно? - отозвался Федор, шедший впереди.
- Да, кузнечик где-то…, - начал Костя, но осёкся.
У "кузнечика" вдруг обнаружился совсем иной, далекий и переливающийся на оборотах звук. Вибрирующий звук работающего мотора.
- Самолет, что ли? - приостановился Федор.
Звук перевалился через какую-то свою гору, и ясный стрекот лопастей коснулся слуха.
- Вертолет, - отозвался Костя.
- Эй… а ну, вниз, падлы! - завизжал Алмас, с видимым удовольствием накручивая матершину.
Оба водителя бегом спустились вниз.
- Там вертолет, - бросил на ходу Федор, поравнявшись с Алмасом.
- Вертолё-от? - неожиданно округлив свои всегда узкие и хитрые глазки, переспросил тот.
Стало видно, как кровь отхлынула у него от лица, даже удивительно, каким оно оказалось белым.
Звон винта уже упал с неба и в эту расселину. Сам вертолет еще не был виден, но ясно, что он вот-вот мог появиться из-за каменной осыпи.
Алмас бросился к машине Федора. Молча, одним рывком он приподнял свою "яву" и стал заваливать ее через задний борт. Подскочивший казах и Костя приняли ее снизу. Алмас, выхватив из-под сиденья федорова "зила" какой-то маленький рюкзачок, кинул его за спину, взлетел на мотоцикл и одним духом выскочил прямо на сопку, брызгая мелким щебнем из-под шипящего колеса. Там он на секунду замер, видимо, оценивая ситуацию. И тогда только оглянулся на застывших шоферов:
- Кто отстанет - убью, падлы!
Для убедительности, он выхватил из-за спины черный пистолет.
- Поняли?! - взвизгнул он пронзительно, словно та птица, что сорвалась утром с камня, торчавшего теперь за его спиной.
Бледные мужики кинулись к машинам…

- Штурман, ты что - спишь?! - взвизгнул голос.
Петр вскинул глаза. Вертолет низко шел над мелкосопочником. Он кинул взгляд на приборы. Снова царапнула мысль, что горючки на час лета. Внизу двойной линией мелькнула нить железки на Алма-Ату с кучкой серых строений по обеим сторонам дороги. Чоп, должно быть.
- Еще ниже! - скомандовал Самратов.
Машина плыла едва не по вершинам сопок. Пыль взвинчивалась вверх с некоторых из них. Но вот шлейф пыли появился и впереди. Колонна из четырех машин шла без дороги между сопками, видимо, на высокой скорости - пыль, поднятая колесами, издалека указывала цель.
Петр глянул на командира. И без того узкие глазки того превратились в щелочки, он впился взглядом в цель, губы его дергались.
"Он что - свихнулся?" - мелькнуло у Петра.
Самратов будто почувствовал и оторвал взгляд от прицела:
- Караван это… Коноплю везут…
- Откуда ты знаешь? - искренне удивился Петр, разглядывая пылящие внизу машины, на которые командир снова вывел вертолет. Четыре "зила". Старых. Но жмут, видимо, изо всех сил. Что, конечно, странно.
- Знаю! - зло бросил Самратов.
И Петр вспомнил, что, по рассказам, Самратов из здешних. Из Джамбулской области.
- Местный, что ли? - кинул ему вопрос и прищурился.
Самратов покосился на него, блестя своими мелкими глазками, и с вызовом ответил:
- Да, а что?
- Значит, знаешь, - отозвался Петр.
Гоняя душманов по горам в Афганистане, он насмотрелся на наркоту всех мастей - а маковые делянки на склонах научился узнавать еще далеко на подлёте. Ну, а тут, в долине Чу, где более ста тысяч гектаров конопли нельзя было покрыть никакими патрулями, гоняться за машинами на вертолете, не пуская в ход оружие, - слишком дорогое удовольствие.
- Ну, и что делать будем? - холодно ухмыльнулся он, глядя в глаза командиру.
Тот по-своему расценил вызов и отдал приказ садиться.
Петр молча покачал головой:
- Если сядем - не взлетим, командир. Горючего всего на двадцать минут лета… Угробим машину.
- Ты сядешь, - уперся в него глазами Самратов.
- Не сяду, - уже совсем уверенно отозвался Петр.
Самратов какое-то время молчал. Потом, странно сменив голос, тихо сказал:
- Каждый получит по пятьсот долларов… По тысяче!
Петр переглянулся со штурманом. У того забегали глаза, и Петр все понял. Он щелкнул тумблером и ровно заговорил в микрофон:
- Седьмая, я тринадцатый. Горючка на нуле, готовьте аварийную, координаты двенадцать сорок шесть юго-восток…
Когда он снова поднял глаза, Самратов уже на него не смотрел.
Вертолет резко качнуло, и, набирая высоту, он пошел на север.
На подлете к местному аэропорту в Бурундае - до своего уже было не долететь - ветер усилился. Переполошившиеся диспетчеры едва успели убрать с полосы готовящуюся взлететь "аннушку", когда шедший с ходу на посадку "Ми-8" слегка завис, готовясь сделать последний маневр, но двигатель стал давать сбои, сизый выхлоп выстрелил из-под лопастей, и машина, обмякнув в четырех метрах над бетонкой, неуклюже стала заваливаться на один бок, ударилась левым колесом в бетон, хлестнули в стороны осколки лопастей, подломились стойки правого колеса, и изуродованная машина застыла на боку на глазах у ошалевшей обслуги и пассажиров…
В рапорте командиру эскадрильи вертолетов майору Бекмаганбетову Петр расписал поминутно полет, просчитав, что он длился на сорок пять минут больше расчетного времени. Это была ошибка командира, и по прежним временам Самратова ждал суд, разжалование до рядового - но это по прежним временам. И все-таки он не очень боялся за себя. Должна же быть какая-то порядочность среди офицеров, думал он, - ведь в экипаже их было трое.
Не стал писать только про пятьсот обещанных долларов - хватит с него разжалования, решил он для себя про Самратова.

