Иван ЕВСЕЕНКО. Возмездие. Рассказ (Из книги «Трагедии нашего времени»).
1
В свои восемьдесят пять лет Вальтер Шварцкопф, бывший рядовой вермахта, участник похода в Россию, выглядел стройным, подтянутым, крепким духом и телом, как и подобает настоящему солдату. Он живет в маленьком, уютном городке неподалеку от Мюнхена, на самой границе с Австрией. Это его родина, здесь Вальтер вырос, отсюда ушел на войну, здесь, даст Бог, и умрет, когда наступит тому срок.
На жизнь Вальтеру жаловаться грех. Он получает хорошую военную пенсию, да и дети его не забывают. Свободного времени, у Вальтера теперь много, и он позволяет себе утренние длительные прогулки по городу и его окрестностям.. Иногда один, а иногда вдвоем с четырехлетним правнуком, тоже Вальтером, парнем вполне надежным и послушным.
Первую остановку они делают в городском парке. Пока Вальтер-младший играет на детской площадке с такими же, как и он, мальчишками и девочками, никому, между прочим, главенства в играх не уступая, Вальтер-старший садится на скамейку и предается воспоминаниям.
А вспомнить ему есть что. И начальные победные месяца войны, когда солдаты вермахта брали почти без боя русские голода; и тяжелейшее сражение под Сталинградом, где Вальтер был ранен и тем спасся от позорного плена, а может быть, и от верной, смерти; и битву за Днепр, и неостановимую уже череду отступлений, вплоть до самого Берлина.
Но в последние дни Вальтеру почему-то постоянно вспоминается один и тот же, казалось бы, рядовой для военного времени случай. Произошел он в ноябре сорок первого года. Москва уже была взята войсками вермахта в клещи, и каждый солдат ожидал ее скорого и неизбежного падения, а с ним и окончания быстрой, как и предсказывал фюрер, победы над русскими.
Разведывательный пехотный взвод, в котором служил тогда Вальтер, передвигался на новое место дислокации. И вот на околице заброшенной какой-то, совеем крошечной деревни или хутора они встретили русскую старуху. По заметенной снегом дороге она везла из лесу вязанку дров. У них во взводе был веселый, расторопный парень, хорошо говоривший по-русски. Поравнявшись со старухой, он под общий их молодой хохот спросил:
- Далеко нам до Москвы?
Старуха, утопая в снегу, посторонилась, но ничуть не заробела, не испугалась вражеских солдат, а не торопясь, поправила на голове платок и вдруг дерзко и с вызовом сказала:
- Вам ближе до Берлина, чем до Москвы!
Когда парень, знавший, русский, язык, перевел этот ее ответ, солдаты расхохотались еще сильней. До Москвы было не больше двадцати километров. В ясную зимнюю погоду можно уже было рассмотреть в бинокль шпили ее Кремля.
Смеясь и хохоча, взвод пошел дальше, но Вальтер, несколько раз еще оглядывался на старуху, и его подмывало вскинуть автомат и дать по ней очередь. Мало ли он убивал за полгода войны и старух, и стариков, и детей. Все они были для Вальтера врагами, и он не испытывал к ним никакой жалости. На то она и война, если только, разумеется, ты хочешь эту войну выиграть и самому остаться в живых.
Но Вальтер автомат так и не вскинул, о чем после не раз жалел и о чем в общем-то жалеет до сих пор. Сидя на лавочке и время от времени присматривая за Вальтером-младшим, он пытается понять причину такого малодушного своего поступка. И кое-какие объяснения находит.
Во-первых, уже надвигались сумерки, почти ночь, и взводу нельзя было задерживаться ни на минуту: до места назначения идти по разбитой снежной дороге предстояло еще километров пять. Разведчики старались преодолеть их засветло. А во-вторых, старуха выглядела больно уж древней, может, и безумной, в ветхой какой-то телогрейке (так зовут эту одежду в России), в изношенных, валенках и странном занесенном снегом платке-покрове с бахромой на концах, который в Европе редко где встречается. Вальтер не то чтобы пожалел старуху ( чего их жалеть?!) а просто поберег патроны, на тот случай, если взводу придется вступить в бой, и тогда каждый патрон будет на вес золота.
