Владимир ПРОНСКИЙ. Рассказы от первого лица.
ЦВЕТЫ С ДЕВИЧКИ
Не знаю, кто как, но прежде я всегда недолюбливал 8 Марта, а однажды просто возненавидел этот день. Но теперь нет особой причины вспоминать недобрым словом тогдашний женский праздник, потому что цветы — главная забота моей молодости — продаются чуть ли не на каждом углу, а тридцать лет назад это был необыкновенный дефицит.
В ту пору, приехав после армии в Москву, я только-только выучился на водителя троллейбуса и начал работать самостоятельно. Был полон оптимизма и радовался каждой минуте жизни, без устали мотаясь по маршруту №15 между Лужниками и Неглинкой. Когда же получил первую настоящую получку, которую, правда, почти всю роздал за долги, то настроение и вовсе стало отличное, известное каждому человеку, у которого появлялась перспектива жить по-человечески.
Даже не особенно огорчал сосед по комнате Федя Пешехонов, взявший напрокат аккордеон и пиликавший каждый вечер до одиннадцати, пытаясь разучить известный полонез и забывая о том, что большинству обитателей общежития надо вставать в четыре-пять утра. Полонез был Огинского, но Федю почему-то прозвали Шостаковичем.
Это, конечно, лишь мимолетное впечатление того времени, и оно особенно не волновало, а вот приближение женского праздника заставляло призадуматься. Ведь предстояло дарить цветы Галочке, с которой встречался почти месяц, познакомившись в Добрынинском универмаге, где она работала кассиром, и куда я попал, отправившись с остатками первой получки за мелкими покупками. Галочка была круглолица, улыбчива и призывно смотрела зелеными глазами, немножко нахальными, а я возьми да спроси, тоже нахально: «Как вас зовут?» Так запросто и познакомились, потому что у нас, лимитчиков, была мода знакомиться с москвичками, знакомиться из-за прописки, и у многих парней это получалось... Жила она в Кунцеве, в угловом доме на пересечении Можайского шоссе с Аминьевским. Хотя наше знакомство было недолгим, но я уже успел пригласить Галочку к себе на Малую Пироговскую. Правда, лишь попили чаю, посмотрели мои армейские фотографии и волей-неволей послушали пиликанье Шостаковича, видимо, из вредности не пожелавшего оставить меня с гостьей наедине; сам он ни с кем не встречался и даже не пытался, словно аккордеон заменял ему все на свете.
Аккордеон он брал на два месяца, и то ли времени не хватило, то ли слух подвел, но когда, так ничему и не научившись, хотел возвратить, то инструмент не приняли, и пришлось Феде тащиться в ателье ремонта. Наученный прокатчиками, Пешехонов с музыкой покончил, но прозвище за ним так и осталось, потому что за время учебы он всем надоел до невозможности. Правда, ему все это — как с гуся вода. Поэтому я все сильнее проникался иронией к этому парню, у которого все вечно происходило не так, как у других, вечно он кому-то мешался или попадал в неприятные истории. Но и это мелочи, а по-настоящему обижало то, что он не проявил в нужный момент мужскую солидарность.
Но обострять отношений с Федором не стал, старался не задираться, расчетливо планируя на праздник пригласить Галочку еще раз, а его как-нибудь да выкурить. Только однажды не удержался от смеха, узнав историю, от которой хохотал весь троллейбусный парк, — это когда Пешехонов, видимо, представил себя водителем трамвая и, пересекая рельсы, покатил на троллейбусе по трамвайному маршруту... Но далеко не уехал — сошли штанги с проводов. Пришлось вызывать тягач и писать объяснительную начальнику маршрута, после чего у Феди отобрали водительское удостоверение и отправили на месяц ходить по двору с метлой.
Он запомнил мой смех и перестал разговаривать, на ужин ходил один: в буфете брал два пончика с повидлом, бутылку кефира и все это мгновенно проглатывал, по-гусиному вытягивая длинную шею и комично шевеля ушами. И тогда впервые стало жаль его. Ведь, если взглянуть на него по-настоящему, он — неплохой парень. Ну, смешной, неуклюжий — зато начитанный, знающий, мог часами говорить о родном уральском городе... Правда, был упрям и, как все упрямые, на все имел свое мнение, но что значили его стариковские ворчания, когда меня одолевали иные заботы.
