Андрей БАЖЕНОВ. «Русский ум, достигший полного совершенства…» И.А. Крылов – консерватор вечного.

Западные ветры, засквозившие через прорубленное Петром “окно”, стали рассеивать на российской почве семена чуждых русскому сознанию теорий, учений и верований. На рубеже XVIII—XIX веков в российском обществе настолько явно обозначились итоги вредных и губительных иноземных влияний, что перед умными и образованными русскими людьми, которым удалось не утерять кровного и духовного родства со своим народом, встал вопрос о возможности или невозможности сохранения России как русского государства.

Революционный пожар в Европе, наполеоновские войны, многочисленная эмиграция с Запада, либеральное половодье в начале царствования Александра I… Как и во все смутные времена, в русской России того времени таинственным образом появились и проявились в истории национальные гении, которые сосредоточивали в себе народный дух, характер, одарён­ность. Они призваны были выполнить некую пророческую, мессианскую функцию. Им даны были сила и мужество взвалить на себя бремя народного отцовства, пастырства. Их трезвый гениальный ум позволял уже в юности понять свое предназначение и поставить перед собой ясную цель, а великий талант помогал достичь этой цели – пройти свой путь до конца. Деятельность, творчество таких людей, сам масштаб их личности в истории давали народу надежду на спасение, объединяли, выводя русских людей из вечных духовных скитаний, пробуждали народное самосознание. Таковым в начале ХIX века был Пушкин. Таковым был Крылов.

Кто не знает дедушку Крылова? Все знают. Само собой разумеется… Но из-за этого “само собой”, из-за столь широкой популярности баснописца, из-за всеобщего буквально знакомства с двумя-тремя его баснями ещё в раннем детстве для большинства русских, к сожалению, истинное знание его творчества подменяется некоей иллюзией знания. “Крылов?... “Стрекоза и муравей”… Конечно, знаю!”

В школьной программе с баснями Крылова поверхностно знакомятся в начальных и средних классах. И он вроде бы всем понятен. “Рассказ” каждой его басни внятен и прост, мораль ясна. И в дальнейшем углублённом изучении его творчества и его биографии, вроде бы, и нужды нет. И в таком легкомысленном нашем взгляде на баснописца виноват отчасти и сам Крылов. Свою суровую, как правило, жёсткую мораль, свои глубокие откровения, писатель прятал под маской легкой аллегории, а свое истинное – серьёзное, мощное, пророческое “я”, как и всю свою биографию, тщательно  скрывал за созданной им самим анекдотичной “крыловской” легендой. (Неспроста, наверное, скрывал и прятал!)

Но отчасти в слабом знании и недооценке Крылова как писателя и мыслителя виноваты всё те же “лень и нелюбопытство” русских, о которых писал Пушкин в “Путешествии в Арзрум” по поводу Грибоедова. А по поводу Крылова Пушкин заметил: “Крылов знает главные европейские языки и, сверх того, он, как Альфиери, пятидесяти лет выучился древнегреческому. В других землях таковая характеристическая черта известного человека была бы прославлена во всех журналах; но мы в биографиях славных писателей наших довольствуемся означением года их рождения и подробностями послужного списка, да сами же потом и жалуемся на неведение иностранцев о всём, что до нас касается…”("О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова"). Факты из интереснейшей биографии Крылова и его семьи Пушкин упоминает в “Истории Пугачёва”, и, как полагали некоторые исследователи, черты капитана Крылова предопределили впоследствии образ капитана Миронова в “Капитанской дочке”[1].

Попутно можно заметить, что образ Фенюшки – “экономки” Крылова, возникающей в воображении при знакомстве с мемуарами современников, уж очень напоминает Феничку – “экономку” Николая Петровича из “Отцов и детей” Тургенева, а знаменитый (знаковый!) халат “ленивца” Крылова сразу же начинает ассоциироваться со знаменитым халатом гончаровского Обломова… А какое бессчётное число раз по разным поводам цитировались его басни!.. Многое сходится на имени Ивана Андреевича Крылова и в русской литературе, и в русской жизни в целом.

