Дмитрий ЕРМАКОВ. «Грузин» и другие рассказы.
ПРОТАЛИНКА
- Папа, а у нас в магазине обои под покраску продаются? – спросил пятилетний сын, поправляя рукой в мокрой матерчатой перчатке вязанную шапочку.
- Продаются, - отвечает Труфанов. Идут они из садика домой – Сергей всегда за сыном после работы заходит.
- А ты не будешь против, если мы в нашей комнате сделаем природу? – опять спрашивает Андрюшка.
- Это как?
- Ну, нам потребуется синяя краска, белая, коричневая и зелёная… И ещё красная.
- Так-так… - будто бы всерьёз заинтересовался старший Труфанов.
- Синюю мы разведём с белой, получится голубая. Ей покрасим потолок. Потолок сейчас белый, значит, если мы оставим пятна, это будут облака. На стенах мы нарисуем деревья. Стволы и ветки коричневой краской, а листья зелёной. А пол весь зелёной краской. Это будет трава.
- А красная?
- А красной ягоды нарисуем. Только надо будет дождаться, пока зелёная высохнет. Согласен? – с надеждой смотрит Андрюшка на отца.
- До покраски ещё много чего сделать надо будет, - задумчиво откликается Сергей Труфанов.
- Да. Мы вынесем из комнаты всю мебель, оборвём старые обои, выровняем стены… Шпатель надо купить. Папа, мы купим шпатель?
- Обязательно.
- А он дорогой?
- Не очень. Краска дороже.
- Да, - вздыхает мальчишка, - деньги надо копить. А пол мы сделаем паркетный. Чтобы был крепкий и ровный.
- Много работы, – уже будто бы примериваясь к предстоящему ремонту, говорит Труфанов.
- Да, папа, надо обязательно каски. Вдруг упадёт что-нибудь.
- Можно и каски…
- А как ты думаешь, мама согласится с нами делать ремонт?
- Думаю, что согласится.
- Тогда и ей надо каску. А Катю, пока ремонт, мы отведём к бабушке, она ещё маленькая…
В эту зиму сын много болел, простужался. Часто не ходил в садик. То Труфанову, то жене, приходилось брать "больничные", сидеть с ним дома.
И вот пристрастился мальчишка к этой передаче по телевизору, про ремонт. Труфанов и сам с интересом смотрел – так всё здорово, быстро, красиво получалось у весёлой ремонтной бригады… Ну, конечно, не всё так уж весело и красиво, как видят они по телевизору. Но сын, ясное дело, верит.
А Труфанов однажды прикинул, сколько же может стоить такой ремонт – материалы, инструменты – и всё для него ясно. Сделает он летом во время отпуска ремонт, сделает – потолок в комнате побелит, обои переклеит. До коридора и кухни руки вряд ли дойдут, потому что есть ещё и дача. Ну, какая дача – участок садово-огородный… А жена, кстати, любит "дачные" передачи смотреть…
- Папа! Проталинка! – Сын показывал на чёрную полосу земли, там, где проложены трубы отопления. А вокруг, везде – грязный, ноздреватый снег.
- Папа, это скоро уже совсем весна будет… А потом лето.
- Да.
- И мы будем делать ремонт. Ведь надо окна открывать, чтобы краска высохла… Папа, а давай постоим на проталинке, давай, а, папа…
- Давай, - выдохнул Труфанов.
И они оба встали на мокрую чёрную землю, пачкая, конечно же, обувь, и сын прижался к его бедру тёплым тельцем, и Труфанов ещё приобнял его, прижал крепче к себе.
Уж если ремонт не сделать, такой, о котором мечтает сын, то на проталинке-то они могут постоять, это у них никто не отнимет.
ОСЕНЬЮ
Рассказ
По этому звуку, по журчанию, мягко ударяющему в мох, Иван и понял, где стоит лось.
Охотник замер. Медленно повернул голову – ерник, молодые ёлки густо-колючей стеной. За ними зверь.
Правило номер один, ещё отцом в детскую его головёнку вложенное – не стрелять на звук.
Бесшумно потянул Иван ружьё с плеча.