…Когда звук вертолета исчез, Алмас остановился. Растянувшиеся в сопках "зилы" подъехали к нему. Но водилы даже не вышли из кабин и старались не глядеть в его сторону. Теперь Алмасу надо было сделать самое главное. Изменив направление на противоположное, грузовики снова уйдут в степь и, прикрываясь темнотой быстро подступающей ночи, пройдут к рассвету шестьсот километров на северо-запад. И даже если пограничники предупредят особый отряд МВД по борьбе с распространением наркотиков и те организуют засаду на железке - они будут ловить ветер в поле. Главное - заставить не спать до рассвета этих неверных, покарай их аллах, чтоб они к утру угнали машины за Ишим, где уже никакие вертолеты пограничников их не смогут достать.
Алмас, раздувая ноздри, оглядывал сопки, как волк, опасающийся погони. Он не знал, что заставило вертолет исчезнуть, но в любом случае опий на сто двадцать тысяч "зеленых" им все равно никогда не видать - для этого и возил он с собой свою "яву", четырежды спасавшую его от погони за последние три года.
Но теперь - он удовлетворенно оглядел машины с грузом - все обошлось, пожалуй. Две ночи - и машины будут в Оренбурге. А это уже Россия. И он сдаст весь товар на руки чеченцам Мамедова в обмен на двести тысяч зеленых, из которых десятая часть - его. Куда уйдут остальные сто восемьдесят - он только догадывается. Что он точно знает - ему надо до 7 ноября привезти деньги в Алма-Ату и доставить их к одиннадцати вечера в дом под номером 26 по улице Мамбетова, бывшей Садовой, где его встретит толстая корова Марьям, ставшая недавно очередной токал мэра Алма-Аты Кадилова. А пока…
Он осмотрел водителей одного за другим. Он знал, как обходиться с этими русскими, жадными до денег и трусливыми, как их русский заяц.
- Ты! - он ткнул пальцем в Федора. - Иди сюда.
Федор медленно вылез из кабины.
- Иди-иди, мы рассчитываться будем.
Алмас сунул руку в рюкзачок, с которым никогда в дороге не расставался. Вынув толстую пачку стянутых резинкой денег, он небрежно ткнул ими в Федора.
- Спасибо, - слегка удивленно отреагировал Федор и чуть отошел в сторону, держа увесистую пачку перед собой.
- Теперь ты, - махнул он рукой Косте.
Операция повторилась еще дважды. Теперь все водилы стояли рядом. И тогда Алмас вывернул рюкзак, из которого выпал полиэтиленовый черный мешок весом , может, килограмма четыре.
- Видите - денег больше нет, - ухмыльнулся Алмас. - А вот это, - и он снова вынул из-за пояса пистолет, - есть! Если нас до Оренбурга хоть где-нибудь, хоть кто-нибудь сможет остановить - каждый получит мою пулю в башку… Понятно?
- Понятно…, - отозвались снова помрачневшие мужики.
В быстро налетающих с востока сумерках машины повернули на север. Ночной ветер поднимал песок, кружил его меж сопок, занося следы. Редкая лиса или сайгак, блеснув в свете фар стеклянным глазом, провожали караван, уходивший все дальше вглубь Великого Турана, рождающего и убивающего миражи.
Далеко заполночь, на коротком привале между невысокими берегами иссохшей когда-то в далеком прошлом реки они, заметив, что Алмас приснул, подложив свой рюкзак под голову, пересчитали деньги. У каждого на три-четыре сотни не сходилось. Но теперь это был такой пустяк!
- Казах он и есть казах, - вполшепота отозвался Федор, засовывая деньги подальше за пазуху. - Слава богу, живы остались и то хорошо, - заключил он.
И, помолчав, добавил:
- Пока еще.
…На рассвете второй ночи пути караван остановился на заправку в двадцати километрах от Оренбурга, на железнодорожном разъезде со странным названием Волчий. Костя никогда не задерживался здесь, зная, что через четверть часа пути его ждет милицейское КПП, которое лучше всего проскакивать на рассвете, когда менты либо спят внутри натопленного КПП, либо вообще свалили домой. Но Алмас приказал запарковаться рядом с заправкой и всех их отправил в круглосуточную столовку через квартал, сказав, что он сам побудет около машин.
Поевшие и оживевшие слегка мужики вернулись к машинам минут через сорок. Алмаса на заправке не было.
- Ну, ни хрена себе, охранничек, - ухмыльнулся Федор.
- Эй, мужики! Так ведь и груза нет! - раздался голос третьего водилы, заглянувшего в кузов.
Костя вскочил на подножку своего "зила". В кузове было пусто. Ни груза, ни брезента, ни "явы" - ничего!
- Хорошо работает, стервец, - зло отозвался Федор. - Вместе с моим брезентом увел!
Еще потолкавшись в растерянности вокруг пустой заправки, водители решили, что нечего судьбу дразнить, попрыгали в кабины, и, не заезжая в город, повернули обратно, поддавая газу и громыхая пустыми кузовами на изъезженных дорогах, и после полудня уже были ввиду своего Актюбинска, оживленно переговариваясь на каждом перекуре и уговаривая друг друга не дай бог проговориться про это чуйское свое скитание.

…7 ноября в одиннадцать утра в здании военной прокуратуры Алматинского гарнизона на углу Гоголя и Пролетарской началось рассмотрение уголовного дела по факту падения вертолета службы пограничной охраны на взлетную полосу пассажирского аэродрома местного значения в городе Бурундай, Алматинской области. За преступную халатность, выразившуюся в необеспечении надлежащего состояния материальной части и безопасности полета, приведшую к срыву боевого задания, без пяти минут майор Семикин был понижен в должности до младшего лейтенанта и уволен из рядов вооруженных сил без права работать в течение пяти лет на воздушном транспорте.
Он знал, что восстановить квалификацию через пять лет еще никому из летунов не удавалось…
На заседании военного трибунала бледный, как мел, Петр поклялся себе, что кончит всю эту мразь любыми путями. Он пойдет к генеральному прокурору и расскажет ему про караван с наркотой. И про Самратова. И про пятьсот долларов… Так он решил.