Кто же он на самом деле, дедушка Крылов, этот скромнейший в жизни человек, не оставивший нам ни единой автобиографической строчки, автор, полностью растворившийся в собственных произведениях? Почему, например, он именно дедушка?.. В чём его загадка, тайна, если таковая есть?..

Крылова-баснописца – Крылова зрелого – никак нельзя причислить ни к либералам, ни уж тем более к революционерам. И дело не только в показательно-примерном его благонамерении по отношению к властям. Внешне по-обломовски ленивый, не любивший менять своих привычек и пристрастий (к русским кушаньям и русскому языку, например), он всю жизнь просидел, по сути, на одном месте и, как и Пушкин, ни разу не выезжал за границу:

…Кто с пользою отечеству трудится,

Тот с ним легко не разлучится;

А кто полезным быть способности лишён,

Чужая сторона тому всегда приятна:

Не бывши гражданин, там мене презрен он…

                                            (Пчела и Мухи)

Современники отмечали “патриотизм Крылова” и “русскую душу его, неко­лебимую в своих правилах и думах, не изменившуюся в течение почти семидесятилетней жизни ни от каких посторонних влияний и прививок иноземных…"[2]   Конечно же, Крылов – типичный консерватор.

Но консерватизм может пониматься по-разному. Консервативное сознание может абсолютизировать, а затем пытаться “законсервировать”, допустим, некоторый период исторического земного бытия народа, который воспринимается как век народного благоденствия. Такое пристрастие к прошлому имеет своё значение. Человек – существо историческое, и без памяти прошлого неясны бывают пути в будущее. Национальный костюм, язык, ритуал… всё это укрепляет культурно-этническую общность народа и украшает народную жизнь… Можно стремиться “законсервировать” и тот или иной “старый” социальный порядок, который кажется наиболее приемлемым для процветания собственного сословия или всего общества. И подобное стремление может возникать лишь потому, что у “консерватора” при том порядке было беззаботное детство, весёлая счастливая юность или удачно сложилась служебная карьера. (Помните, как Фамусов из “Горя от ума” ностальгировал по “веку минувшему”?)

Но бывает, что желание сохранить тот или иной социальный порядок, тип государственности, правления происходит от того, что есть серьёзная уверенность, основанная на историческом опыте народов, что данный порядок является единственно устойчиво-благоприятным для народной жизни, для культурного и духовного развития. Консерваторами в этом смысле были такие сторонники самодержавной формы правления, как зрелый Крылов, зрелый Пушкин, зрелый Достоевский. (Достоевский, например, писал о русском самодержавии “как причине всех свобод России… Тут-то разница во взглядах русских-иностранцев и русских-русских: по-иностранному – тирания, по-русски – источник всех свобод”[3].)

Что же касается экономического развития, о котором, пожалуй, только и говорят в последние два десятилетия, то вовсе не бесспорно, что для русского народа, русского характера экономическое развитие “первично”. У Крылова на этот счёт есть своя притча. Не всякий русский предпочтёт богатство душевно уравновешенной, “беспечной” (то есть свободной от неприятных хлопот, угрызений совести и т. д.) жизни:

…Вот твой мешок, возьми его назад:

Я до него не знал, как худо спят.

Живи ты при своём богатстве,

А мне, за песни и за сон,

Не надобен и миллион.

                        (Откупщик и Сапожник)

В либеральной среде консерватизм чаще всего понимается как неприятие современного просвещения, научно-технического и социального прогресса и проч. Каков же консерватизм Ивана Андреевича Крылова?.. Его консерватизм – это консерватизм мудрой меры во всём, что касается бытия земного, и консерватизм незыблемости в сфере духовного - вечного.

Просвещения как такового, научного и технического прогресса Крылов вовсе не отрицал:

Полезно ль просвещенье?

Полезно, слова нет о том…

                  (Червонец)

Или:

…Невежда так же в ослепленье

Бранит науки и ученье,

И все учёные труды,

Не чувствуя, что он вкушает их плоды…

                                                (Свинья под дубом)

Сам прекрасный математик и большой любитель естественных наук, Крылов в просвещении видел много пользы. Условие одно: наука не должна выходить за рамки дозволяемого человеческой совестью – русской, безотно­сительной, христианской совестью, не должна входить в противоречие с традиционными нравственными началами: “Чтоб не ослабить дух и не испор­тить нравы…” (“Червонец”).

