Дмитрий ЕРМАКОВ. Ванька.

… Может, уже здесь, в этом мире, нам всё открыто, всё на виду – только вглядись. Но, вглядываясь так, мы сжимаем своё время.
О! Сжатие времени, это не внешнее ускорение, спешка нынешнего человека, когда гонишь себя во времени, торопишься – и, всё равно, не успеваешь. Как раз в этой-то внешней спешке мы и пробегаем мимо той былинки, в которую, может, и надо вглядеться, чтобы понять для чего живёшь. А понять-то бы надо, иначе – скуч-но…
…Ванька скучно не жил. А вся его жизнь двадцатилетняя от рождения вот до этого мига – событие, то ли растянувшееся на дни, недели, годы, то ли сжавшееся в точку. Он живёт, не ведая времени.
Раньше называли его "дурак", теперь же, когда по воскресеньям в церковь на берегу озера приезжает служить городской батюшка, всё чаще – "блаженный". Только братовья Куликовы, как звали "пришибленный", так и зовут.
А Ванька и в школе поучился, семь классов одолел, счёт и письмо знает.. Да ни к чему ему, видать, счёт и письмо…
Присядет на корточки перед муравейником, и, если никто не прогонит, хоть весь день, до темноты уж, просидит, радуясь и дивясь мурашиной жизни.
И если в работу какую впряжётся – не оторвёшь. Только когда перетаскает, к примеру, все мешки с картошкой в подполье, удивлённо встанет, покрутит головой, руки разведёт – всё, что ли?
Дрова ещё очень любит колоть…
Мать его, Василина, непутёвая по молодости бабёнка – прижила его от проезжего молодца, да и ныне не стала толковой.
- Ванька, ирод, дурак, ну что ты там увидел? - Орёт на сына, склонившегося над колодезным срубом, заглядевшегося в глубокую, мерцающую мглу.
Обернулся на голос, глаза, будто той мглы напились – тёмные. Но на солнышке сразу светлеют – голубые на редкость…
"Весь в отца", - думает Василина, и сердце сжимается.
- Воды-то наноси, - уже мягче молвит.
- Ладно, мама, - Иван улыбнулся и принялся за нетрудную работу…
… Всё, осень уже, хоть и лето на календаре. Небо с утра свинцом налилось, к земле прижалось. Волны на озере тяжёлые, желтоватые от песчаной взвеси, макушки в белой пене. Мелкое озеро-то. И узкое, будто щука вытянутое на семьдесят вёрст, а в ширину редко где триста метров будет. Рыбы ещё много в озере, той же щуки, есть и судак, и царская рыба нельмушка, не говоря уж об окуне, леще и прочей сороге… И рыбаков много. Ловят удочками, сетями, неводами… Но и озеро свою дань исправно берёт. Вот хотя бы и этой весной – пятеро вышли в лодке, живым выплыл один… Налетел ветерок, поднял волну, сперва захлестнуло мотор, потом лодку…
Сидит Ванька на берегу, на валуне, взял в руку камень - мокрый, холодный – глядь, а в нём ракушка отпечаталась всеми спиральками своими, и мнится Ваньке живое тепло той улитки, что жила в этой ракушке…
И он уж не знает, и не думает о том, вспоминаются ли это уроки истории, которые вёл в пятом и шестом классе замечательный учитель Иван Анатольевич (лет пять уж на недалёком погосте лежит), или это просто само по себе видится ему, Ваньке: деревянная церковка, домики-кельи вокруг – монастырь; а по озеру плывут ладьи белопарусные; к монастырскому берегу правят; и не знает чернец, глядящий из-под ладони на те ладьи, чего ждать от беспокойных гостей, новгородских ушкуйников, добра или лиха…
Женька да Колька Куликовы вытащили на берег свою "казанку", тут же выпутывают из сети рыбу, в ведро кидают и никакого рыбнадзора не боятся.
Потом идут мимо Ваньки, у каждого в руке по полному ведру, и Колька кривоногий и низкорослый, с руками синими от наколок (отмотал своё за драку), кричит:
- Ванька, купи рыбу!