Лось поднял голову и шагнул – открылся глазу.
Выстрел.
Треск валежины под копытами, шум раздвигаемых могучим, но уже смертельно раненым зверем, ветвей…
Ста метров не прошёл. И добивать не надо. Стынущие глаза, подломившиеся под тушу передние ноги, вытянутые задние.
Пуля убойно влетела под левую лопатку.
Иван отёр со лба пот. Закинул ружьё за спину. Огляделся, прислушался.
Безмолвны ели, не шелохнут лапой в безветрии. Только осинка трепещет от чего-то каждым розоватым листом…
Иван выстрекнул из примятой пачки сигарету, закурил, присев на валежину. Не глядел на убитого зверя.
Неторопливо достал из внутреннего кармана брезентовой куртки мобильный телефон – не живой, выключенный, и, кажется, такой посторонний, неуместный здесь предмет.
Нет – очень даже уместный. Нажатием кнопки Иван оживил его, ввёл код, нашёл нужный номер, снова нажал.
- Да, Иван, - сразу отозвалось из трубки, будто и не полтора десятка километров лесом, полем и снова лесом их разделяли, а стоял Олег под соседней ёлкой.
- Привет, Олег, - стараясь быть спокойным, сказал Иван. – Как на счёт лицензии-то? Помнишь разговор?
- Помню, помню… Так ты чего? Завалил, что ли?
- Ну, как бы… В общем, лицензию надо.
- Да ты что?! – голос Олега отвердел. – Какая лицензия, ты что? Не будет в этом сезоне лицензий! Ты где? Ты завалил его?
- Нет.
- Ты смотри, Иван, дело подсудное…
- Я понял. Понял я тебя, Олег. – Он отключил телефон.
"Вот так, значит… Значится так, да…"
Сейчас, со стороны, в литых чёрных сапогах, в брезентовых штанах и куртке, высокий, плечистый, бородатый, глаза в щели сузились, желваки вздулись – он и сам походил на зверя, насторожённого, ожидающего засады, готового до конца биться за свою свободу.
Есть что терять Ивану – дома жена любимая и двое ребятишек.
Взял себя в руки. На зверя убитого не взглянул больше – нет его, и не было. Пошёл к месту выстрела, зорко в следы свои вглядываясь. Мох – это хорошо, не разберёшь, что за след, вмятина и всё. А вот на пролысенке чётко в сырой земле подошва отпечаталась, всеми протекторами, сорок пятый размер – затереть его, ветками да мхом забросать… Вот здесь он стоял, отсюда выстрелил – тоже следы заметные, затёр и их. Нашёл и пыж от патрона – в карман его пока, а дома в печку…
Конечно, все следы от дома, а шёл он и по мокрой лесной дороге, не затопчешь, да мало ли кто и бродит по лесу.
Вышел на ту дорогу, нашёл свои следы, от них и повёл другую тропу в лес, тут уже смело топтался. Вышел к ручью с рыжей болотной водой и здесь на берегу потоптался, а потом вдоль ручья и к дому двинул.
Вряд ли выслеживать будут – да бережёного, говорят, Бог бережёт, а не бережёного тюрьма стережёт. Так-то…
"Да. Олег, Олег… Ничего ты, значит, не простил, ничего не забыл…"
До армии-то ведь Олег с Ириной его гулял – из школы в десятом классе провожал, в клубе с ней танцевал… Из-за неё ведь и в город Олег не поехал в институт поступать. У неё тогда мать сильно болела, Ирина и осталась, ну и он… А Иван… Нравилась она ему очень, но подойти к ней стеснялся. Да и Олег же… Они и в армии вместе были. Угораздило. А ведь армейская дружба – верилось – самая крепкая. Олег писал Ирине из армии, она ему отвечала. А однажды решился и Иван написать. И встречала из армии она уже его, Ивана, полгода не прошло как и поженились.
Пришёл и Олег тогда на свадьбу погулять. Пригласили, как же – друг. В драбадан упился Олег. Вывел его Иван во двор, попроветриться. Лбом и руками упершись в забор, выпростал из себя Олег рвотину. Сказал вдруг, трезвым совсем голосом:
- Ирку я тебе не прощу! – И пьяную песню заблажил, будто и не говорил ничего.