Еще накануне праздника я удачно запасся трехрублевой бутылкой «CinZano» в кулинарии ресторана «Узбекистан» и шоколадкой «Аленка» за восемьдесят копеек. Оставалось купить цветов. Воспользовавшись знакомством, попытался заранее договориться о гвоздиках в цветочном магазине на Кропоткинской, где однажды с наставником по-тихому покупали цветы, но то ли продавщица запамятовала меня, то ли не сумел войти в доверие, но остался без цветов, и уже знал, что нигде их не куплю (в очередях стоять не было времени, а о рынке не мечтал, потому что они там очень и очень дорогие). К тому же с юности не был приучен дарить покупные цветы, потому что в сельской местности это совершенно не принято: зачем покупать, когда летом и в лугах, и палисадниках их полным-полно, а зимой, как ни ищи, нигде не сыщешь, даже покупных.
Пятнадцатый маршрут пролегал в окрестностях Новодевичьего, в ту пору малолюдных, а предпоследняя остановка была около цветочного магазина при кладбище, которое мы запросто называли Девичкой... И в какой-то момент меня осенило: «Здесь тоже продаются цветы! И никакой очереди!» Заканчивая очередной рейс, выскочил на минутку из троллейбуса, купил пяток гвоздик (я уже знал, что дарят нечетное количество) и, довольный, вернулся в кабину, запомнив удивленный взгляд продавщицы. Она явно восхитилась моей находчивостью, даже пригласила: «Приходите еще...» — «Обязательно приду!» — пообещал ей, хотя более думал о Пешехонове: вот ему-то подсказать не мешало бы, потому что он собирался в гости к двоюродной сестре. Купив цветы, он уж наверняка уедет из общежития, чего я и добивался, чтобы нам с Галочкой никто не мешал спокойно отметить праздник.
Поэтому, хочешь не хочешь, а, вернувшись с работы, похвалился цветами Федору:
— Могу подсказать, где можно купить без очереди!
— Где же?
— На Девичке... Ни одного человека!
— А что — идея! — сразу заинтересовался Федор, забыв об обиде, правда, загадочно усмехнулся: — Завтра поеду к сестре и заскочу туда. Только нашим орлам не говори, а то все расхватают.
После таких окрыляющих слов сразу простил его причуды, даже впервые он показался настоящим товарищем, на которого можно положиться и который никогда не подведет.
На следующий, праздничный, день я не чаял, как побыстрее отмотать шесть кругов между Лужниками и Неглинкой, и, сменившись, позвонил Галке с конечной станции. Напомнил, что жду ее, не скрывая радости, намекнул, что Шостакович уедет, но, выслушав меня, она неожиданно сама пригласила в гости и предупредила, что, кроме нее, будет еще мать и старший брат с женой — компания для меня не самая подходящая, но что делать, если Галка, видимо, почувствовала коварность моих замыслов. Это немного расстроило, и я отругал себя за излишнюю болтливость, но ничего не оставалось, как ехать в Кунцево, потому что других вариантов в этот день не имелось. Быстренько отправился в общежитие, побрился и переоделся. Как всегда опаздывал, и, собравшись и выскочив на улицу, на счастье увидел свободное такси. Махнул рукой — оно остановилось. С выпирающей из внутреннего кармана пальто бутылкой «CinZano», с завернутой в газету шоколадкой и празднично шуршащим букетом гвоздик я, долговязый, неловко уселся на переднее сиденье, но сказал важно и строго, будто каждый день ездил на такси:
— Шеф, в Кунцево!
Пожилой водитель сразу погрустнел, словно услышал что-то печальное. Когда с Бородинского моста выехали на Дорогомиловскую улицу, он уточнил:
— На Кунцевское кладбище, что ли?
— Почему на кладбище?!
— С бумажными цветами только туда ездят...
От его убийственного замечания сразу вспотел лоб под тесной кроличьей шапкой и непривычно кольнуло сердце от пугающей мысли, что делаю что-то не так, делаю постыдно, и невольно насторожился, еще не понимая до конца юмор таксиста, но начиная догадываться, что он что-то не договаривает, шельма! И тут же отругал себя: «Какие еще слова нужны, чтобы самому сообразить?!» И сразу вспомнил удивленную продавщицу на Девичке, едкую усмешку Шостаковича... И если на продавщицу совсем не обижался, то соседа в эту минуту готов был разорвать. Тотчас решил после праздника написать заявление коменданту и переселиться в другую комнату, все равно какую, потому что после такой подлости спокойно смотреть на него, ушастого, более не смогу. Но это будет только завтра, а пока решил занять денег и — кровь из носа — купить своей Галочке живые цветы, и приказал таксисту:
— Поехали назад!