- Не-а…
- У, тупорылый! – зло бросает старший Куликов – Женька, тоже кривоногий, но чуть повыше брата и пошире в плечах.
Им есть с чего злиться. Погода испортилась, и не наехали из города "отдыхающие", за счёт которых всё лето кормились (а больше поились) Куликовы. Теперь им нужно переть три километра до большака, "водилам" рыбу толкать. Оно, может, и выгодней, но долго, а им – лишь бы поскорее на бутылку срубить…
Ванька не бросает, а опускает камень в воду, зябко ёжится, но не уходит, смотрит на волны, на четыре чёрных полоски вдалеке – катера рыболовецкой бригады, что таскают невода на "глубокой" воде.
А метрах в ста от того камня, на котором сидит Ванька – храм с кирпичными пятнами осыпавшейся штукатурки, высокой колокольней и двускатной зелёной крышей.
Когда-то, очень давно, был, говорят, тут монастырь, сгорел, церковь потом деревянная стояла, а полтора века назад и каменную построили. Пришло время – церковь закрыли, батюшку на севера загнали, купол зачем-то снесли. Баня в храме была. А в последние годы – рыбокоптильня. Отец Илья, когда впервые приехал сюда, спросил у мужиков-рыбаков, переставших в то время быть колхозной бригадой и ставших "кооператорами":
- Как бизнес-то ваш рыбный, процветает?
- Какое там, батюшка, прогораем.
- И не удивительно – догадались, в алтаре коптильню устроили…
Мужики, то ли усовестились, то ли по другой какой причине, рыбу в храме перестали коптить.
Но все эти годы провисел на колокольне огромный колокол. Или не смогли его скинуть, или специально оставили – осенью, когда пластаются над озером густые туманы, зажигали на колокольне прожектор и в колокол били, путь кораблям казали, что по серёдке, по фарватеру, с одного конца озера в другой плавали. И всякий в этих местах знает (хоть и закрыт вход на колокольню на тяжёлый замок), что на колоколе – барельеф-медаль с изображением последнего Императора и надпись: "Сей колокол отлит в честь вступления на царство государя Николая Второго"…
Довелось раз и Ваньке на колокольне побывать, в колокол вдарить – гул над озером, над лесом, над деревней покатился и дол-го, вибрируя, истаивал в небе. Ванька тогда прижался к колоколу-великану, а он – живой, внутри себя гудящий, тёплый… С той поры, всякий раз, как священник приезжает, перед службой Ванька на колокольню лезет…
Из крайней к озеру избы вышла Галина, в куртку болоньевую запахнулась, ветер осветлённые волосы треплет. Рядом с храмом встала, тоже на озеро пенное глядит. И на Ивана. "А ведь красивый он, ладный, а работать-то как может… С головой бы дружил – лучше бы и мужа не надо". Усмехается студентка-медичка, приехавшая домой на побывку. Всё – завтра кончится её побывка – в город. Погода испортилась, отдыхающих нет – скучно.
И вспоминает, как обнимал её, мял, в воде, а потом уж вон за тем кустом, Алик, с которым тут на берегу и познакомилась. Чернявый он, и цепь золотая. И ещё пятеро с ним таких же. Но Алик никого больше к ней не подпустил, видать, понравилась. Машина у них большая была, чёрная, блестящая, и музыка из распахнутых дверей на всё озеро орала.
Тут у них, когда погода-то, как в Анталии. Вода тёплая-тёплая. И весь берег машинами уставлен, и музыка, и смех, крики. Вот тогда весело. А сейчас – пустой холодный берег, чёрные пятна кострищ, бутылки и банки вокруг них, да бредёт вон вдоль берега Ванька-дурак…
И запахнувшись плотнее, она возвращается к дому, а ветер всё треплет её осветлённую гриву…
Завтра она уедет. Вот только на исповедь к отцу Илье сходит. Да, верит она, верит. И всё про себя знает, и кается, но не зарекается… И шальная мысль пролетает в шальной голове: "А как бы э т о с Ванькой могло быть?.."