Десять лет уж прошло. Олег в город уезжал, в институте отучился. Стал неожиданно главным районным охотником.
К Ивану с Ириной заезживал, как ни в чём не бывало.
С лицензией-то вот что вышло: приняли районные депутаты решение ограничить в этом сезоне отстрел лося. Всего несколько лицензий разрешили выписать, ясно, что для начальства. А Иван каждую осень на лося лицензию брал. Вот ему Олег и сказал:
- Ты добудь сначала, а там разберёмся…
Добыл… Нет, ничего он не добыл. Не было лося, не было…
А живут они с Ириной – и не знает Иван, за что счастье ему такое. Послушаешь мужиков – куда и глядели, когда женились. Да ведь и он не больно-то задумывался, как там дальше будет, женился да и всё. И ничем он не лучше других мужиков. Просто – повезло с бабой.
Он сорвал гроздь лесной сладкой после первого ночного морозца рябины – жену и детишек побаловать. Ускорил шаг. Вышел из мелколесья на луг пёстрый, где ещё зелёной, где уже жёлтой да серой травой, за ним уж и дома посёлка видны.
Осень в этом году - на диво, сухая, долгая. Урожай с полей и огородов убрали, дровами запаслись… Живи да радуйся. Только бы радость эту самому не обронить, да и другому не дать разбить.
Нитка паутину зацепилась за травину, просверкивает. Небо бледно-синее, чистое. И только где-то далеко над лесами, в северной стороне, сбивается туча, набухает непогодью. Да и пора, что поделаешь – осень…
ГРУЗИН
Рассказ
Он давно живёт в этом городе. Он привык к долгой холодной зиме, как и все местные ругается на зачастившие слякотно-тёплые зимы; привык к короткому, с белыми ночами лету; он научился вскапывать огород, сажать и убирать картошку (в деревне у родителей жены); осенью ездит на пригородной электричке за грибами; он полюбил этот город, когда-то казавшийся большим и неуютным, с сохранившимися кое-где деревянными домами, с разделяющей город на две части медленной темноводной рекой, на каждой излуке которой стоит церковь…
В семидесятых годах прошлого уже века был брошен лозунг: "Нечерноземье ударная стройка ВЛКСМ!" Много было тогда подобных лозунгов. Кажется, одной силой этих плакатных слов, срывались с мест десятки тысяч людей (по большей части, конечно, молодых), и вспахивались бескрайние степи, строились заводы, электростанции и железнодорожные магистрали… И вправду, в молодом задоре казалось, что уже сложилась новая человеческая общность – советский народ…
... Он вернулся из армии. Что было ему делать в родном селе, где всё-всё было предсказуемо на всю оставшуюся жизнь. А он, служа в армии, хоть и не близко, но повидал другую жизнь, наслушался всяких разговоров, друзья новые, не деревенские появились, с одним даже переписывался.
Он откликнулся на призыв комсомола (Грузия "шефствовала" над "нечерноземьем"). Он поехал. Ещё трое парней из его района, один даже из его села, ехали. Туда, на север, в "нечерноземье", где другая, интересная, кипящая жизнь…
Уезжали от каменистых улочек, узких горных троп, снежных вершин, от строгих родителей и суровых стариков, от всей этой вековой замшелой жизни.
Даже родители не смогли остановить его. Даже девушка, что ждала его из армии. Да ведь он верил, что вернётся…
Армейский дружок, с которым переписывался, белорус, звал на БАМ. Но в райкоме комсомола сказали, что на БАМе людей хватает, а вот "нечерноземье"…
Ехали через всю страну, с родного юга на север – весело, дружно, с вином, мясом и фруктами. Шутили с проводницами. К ним подсаживались люди из других купе и даже вагонов поговорить, послушать их песни.
Он слышал, как кто-то в вагоне говорил, с какой-то даже гордостью, с удовольствием: "Там грузины едут!"
В то первое лето строили "животноводческий комплекс". Коровник то есть. В выходные вечерами ходили на танцы в клуб, в соседнее село.