И сколько раз после ругал себя за это. Дерзкая русская старуха впервые стала являться ему под Сталинградом, когда Вальтер уцелел чудом. С простреленной грудью и рукой по снежному насту, обмороженный, и едва ли уже не мертвый, он с трудом добрался до своих. А русская старуха с саночками, груженными хворостом, все время шла за ним следом. Теперь Вальтер беречь патронов не стал. Прячась по-за деревьями и сугробами и, опасно выдавая себя , он длинными точными очередями стрелял по старухе почти в упор. Но она все шла за ним...
+ + +
Вдоволь нагулявшись с детьми в парке, маленький Вальтер всегда тянет Вальтера-старшего вниз по склону, к реке. Там они для начала затевают одну очень полюбившуюся им игру. Маленький Вальтер собирает на берегу плоские камушки-гальку, протягивает целую горсть Вальтару-старшему, и они, соревнуясь, принимаются бросать их с подсечкой в реку. Камушки, словно лягушки, подпрыгивают по водной глади иногда до противоположного берега. У Валътера-младшего броски, правда, получаются не всегда, удачными: ему не хватает пока ни ловкости, ни силы, ни размаха. Камушки его часто тонут почти у самого берега, сделав всего два-три прыжка. Вальтер-младший этому огорчается, но не плачет, не хнычет, он упрямый и терпеливый — и во что бы то ни стало хочет победить дедушку.
А у Вальтера-страшего броски получаются один лучше другого . Камушки у него, действительно как проворные лягушки, подпрыгивают иногда до десяти-двенадцати раз и падают на том берегу реки в молодую весеннюю траву. Искусству этому Вальтер выучился в госпитале после памятного своего сталинградского ранения. Кое-как придя в себя в прифронтовых санитарных частях, он попал для окончательного излечения далеко в тыл, в родную Германию, в небольшой весь заросший сиренью городок под Кенигсбергом - Тапиау (увы, теперь это территория России - вечный позор и вечная незаживающая рана для Вальтера, проигравшего войну. Тапиау зовется как-то совсем по-иному, по-русски. Кенигсберг тоже давно не Королевский Город). Раненая его, перебитая рука к тому времени уже срослась, но сгибалась и разгибалась плохо ( в ней были повреждены, какие-то сухожилья), и врачи порекомендовали ему бросать в реку Дейму камушки. Одного Вальтера, еще слабого и неокрепшего, на берег Деймы не отпускали. Его всегда сопровождала сестра милосердия, Хельга. Она собирала для него камушки и строго следила, чтобы Вальтер не ленился и бросал их точно назначенное количество раз.
А потом они стали бросать камушки вдвоем. И Хельга всегда побеждала Вальтера. Ее камушки - лягушки прыгали по воде, словно заведенные. Там, в Тапиау перед самой отправкой Вальтера назад на восточный фронт они и поженились. А зимой сорок четвертого года, когда Вальтер уже отступал к границам Германии, она родила ему сына Гелъмута.
+ + +
Маленький Вальтер наконец устает бросаться камушками - лягушками. Он. начинает строить на берегу реки песчаные замки. Они получаются у него, как настоящие: с высокими крепостными стенами, со сторожевыми башнями и даже с бесстрашными немецкими рыцарями в латах и шлемах.
Чтоб не мешать Вальтеру - младшему, Вальтер - старший уходит на береговой склон , садится ( а иногда так ложится навзничь) на траву. Весеннее солнце светит щедро и ярко. Пахнет близкой рекой, сиренью, которая густо растет по склону, садовой набирающей силу и зелень травой. Точь-в-точь как весной сорок третьего года в Тапиау. Вот только Хельги никогда уже рядом с Вальтером не будет. Она умерла позапрошлым летом, оставив его доживать жизнь одному. Маленький Вальтер своей прабабушки совсем не помнит.
А Вальтер-старший помнит все прожитые с Хельгой годы до последнего мгновения. Она была ему верной и преданной женой, долгие месяцы с младенцем-первенцем Гельмутом на руках ждала с войны, сама пробралась по разоренным русскими дорогам, городам и селениям на родину Вальтера, к его отцу и матери. А это многого стоит…
Вальтер пробует вспомнить тот день, когда он уже после капитуляции и бессмысленных скитаний по лесам и горным ущельям, опять раненный, голодный и совсем отчаявшийся, вернулся наконец домой. Но Хельга вдруг исчезает, уходит куда-то вдаль, в темноту, образ ее колеблется и гаснет. Вальтер никак не может удержать ее в памяти.
Несколько минут он лежит в полном забвении, с крепко зажатыми,
будто мертвыми глазами .А потом ему с поразительной, ясностью и четкостью начинает вспоминаться, сухое и жаркое лето сорок второго года.