… Отец Илья – высокий, костистый, носатый. В "Волгу" свою садится – в три погибели гнётся. Протоиерейский золотой крест на груди. Норов у него, с роду – порох. Но постепенно, научился себя в руках держать, когда нужно, все-таки, уж бороду серебряной ниткой простегнуло.
А надо же когда-то и разжать кулаки, тесёмочки развязать, "расслабиться", как теперь говорят. Вот там, у озера-то, и разожмёт кулаки, даст душе роздых. Служится у озера, как-то легче, хотя, люди-то ведь везде люди, что в городе, что в деревне…
За город выехал, потянулись серо-зелёные поля, замелькали жёлто-зелёные перелески, обломки деревень, и невольно вспомнилось: "Эти бедные селенья, эта скудная природа, край родной долготерпенья…"
Гонит отец Илья лихо, по-другому не умеет. На заднем сидении дремлет дьякон отец Анатолий – невысокий, кудреватый, с аккуратной бородкой.
Задумался, видно, отец Илья, не заметил, что встречная машина ему мигнула. И вот он, "родимый", полосатой палочкой машет.
Вышел священник из машины, чтоб видно было – в рясе, с крестом. Но гаишник тоже – тёртый калач:
- Согрешил, батюшка, - говорит, - скорость превысил, - усмехается.
Усмехнулся и отец Илья в ответ, штраф заплатил, квитанцию покорно принял.
- Будьте осторожны, батюшка, - напутствует приветливо сержант.
- Спаси Господи, - отвечает священник.
Вот и отворотка к озеру. Скинув скорость, отец Илья признал братовьёв Куликовых, тормознул.
- Здорово, мужики! Много ли наторговали?
- На пузырь есть, - брякнул пустым ведром Николай, - надо бы и на закусь, - кивнул на полное.
- Ну, садитесь, домой подброшу. И рыбу вашу возьму. Почём?
- А цена всё та же, батюшка, - бодро откликнулся Николай, уже распахивая дверь справа от священника. Брат его в заднюю дверь полез, к отцу Анатолию.
- Здравствуйте, - очнувшись от дрёмы, тихим, полным, кажется, скорби голосом сказал дьякон. И глаза у него – скорбные.
- Есть, значит, рыба-то? – говорит священник, разгоняя машину, просто чтобы что-то сказать.
- А куда она денется, - такой же необязательный ответ.
- Завтра бы, после службы, как в тот раз, к острову сплавать.
- Ноу проблем, отец Илья, сделаем! – откликается Куликов.
И вскоре, уже при свете фар, въезжают в деревню (конечно же село это было когда-то, село – ведь храм стоит). Тут, прямо на въезде, и магазин – кирпичный одноэтажный сарай, окно ещё светится.
Отец Илья, поняв беспокойство Куликовых, остановился здесь, отдал деньги за рыбу.
- Ведро завтра возьмёте.
- Да… Бог с ним, с ведром-то…
Деревня в одну улицу. Домов двадцать. И во многих свет горит – отпуска у людей, приехали, кто на родину, кто на дачу. А постоянно здесь только Куликовы, Василина с Ванькой, егерь Генаха с женой, да ещё три старухи…
"Волга", лихо поднимая пыль, пронеслась по деревне, встала у избы Полины Николаевны – бабы Поли. А она уж бежит с высокого крылечка, до земли батюшке кланяется, руку целует, в белом платочке, уютно-округлая, каждой морщинкой своей сияет. Вон и старуха Кадкина, на палку опираясь, ковыляет, и Потапиха – под батюшкино благословение спешат. Отец Илья дождался старух, благословил. Но Полина Николаевна грозно на них зыркнула – покой батюшки охраняет, а больше – честь высокую ей оказанную блюдёт.
Отец Илья и отец Анатолий идут в избу.
… Геннадий Пахолков, егерь местного охотничьего хозяйства, муж продавщицы, видел лихо промчавшуюся по деревне машину. Собрался, пошёл. Это уж привычкой у него стало – со "святым отцом" побеседовать.
Геннадий сухой, жилистый сорокалетний мужик, егерь и браконьер, рыбак и охотник. Охотник не только до дичи, но и до разговора.