И в первый же такой вечер, конечно, драка.
Сперва-то погнали местных, слабоваты в коленках оказались те на резкий отпор (а сами же завелись), но когда уж догнали их до конца длинной ночной улицы, у тех в руках вдруг появились колья, даже, кажется, какие-то железки были. Тут уж грузинам пришлось бежать, забыв и про "мужскую гордость".
Долго потом раны промывали-перевязывали, к синякам мокрые тряпки прикладывали, хвалились кто как и кому "навесил", и уж со смехом вспоминали своё бегство через всю деревню и по тёмному, в ямах да колеях просёлку, до дома в соседней деревне, отведённого им под житьё.
Двадцать человек их было. Двадцать грузин.
А на следующий день пришёл к ним здоровенный белобрысый парень, с бровью заклеенной пластырем, с ним ещё двое – неприметные на фоне своего главаря, они только тянули папироски да сплёвывали сквозь зубы.
Парень сразу подошёл к Мамуке, их бригадиру и вожаку.
- Ну, чё, шефы, кинжалы точите?
А и правда, самые отчаянные собирались в следующий раз идти с ножами.
- Точим-точим, - хмуро ответил Мамука, посверкивая зеркальными стёклами очков, прикрывавших обширные синяки.
- Ну, и мы точим.
- Чего хочешь? Мы вас не задевали.
- А давай замирим, - сказал вдруг белобрысый и протянул руку, - Павел.
Всё лето потом дружно жили. И девчонок на всех хватало. В тех краях их было больше, чем парней.
И он провожал до дома девушку, сидел с ней на берегу над речкой… Всё было…
Лето кончалось, бригаду перебрасывали на другой объект. А Ольга собиралась в город – в институт поступила.
… Он докурил сигарету, выдувая дым в раскрытую в летную ночь форточку, расплющил окурок в пепельнице. В соседней комнате, за стеной степенно похрапывает "хозяйка", добрая строгая старушка, у которой он снимает комнату. И впереди ещё вся ночь. А на столе лежит конверт со множеством марок и штампов, затёртый по углам и, кажется, открывавшийся кем-то ещё до него. Очень долго шло это письмо…
… Бригада распадалась, таяла на глазах – половина, в том числе парни из его района, получив расчёт, сразу уехали домой. Несколько человек убыли на какой-то новый "объект". Один женился и остался в той деревне. Трое поехали в город. И он поехал. За Ольгой поехал.
На городском рынке нашли земляков. У них пока что и поселились. На рынке и подрабатывали. Он всё же искал работу получше, не хотел торговать.
И каждое утро встречал свою Олю у дверей общежития и провожал до института, и встречая у дверей института, провожал до общежития…
В общем, работа и своё жильё нужны были срочно…
Однажды, шагая к институту, увидел на стене дома афишу: "Чемпионат области по борьбе самбо".
От одного слова "борьба" кровь заиграла. Да и самбо ему было немножко знакомо. Хотя, по-настоящему он знал и любил – чидаоба. Свою грузинскую борьбу.
Любой мальчик грузин, наверное, едва научившись ходить – начинает бороться или играть в футбол.
О, футбол! Они гоняли старый шитый-перешитый мяч целыми днями (однажды, в пятом, кажется, классе утащили мяч из школьного спортзала – было серьёзное разбирательство и ремень от отца). Играли все, даже одноногий Давид на костылях – да ещё как играл, не уступал никому. Почему он был одноногий не помнили ни сам Давид, ни другие ребята, а взрослые не говорили. Давид твёрдо стоял упёршись в костыли, выглядывая кому отдать пас, отдавал всегда точно и стремительно ковылял к воротам, успевал открыться и вколачивал своей единственной левой ногой гол. Отнять у него мяч было почти невозможно, в пылу борьбы он мог и костылём ткнуть, но тогда назначали штрафной…
Но чидаоба… Начинала малышня, выходили на круг, валяли друг дружку, потом ребята постарше, подростки, и, наконец, взрослые, не выдержав, убирали с круга молодёжь и схватывались в поединках.