Пока возвращались, придумал месть Шостаковичу. Чтобы он понял, что я тоже не лыком шит, сплел из бумажных гвоздик траурный венок. В комнате повесил венок над изголовьем его кровати, как вешают на столбах вдоль дорог.
Потом занял у соседей двадцатку и, улыбающийся, вернулся к машине.
— Шефчик, пожалуйста, в Кунцево, но теперь с заездом на рынок! — ласково, как отца родного, попросил таксиста, спасшего меня от великого позора.
Да, позора удалось избежать, но вот уж почти тридцать лет, накануне очередного праздника 8 Марта, Галочка или теперь Галина Ивановна, ставшая директором цветочного магазина, всякий раз напоминает с легкой иронией:
— Владимир Дмитриевич, пора на Девичку за цветами!
И я не обижаюсь, потому что когда-то сам рассказал ей эту историю.
Ведь это очень легко — рассказать о том, что могло случиться, но не случилось.
ЛЕГКАЯ ДОРОГА
В это путешествие я собирался давно, но все было недосуг: то отпуск неподходящий, то с погодой не везло, то настроения не хватало. Да и зачем идти пешком, когда на машине можно, надо только с погодой подгадать.
Капризы собственной души длились несколько лет, и вот подошел такой момент, когда откладывать поход более не хватало сил, будто человек, сидевший во мне, сдался и пустил мое желание на волю, а я это сразу почувствовал, но до поры это казалось тайной, я пытался сохранить ее, но ничего не получилось, когда однажды встал пораньше и начал собираться. Матушка сборы сразу заметила, и пришлось все рассказать, чтобы избавить ее от лишних волнений. А она, как узнала, что собрался я к тетушке в Болотово, то сразу и сама засобиралась, и огорчилась, узнав о моем намерении идти пешком, стала отговаривать:
— Не ходи сегодня, — сказала она обиженно, — у меня ужотко рука ломила... Дождь будет! Или еще какая напасть!
Рука у матери — барометр. Сломала она ее лет тридцать назад, кости срослись неправильно и плохо и чуть что — болят, особенно к непогоде. И вот она знающе начала стращать, убеждать, а мне не хотелось с ней спорить, я лишь потихоньку гнул свое, не желая до конца выдавать тайных мыслей, хотя теперь и не тайных, а сокровенных чувств, не очень понятных и объяснимых даже самому себе. Поэтому, наверное, необходимость отправиться в дорогу именно сегодня — подавила все иные желания. Видимо, такой момент подошел, а я окончательно созрел.
Тетя Паша — одна из семи сестер матери... Был у них еще и брат. На войне погиб. Не помнил я и самых старших теток, а вот с остальными виделся часто, рос у них на виду. Исключением являлась только болотовская тетя Паша. Она жила, как считали мы, жившие кустом, в дальней деревне, и поэтому виделись с ней редко. Прежде мать встречалась с ней чаще всего в церкви или на базаре, а в последнее время больше на похоронах. Тетушки умирали одна за другой, и я чувствовал, что вместе с ними уходит что-то необъяснимое из моей жизни, но нужное, без которого жизнь делалась иной, и которое всегда хотелось объяснить. И вот теперь, собираясь в Болотово, я словно бы пускался вдогонку за этим необъяснимым. Хотел идти налегке, но матушка, уверовавшись в моем твердом намерении, засуетилась, забегала и в конце концов вручила рыхлый узелок в виде завязанного крест-накрест платка. Отказаться я, понятно, не мог, поскольку тогда опять возник бы разговор о надвигающемся дожде, а мне хотелось отправиться побыстрей, пока желание не утомилось от затянувшихся сборов.
И вот я за селом, и быстро вспотел, а на первом подъеме вспомнил слова о дожде, потому что парило, что с утра бывает довольно редко. Не долго думая, снял тенниску, подвернул джинсы, словно мне не хватало воздуха, и я решил дышать всем телом.