Оправившись после первого и, как тогда все считали, случайного поражения под Москвой, войска вермахта неостановимо рвутся к Дону и Волге. Вальтер в первых рядах наступающей пехоты. Он всегда был в первых рядах, правофланговим в своем взводе.
Веселые, окрыленные новым успехом и победой, они мчаться на грузовике по пыльной степной дороге. Навстречу им ведут сотни, тысячи и сотни тысяч русских военнопленных, оборванных, грязных и побежденных,
- Русише швайн!- кричат им с машины товарищи Вальтера.
- Русише швайн!-кричит им и Вальтер.- Русские свиньи! - и вместе с другими ребятами бросает в военнопленных огрызками яблок и кукурузных початков.
Немецкие солдаты-рыцари, они не могут сдержать своего восторга и дружно запевают боевую песню-марш, с которым дошли уже до самой Волги :
Венн ди Зольдатен,
Ан ди Платц марширен…
Пусть русские слушают его и страшатся.
От этих тщеславных воспоминаний в груди у Вальтера теплеет, сердце бьется мощными частыми толчками. Он открывает глаза, чтоб посмотреть чем там занимается сейчас Вальтер-младший, и именно в это мгновение, отбрасывая в непроглядную темноту и мрак все его прежние видения, Вальтеру опять является русская безумная, старуха. Из-под заснеженного своего платка-покрова она смотрит вслед уходящему взводу немецких солдат.
Вальтер, крепко сжимая в руках автомат, оглядывается на старуху. Их взгляды встречаются. Он отчетливо слышит ее страшные, пророческие слова : «Вам ближе до Берлина, чем до Москвы». А в глубине старушечьих выцветших глаз читает и ненависть, и проклятье - и почти материнскую жалость к чужим, вражеским солдатам, заброшенным в непроходимые русские снега, где мало кому из них. удастся выжить. Пророчества проклятой этой, старухи сбудутся. Все товарищи из первого фронтового взвода Вальтера погибнут: одни через день-два на подступах к Москве, другие - под Сталинградом и Курском, а третьи уже в Германии, защищая ее большие и малые города. В живых, словно заговоренный, останется только Вальтер Шварцкопф.
А старуха все стоит и стоит перед его глазами, держа в руках, поводок от саночек. Нет уж, на этот раз Вальтер ее не упустит, не промахнется. Передернув затвор автомата, он стремительно выбегает из строя и, не целясь (он точно знает, что не промахнется, с такого расстояния опытному солдату стыдно промахнуться), начинает нажимать на спусковой, крючок. И вдруг подскальзывается, падает в снег, больно царапая себе, лицо о стекольно-острый наст...
Если бы товарищи вовремя не подхватили его и не вернули назад в строй, то Вальтер так и остался бы лежать на снегу, и всего через каких-нибудь десять-пятнадцать минут его, уже мертвого, замело бы холодной ночной поземкой.
+ + +
Вальтера будит, приводит в чувство Вальтер-младший. Пора возвращаться домой. Они осматривают песчаные замки, которые по-немецки великолепны к несокрушимы, а потом берегом реки выходят на шоссе, на центральную улицу городка. Там есть несколько уютных кафе-подвальчиков. Вальтер-маленький знает, что дедушка обязательно заведет его туда и купит что-нибудь вкусное. Поэтому они всегда возвращаются домой по центральной улице.
Держась за руки, оба Вальтера направляются к одному из таких кафе и уже начинают спускаться по ступенькам в полуподвальчик, как вдруг где-то далеко, еще за поворотом улицы слышатся четкие и слаженные удары солдатских ботинок. Маленький Вальтер мгновенно забывает о кафе и тянет Вальтера-старшего к шоссе. Все так же держась за руки, они застывают на тротуаре и всматриваются, в конец улицы.
Шаги слышатся все ближе и ближе, но прежде, чем строй покажется из-за поворота, весенний пахнущий сиренью и молодой травой воздух взрывается незабываемой пронзающей, словно мечом, Вальтера-старшего насквозь песней-маршем :
Венн ди Зольдатен
Ан ди Платц марширен…
Она заполняет все вокруг, проникает во все дворы, в многочисленные магазинчики, кафе, на детские площадки, в парки и скверы. Строя еще не видно, а песня-марш, обгоняя его, сметает все на своем пути. Шоссе быстро пустеет, магазинчики, кафе закрываются, уступая ей место.