Император

...В середине месяца Август Императору было скучно. Касситы, разговоры о которых в пышном и праздном Вавилоне еще могли кого-то напугать, ничем не отличались от прочих варваров от Тигриса до Оксаса*. Поход был рассчитан, прежде всего, на то, чтобы проверить кровью молодых азиатских воинов, прошедших подготовку под командованием македонских командиров в последние три года. Александр собирался разрешить проблему касситов, как это он делал всегда, кроваво и безжалостно.
Остывающий к вечеру ветер заворачивал полы его шатра, открывая привычный глазу пейзаж: уплывающие к горизонту мягкие очертания барханов, перемежающиеся островками чахлой зелени, пробивающейся там, где подпочвенные воды подходили особенно близко к поверхности. Там, при большой необходимости, можно было выкопать колодец - правда, вода часто оказывалась соленой.
Близилась зима, которая в здешних местах была тем и хороша, что небо не так безнадежно, как летом, изматывало воинов жарой - лучшее время для походов. И если бы, думал Александр, был он теперь восемнадцатилетним сыном Филиппа, жаждущим славы и бессмертия, как полны были бы счастьем и удовольствиями все эти мгновения!
Он вышел из шатра. Мягкие волны пустынь Турана уплывали к горизонту, утопающему в пурпуре заката. Солнце уже зашло, и небу оставалось жить лишь мгновения до наступления темноты - оно торопилось украсить себя всеми мыслимыми оттенками вечерней зари и сотрясалось от неистовых сполохов огня, беззвучно охватывающего крылья горизонта.
- Я бы тоже хотел так умереть! - произнес Александр негромко.
Этого было достаточно, чтобы из неоткуда появился Хефаистион, всегда на страже, всегда готовый принять приказ, всегда готовый умереть, не задавая вопросов.
- Опять ты? - Александр грустно усмехнулся. - Ты предал меня - не возражай!
Он сделал рукой нетерпеливый жест, так свойственный ему в минуты нарождающегося гнева.
- Ты умер и, тем самым, приказал умереть мне - разве не так? Ведь я и ты - мы оба приняли эти чары...
Тень напротив снова шевельнулась:
- Император! Это я, Медиос...
Александр вздрогнул, будто очнулся:
- Ах, это Медиос...
И почувствовав напряжение, заблестевшее бисеринками пота на лице телохранителя, резко бросил:
- Принеси огня!
Медиос исчез. Тотчас внизу у палаток компаньонов зашевелились языки пламени, и наверх поплыл, подпрыгивая, факел.
"Как мог я спутать этого щенка с моим Хефаистионом! - вздохнул Александр, грустно глядя на то, как торопится к нему с огнем молодой телохранитель. - Я пышно украсил его смерь, это так. Но кто украсит мою?.."
Он вернулся в шатер, где тотчас стало светло. Затрещали фитили в масляных лампах, золотой свет наполнил полотняную сферу, ставшую далеко вокруг заметной. Готовящиеся ко сну воины, словно принимая причастие, обращались на этот свет и благословляли своего императора.
Но только телохранители знали, как мало спал Александр. В последний раз он крепко и долго спал лишь накануне битвы при Говгамелах. То был великий день, когда перед ним лежала вся Персия, еще неизвестная и непокоренная. Тогда его сердце было так же спокойно, как и сейчас - но разум трепетал от жажды жизни, а тело готово было взлететь от счастья битвы, в которой он победит. Он это чувствовал.
А теперь все чувства в нем умерли. Когда, почему - его это даже не интересовало. Он знал, что завтра первые всадники касситов замаячат среди холмов еще до рассвета. Но кочевники не умеют нападать неожиданно. Как и всякие дикари, они требуют воодушевления от своих вождей и богов. Будут размахивать оружием, грозно выкрикивая свои, только им понятные угрозы, собираться во все большие толпы, взбадривая друг друга дикими кличами, и лишь потом, с озверелыми лицами, кинутся вперед на сариссы фаланг, чтоб свалиться под ноги своим истекающим кровью лошадям и быть немедленно зарубленными короткими мечами или взятыми на копья копьеносцев.
Он знал это даже в мелких деталях, поскольку дикари с удивительным упорством ничему не учились за прошедшие десять лет после того, как Александр пересек Геллеспонт с 40 тысячью пеших воинов и 5 тысячами конницы. Теперь он даже пренебрегал тактикой, зная наперед, что и четырех рядов македонских копьеносцев из 16 рядов всей фаланги хватит для того, чтобы сдержать натиск варваров. И пускал конницу лишь для того, чтобы быстрее закончить резню.
Лагерь совсем утих. Но с неколебимой точностью мерно обходили посты дозорные. Жесткая дисциплина его войска была наполнена простым смыслом: без нее быстро приходила смерть. Александр ловил чутким ухом шаги часовых в ночи, зная до последней мелочи, что происходит вокруг его шатра и далее - на бросок копья и даже за холмы, толпящиеся вокруг, куда уходили регулярные дозоры. Он знал и то, что произойдет поутру, когда, словно по команде, сначала встанут с плащей, раскинутых прямо на земле, командиры фаланг и сквадронов, как вслед за ними поднимутся воины, молча совершая утренние обряды, как быстро и слаженно обустроятся вокруг походных котлов повара, и точно в назначенный час начнется раздача пищи.
Так было всегда, потому что без этого железного порядка в мелочах не было бы никакого иного порядка.
Но пока он лежал в ночи, погасив все светильники, Он - увенчанный Золотым венцом Генеральный Полководец Лиги Коринфа, Он - Александр Великий, Он - Непобедимый, проигрывал свою очередную битву со смертью.
Нетерпение вырастало в нем мелкой дрожью. Сначала он старался ее даже не замечать. Но проходило какое-то время - и он уже не мог унять пляшущие пальцы рук. Он знал: если зажжет сейчас свет - увидит, как его шея и грудь все больше покрываются красными пятнами. Затем нетерпение становилось столь сильным, что его уже трудно было скрывать от окружающих - вот почему Александр теперь предпочитал вечером оставаться один, отправляя прочь всех своих Компаньонов, так привыкших делить с ним эти часы за вином и беседой.
Александр с ненавистью впился взглядом в ворох подушек в углу, где лежало его несчастье. О, как он ненавидел сейчас то, что оказалось выше его сил, которым была подвластна едва не вся Вселенная! Но - ш-ш-ш-ш, об этом не должна знать ни одна душа в этой Вселенной...
Это было невозможно, невероятно, то, что произошло. Что это с ним произошло. Он помнил день и самый тот миг, когда это явилось...