Дорогу до Болотова никто никогда не мерил, но, по слухам, до деревеньки этой километров двенадцать. И большая часть пути — лесом. И вскоре я подступил к нему и пошел сначала опушкой, а потом, за старой, заросшей бурьяном шоссейкой, негустыми дубками. Когда они закончились — спелым смешанным лесом. Чем глубже входил в него, тем шагал осторожнее, остерегаясь наступить на сухой сучок и невольно проникаясь таинственность леса. Казалось, что за мной кто-то следит из темной зелени листвы, и невольно стал сдерживать дыхание. Вдоль едва заметной дороги в еще росистой с ночи траве виднелась спелая земляника, иногда я наклонялся, срывал ягоды, но делал это, невольно оглядываясь, будто за мной кто-то действительно следил и мог схватить. Навалившиеся страхи смешили, но от этого они не становились менее страшными, и невольно вспоминалось, что в пору охотничьей молодости, возвращаясь с вальдшнепиной тяги или еще где-то припозднившись, я запросто шагал ночным лесом и даже старался наделать побольше шума, чтобы все знали (а кто — все?), что иду я! Теперь я почему-то не шел, а крался, ругая себя за неосторожное движение, которым иногда выдавал себя. Тогда вновь и вновь хотелось оглянуться, но всякий раз я останавливал себя, не желая поддаваться навалившимся мнимым страхам. И тогда я закричал на весь лес, да так громко, что от собственного голоса побежали мурашки по всему телу.
— О-у-у-у, — протяжно, как лось во время гона, заорал я и повторил крик несколько раз.
От духоты ли, от волнения ли я основательно вспотел, и когда, приостановившись, услышал — как запоздалый ответ — далекий гром, то обрадовался ему. И чем сильнее он гремел и приближался, тем свободнее я чувствовал себя... Вспомнилось, как давным-давно, когда и в школу-то еще не ходил и был жив отец, мы ездили в Болотово на лошади, которую брали у колхозного объездчика за четвертинку. Ездили этой же самой дорогой к престольному празднику. Когда возвращались, отец гнал лошадь, чтобы успеть до темноты и дождя. С той поры осталось ощущение жуткой скачки; мама взвизгивала, когда пролетку подбрасывало на корнях, а отец что-то кричал — то ли ей, то ли на лошадь — и крепче прижимал меня к себе. Тогда мы от дождя ускакали, а сейчас я шел навстречу ему все быстрей и быстрей. И побежал бы, но неожиданно увидел впереди просвет и вскоре очутился на опушке. Сразу заревел ветер, заскрипел деревьями, и я невольно стал искать защиту от наступавшего дождя и нашел ее под шершавым неохватным дубом.
Первых капель я не ощутил и не заметил, что дождь уже идет. Только когда все вокруг утонуло в белесой водяной пыли ливня и, взорвавшись над ухом, оглушил гром, и молния жиганула, казалось, в мой дуб, заставив прижаться к колючей коре, только тогда я вспомнил, что в грозу нельзя стоять на опушке леса да еще под высоким деревом. Но искать другое пристанище было поздно, и, чему-то веселясь, я представил, увидел как бы со стороны, что молния впилась в моего спасителя.
У меня не оказалось часов, — специально оставил дома — и поэтому не мог точно определить, сколько времени отстоял под дубом. Наверное, не очень долго, так как буквально на глазах туча запрокинулась, крутнулась разорванными краями и сползла в ту сторону, откуда я прибыл, заслонившись крутобокой радугой. Оставив пристанище, пошел по мокрой траве, высоко поднимая ноги, а, вымокнув, пошел смелее, ощущая всем телом посвежевший воздух, радуясь синему-синему небу над головой и дороге, которая ждала впереди, и волшебство разлилось по душе от этого ожидания. Сумрачность леса сменилась раздольем полей, и казалось невозможным надышаться и наглядеться простором. Я шлепал полевой дорогой и не замечал размокшей и парящей под солнцем земли, а любовался намытыми в колеях разноцветными камешками, и хотелось пройти по этим камешкам босиком. В лощинах окатывал себя водой с кустов орешника и радовался ей, хотя совсем недавно прятался от дождя. Теперь я всему радовался, и чем ближе к Болотову, тем большая радость оживала во мне. Поэтому не огорчило, что раз или два сбился, когда пошел не раскисшей дорогой, а прямиком, как мне показалось, березовыми посадками и набрел на луг, усеянный спелой клубникой, и не смог устоять перед ней. Ползая на коленях по мокрому лугу, наелся до оскомины, потерял мамин узелок, нашел его и пошел дальше, и одни коршуны в высоком небе провожали меня, о чем-то изредка переговариваясь меж собой.