Но вот показывается и сам строй. Это идут молодые хорошо натренированные стриженные ребята. На закатанных рукавах рубашек у них белеют повязки с солнцеворотом-свастикой.
- О чем они поют?— спрашивает Вальтер -младший.
- Это старая солдатская песня,- объясняет ему Вальтер-старший.
- Хорошая? – допытывается ко всему любознательный маленький Вальтер.
Вальтер-старший медлит с ответом, молчит. Ему очень нравится в строю правофланговый парень. Он такой же белокурый, высокий и стройный, каким был когда-то Вальтер. Шаг у парня упругий, выверенный – и победный…
Поравнявшись с Вальтером-старшим и Вальтером-младшим, строй резко обрывает песню, переходит на строевой шаг и вскидывает высоко над головами в старом военном приветствии руки. Все эти стриженые, не ведающие сомнений ребята хорошо знают Вальтера-старшего, последнего в их городке солдата великой, войны. Они просто обязаны его приветствовать.
- Дедушка,— тормошит Вальтера-старшего за рукав Вальтер-младший,- почему они делают вот так?...
При этом он, во всем подражая ребятам, тоже вскидывает высоко над головой маленькую свою, но такую крепкую руку.
- Это они приветствуют нас,— опять объясняет Вальтер-старший
-А почему ты не приветствуешь их?— спрашивает его воспитанный мальчик.
Вальтер-старший на минуту теряется, не зная, что ответить дотошному мальчишке, но потом счастливо находится:
-У меня раненая рука, и я не могу поднять ее так высоко.
Им можно уже уходить: строй почти скрылся за новым поворотом улицы, которая медленно начинает оживать, открываются двери магазинчиков к кафе, на тротуарах появляются люди. Вальтер-старший первым поворачивает в сторону кафе, делает по булыжнику несколько шагов, уверенный в том, что Вальтер-младший сейчас его догонит. И вдруг он замирает, будто остановленный близким разрывом снаряда: за придорожным уже начинающим расцветать каштаном стоит русская безумная старуха. Откинув с головы платок-покров, она пристально смотрит вслед уходящему строю, снова слаженно поющему боевую песню-марш, а потом поворачивается к Вальтеру-младшему, который так и стоит на обочине тротуара с поднятой вверх рукой. Вальтер-старший перехватывает этот ее взгляд, чтоб отвести его в сторону от маленького Вальтера, принять на себя, но старуха уклоняется и все смотрит и смотрит на Вальтера-младшего.
И тогда Вальтер-старший, прицельно, в упор стреляет в старуху и видит, как белый ее, усыпанный снегом и каштановыми лепестками покров слетает с головы и закрывает окрест всю землю..
II
В те же самые дни в России, неподалеку от той деревни, где когда-то в войну повстречалась немецкому разведывательному взводу старуха с дровяными саночками, сидел на лавочке старый солдат-пехотинец Иван Макарович. Здоровье у него уже совсем слабое, негодное, как он любит говорить. Дают о себе знать и возраст (слава Богу, восемьдесят пять годочков), и ранения, которых Иван Макарович исхитрился нахватать на фронте без малого полный десяток. Несмотря на весенние теплые дни, Ивану Макаровичу зябко, и он сидит в кожушке, валенках и шапке-ушанке. Работать по дому или на огороде Иван Макарович теперь негоразд (чему немало огорчается и о чем тоскует), да и сын с внуком оберегают, стерегут его. Если Иван Макарович вдруг по привычке и охоте берется за вилы, топор или лопату, они останавливают его и велят отдыхать, нежится на солнышке. Вот разве что за советом к Ивану Макаровичу и сын, и внук все еще идут: когда пахать, когда сеять, когда спускать на воду лодку-плоскодонку.
- А то вы сами не знаете,— разоблачает их хитрость Иван Макарович и поплотнее кутается в кожушок.
Тогда к нему домашние подпускают правнука, тоже Ивана , Ваню, все старику забава, а мальчишке какой-никакой присмотр. Ване всего четыре с небольшим года, но парень он шустрый, и бойкий, деду скучать не дает. Для начала выкатывает со двора трехколесный велосипед и без устали носится по пешеходной, подзаборной тропинке, только-только начавшей обрастать травой-муравой и подорожником. Потом пробует опасно кувыркаться на жердяной ограде, должно быть, где-то приметив, как это делают мальчишки постарше возрастом. Потом, и того опаснее, решает взобраться на разгонистую вербу с грачиным гнездом на вершине, что растет напротив их дома, на пустыре. Иван Макарович не всегда с правнуком справляется, за что домочадцы, случается, и выговаривают ему.