Старики сидели рядом, с разгоревшимися глазами, кричали, подсказывая своим внукам и сыновьям.
И среди ребят своего возраста он почти всегда побеждал. Уступал только иногда более тяжёлым и сильным. И на районных соревнованиях уже в седьмом классе он стал победителем.
Он ехал в колхозном "пазике" со сборной командой района на республиканские соревнования в Тбилиси. Наверное это была самая счастливая поездка его детства. И самое горькое было возвращение домой в том же автобусе. Проиграл…
Да, чидаоба он любил даже больше футбола.
А самбо узнал уже в армии. Чемпионом полка был...
… Он замял очередной окурок. Вышел из комнаты, прошёл в кухню, не включая свет, старясь не шуметь. Храп за бабкиной дверью сопровождался носовым посвистом. Нацедил из заварочника в чашку и вернулся в комнату, запил сигаретную горечь, посмотрелся в настенное зеркало, провёл тыльной стороной кисти по шершавым щекам и отвернулся от себя зеркального. Вернулся к окну, вновь прикурил, затянулся, выдул дым в приоткрытую форточку…
Афиша про чемпионат по самбо висела на стене спортзала. Догадаться, что это спортзал было нетрудно – по всей стране, в каждом городе были такие "типовые" спортзалы: с крыльцом почему-то с торца здания, с высокими непроницаемо зелёными окнами…
Он вошёл. В широком холле крутилась знакомая ему суматоха взвешивания. Крепкие, в большинстве коротко стриженные, низкорослые-широкие, длинные-жилистые, кто в трусах по колено, кто в плавках, с паспортами в руках парни толпились перед весами и столом, где шла запись. За весами, как это почему-то обычно бывает, стоял невысокий толстячок, выкрикивал: "… весовая категория до шестидесяти пяти килограмм. Становись, - указывал на платформу весов очередному борцу, неуверенно топтавшемуся перед ним, в длинных "семейных" трусах, не знавшему, куда девать паспорт (наверное, из района приехал), - Норма! Следующий! Лишка!", - бодро кричал толстячок.
Он постоял, огляделся, выбрал в этой сутолоке двух мужчин, разговаривавших в сторонке. Один был в спортивном костюме, второй в форме с петлицами внутренних войск и погонами капитана.
Набрался смелости и подошёл к ним:
- А как можно записаться на соревнования?
- А ты откуда? У кого тренируешься? – спросил тот, что в спортивном костюме, с седым ёжиком волос, бугристым твёрдым лицом и пепельными глазами.
Он даже пожалел, что спросил…
- Да я приезжий, - всё же ответил, - захотелось побороться, - сам почувствовал-услышал, как усилился от волнения акцент.
- Ну, это вряд ли… - ответил мужчина и отвернулся.
Зато заинтересовался капитан.
- Подожди-ка. Пошли, потолкуем.
Отошли в сторону, переговорили.
И вскоре он был вписан в заявку команды "Динамо", прошёл взвешивание. Все проблемы капитан уладил.
- Завтра к восьми тридцати сюда, - уже приказным тоном сказал капитан. Заполохин была его фамилия.
- Спасибо.
- Пожалуйста. Посмотрим, какой ты грузин.
- Я настоящий грузин, товарищ капитан.
- Ладно, ладно, - уже мягче сказал Заполохин, почувствовав в его голосе обиду.
Когда он подбежал к институту, Ольги на крыльце, где обычно встречались, конечно, уже не было – больше чем на час опоздал.
Он бежал по ещё мало знакомым улицам, под накрапывавшим октябрьским дождиком. Сердце его сильно стучало – от бега, от мысли о завтрашней борьбе, от любви. У него были деньги, он забежал в магазин, купил вина, конфет, хотелось ему и цветов купить или просто взять у земляков, но было уже поздно, рынок закрыт. Он всё же ещё забежал и на квартиру к землякам: "Я завтра борюсь!", - крикнул и объяснил где и во сколько. И дальше бегом – к общежитию. А там ему просто повезло. Когда, влетел в общагу, вахтёрша, строго следившая за девичьей нравственность, отошла куда-то, и комендантши, ещё строже следившей (за нравственностью, конечно), не попалось. Он сразу вбежал на второй этаж, и, хотя не знал дверь её комнаты, не ошибся (под окном-то немало выстоял).