Первоначальные планы придерживаться той дороги, какой ездил когда-то в гости, окончательно забылись, и мне в этот день казалось смешно строить какие-то планы. Ну их... Только в этот день, так мне казалось, я ощутил нынешний отпуск и уже не представлял, что я — московский шофер, и, не будь отпуска, крутился бы сейчас по угарным улицам, боясь вздохнуть всей грудью.
Мысли, мысли. Они вели все дальше и дальше. В конце концов, я окончательно заблудился в беспредельных просторах, но это нисколько не огорчило и не испугало, потому что я чувствовал, знал, что именно сегодня нужно заблудиться, именно сегодня я должен куда-то идти и идти.
МОЙ ДРУГ АХМЕТ
Был День десантника.
Изрядно побродив по парку Горького и надеясь встретить кого-нибудь из сослуживцев, я никого не нашёл, но всё равно возвращался домой навеселе, потому что перед этим прибился к компании псковитян, которых особенно полюбил в последние годы за их шестую роту, почти полностью погибшую в горах Кавказа, но не пропустившую боевиков. Хорошенько отметил праздник в кругу «скопских», а потом распрощался с ними, когда они отправились купаться в фонтане. Был бы помоложе, то, возможно, вместе с ними окунулся, но когда самому за пятьдесят, то, хочешь не хочешь, надо подавать хоть какой-то положительный пример. Хотя, понятно, и не пытался этого делать: бессмысленно, да и учитель из меня неважный. Расставшись с удалой компанией, я, пройдясь по Крымскому мосту, спустился в метро.
Через полчаса был на «Щукинской» и благополучно заскочил в автобус, где сразу увидел загорелого, широкоплечего парня в тельняшке и голубом берете, лихо сдвинутом на затылок. Не церемонясь, подошёл к нему, подал руку:
— С праздником, десант!
— Взаимно! — легко отозвался он, будто мы были знакомы сто лет.
Мы обнялись и сразу разговорились, выяснив, кто где служил, использовав излюбленную тему десантников, особенно, когда они хотят завести разговор. Познакомившись, узнал, что мой новый друг Витёк служил в тульской дивизии, а я признался, что отдал два года рязанской спецбригаде. После этого белобрысый Витёк сразу по-иному посмотрел, потому что моя десантная бригада считалась элитной:
— Володь, а почему тогда без берета ходишь в такой день?! — спросил он, словно укорил.
Пришлось улыбнуться, хотя — из-за солидной комплекции, что ли? — я редко когда позволяю себе быть легкомысленным:
— В те годы, когда я служил, а ты, наверное, не родился (так и хотелось сказать «сынок»), мы носили общевойсковое хэбэ. Правда, десантная амуниция для учений имелась, маскхалаты зимние и летние, а вот тельняшки да береты только-только вводились в ту пору.
— Тогда забирай мой! Дарю!
Коротко стриженный Витёк торопливо снял берет, словно он мешал, и отдал мне. Ничего не оставалось, как сразу же надеть его. Этого оказалось достаточно, чтобы стать друзьями. Правда, я всё-таки спросил:
— Сам-то с чем останешься?!
— У меня ещё есть!
Скрывать не буду, приятно стать обладателем подарка, о котором всегда мечтал. Сразу захотелось отблагодарить отзывчивого парня, пленившего открытостью и добротой, и узнать, кто он, чем занимается, но не хотелось спешить. Поэтому не стал любопытничать; ведь тогда бы пришлось и о себе рассказать, быть может, со временем подарить собственную книгу, но не хотелось в такой день выглядеть слишком «умным».
— Не против? — вместо объяснений, спросил я по-простому и построил фигуру из двух пальцев, приглашая выпить.
— Володь, не суетись! — сказал Витёк, узнав, где я намереваюсь сойти. — На следующей остановке выскочим. Там у меня друган есть!
«Друг так друг, — подумал я. — Всё равно кому платить».
Через пять минут мы были в небольшом кафе типа забегаловки, в котором продавали пиво и водку на разлив. Здесь и бутерброды имелись, и шашлыки. Стоявшие за столиками мужики сразу подвинулись, увидев двух увесистых десантников, начали поздравлять с праздником. Я сразу попытался занять место у стойки, чтобы сделать заказ, но Витёк оттеснил, сказав твёрдо и уверенно, словно хозяин:
— Не суетись… Ахметка сейчас всё устроит!