Но вот Ване надоедает и велосипед, и жерди, и верба. Он подходит к Ивану Макаровичу и говорит ему:
- Дедушка, давай играть в войну.
- Зачем это нам играть в войну?- останавливает его Иван Макарович.
- Ну как, зачем?!- обижается Ваня.— Интересно. Ты будешь немцем, а я -нашим.
- Да не хочу я быть немцем!- с трудом отбивается от Ивана-младшего. Иван Макарович.
Ваня обижается еще сильней., отходит от деда, но вскоре возвращается назад и опять вступает с ним в переговоры:
- Тогда давай, наоборот. Я буду немцем, а ты - нашим.
- И так не хочу,- стоит на своем Иван Макарович. - Ну какой из тебя немец?!
Ваня надолго замолкает, садится на краешек лавочки, подальше от деда и вдруг показывает свой характер:
- Тогда я расскажу бабушке Поле, что ты куришь!
Вот и возьми его за рубль двадцать! Тот еще парень. Знает, чем
донять деда. Курить Ивану Макаровичу уже никак нельзя. Простреленные на войне легкие от табака совсем задыхаются, исходят тяжелым кашлем. Но от давнем фронтовой привычки он отказаться никак не может.
А Ваня, вишь, какой, чуть что, сразу расскажу бабушке-прабабушке Поле. И принять того в толк не хочет, что она огорчится от такого известия, что у нее поднимется давление. Здоровья Поля тоже уже слабого, хотя и покрепче Ивана Макаровича, и по двору помаленьку еще топает, кур-уток кормит, и на огороде, в грядках распоряжается, там без ее указаний, не обойтись.
Поля моложе Иван Макаровича на целых пять лет. Но в войну ей досталось ничуть не меньше, чем ему, а может, даже и побольше. Во время, оккупации, на Украине, где она тогда жила, немцы угнали Полю в Германию, и она там три с половиной года гнула на них спину. До сих пор забыть не в силах. Иван Макарович освобождал те германские места, повстречал в одном поместье Полю, познакомился с ней и после демобилизации увез сюда, в родную свою деревню.
Поглядев на рассерженного Ваню, грачонком сидящего на краю лавочки, Иван Макарович, вздыхает, сам передвигается к нему поближе, берет за руку и вдруг говорит:
-Давай-ка мы лучше смастерим с тобой, свистульку.-
-Какую свистульку?- загорается, вспыхивает Ваня, и вмиг забывает все свои прежние огорчения - парень он в общем-то отходчивый.
-А вот какую,- объясняет Иван Макарович.- Из вербы. Я научу тебя.
Он достает из кармана зимних, ватных брюк ножик-складенек, половчей прилаживается к Ваниной руке, и они переходят через улицу на пустырь к вербе, начавшей уже выбрасывать первые клейкие листочки.
Острым трофейным еще ножиком (во сколько зим и весен пережил и уцелел у бережливого солдата) Иван Макарович срезает по самому корешку хлесткую сторчевую веточку, оглядывает ее со всех, сторон (дает поглядеть и Ване),чтоб удостовериться, годна она для свистульки или нет. Вдвоем они определяют, что очень даже годна: ровненькая, без сучков и наплывов, а кожица-кора задубевшая, многолетняя - из такой свистулька получится что твой соловей-разбойник.
Вернувшись назад на лавочку, Иван Макарович поучает разумного
Ваню:
- Гляди, как надо. Сперва мы отрежем вот такую палочку, с четверть длиной.
Он кладет ветку на лавочку и под строгим присмотром Вани обрезает ее до нужных размеров точно по ободку, стараясь нигде не повредить налитую весенним соком кору. С одного конца палочки Иван Макарович ошкуривает кору пальца на три, а с другого делает надрез-щербинку.
- Это для воздуха,- опять объясняет он Ване.
Теперь наступает самый ответственный, момент. Надо черенком ножика осторожно обстучать палочку по окружности, чтоб после снять кору. Ваня просит ножик себе, но Иван Макарович пока остерегается давать ему трофейный складенек. Лезвие у ножика отменно острое, немецкой какой-то, наверное, крупповской стали, которая годами держит заточку. Ваня запросто может раскровянитъ об него руку. Но все равно они оббивают палочку вдвоем. Ваня держит, прижимает ее к лавочке, по команде Ивана Макаровича тихонько поворачивает по оси, а тот все стучит и стучит черенком трофейного ножика с костяной накладкой по тонко-упругой коре. Самое опасное место возле надреза-щербинки. При любом излишне сильном ударе кора возле него может лопнуть, и тогда придется все затевать сначала. В детстве с Иваном Макаровичем сколько раз подобные оплошности случались. Поэтому он очень бережно стучит по палочке точными коротенькими ударами. Осторожен и Ваня. Палочку он догадливо поворачивает вовремя и, затаив дыхание, следит за ударами деда.