- Ты? – и обида, и радость, и любовь в её голосе. И в глазах.
Соседка её по комнате уехала в тот день на выходные в родную деревню.
И он остался.
- Хочу жить с тобой, ищи квартиру, комнату, что угодно… Хочу… - шептала она…
… Он не знал, что до белизны сжал пальцы левой руки в кулак… Он пристукнул кулаком по подоконнику, а правой раздавил окурок в пепельнице. Он взял, конверт, подержал, но не стал доставать и снова читать письмо. Положил конверт на стол. Закурил…
Он проспал. Вернее – они проспали.
- Сколько время? – уже вскочив, одеваясь, понимая, что опаздывает, спрашивал. И, не расслышав ответа, выскочил за дверь. Пролетел мимо ошарашенной вахтёрши. И бегом, бегом по мокрым улицам…
- Ну, ты… - Заполохин даже замахнулся, будто хотел дать затрещину. – Быстро переодевайся и на разминку.
В раздевалке он надел спортивные трусы, куртку-самбистку, борцовки, вышел в спортзал и побежал по краю ковра. И ещё, человек сто наверное, бежали, не обращая внимания друг на друга, махали руками, ногами, разминали шею, пальцы, стопы…
Заполохин ходил вокруг ковра и всё приговаривал, кивая то одному, то другому: "Подвигаться, подвигаться…" Потом капитан собрал всю команду в углу зала для последней перед борьбой инструкции (инструкция оказалась далеко не последней, он инструктировал их через каждые пять минут, то всех вместе, то по одному).
Его просто команде представил, хлопнув по плечу, сказал: "Наш человек, динамовец!"
Началась борьба. Его лихорадило в ожидании схватки.
- Тебе готовиться сказали, - ткнул его кто-то из команды в бок. Он перевязал покрепче пояс, размялся. И когда услышал свою фамилию, вышел на ковёр.
- Пожали руки, - сказал судья, заметив, наверное, что он замешкался.
Пожали. Свисток. Борьба!
Соперник резкий попался – сразу как-то (он и не понял как) ногу выхватил, провёл атаку. Хорошо хоть успел на грудь выкрутиться.
"Два балла борцу с красным поясом", - прозвучал усиленный микрофоном, но абсолютно спокойный голос.
Заполохин забегал, закричал:
- Козлидзе твоя фамилия! Ты что делаешь! Козлошвили!..
- Э-э, ты чего ругаешься?! А? – голоса сверху, с балкона. Пришли земляки-то поболеть.
Снова в центре ковра сошлись. Взяли захваты. Закрутились, будто в танце каком-то.
И вдруг – её голос. Её голос!
И он рискнул – атаковал. И получилось.
"Один балл борцу с синим поясом".
- Ма-ла-дец! Мужчина! Мужчина! – Заполохин аж заподпрыгивал, хлопая себя ладонями по бёдрам.
И он снова пошёл в атаку.
"Два балла борцу с синим поясом".
Противник попытался провести бросок через спину, но он уже знал, уже чувствовал (забытое чувство борьбы, когда будто кончиками пальцев знаешь, понимаешь, что будет через мгновение делать противник, вернулось), успел вышагнуть и контратаковал броском через грудь.
"Четыре балла борцу с синим поясом".
"Мужчина! Мужчина!.."
В тот день он выиграл ещё четыре схватки и стал чемпионом области.
Уже садились с Ольгой в "Жигулёнок" одного из земляков (как героя, его и его "дэвушку" собирались везти в ресторан), когда его окликнули:
- Молодой человек, можно вас на минутку. – Это был тот, второй, который вчера разговаривал с капитаном Заполохиным. Сегодня он был главным судьёй соревнований, на нём очень красиво и строго сидел чёрный костюм с белоснежной рубашкой и галстуком.
- Моя фамилия Коростылёв, зовут меня Сергей Борисович… - Они разговаривали минут десять и все (Ольга и земляки) терпеливо ждали.