Человек очень образованный, знавший языки, знакомый не только с русской литературой, но и с современной и классической западноевропейской литературой, философией, историей, он с особой осторожностью и недо­верием относился к возникавшим в просвещенческой Европе и проникавшим в Россию новым философским теориям и социальным учениям. Если таковые “головные мудрствования” не вписывались в русскую бытийную и духовную реальность, если противоречили историческому и религиозному опыту народа, то Крылов не принимал их вообще. Эти мудрствования уже с юности отравляли сознание и уродовали духовный облик русского человека, получавшего "европейское" образование. Отравляли и уродовали столь же безнадежно и навсегда, как откупщик из басни безнадёжно и навсегда испортил вином взятую взаймы бочку соседа:

…Ученьем вредным с юных дней

Нам стоит раз лишь напитаться,

А там во всех твоих поступках и делах,

Каков ни будь ты на словах,

А всё им будешь отзываться.

                                              (Бочка)

И особенно вредными, гибельными, казались Крылову богоотрицающие философии французских материалистов: Вольтера, Дидро, Гельвеция… Они разрушали религиозное объединение народа – одно из самых действенных и стойких объединений на фоне всех многочисленных “разъединений” – социальных, профессиональных, этнических, территориальных и прочих.  "Разъединений", увы, неизбежных в огромной и необъятной во всех смыслах, многоликой России:

…Плоды неверия ужасны таковы;

И ведайте, народы, вы,

Что мнимых мудрецов кощунства толки смелы,

Что против божества вооружают вас,

Погибельный ваш приближают час…

                                                     (Безбожники)

Крылов внимательно изучил основные философские теории Нового времени, которые Европа экспортировала в Россию, и ещё более внимательно исследовал результаты их практического воплощения в истории европейских народов. Построить земной рай на земле, где все граждане, “равные по природе”, благоденствовали бы в союзе на основе “общественного договора”, не получалось. Вместо чаемого Эдема – пожар революции, кровь и хаос, которые породили чудовище — “антихриста” Наполеона. Реальные приметы Нового мира убеждали в том, что этот Новый мир, возникший в результате рево­люционной ломки, строится “архитекторами и прорабами” лишь на мирских – утилитарных, но не на Божьих духовных основаниях. Князь мира сего – князь Нового мира.

Россия – страна Старого мира, сотворённого Богом. И путь России – иной: путь естественной эволюции – природной и общественной. Эволюции при непременном условии сохранения незыблемым и неприкосновенным в русской душе образа Божия, образа Христова. И эту “старую” Божью Россию следовало предос­теречь, защитить от коварного, хищного и откровенного уже в своей наглой агрессии новомировского воинства.

Крылов, человек великой трезвости ума и огромного таланта, глубоко знал свой народ, знал иные народы. Он знал и носил в себе самом достоин­ства могучего, богатырского русского характера. (Современники отмечали: “…богатырская была натура”[4]). Но он также видел с порази­тельной жёсткой трезвостью – и в себе самом тоже – недостатки русского человека: его “моцартиа­новскую” беспечность, созерцательную лень, склонность к страстному природному и эстетическому “упоению”, порой наивную славянскую довер­чивость и излишнюю распахнутость натуры. Всё это делало русского человека часто беззащитным перед расчетливой змеиной мудростью и деятельным напором сокрушителей "старой" православной России.

И Крылов (как и Пушкин) стал писать, по сути, новую – уникальную – книгу народного просвещения. И написал книгу вечную -  неисчерпаемо-глубокую. Профессор российской словесности и ректор Петербургского университета П. А. Плетнёв однажды сравнил басенный эпос Крылова с гомеровским: “Он каждому, и юноше, и мужу, и старцу, столько даёт, сколько кто взять может… мудрость, доступная всем возрастам. Но во всей глубине своей она может быть постигнута только умом зрелым…”[5].

С позиции исторического жизненного опыта русского народа он вскрыл смысл буквально всех принципиально важных явлений эпохи Нового времени на уровне личности, семьи и государства; и дал оценку этим явлениям с позиции вечного, с позиции христианского нравственного абсолюта, который хранил в душе русский человек. Его басенное творчество – это энциклопедия бытий­ных и духовных взаимоотношений русского человека с миром, это весь спектр состояний русской души.