И все у них получается как нельзя лучше. Кора отстала по всему стволу. Иван Макарович для верности растирает-раскатывает палочку в ладонях, разминает ее пальцами и наконец снимает кору со ствола, придерживая его за ошкуренный кончик.
- Здорово!— восхищается его умением Ваня.
- Конечно, здорово,- остается доволен своей работой Иван Макарович - не забыл, оказывается, детской давней забавы.
Еще раз с пристрастием оглядев и снятую кору (нет ли все-таки где повреждения?), и влажный молочно-белый ствол, Иван Макарович отрезает по матке-щербинке малюсенький обрубочек, ставит его «на попа» и одним нажимом лезвия скалывает на четверть ногтя.
- Это тоже для воздуха,- раскрывает он Ване очередной свой секрет.
После этого остается самое малое: с одной стороны вставить в трубочку-кору сколотый обрубок, а с другой - остаток оголенного черенка.
Иван Макарович, снова делает все с крайним бережением ( не раз бывало, что тут-то кора и лопнет). От волнения руки у него намного подрагивают и немеют, но ничего опасного не случается: обрубочек- столбик и черенок встают на свои места точно в срок и по размеру.
Иван Макарович в последний раз осматривает свое изобретение и наконец, подносит к губам. Дыхание у него, конечно, прерывистое, хриплое, и прежде, чем подуть в свистульку, Иван Макарович долго примеряется, улавливает мгновение, когда легкие наполнятся воздухом. Но вот, кажется, время подоспело: Иван Макарович дует - и свистулька откликается на его призыв и вправду, будто Соловей-разбойник.
- Пробуй!- протягивает он ее нетерпеливому Ване.- Не робей!
Ваня берет свистульку тоже вздрагивающими от волнения пальчиками, с опаской подносит ее к пухленьким, еще почти младенческим губам. Дыхание у него чистое и ровное, но Ваня от неумения слишком много набирает в грудь воздуха, надувает щеки - и свистулька в ответ издает лишь сиплый, какой-то, гусиный, звук. У Вани от обиды наворачиваются на глаза слезы.
- Да ты не надувай щеки, не надувай!- подсказывает ему Иван Макарович.- Легонько надо.
Ваня во всем слушается Ивана Макаровича, унимает и слезы, и волнение, прижимает свистульку к губам поудобней и покрепче. И когда повторно дует в нее, свистулька заходится настоящей соловьиной весенней трелью. Ваня дует еще раз и еще, тут же на улице все оживает и приходит в движение. Прямо над головами Ивана Макаровича и Вани вьется (откуда только и взялся?!) жаворонок, часто трепещет крылышками и, словно соревнуясь со свистулькой, поет, поет и поет... На его высокий призыв откликается желтогрудая счастливо перетерпевшая зиму синичка, стрекочет неугомонная сорока и даже совершенно не умеющие петь грачи и те пробуют на вербе голос.
А Ваня в восторге все бегает и бегает по тропинке и все свистит и свистит в неумолкаемую вербную свирель-свистульку. И наконец будит на рано начавшей расцветать в этом году под окном в палисаднике черемухе только нынешней ночью прилетевшего домой из жарких стран соловья. Такого свиста-посвиста он нигде, ни в каких странах не слышал, сперва изумляется ему и даже не верит, что кто-нибудь, кроме соловья, может так петь. А потом точно в лад и в повтор Ване заливается первой свое на родине трелью...
-А ты говоришь, война,- улыбается вслед бегущему Ване Иван Макарович.
Он достает из кармана газету и щепотку табака, которым его рано утром угостили тайком от бабы Поли проходившие по улице мужики. Стараясь не обронить ни единой крошки редкого теперь табака-махорки, Иван Макарович, сворачивает «козью ножку», всласть и в радость, с долгими затяжками раскуривает ее и, сдерживая кашель, томит и томит дымом простреленную грудь. Может, уже и последний раз в жизни...
5-12. 12. 2006. Воронеж