... Пердиккас, сопровождавший пленных к Императору, всегда был слышен издалека. Теперь он громко хохотал. Александр, забавлявшийся в шатре любопытными фигурками воинов и зверей, доставленными ему только что из захваченного после схватки с маллоями* обоза, недовольно поморщился, понимая, что ему придется выйти наружу, чтобы распорядиться с оставшимися в живых.
Он вышел.
Пустынная равнина перед ним была покрыта телами маллоев, пытавшихся спасти свой город - город лежал далее, корчившийся в судорогах и охрипший от криков несчастных, подвергнутых разграблению: обыкновенная судьба побежденных - со времени покорения Суз, где была захвачена золотая казна персов, деньги не интересовали Александра, и он оставлял эту работу на Компаньонов.
Полтора десятка воинов остались живы ввиду необыкновенного мужества, проявленного ими в битве - а греки знали мужеству цену. Среди них был один, кто и вызвал неудержимый смех маршала. Седина, густо окрашенная спекшейся кровью, никак не вязалась с ярким блеском глаз, по-мальчишечьи быстрых и мгновенно меняющихся. Вот он глянул на Александра, и невозможно-смешливая рожа изменила его лицо. Он что-то звонко выкрикнул - что-то про Александра. Император давно научился различать свое имя в устах варваров, но сказанное сейчас, по-видимому, было для него не очень лестным: угрюмо толпящиеся окровавленные маллои даже переглянулись и что-то вроде ухмылки промелькнуло на их лицах.
Александр отдал команду найти переводчика.
Долго искать не пришлось:
- Моя твоя знать, моя твоя знать, - вдруг быстро забормотал на ломаном греческом пленник.
Лицо его мгновенно заискрилось подобострастной улыбкой, текучей, переливающейся из насмешки в собачью преданность и назад, так что трудно было понять, кусает ли он твою руку или лижет. Его плоское лицо, характерно искривленные ноги и спутанные, никогда не чесаные волосы выдавали его.
- Скиф, - сказал Император.
- Скифиа, скифиа, - радостно закивал головой кочевник, тыча себе в грудь пальцем.
Пленник разогнулся, и Александр не без удивления заметил, что он не так уж мал и тщедушен, как это могло показаться вначале. Распахнувшиеся полы грязного и изодранного халата показывали его крепкую, дочерна загорелую грудь, а тонкая двойная золотая цепь на шее с подвешенными на нее кусочками кожи и какого-то металла - может быть, тоже золота - выдавали в нем азиатского вельможу.
Все это Александр охватил одним взглядом. "Этого следует убить," - подумал он, поскольку вот уже семь лет, после победы над Дарием при Гаугамелах, он сам использовал дикую конницу скифов в битвах. А этот скиф, видимо, успел послужить и ему, и врагам его не раз.
Александр кивнул телохранителям, что означало смертный приговор, но его взгляд словно споткнулся на плоском лице кочевника. В нем стремительно совершалась какая-то перемена. На мгновение омертвев - скиф, видимо, ясно понял намерение Александра, - его глаза вдруг ярко вспыхнули. Не страх, не гнев или мольба освещали теперь его лицо. Словно свет с его Неба лег вдруг на эти грубые черты... и варвар величаво выпрямил спину.
Александр подивился превращению. И слегка двинул рукой, отдавая приказ телохранителям помедлить. Он вопросительно смотрел в лицо скифа и понимал, что тот его уже не видит. Словно заря разгоралась под темной кожей кочевника. Вот она пробилась румянцем на скулах, бисеринки пота заблестели вдруг и скатились со лба, исчезнув среди жидкой бородки с проседью. Скиф растворил глаза и Александр вздрогнул. Узкие и исчезающие в морщинах вокруг бровей, глаза азиата теперь пылали фантастическим голубым огнем - невероятно!
Александр сделал легкое движение назад, но заметив, как вновь схватились за мечи телохранители, остановил их и впился взглядом в скифа. Словно небо в облаках, по нему проносились видения - вот радость полудетским изгибом обозначила губы его. Но - мгновение, и ясный всплеск гордости покрыл все остальное. Замедлялся бег теней. Вот уже лицо остывает маской покоя - и остыло... И глаза покрылись пеплом покорности.
- Моя твоя, - слабо выдохнул он и, как фокусник, вынул из складок халата это. - Моя твоя...
И протянул ему.
Его взгляд был обращен вовсе даже не на Александра. Он смотрел куда-то далеко за спину его, то ли в прошлое, то ли в бог весть какое будущее. Так что Александру захотелось обернуться, чтобы рассмотреть, куда... Он сдержал себя усилием воли. Теперь ему хотелось прекратить все это как можно скорее. Словно дуновение чужого божества прикоснулось к его лицу - осквернив, но и странным образом возвысив. Никогда еще не был Александр так необычайно взволнован: он почувствовал, что готов был обнять грязного скифа. И пришел в ярость, едва это поняв.
Но, на мгновение заколебавшись, он, словно отдавая дань доблести и прикасаясь к сиянию его духа, протянул скифу руку. И это неслышно легло в его ладонь...

Черный Алмас

В этот раз Алмасу повезло больше. Он не потерял анашу в песках, как это было в прошлый раз, когда кто-то сдал его спецотряду в Чопе и только "ява" помогла ему уйти в пески от погони.
Сдав груз, он улетел в Москву, пообедал в "Арбате", как это делал всегда после удачных сделок, даже нашел там ту же сучку за сто "баксов", с которой он спал в прошлый раз, два месяца назад.
- Ты надолго, мой красавчик? - выуживала она у него, вертя узким задом по коленям.
Алмас ссадил ее и налил еще вина.
Шибко много хочет знать.
Обратный билет лежал в кармане. Деньги, как всегда, в сейфе диппредставительства на Чистых прудах - безопасное место! Там можно было хранить хоть что, хоть трупы - никто в Москве никогда не проверит такую контору на вшивость. Он заберет деньги перед самым отлетом, и машина диппредставительства доставит его в Шереметьево, минуя таможню. Алмас только догадывался, кто оплачивал такие услуги - ему они не стоили ни рубля. Он чуял, что здесь хорошо пахнет Коймановым и его ребятами, но с ними у Алмаса всегда ажур. Алмас хорошо знает, кто в Москве бастык.
Управившись уже ко второму октября, он решил прокатиться к себе в Чимкент и поразвлечься в Джамбуле, но так, чтоб не опоздать к седьмому в Алма-Ату. Вот почему, к большому огорчению своей московской проститутки, он сегодня же отваливал обратно.
Все четыре часа лету Алмас продремал в кресле - чудные картины теснились в его голове. То в летний зной он, притаившись в камнях, подглядывал, как повыше подоткнув подол, перебиралась через речку Гулька из параллельного седьмого Б - белые ноги все выше подпирала вода, так что у него сразу потекли слюни.
А через год на выпускном вечере он, опьянев с полстакана водки, на спор изнасиловал ее в школьной кочегарке, куда они затащили Гульку с Сериком Коймановым, приехавшим на каникулы к родне из Москвы, где он учился в университете.
- Сколько палок кинешь - столько зеленых полтинников дам! - щуря глаза от анашевой самокрутки, пообещал он.
Алмас тогда еще в глаза не видел долларов. Он стал Гульку уговаривать, пообещал половину долларов отдать ей, но когда та разревелась, совсем уже хотел ее отпустить. Тогда Серик дал кулаком ей по голове, и она упала, раскинув ноги.
- Давай быстрей! - прикрикнул студент. - Становись мужчиной…
Кто же знал, что эта дура на второй день повесится в старой овчарне на берегу той самой Каражалки, через которую она перебиралась по дороге в школу?
- Дура! - вслух заключил он, вызвав недоуменный взгляд сидевшего с ним рядом пассажира.
Алмас повернулся к нему спиной, не желая, чтоб кто-либо хватал его за мысли.
Тогда ему пришлось уехать учиться к дяде в Алма-Ату - дядя работал там в горисполкоме. А родителям Айгуль, чтоб не лезли куда не надо, ночью привезли десятка два овец да отцу ее пенсию на двадцать рэ повысили с нового года. Так ему дядя Аманбек рассказал.
- А что Серику будет? - спросил тогда наивный Алмас.
Дядя нахмурился и коротко бросил ему, чтоб о сыне первого секретаря обкома партии Койманова он не смел никому даже намекать, если дорожит шкурой.
Алмас дорожил.
Вообще тогда дядя сделал для него действительно много. Выправил ему аттестат, хотя Алмас больше в школу почти не ходил. Оставшийся без своих чимкентских приятелей, он каждый выходной ездил домой с кем-либо из обкомовских, часто приезжавших в столицу по партийным делам. Обратно вез анашу, которую за десятку продавал своим одноклассникам. На этом и попался, и вторую половину десятого класса вообще не появлялся в классе - по личной просьбе директриссы Швальневич, лично доставившей его в тот день домой.
- У нас приличная школа, - мягко улыбаясь куда-то в сторону, говорила она дяде, приехавшему как раз с работы на обед, - и вашему мальчику аттестат мы, безусловно, дадим, поскольку он из такой уважаемой семьи и, безусловно, талантливый мальчик, но чтобы родители не возбуждались излишне, хорошо бы Алмасу…
Дядя не стал ее слушать, он хлопнул дверью и повел племянника внутрь, в свой кабинет. Честно говоря, Алмас думал, что он выбьет ему зубы и выгонит назад в Чимкент. Но очень ошибся.
Дядя долго расспрашивал его, где он берет анашу, кого еще знает Алмас из тех, кто промышляет тем же. А что тут было не знать, если любой чабан тебе сколько хочешь ее навезет, заплати только?
История эта заглохла, в школу Алмас больше не ходил. Но в середине июня, когда первая черешня начинала набирать розовую сласть, директриса приехала еще раз и передала конверт с его дипломом. Дядя вечером внимательно его просмотрел и сказал, что позвонит, кому следует, чтоб племянника приняли в университет.
- На какой факультет хочешь? - строго глянул он на Алмаса.
- На какой скажешь, агай, - смиренно ответил тот.
Ответ дяде понравился.
- На юридический пойдешь, - заключил он.
Алмасу было все равно, ему хотелось домой, в зеленую июньскую степь, нежно трепещущую алыми маками…
- Граждане Республики Казахстан проходят на таможенный досмотр в первую очередь, - выпал из микрофона голос стюардессы.
Алмас открыл глаза. Да, он гражданин Республики Казахстан. Но его на таможне не будут досматривать вовсе - дипломатический багаж…