И, правда: не успел Витёк поздороваться с носатым кавказцем, как тот сразу принёс по пиву, а чуть позже и шашлыки в одноразовых тарелках, пластиковые вилки и ножи. Был он невысокого роста, худой и, может, поэтому крутился вокруг нас юлой. Я продолжал держать деньги, и Витёк приказал:
— Убери!
Деньги я убрал, но не смог убрать с лица вопрос об оплате. Мой друг это понял и усмехнулся:
— У нас тут всё схвачено… Не переживай!
От его слов у меня сразу испортилось настроение. Я понял, что стал соучастником чего-то нехорошего, но отказываться было поздно. Тем более что сам напросился к Витьку в друзья. Так и хотелось спросить: «Ты что, крутой спортсмен?!» Но, понятное дело, не спросил, когда всё и так стало ясно. И от этой ясности сделалось не очень-то и приятно. Сразу пиво показалось разбавленным, а шашлык не прожаренным. Хотя я и переживал, но понемногу пивко цедил, а Витёк поторопил:
— Пей, пей… Он ещё принесёт!
И тогда я придумал, как выкрутиться из щекотливого положения и доказать свою независимость. Я быстро допил кружку и сразу направился к стойке, чтобы опередить друга и не заставлять Ахметку наливать пиво задарма. Витёк шумно запротестовал, но было поздно. Я взял два пива, почти силой сунул деньги Ахметке, и уж с другим настроением поставил кружки перед Витьком и тихо сказал:
— А то перед людьми неудобно…
— Где ты видишь людей?! — громко спросил он и усмехнулся, а я постарался не придавать значения его ухмылке, понимая, что он пошутил.
Допив пиво, мы распрощались с хозяином, вышедшим проводить и долго трясшим нам руки своими влажными ручонками, отправились на берег Москвы-реки, где весь вечер провели в открытом кафе, многие посетители которого мелькали голубыми беретами. И тогда я понял, как нас много, — десантников разных лет службы, — что мы очень даже неслабая сила! И это создало определённое настроение. И то ли от него, то ли от чего-то иного, но в тот вечер мы с Витьком подпили изрядно. Праздник ведь!
На следующий день, конечно, вчерашние приключения подзабылись, лишь поход к Ахметке стоял перед глазами. И почему-то более всего было стыдно от выпитой за чужой счёт кружки пива, от шашлыков, а более — оттого, что я в глазах Ахметки оказался, ну если уж не крутым местным спортсменом, то человеком из их окружения, а, значит, заслуживал безусловного преклонения. Единственное, что радовало, — так это то, что нет особой нужды ещё раз появляться в том кафе, где я прежде никогда не был.
Но дня через три, играя в волейбол на берегу реки, неожиданно увидел Ахмета, необыкновенно нарядного. Был он в белой рубашке и светло-бежевых брюках, а рядом бегали трое тёмноголовых мальчиков. Увлёкшись игрой, я не смог подойти к нему, а надо бы, чтобы не подумал, что чураюсь. А он постоял-постоял, посмотрел на меня задумчивыми чёрными глазами и пошёл дальше. Мы так и не поговорили.
Увидел его лишь через месяц, в начале осени, когда случайно шёл мимо кафе, а он оказался около выхода и окликнул. Пришлось зайти, взять кружку пива, поболтать. Тем более что Ахмет был рад встрече. Он так и вертелся около меня; у стойки даже собралась небольшая очередь. А когда я собрался уходить, он опять подскочил ко мне, чтобы проводить, и попросил заходить, не пропадать. Просил и Виктору передавать привет.
Просить-то просил, но где мне теперь искать Витька, если записку с номером его телефона я потерял в первый же вечер знакомства. К тому же, признаваясь самому себе, и не особенно хотелось звонить, встречаться с ним и о чём-то говорить. Душа противилась. А время бежало, даже летело. Я нет-нет да заходил к Ахмету, выпивал кружку пива, иногда и сто граммов позволял себе, и, поговорив, расставался до следующей встречи. Постепенно отношения становились всё более приятельскими, почти дружескими, не испачканными несправедливыми отношениями, какими они виделись мне в самом начале знакомства. Тем более что однажды Ахмет грустно сообщил, что Виктора недавно схоронили: попал в какую-то историю. Какую именно — Ахмет не сказал, а я не стал допытываться, потому что догадывался — в какую именно. Правда, жуковые глаза кавказца при этом блестели совсем не печально, хотя меня грустное известие по-настоящему огорчило, независимо от того, кем был Витёк. Он хотя и оказался для меня случайно мелькнувшим человеком, но всё равно стало не по себе. И с этой грустью я жил несколько месяцев, иногда поглядывая на голубой берет, висящий над рабочим столом, как память о прошедшем Дне десантника и самом Витьке.