В конце разговора Коростылёв вдруг спросил:
- Слушай, а почему в последней схватке ты не сделал зацеп изнутри? Пошло бы.
- Я не знаю такой приём, - чувствуя, как заливается краской стыда, честно ответил он.
- Ну, договорились, завтра и приходи, - сказал Сергей Борисович, пожимая руку. И добавил с усмешкой: - Зацеп изнутри покажу.
… Он уже устал от этого стояния у окна, во рту горько от курева. Захотелось на улицу, на воздух. Но старуха, храпевшая за стеной, - он знал, - чрезвычайно чутка к открыванию двери и щёлканью замка. И не захотел будить её. Не раздеваясь лёг на диван, комом сбив подушку под голову, и лежал вперившись в потолок, будто видел там что-то…
Недели две Коростылёв к нему присматривался (он ходил на тренировки каждый вечер), потом сказал: "Мне тренер на детские группы нужен. Пойдёшь?" Он пошёл. Коростылёв же помог и с комнатой в семейном общежитии, через спорткомитет как-то пробил.
Да! Через день после соревнования и подали они с Ольгой заявление, через месяц расписались.
И вот когда заявление подал, будто пелена на какое-то время с глаз спала, призадумался: ведь домой-то ничего он не сообщил… Но тут же, с лёгкостью свойственной молодости решил – ну и что, вот сегодня и сообщу. Написал домой письмо, что, мол женится и в отпуск уже с женой приедет… А через две недели и ответ получил, сестра писала, что отец сердится, что не ждёт ни его самого, ни его жену, что раз всё решил без совета, то сам как хочет пусть и живёт…
И они жили. Ольга в те первые недели и месяцы счастьем светилась, и вскоре уже он знал, что будет ребёнок.
С тренерской работой он освоился быстро. Любил возиться с ребятишками (вот именно, не учить даже каким-то приёмам, а возиться), когда они налетали на него, стоявшего на четвереньках, и пытались повалить, перевернуть на спину. А он видел, чувствовал всю эту ораву и всегда успевал, кого-то вытолкнуть из этой толкучки, кого-то, падавшего, придержать; а потом, ко всеобщему восторгу, поднимался во весь рост, и на каждой руке у него по двое висело, и на шее, и за ноги хватали; в конце-концов давал всё же, под радостный ребячий визг, себя уронить и положить на лопатки… Показывал, конечно же и приёмы, и боролись мальчишки у него, и в футбол гоняли…
Коростылёв всё предлагал ему, почти уж заставлял, идти учиться на "физвос". Он долго упирался. Всё же подал заявление на "заочку", поступил, стараниями опять же, кажется. Коростылёва. Но учиться всё равно не смог, после первой же сессии сбежал.
- Не могу я за партой сидеть. Я и в школе-то не мог… Всё это учить, писать…
- Ну, что ж делать, жаль… Да, после соревнований, за победу учеников можно, конечно, бокал поднять, но ни они, ни родители не должны этого знать.
- А они и не видели…
- Утром запашок от тебя был.
Он вспыхнул:
- Может, мне и женщину нельзя?
- Ну-ну… Мы всё же педагоги, - остудил его пыл Коростылёв.
И дети, и родители любили его. А среди родителей-то были и молодые мамы…
В первый раз это было с одной разведёнкой. "Ему не хватает мужского воспитания", - сказала о сыне, когда привела записывать, сразу и давая знать, что мужа нет, ну, и всё остальное сразу давая понять…
Потом ещё были, ещё…
И выпивал часто – то с земляками, то после соревнований с тренерами и судьями… Да повод всегда находился. Коростылёв теперь уже был недоволен им, да что ему уже был и Коростылёв…
А дома… Дочь родилась. Переехали в новую (хоть и однокомнатную) квартиру. Жена работала в школе.
Как-то раз, ещё в первый год их жизни, Ольга сказала что-то по поводу его выпивок и поздних приходов домой.
- А ты не права! Я мужчина!