…Для него был особый шик в том, чтобы завалить всей своей компанией именно в ресторан при гостинице "Джамбул", как только он появлялся в этом городе. Алмас знал, что этот ресторан - вотчина Адила Нурумаева, сына того самого Нурумаева, которого в прошлом году сделали министром - кажется экономики… Министра тоже звали Марс, так что между собой его жирного и всегда "подшитого" сынка они звали Сникерс.
Любой другой чимкентец за такие штучки в Джамбуле, родовом гнезде Нурумаевых, давно бы уже на том свете гулял, но Алмас знал свою силу. Шесть лет черные сумки с опиумом из Афгана ходили через его руки. Это был новый бизнес, который подмял под себя все родовые границы и привилегии родов. Это был бизнес, за которым поднимались такие крутые фамилии и имена, что никакой марс-сникерс не смел тут тронуть его и пальцем. "Что - есть у Сникерса диппаспорт? - размышлял с усмешкой Алмас. - Или у него есть свои люди в правительстве в Ташкенте или в Бишкеке? Пусть я только извозчик, как они про меня говорят - только все это у меня вот где…" Алмас нервно сжимал кулаки, воображая, как он поставит себя, когда заработает его чеченский канал в Оренбурге. Тогда он подумает, кому сколько процентов отдавать…
Шесть шестерок, сигналя, подкатили к гостинице "Джамбул" около четырех пополудни, когда оба зала ресторана обычно были пусты. И этот четверг отличался немногим - лишь в большом зале давали прощальный обед четырем американцам, приезжавшим на Джамбулский фосфорный и сегодня улетавшим в столицу. Американцы шумно пили джамбулскую водку, разрекламированную по телевидению в Алма-Ате, и более походили на подгулявших туристов. Однако, сопровождающая их группа все еще шелестела бумагами, не отнимая ушей от мобайлов.
Мало кто знал, что в эти минуты весь Джамбулский фосфорный комплекс отдавался в управление с последующим выкупом контрольного пакета акций американской фирме со скромным названием Unistars, и совсем никто в этом зале, городе и области не знал, что та самая Unistars, раздавшая в Алма-Ате полтора миллиона долларов взяток, возникла из комбинации Камаденов - Захабаев три месяца назад в маленьком городке в двух часах пути от Нью-Йорка. И лишь несколько человек в Алма-Ате и Москве знали доподлинно, что только одного борита в четырех бездействующих сейчас карьерах, закрытых из-за "падения производства", хорошо организованного в Алма-Ате министром экономики Нурумбаевым, можно добывать в неделю две сотни тонн. А вагон борита - это уже девяносто тысяч долларов…
В пять вечера, когда веселье было в полном разгаре, сникерский "джип-чероки" медленно проехал по соседней с рестораном улице, ведущей к рынку и исчез за воротами большого дома с выходом на обе стороны квартала. Еще часа через полтора во дворе этого дома собралось полтора десятка человек - все они друг друга хорошо знали, так как ничего, кроме обычных приветствий, между ними сказано не было. Просто сидели на корточках, пили чай да курили травку.
Хозяйка то и дело выскакивала с баурсаками и чайником. А хозяин вот уже второй час вел скрытый торг с Нурумбаевым-сыном.
- Послушай, агай, - не глядя в глаза Нурумбаеву, осторожно клал петли хозяин, - где гарантия, что такой хабар был?
Сникерс перестал грызть соленые орешки из яркого пакетика в левой руке.
- Отец звонил.
- Отец звонил, - в раздумьи повторил хозяин. - Это хорошо. А отцу кто звонил?
Хозяин спросил и замер. Если бы речь шла о простом человеке здесь, в Джамбуле, ему достаточно было бы одного нурумбаевского взгляда, чтобы кончить его и похоронить в песках. Но Черный Алмас - не обычный человек. Он человек оттуда. А там у Нурумбаевых власти еще нет, хоть отец его уже и стал министром. Там только рукой махнут, и от всех от них здесь только мокрое место останется.
Сникерс не спускал с него глаз. Он словно ждал такого вопроса. И ответил, тихо и коротко:
- Серый кардинал сказал.
Хозяин вскинул брови. Здесь, на юге, это имя носил только один человек оттуда - помощник президента страны Кабыбаев. И стоило жизни его слово.
- Вуааллах-акбар! - закончил хозяин и облегченно откинулся на подушки.
- Тогда, может, и порезвиться джигитам дашь? Аллахом клянусь, достал нас этот Черный Алмас до самой жопы. Скажи только - на куски порежут.
- Делайте, что хотите, - равнодушно отозвался Сникерс. - Но напоследок он должен в машине сгореть. Как обычно…
И он стал грузно подниматься с места.
- Все сделаем, агай! - уже весело отозвался хозяин, подхватывая налету пачку долларов, надвое стянутых желтой резинкой…