И для этого писатель нашёл свою форму творчества, идеально соответст­вующую поставленной цели, — форму басни. Басня давала возможность сказать всё обо всём, не задев никого конкретно: не обидев смертельно своего, указав на его просчёты и недостатки (а Крылов ничуть не щадил и царей), но и не разозлив смертельно врага, раскрывая перед миром его коварство и истинные цели. В баснях, строки которых переписывались им десятки раз, он достиг совершенства. Как писал о легендарно “ленивом” дедушке Крылове его добрый друг М. Е. Лобанов: “…труд был вторым его гением: ум был изобретателем, а труд усовершителем…”[6]

Консерватор вечного, Крылов отстаивает упорно (а "твердой воли  и терпения у него был запас  огромный, удивительный..." [7]) не то, что может быть субъективно, однобоко, временно, но то, что непреходяще, вечно. На земле с её диалектически противостоящими друг другу и принци­пиально непримиримыми природными и социальными началами он ищет мудрый компромисс, золотую середину, придерживается меры во всём, избегая любых однобоких и радикальных крайностей – как слева, так и справа. (Крайности эти он оставил навсегда в бурной журналистской юности.) Змеиное, грязное, безнадежно засасывающее болото пошлой либеральной демократии – мерзко. Но и пожар как способ осушения болота, очищения земли от грязи, от гнили и мерзких тварей не годится. Войдя в силу, огонь становится страшен и, как всякая слепая стихия, не зная ни границ, ни меры, может спалить и сам русский лес с его символами-дубами  – “погибнет всё вконец…” (“Роща и огонь”). А уцелеет разве что символ-камень - алмаз (“Пожар и Алмаз”).

(Впрочем, пожар Москвы однажды спас Россию, когда

          Смоленский князь…

  Вандалам новым сеть поставил

И на погибель им Москву оставил…

                                                   (Ворона и Курица)

Интересен знаковый факт крыловской биографии-легенды, не единожды отмеченный современниками: Крылов любил смотреть на пожары. А биогра­фическая легенда баснописца – это, в известном смысле, энциклопедия земной жизни русского в символических поступках, которые, при вниматель­ном их изучении, могут быть развёрнуты до важнейших поучительных обобщений. Мощь, разгул и безумство огненной стихии восхищали его и ужасали. Бушующий огонь, который может символизировать безудержные природные страсти человека или целого народа, как и разбушевавшаяся, вышедшая из берегов вода, которая, в свою очередь, может быть символом неуёмной дерзости и мечтательного безумия “чистой” человеческой мысли, — не знают меры. Как губительны для народа огневые страсти, так губительны и “взлёты и погружения” бесконтрольного разума. Бесконтрольного со стороны природной и общественной нормы, со стороны христианского нравственного абсолюта.

…Хотя в ученье зрим мы многих благ причину,

Но дерзкий ум находит в нём пучину

И свой погибельный конец,

Лишь с разницею тою,

Что часто в гибель он других влечёт с собою.

                                                     (Водолазы)

Пил Крылов мало. И если пил, то не пьянел. Рассказывают, что “его вся­чески старались опоить, у него даже были пари – он все выиграл, у него ударяло в ноги, но не в голову… объедался, но пить не любил. Вообще не развратные были у него вкусы…”[8]. В создаваемой Крыловым биографической легенде, так же как и в своем басенном творчестве, он всячески избегал любых “упоительных” состояний. И “интеллектуально-упоительных”, когда

  …опоена… ученьем

Там целая страна полна

Убийствами и грабежами,

Раздорами и мятежами

И до погибели доведена…

  (Сочинитель и Разбойник)

И “эстетически-упоительных”, когда “в приманчивый, в прелестный вид облечены и страсти, и порок” (“Сочинитель и Разбойник”).

Кстати, басню “Сочинитель и Разбойник” Крылов посвятил Вольтеру. Здесь поэт, как нигде, открыто – публицистично – указал на реальные жизненные последствия философских теоретизирований тех, кто проповедовал в принципе невозмож­ное: “свободу, братство и равенство” людей по земной природе - по естественной или социальной, — но не по Богу:

…Смотри на злые все дела

И на несчастия, которых ты виною!