- Здорово, святые отцы, - весело бросил от порога.
- Здоровей видали, заходи.
Хозяйка от души кормила гостей.
На Геннадия (Генаху по-местному) Полина Николаевна зло глянула, да он на неё даже не посмотрел – батюшка к столу позвал…
… - Тут всю неделю с американцем медведя высиживали на лабазе. Был мишка, точно. До американца каждую ночь на овёс приходил. А тут, как отрезало… Я его спрашиваю – чего в Америке медведей нет? Есть, говорит, но дешевле три раза в Россию съездить, чем там поохотиться… Раньше – если клиент зверя не возьмёт, мне как-то неудобно было, вроде – работу свою не сделал. А теперь – не взял он мишку, и ладно, пусть живёт. Старею, что ли…
- Да, стареешь, - подала голос хозяйка дома, - сам возьмёшь потом.
- Не знаю. Может, возьму, может – нет…
- Ну, он, американец-то, хоть отблагодарил тебя, лично тебя? - спросил отец Илья.
- Да. Десятку долларов сунул. И то – спасибо. От наших и того не дождёшься – приедут, нажрутся, зверя распугают – я ещё и виноват…
… Отец Анатолий вставил своё слово в разговор (не к месту, как всегда), мол, по всем признакам – конец света близок…
И все тут притихли, призадумались – по признакам, да, близок Суд Страшный…
Генаха, наконец, распрощался, домой двинул. Отец Анатолий ушёл в отведенную ему горенку, на молитву встал. А отец Илья захотел в храм пойти. Он всегда, когда приезжает сюда, накануне службы один в храме молится.
Взял ключи. Пошёл в темноте уже. Недалеко – метров двести.
Но только со двора вышел – увидел ещё одного, к нему идущего.
Николай Петрович Окатышев это был, пасечник. Любитель задавать неудобные вопросы.
- О, батюшка! Погулять, что ли вышел?
- В храм.
- Ну, и я с тобой прогуляюсь.
- Пожалуйста.
Случайно, будто бы, встретились. Священник поморщился, устал он уже. Да и Николай Петрович этот… Трудно с ним разговаривать…
Прошли освещённый окнами конец деревни, и отец Илья включил электрический фонарик. Дорога вся в рытвинах, лужи, тёмные ивовые стены с обеих сторон. Слева кусты расступаются, тропинка от дороги туда бежит. Кинул по тропе отец Илья луч фонарный – кресты кладбищенские высветились. А впереди уже белеет храм. Дорога раздвигается, кусты отступают. Берег, ветер, бесконечный шелест волн…
Тут Николай Петрович и приступил со своим разговором:
- Слушай, батюшка, я вот думаю – ладно, Бог всё сотворил. А Бог-то откуда? Его-то кто сотворил?.. – И не дожидаясь ответа, продолжил, уже не спрашивая, утверждая: - Наш мир – один из способов организации пустоты. Если же Бог его сотворил, значит, Он – способ организации пустоты…
Священник прервал его рассуждения:
- Тогда надо признать, что пустота твоя, Николай Петрович, разумна. И тогда вопрос – что это за пустота, откуда она? То есть, тот же вопрос, что задал мне ты, но в квадрате. А вообще, постановка таких вопросов – путь к сумасшествию.
- Но я же не виноват, что возникают такие вопросы! Ну, не могу я в бородатого дедушку, на облаке сидящего, верить!
- В любовь верь. В пустоте, какая любовь может быть? А Бог – Он и есть сама любовь.
И замолчали оба, остановившись у калитки в деревянном, местами разобранном, покосившемся заборчике, огораживающем храм.
Отец Илья понимал, что не убедил собеседника. И ничего тут не поделаешь, только на благодать, на милость спасающую и остаётся надеяться…
- Ну, ладно, батюшка, бывай. – Окатышев, будто радуясь чему-то, ухмыльнулся, и, резко развернувшись, пошёл к своему, на отшибе деревни стоящему дому. Длинная его фигура маятниково покачивалась при ходьбе. Скоро тьма скрыла его.