Алмас любил длинные застолья после Москвы. Он платил за все - за выпитое, разбитое, покалеченное или попавшее в больницу. Милиция, дежурившая вечерами у входа, отдавала ему честь, когда он со своей пьяной ватагой выкатывался, наконец, от гостиницы на шоссе, ведущее в наполовину заброшенный из-за безработицы Кентау, когда-то ставивший мировые рекорды в скоростной проходке скальных пород, в Джанатас, зияющий черными глазницами покинутых горняками домов, и далее – в столицу, солнечную даже в октябре Алма-Ату… Он не мог знать, что сегодня судьба уже круто сменила этот маршрут, закончив его постом ГАИ на выезде из Джамбула, где менты, мельком глянув на Алмаса, кивнули ему - проезжай. Он не стал набирать скорость, ожидая, что его компания последует за ним, поэтому когда увидел поперек дороги "камаз", лишь слегка притормозил, ожидая, когда откроется проезд.
Тут они его и взяли. Хлестнули в лицо разлетающиеся от удара осколки лобового стекла, и четверо разом ворвались в кабину, завалив, закрутив ему до хрипа голову назад, и холодом чиркнуло под ухо лезвие…
Все четверо оставались в машине долго. Пока доехали до песчаного карьера на южной окраине, они баловались ножом, подрезая то ухо, то ноздри. Остановились, сцедили бензин и плеснули с полведра внутрь. А потом туда же полетела зажигалка.
Когда огонь вспыхнул и осветил далеко вокруг откосы карьера, стало видно и черный "джип-чироки", стоявший ближе к дороге, ведущей в город.
- Не смотри туда, - бросил хозяин одному из своих. И, постояв немного "для верности", они пошли от костра, который был виден далеко, до самых городских улиц…

…В солнечную даже в октябре Алма-Ату Сникерс ехал один. После того, как туда пришло из Оренбурга подтверждение от чеченцев, "извозчика" было велено поменять.

Месть Дария

Он пожевал и спрятал это себе под язык, как ему было велено. Терпкий и горьковатый вкус, как это и должно быть у негодного в пищу растения, сразу же расплылся во рту. Он готов был выплюнуть черную, вяжущую гадость, когда это почувствовал. Он даже остановился в совсем не свойственной ему растерянности, поднеся левую руку к лицу, хотя до этого монотонно расхаживал по палатке, бросая на грубую холстину свою черную тень.
Голубой огонь мягко полыхнул по глазам и затем что-то золотистое и солнечно-теплое закружилось у него в голове, хороводом полетели картины: море, волны, катающие гальку по берегу… Он едва успел сесть, прежде чем ноги перестали его слушать.
Картины проносились стремительно, но он каким-то непостижимо быстрым зрением успевал их все рассмотреть. Вот он с матерью, оба в белых тогах, смеются, разглядывая длинный узор на песке, которым он изобразил границы своего будущего царства, и ему было семь лет, ветка персика, отчаянно и фиолетово пухлая от цветов, опять мать, разговаривающая о чем-то тайном с Аристотелем, что-то шьет своими тонкими белыми пальцами… А вот и та картина, что часто является ему среди ночи: ноги - голые ноги и толстые ягодицы отца и безобразно широко разнятые белые и гладкие коленки кухонной девки… чернявой и бойкой, на которую он стал заглядываться в тринадцать лет. Только теперь это было смешно, совсем смешно, и его не стошнило.
Потом все быстро-быстро поблекло. Он спал, развалив руки и ноги и разинув рот, из которого густая слюна натекла на отворот льняной рубахи.
Когда он проснулся, ему едва хватило времени облить лицо водой и сменить вонючее белье, прежде чем вошел Клейтос, пришедший его будить. Александр понял, что если он не хочет, чтоб его застали врасплох, это надо принимать как можно раньше.
И он перестал подолгу засиживаться со своими Компаньонами по вечерам.
Но вчера утром он открыл глаза на минуту позже. Только на минуту! Еще тень Компаньона - ибо только Компаньон мог войти в шатер к спящему Императору - уплывала по полотну палатки Александра. Он вскочил и откинул полог… Черный Клейтос!
- Дьявол! - взбешенный, Александр закружился по палатке, схватил меч, уже готовый броситься следом, но тут снова тень упала на полог шатра.
Император скрутился в пружину и притих справа от входа, готовый нанести удар, как только Компаньон войдет внутрь. Его выкатившиеся глаза лихорадочно блестели, меч мелко дрожал, готовый ударить в незащищенную спину.
- Александр! - тихонько позвала его тень. - Ты спишь?
То был Медиос.
Александр со стоном уронил меч…
Его отношения с Компаньонами, такие братски безоблачные все эти великие годы становления империи, все более раздражали его. Александр слишком хорошо знал, почему…
Вечером того же дня, среди долгого пира, в который теперь превращались трапезы, он был нервен и беспричинно зол. Компаньоны, быстро перенявшие персидскую страсть к роскоши, к обилию вина, пищи, женщин и золота, которому потеряли цену после похода на Сузы, состязались в ораторстве и обжорстве.
Черный Клейтос давно уже не сиживал за столом рядом с Императором – после такой загадочной и быстротечной смерти от лихорадки Хефаистиона, погребальные торжества по которому продолжались семь дней и ночей, никто не спешил занять место подле Александра. В дальнем углу шатра, где сидел Черный Клейтос, Императора почти не было слышно. Компаньон пил вино, разбавляя его водой, и по обыкновению хвастал своей силой. Выпито было уже много, и казалось, что трапеза идет к финалу, когда Александр поднял чашу «за равного богам Императора». Выпил и Клейтос, но Александру показалось, что при этом он что-то сказал окружавшим его воинам. Александр вспыхнул и сделал несколько шагов в его сторону.
- Клейтос! Ты не хочешь с почтением выпить за своего Императора? – громко произнес он звенящим голосом.
Клейтос без слов поднял чашу и опрокинул ее – чаша была пуста. Он ничуть не испугался Императора, но ярость, которая слышна была в его голосе, озадачила Компаньона.
- Ты не хочешь даже мне отвечать!?
Лицо Императора покрылось яркими алыми пятнами, глаза изливали синий огонь.
Александр в один прыжок подскочил к воину охраны, всегда стоявшей вдоль полотняных стен шатра, выхватил у него дротик и метнул его так, что Клейтос даже не успел шевельнуться. Удар пришелся в середину груди и был такой силы, что острие вышло из спины, попав между ребер.
Черный Клейтос рухнул на стол, за которым только что пировал.
Император холодно оглядел труп и коротко обронил:
- Хороший бросок.
И вышел вон из шатра.