А что может быть лучше для погибших людей, чем добрая память о них.
…Незаметно прошла осень, зима, а к весне у меня вышла книга, в которую успел вставить и рассказ о памятном знакомстве. Рассказ этот вы, дорогие читатели, только что прочитали. В книге он заканчивался предыдущим абзацем, который перед вашими глазами, и мне теперь немного совестно за несовершенство композиции, вялый сюжет. По сути — это очерк, к тому же никудышный. Но уж что есть, то есть. Как говорится, из песни слова не выкинешь. Хотя какая это песня?! Хриплый отголосок — не более! Но так случается почти всегда, когда рассказываешь о себе самом, забывая о художественном вымысле, считая, что важна любая деталь, и нет сил избавиться от лишних. К тому же спешил, хотелось, чтобы новый рассказ успел войти в книгу.
Всё это верно, но и заниматься бесконечным самобичеванием тоже нельзя. Главное — книга вышла, и называется, по-моему, симпатично: «Лица друзей». Ну, как такую не подарить Ахмету?! Он, думаю, не настолько уж силён в русской литературе, что может профессионально судить о достоинствах или недостатках того или иного рассказа. Ему будет достаточно упоминания его имени, упоминания о его детишках. Думаю, будет приятно и то, что я не уподобился спортсмену-налётчику (прости, Господи), а проявил уважение. Поэтому, когда подарил книгу, то будто рассчитался с застарелым, безмерно тяготившим долгом, о котором теперь и упоминать-то не хотелось. И этим себя успокоил. Хотя, конечно, не до конца. Нерадостная мысль о творческой неудаче постоянно преследовала, и я дал себе зарок впредь никогда более не браться за «рассказы» о самом себе.
Правда, неожиданно изменившееся отношение Ахмета заставило по-иному посмотреть на этот рассказ и на всё, что нас связывало. Даже на то, что лежала глубоко в душе. Сперва я не мог понять, что произошло? Мне казалось, что, подарив собственную книгу, я сделал, хотя и символичный, но ясный жест. Мне казалось, что уж теперь-то станем настоящими друзьями, навсегда забудем подробности нашего знакомства, по крайней мере, я готов был это сделать в ту же минуту, даже улыбнулся.
Но ошибся. Дружбы не получилось. Это надо признать. Хотя я это понял не сразу, а лишь тогда, когда сообразил, что Ахмет перестал без Витька видеть во мне крутого спортсмена! Можно понять удивление Ахмета, когда он вдруг узнал, что подозрительно неулыбчивый десантник… пописывает книжонки! Это ли не обман, не насмехательство?! Почти год человек извивался впустую неизвестно перед кем. От такого прозрения любому станет обидно, даже оскорбительно сделается. Подобного он простить не мог и начал шпынять при встречах, даже издеваться, всякий раз говоря с почему-то усиливающимся в такой момент акцентом:
— О, гаспадын писатэл! — громко говорил он, словно призывал к расправе, вынуждая посетителей кафе недоброжелательно оглядываться, а меня хмуриться.
Отпустив кружку пива, он демонстративно отворачивался, начинал о чём-то говорить с помощницей на родном языке. Когда же я пиво выпивал и собирался уходить, он исчезал в подсобке, чтобы не пожимать мне руку при расставании, как обычно это делал, и делал весьма заискивающе.
Нет, теперь всё круто изменилось. Своим поведением, даже ужимками, он явно издевался. Мне хватило двух раз, чтобы понять это. И, как ни странно, не имелось на него никакой обиды. Даже радовало, что эта история завершилась так, как завершилась. Теперь, при следующем издании или публикации, я спокойно отправлю в печать этот рассказ в теперешнем виде, и, надеюсь, впредь никто не сможет упрекнуть меня, сказать что-нибудь язвительное при оценке его художественности. Даже Ахметка, к которому я быстро забыл дорогу, а если иногда начинал вспоминать, то она почему-то казалась долгой-предолгой — целая остановка от моего дома.