Отец Илья постоял перед калиткой и не вошёл за неё. Окатышев будто лишил его внутренней собранности, спокойствия, необходимых для молитвы. Мимо храма, перекрестившись, пошёл к воде.
В темноте накатывались на берег белесые волны и, шипя, отступали.
На огромном валуне, поджав ноги, завороженно глядя на волны, сидел Ванька.
- Здравствуй, Ваня.
- Здравствуйте, батюшка, - нисколько не удивившись появлению здесь священника, откликнулся парень. – Вот, батюшка, смотрите-ка, - и протянул что-то.
Отец Илья взял – камень. Осветил его фонариком и увидел – окаменевшую, впаявшуюся в камень, ставшую камнем, спиральную ракушку.
Держал камень в руке, а Иван глядел на него, и, видимо не дождавшись ожидаемых от священника слов, сказал:
- Время. Каменные часы.
- Да… "Ну, какой же он дурак. Мудрец…", - подумал.
- Ванька-а-а! Домой иди-и! – разнёсся крик его матери.
И Ванька встал с камня, пошёл.
- На службу-то придёшь завтра?
- Да, батюшка.
Рыбацкие катера подошли ближе к берегу, встали на якоря. Вскоре от них отделились лёгкие вёсельные лодки, заныряли по волнам к берегу…
Отец Илья держал в руке камень с ракушкой, глядел на лодки, на волны… "Сколько же тысяч лет назад была эта ракушка живой?" И ещё думалось: "Наверняка, и тысячу лет назад, вот так же возвращались из озера рыбаки со своим уловом, вытаскивали на берег лодии, выгружали рыбу, развешивали на сушила сети… И так же, какой-нибудь Ванька или Илья, стоял на берегу и силился постигнуть непостижимое – весь этот мир, и время, и неразрывность его, и вечность…"
Ведь и он, и он сам упирался в тот же вопрос, что и Окатышев…
От деревни разрезали тьму два столба света, выше по берегу, к низкому деревянному строению, куда рыбаки стаскивали рыбу, проехала легковая машина – покупатели.
Он поднялся на крыльцо храма, снял два навесных замка, светя себе фонариком, вошёл в храм, затеплил свечу перед образом Спаса, опустился на колени…
А когда через полчаса выходил из храма, та же машина с орущей из окон музыкой, ехала обратно. И встала неподалёку.
Отец Илья спустился с крыльца. К нему шёл человек. Когда он приблизился, священник разглядел – невысокий, кряжистый, наголо бритый парень лет двадцати, раздетый по пояс, на груди, там где сердце, какая-то наколка. Рухнул вдруг на колени:
- Святой отец, исповедуй! – пьяно прохрипел.
- Что ты, что ты, встань…
- Исповедуй! – головой в землю ткнулся.
Но от машины уже бежали две девицы:
- Васька! Придурок! Пошли давай!.. – подхватили парня под руки поволокли к машине. Он не упирался.
Отец Илья шёл обратно к дому, к ночлегу. Вспомнил, как и сам в первый раз пьяным в храм заявился, тоже исповеди просил. А священник сказал: "Приди завтра, трезвый… Только обязательно приди…"
А чего стоило ему – Илье Вострикову – себя переломить, просить, хоть и исповеди. Совсем уж его тогда припёрло. Что припёрло-то?.. Тоска. Вот это: когда всё есть (он работал прорабом на стройке, мужиком был хватким, зарабатывал прилично, да ещё и приворовывал) – а зачем?..
… И было воскресное утро. И голос колокола-великана разливался на десять вёрст по округе, а над озером и на все двадцать, и счастливый Иванушка-дурачок прижимался, обхватив руками, к колокольной груди и слушал, как долго ещё затихает, гудит медный динамик…
Служба была, исповеди… И дребезжащие голоса поющих на клиросе бабушек были не менее молитвенно-прекрасны, чем голоса выпускниц "музпеда", поющих в городском храме. И как же хотелось ему, отцу Илье, чтобы никогда уж не согрешила, исповедавшая грехи свои Галина – совсем же ещё девчонка; чтобы успокоилась мятущаяся душа Геннадия Пахолкова; чтобы не только в эти минуты, но и навсегда уже скинули с себя скорлупу показной наглости братья Куликовы… А как светится, всегда скорбное лицо дьякона!.. Вон и Окатышев стоит, острым глазком на всё поглядывает. Но, настанет день, отец Илья верит в это, когда и этот Окатышев, смирив гордыню, истосковавшись душой, на исповедь подойдёт… Последним на исповедь подошёл Ванька.