Остров одиночества

Сказав дома, что едет к родителям на дачу, Петр убил сразу двух зайцев: меньше, чем на неделю он туда не ездил, потому что дел там накапливалось столько, что не переделать никогда, плюс совсем постаревшая мать уже не могла подняться от дома на гору, на дачный участок, и можно было, наконец, обдумать то, что с ним в эти два дня произошло.
Выходя из здания военной прокуратуры, он точно знал, что сделает завтра. Возьмет бортовой журнал своей машины, напишет простой и короткий комментарий к нему – и отнесет все это… Кому? Вот вопрос, на который пока не было ответа. В прокуратуру? Так его там завернут и отправят сюда же, на Гоголя и Пролетарскую, поскольку это не гражданское дело. В ЦК партии, членом которой он состоял еще со второго курса летного училища? Весь опыт его жизни показывал, что партийные вожди, начиная с районных, с которыми ему приходилось сталкиваться, поднимались по ступенькам партийной карьеры в полном соответствии со степенью собственной подлости. И не в Народный контроль надо нести дело о наркотиках, чтобы привлечь к ответственности собственного командира вертолета…
Оставался еще однокашник Алексей, работающий в областной партийной газете, но тот сразу сказал, что материал, прежде всего, редактор покажет в обкоме.
- Что-нибудь придумаю! – решительно сказал он самому себе, отправляясь на остановку.
Собственно, большой паники у него еще не было. Несмотря на решение суда, требовалось какое-то время на оформление документов – так по крайней мере сказал командир вертолетного полка, когда Петр явился вчера к нему после прокуратуры.
- С дежурств ты снимаешься, с довольствия еще нет. И мой совет - возьми недельку отпуска.
- Слушаю, товарищ подполковник! Оружие прикажете сдать?
- Сдашь, когда я тебе скажу, - ответил Мустафаев.
И Петру почудилась в его словах какая-то надежда, намек: дескать, все еще уладится, капитан, мы ведь с тобой боевые офицеры…
Усаживаясь на самое заднее сиденье в коробочке пятого маршрута, идущего от Зеленого базара в Широкую щель, где на прилавках, мягко взбирающихся к голубым ельникам, раскинулись дачные массивы, он почувствовал приятную тяжесть своего «макарова» во внутреннем кармане выгоревшей авиационной куртки. Хотя, странно, что оружие оставили, мелькнула и угасла мысль.
Добираясь до родного дома почти в самом конце автобусного маршрута, проезжая с детства знакомые переулки, изгибы дороги, рядом с которой пенилась быстрая горная Казачка, из которой он когда-то майкой таскал голых османов – но было это давно, очень давно, когда он носил настоящие мужские черные трусы от пупа до колен – он отмягчел душой. И когда взбежал по высоким ступеням от дороги во двор и обнял мать, словно почуявшую его издалека и ждавшую у распахнутой низкой двери, он ничего не стал ей рассказывать. Успеется.
- Петенька, ты надолго? – робко спросила она.
- Навсегда! – пошутил он. И тут же добавил, что следующее дежурство у него ровно через неделю, так что есть время, чтоб навести порядок на даче, которая кормила теперь и мать, и его с женой и двумя дочерьми, и тещу со всеми ее родственниками.
- Вот и слава Богу, - обрадовалась мать, - а то уже три недели огород не полит.
Он навернул сковороду картошки, натаскал воды полный стапятидесятилитровый топливный бак, который сам приспособил под воду, установив во дворе под навесом еще четыре года назад, когда второй раз женился, и жена отказалась переехать с ним сюда, к матери. Сказал, что завтра вечером истопит баньку, а сегодня до полуночи будет поливать огород.
- Чего стряслось то? – спросила мать, улучив минуту.
- А что? Ничего! – отбрыкнулся он и заторопился на гору.
Мать горько вздохнула, провожая его спину, ставшую уже слегка сутулиться. Не от возраста, конечно. И заохала на больных ногах через двор, в сарайку, где еще оставались про черный день четыре курицы и петух. На ужин она сварит лапшу, которую ее Петенька так любит: домашнюю, разномастно резаную и без всяких секретов – но уж какую вкусную, вам я скажу…
Дача была на самой горе. Ее склон начинался сразу за небольшим садом с черешнями у плетня. Черешню уже сняли, наварили вареньев, а теща еще и поставила две двадцатилитровые бутыли на вино – последняя, июльская, загорелая до черноты черешня до того сладка, что винограду не уступит. Он перешагнул полузавалившийся плетень, подумал, что хорошо бы до осени поправить, и быстро задышал круто вверх, к дачам, высовывающимся из-за горы верхушками яблонь.
Он миновал сады и, запыхавшись, взошел на самый лоб горы, за которым плохо наезженная глинистая дорога, словно тоже устав, немного скатывалась вниз и исчезала перед стеной камыша и другим склоном, поросшим шипижкой да боярышником. Там, в совсем маленьком, отсюда невидимом, отщелке бьет ключик со сладкой водой. Надо будет маме хоть бутылку налить, вновь вернулся он мыслями к дому. Она про тот ключик хорошо знает – когда было ее время, избегала все эти прилавки насквозь. Петр сел на самую маковку, на усмиренную солнцем траву и огляделся. Казалось, ничто не изменилось в этом мире с тех пор, как еще мальчишкой он здесь работал на сенокосе. Ну, дач, конечно, тогда не было. Ну, город был лучше виден: теперь, особенно в пасмурный день, когда дым из труб заводов и гигантской ТЭЦ ложится на землю, бывает и вовсе ничего нельзя разглядеть дальше Веригиной горы с ее нелепой белой телевизионной башней на затылке. Но сейчас солнце, начавшее путь к закату, пронизывало все пространство от широкой ленты Или, текущей в Балхаш, до подножия Алатау предосенней тихой чистотой, какой текут реки в конце месяца август. Корона гор, увенчанная ледниками, упершимися в каменистые россыпи и бархат альпийских лугов, перепоясанная голубыми ельниками, обняться с которыми тянулись и никак не могли дотянуться разнолистые, стекающие в отщелки заросли дрожащих осинок и хрупких тополей, подсаженной кое-где березы, боярышника, дикой яблони и груши-жуйплюйки, ивнячка и краснотала у самой кромки речек и ручьев, осыпающихся хрусталем с ледников к подножиям, с зарослями барбариса и шиповника, обливающегося по весне безудержным цветом… Он все это знал, видел, вдыхал, карабкался по кручам, пробовал в разной степени спелости. Это были его горы.
Теперь он снова смотрел на город. Линии улиц отсюда было невозможно различить: белые стены и разномастные крыши плавали в зелени деревьев. Но именно по вытянувшимся в струнку тополям он легко мог определить – вот эта, что ближе всего, Дачная, по которой он десять лет бега в свою двадцать девятую среднюю школу, а там, где тополя чередуются с мощными карагачами, - проспект Ленина, поднимающийся к самому Медео. Проспект Абая, идущий ему наперекор, был обозначен огромной плоской крышей Дворца Ленина, новой высоткой с полуприкрытыми веками квадратных окон на пересечении Абая и Фурманова, Центральным стадионом.
Ближе, совсем под ним, он видел извилистую дорогу, выползающую из города в его Широкую щель, коробочку автобуса с синей крышей, - поди, к вечеру уже набит до отказа, подумал он, - обогнувшего автобус черного шмеля, блеснувшего лаковыми боками на повороте, серебряную веревочку Казачки, бесшумно катящуюся по каменистому ложу вниз. Поросшие садами и зарослями дикого урюка, холмы приподнимались сначала на колена, потом выше и выше и подступали ему прямо под каблуки, упершиеся в похрустывающие травы.
- Пора, - сказал он самому себе. И пошел вниз, к даче, вытянувшейся вдоль глинистой дороги, накатанной машинами.
Петр отпер сарай, взял лопату и первым делом поднялся к ручью, катящемуся вдоль дачной закраины. Тут он вынул деревянный затвор и, перегородив им же течение струи, отвернул воду в свой арык. Теперь надо ждать, когда вода доберется по сухому руслу до участка. А уж потом разводить ее по грядкам.
Через полчала журчащая струя уже бежала в разных направлениях по грядкам с помидорами, луком, огурцами, баклажанами, упершимися фиолетовыми задницами в грунт… Петр это очень любил. Вот такие мгновения жизни, когда то, что он делал, приносило видимую пользу, и оттого рождалась радость и какой-то даже высокий смысл от его существования на земле. Кажется, все эти огурцы и баклажаны кланялись ему от удовольствия. Он поднялся наверх, где была небольшая бахча: от недостатка воды арбузики остались маленькие, всего с кулачок-полтора, и он даже не стал направлять сюда воду. Сгниют. Взял зеленый шарик с аккуратными белыми ребрышками и слегка тюкнул его о черенок. Арбузик лопнул, свежий его аромат облачком пыхнул в ноздри, и Петр рассмеялся. Вспомнил, как однажды летом, кажется, после девятого класса, к нему сюда добрались одноклассники, Вовка с Алексеем. Тогда лето было тоже жарким, и арбузики были точь-в-точь. А он натрепал Алешке, что это такой сорт, карликовые арбузы, но они на вкус как самые настоящие, и они пробовали, и вкус был действительно, как настоящий… эх, как далеко отлетела жизнь от того места.
…Там, где разворачивался автобус, чтобы пуститься в обратный путь, под карагачем у самой дороги остановился черный «джип-чироки» со стеклами, через которые ничего не было видно внутри. Из него через пару минут вынырнули двое. Они быстро спустились вниз по дороге до того места, где на асфальт скатывалась тропа, ведущая к дачам. Выбравшись за дворы, они долго сидели в тени последних яблонь, пока прохладная тень холма не накрыла их, сделав почти невидимыми. Тогда они споро, видимо, хорошо зная дорогу, пересекли склон и вошли в дачный поселок, всегда безлюдный в рабочий день. Еще через несколько минут они были уже на другой его стороне, где луг круто спускался к метра в три обрыву, под которым проходила дорога в город. Тут заканчивался последний дачный участок, точнее, первый, потому что с него много лет назад началось дачное строительство на этом южном склоне ущелья - участок, по которому ходил с лопатой крепкий черноголовый и порывистый в движениях мужик в белой майке.
Двое спустились пониже и оказались под самым забором, за которым плотной стеной стоял малинник, за малинником начинался картофельный, уже политый, клин, за ним шли помидорные грядки, а уж потом стоял домик в одно окно, с двускатной крышей, крытой рубероидом.
Было еще не темно, но сумерки делали тени совсем густыми и загадочными.
Мужик на участке хлопнул лопатой о колоду, сбивая налипшие комья земли, и заглянул в дом.