- А я твоя жена…
- Ну так и молчи… женщина! Мужчина должен пить вино и заниматься своими делами. А ты занимайся своими и не суй нос… - Он всё же остановился, оборвал себя, увидев, как каменело её лицо. Но он был прав! Прав!
… Нет, невозможно лежать. Опять встал, опять курил. Ветер стал задувать в форточку, а старуха-хозяйка не любит табачный дым… Затушил сигарету. Нет, всё-таки надо идти. Куда? Да куда угодно. Быстро оделся и, стараясь быть бесшумным, вышел из квартиры. Волглый ветер освежил лицо. И он шёл куда-то по тёмной улице…
И был тот, последний, не совсем и сейчас понятный разговор с Коростылёвым.
- Думаешь, почему я тебя взял тогда, а не кого-то из своих?
- Ну, и почему?
- Ну, во-первых, мои-то ещё подрастали, кому доучиться надо было, кому в армию сходить; а во-вторых, увидел в тебе то, что не у каждого есть – ты был влюблён в борьбу; ну и верилось, что грузин – это надёжность, это уважение к себе и к другим…
- А разве не так?
- Так. Да не всё так… Жаль. Из тебя мог получиться тренер.
- А ты не прав. Я и есть тренер.
- Ну и ладно, чего теперь…
К тому времени он уже давно работал отдельно от Коростылёва, в другом клубе. Среди его учеников всегда были чемпионы города, области и прочих турниров. Но, например, призёра чемпионата страны, как у того же Коростылёва, не было. Ну, не везло…
Однажды, когда уже в новом клубе работал, случилось несчастье – во время тренировки десятилетний мальчишка получил очень серьёзную травму. Его в тот момент в зале не было. Он выходил на улицу покурить, там во дворе спортклуба разговорился со знакомым… Было долгое разбирательство. Чуть уже до суда не дошло. Благо, парень поправился, не стал инвалидом, а родители не настаивали на суровом наказании. Да и все его заслуги учли…
Он переживал, конечно. Но и думал, что ведь у них в деревне никто специально не тренировал, боролись как хотели, синяки и шишки набивали… А травма – ну, случайность…
Ещё иногда выходил на ковёр с мальчишками повозиться, но редко и обычно после выпивки…
… Он взял в киоске бутылку пива, выпил почти не отрываясь и тут же закурил.
- Здравствуйте, - сказал кто-то из парней, сидевших в рядок на спинке скамейки под фонарём, с пивом, конечно же.
- Здравствуйте… Э… Кто там?
- Я занимался у вас, - спрыгнул на асфальт один из парней, подошёл, попыхивая сигаретой, протянул руку.
Он руку пожал, но сказал:
- А ты не прав…
- Да ладно… - небрежно ответил парень и пошёл к приятелям.
И он всё же сдержался, задавил ярость в себе…
… Так и жили. Дочь подрастала. Больше детей не было. (Если бы тогда понимал, знал про её аборты… Да убил бы, наверное).
И он уже привык. Он уже всё знал в этом городе. И его знала добрая половина города. Он только не любил, когда что-нибудь спрашивали про Грузию.
Он вернулся однажды утром домой (всю ночь в тренерской с друзьями-приятелями просидел – пили, разговоры говорили, в нарды играли). И дочь сказала:
- Папа, я выхожу замуж.
Он даже сперва не понял. Потом смог лишь сказать:
- А ты не права… - Но дочь уже хлопнула дверью, убежала.
Всё что думал по этому поводу на жену вывалил.
- Только тронь, - жёстко сказала Ольга, - сразу милицию вызову.
Вот тогда он и ушёл. Уже три года, как ушёл. Внук уже у него есть, а он и не видел его. И не хочет видеть!
Поселился на первое время у приятеля холостяка. Нашёл старую подругу – повариху, что ездила каждое лето в их спортивный лагерь. Она пришла один раз. А когда он опять ей позвонил, сказала:
- Ты это прекращай, у меня семья.
Он снял комнату по объявлению вот у этой старухи. Ну, и жил. И живёт.
Он взял ещё пива… Утром в спортклуб, на работу…
На столе конверт. И в нём письмо. От сестры. Отец, пишет, умер. Приезжай, пишет…