- Батюшка… - только и сказал, и вдруг слёзы из глаз его голубых потекли.
- Ну, что ты, что ты… - И священник поскорее накрыл его голову епитрахилью…
И было причастие…
И люди, входившие в храм толпой, выходили – народом.
И отец Илья вновь дивился этому чуду обновления. Пройдёт минута, день, месяц, и снова короста греха покроет эти чистые души, а сейчас-то - какая радость, какое единение!
И ведь эти же люди, ещё несколько лет назад в алтаре рыбу коптили… Да и он-то сам, отец Илья, ещё семь лет назад…
… - Осторожнее, батюшка, - скорбным свои голосом сказал отец Анатолий, когда после службы и обеда, переодевшись в "штормовку", брезентовые брюки и сапоги-бродни, отец Илья пошёл к озеру.
Братаны Куликовы уже поджидали на берегу.
Столкнули лодку. Старший Куликов сел на носу, отец Илья на скамейку в середине ближе к левому борту, младший на корме у мотора.
А мотор что-то не заводился. Куликов дёргал и дёргал шнур, мотор рыкал и умолкал.
Отец Илья увидел на берегу Ваньку. Тот сидел на валуне, глядел на воду… "Блаженны нищие духом…"
Мотор взревел. Лодка, сразу задрав нос, рванулась. "Руль держи!" – истошно рявкнул старший Куликов брату.
Отец Илья, выпав за борт, сразу с головой ушёл под воду. Сапоги наполнились водой, он отчаянно пытался стянуть их…
Ванька бросился в воду, поплыл…
Куликову, наконец, удалось скинуть скорость, развернуть лодку. Метров на сто вперёд уже улетели.
Вынырнувшего, точнее, вытолкнутого Иваном из-под воды священника подхватили за волосы и капюшон, потом подмышки… Пока втащили, Ванька потерялся…
Отец Илья, с трудом придя в себя, сел. Рядом на траве лежал Иван. Куликовы склонились над ним, не зная что делать.
- Что? – спросил священник, понимая, зная уже – "что"…
… Галина подбежала, сунула руку к шее, к сонной артерии Ивана. Нос зажала пальцами, и, вдохнув, к его губам припала, выдохнула – так несколько раз.
- Переверните его, - Куликовым скомандовала.
Те развернули безжизненное тело со спины на живот, Галина всем весом даванула. И вздрогнул Иван, головой затряс, закашлялся, на четвереньки встал…
- У-у! – не найдя слов, выдавил из себя старший Куликов, сплюнул под ноги, к лодке пошёл, сигареты из кармана доставая. А младший спросил священника:
- Ну, как ты, батюшка?
- Нормально всё. – Отец Илья поднялся, шагнул к Ивану, который уже сидел, глядя на всех удивлёнными голубыми глазами.
- Ну, как ты?
- Я уж думал что умер, а живой… - ответил Иван и улыбнулся.
Галина сидела на валуне у воды, на том самом, на котором сидел недавно Ванька. Священник подошёл к ней, увидел, что она плачет, сел рядом.
"Ну, ты дурак, дурак, а дура-ак…", - одобрительно сказал Ваньке Колька Куликов. От деревни бежала, крича что-то, Ванькина мать. Молча бежали дьякон отец Анатолий и егерь Геннадий Пахолков…
На валуне, рядом, сидели пожилой бородатый мужчина с длинными мокрыми волосами и светловолосая девушка, и мужчина сказал, то ли к себе самому, то ли к ней обращаясь:
- Слушай, это же не просто так, как-то же по-другому теперь надо жить, да?..