…- Ладно, пусть попитает, - сказал себе Петр и зашел в домик, чтоб до темноты проверить, все ли в порядке с пробками и лампой.
Пробки были целы, лампа вспыхнула под низким потолком желтым лимоном, но света было вполне достаточно, чтобы писать. А большего ему и не надо. Петр достал с полки, где стояло немного книг, школьную тетрадь в клеточку, шлепнул ее на стол, прошелся по тесной комнатке с двухъярусными полатями напротив двери, наконец, сел и перевернул первую страницу.
Сунув руку в нагрудный карман куртки, висевшей у него за спиной на стуле, он выудил шариковую ручку и крупно написал вверху на листе: «Капитан Военно-Воздушных Сил Советского Союза Петр Валентинович Семыкин, кавалер ордена Боевого Красного Знамени. Член КПСС с 1974 года. Последнее место службы - …нская эскадрилья вертолетного полка Среднеазиатского военного округа».
Он посидел за столом, задумавшись. Потом вышел в сгущающиеся сумерки, чтобы перепустить воду подальше, в грушевый угол, вернулся, подумал, что пора, пожалуй сбегать вниз на ужин и присел к столу – хотел убрать с него тетрадку - снова прочитал написанные им несколько строк и вдруг понял, что самая тяжелая работа у него вся впереди. Что начальство от него, конечно, отвернется, и ему придется лбом прошибать дорогу правде, которая состояла в том, что из армии бегут грамотные, боевые офицеры, что им на смену идет какая-то бандитская шпана, вроде Самратова, от запаха долларов готовая угробить боевую машину.
Он тяжело оперся локтями на стол, потирая лицо ладонями…
Пуля пробила стекло, оставив в нем отверстие в палец толщиной, прошла между его локтей и впилась в грудь чуть выше сердца, порвав аорту. Отброшенный назад, он усидел на стуле, но медленно ссунулся на нем, раскинув руки на стороны. Не прошло и минуты, как в комнату вошли двое. Один, пощупав шею Петра, сделал кольцо из пальцев. Потом они обшарили тело и выцветшую куртку – достав из внутреннего кармана пистолет, вынули из обоймы один патрон и, поставив на взвод, прижали теплую руку Петра к видавшей виды рукоятке «макарова». Потом выключили свет, прошли вокруг небольшого сарая и стали спускаться вниз к дороге напрямую, по тропинке, протоптанной между заборов. Уже в самом низу, почти выйдя на асфальт, один вдруг спокойно и даже чуть весело бросил: - Зайдем на куриный супчик, Урод?
Второй зло блеснул на него глазами.
Сытный курный запах плыл из сада, в глубине которого было видно растворенное окно, из окна лился яркий свет и доносилось позвякивание посуды.

Примечания:

* Ага - уважительное обращение к старшим у азиатов.
* Шаруа - нищий.
* Реки Тигр и Аму-Дарья.
* Маллои - одно из многочисленных племен кочевников Центральной Азии в III веке до РХ.