Вон дети, стыд своих семей, —

Отчаянье отцов и матерей… и т. д.

А сколько впредь ещё родится

От книг твоих на свете зол!..

Разумеется, писатель избегал и "естественно"-упоительных состояний, всегда ведущих к дурным действиям с плачевными последствиями. Как в басне про двух мужиков, полезших "в упоении" -  один со свечой на сеновал, другой без свечи в погреб:

...Пеняйте на себя, друзья! -  Сказал им сват Степан. - Коль молвить правду, я  Совсем не чту за чудо,  Что ты сожег свой двор, а ты на костылях:  Для пьяного и со свечою худо;  Да вряд не хуже ль и впотьмах.                                                   (Два мужика)

Умный Крылов в пору своей творческой зрелости твёрдо пришёл к выводу, что упоение – любое упоение (природное, эстетическое, интеллектуальное), столь характерное для человека именно Нового времени, – есть источник подавляющего большинства земных бед и напастей. Упоение не знает меры, но только мера, мера во всём может реально обеспечить относительное благоденствие и покой в вечно раздираемой диалектическими противо­речиями земной жизни. (Таков закон природы – и естественной, и социаль­ной!) А в либерально-революционные времена конца ХVIII – начала ХIХ веков все буквально противоречия мирского европейского и российского бытия – национальные, политические, социальные, культурные… обнажились до предела. То либеральные наводнения, то революционные пожары, постоянно провоцирующие друг друга… Как в такое время стать самому и сделать свой народ твёрдым, как алмаз, который не сожжёт никакой огонь и не размягчит, не размоет никакая вода?.. Принять и соблюдать Закон абсолютной меры! Подчиниться Закону меры! Подчинить Закону меры все земные действия – и личные, и всего народа. Охладить свои страсти и рассудок. Все воспринимать на трезвую холодную голову - все явления этой жизни, в том числе и свет “свечи” просвещения - чтобы и мир вокруг не поджечь и чтобы в непросвещенной “тьме” не оступиться.

И Крылов ищет, проповедует и реализует эту меру – спасение для горячей славянской натуры, в которой, по мнению Аполлона Григорьева, "заключается одинаковое, равномерное богатство сил, как положительных, так и отрицательных", натуры с "богатыми стихийными началами и с беспощадным здравым смыс­лом" [9]. И начинает он с себя. Все почти его современники, кто оставил хотя бы какие-то воспоминания о Крылове, отмечали его мощный и непременно холодный, трезвый, даже расчётливый ум и какое-то удивительное внутреннее равно­весие, чуть ли не равнодушие, какую-то полную невозмутимость. Он всегда "сохранял, подобно старцу Гете олимпийское спокойствие" [10].

Один только раз этот умудрённый жизнью и всё постигший старец изменил себе – не смог и не захотел скрывать своей изначальной природной славянской страстности, – когда поразила его весть о смерти Пушкина: “О! Если б я мог это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моём кабинете, я связал бы тебя верёвками… Если б я это знал!” [11]  (Пушкин заходил к Крылову за день до дуэли с Дантесом, видимо, проститься.) И на отпевании Пушкина Крылов "был последний их простившихся с хладным телом" [12]. 

Уже после “Руслана и Людмилы” патриарх-баснописец увидел в юном Пушкине гения. Гением считал Крылова и Пушкин. Два русских поэта знали цену друг другу и понимали друг друга с полуслова, с полунамека. Они делали одно великое дело — писали Книгу русского национального посвящения. “Его притчи – достояние народное и составляют книгу мудрости самого народа…”, — сказал о Крылове Н. В. Гоголь [13].

И еще Гоголь  сказал: "поэт... на  все подавал свой  голос, и в голосе этом  слышалась разумная середина, примиряющий  третейский суд, которым так силен русский ум, когда достигает до  своего полного совершенства..."[14].  О крыловской философии меры, о поразительном умении найти во всём “золотую середину” писали и его современники, и более поздние исследователи[15]. Подобно ветхозаветным старцам, писатель, всюду и во всем искал некий разумный равновесный синтез, примиряющий и воссоединяющий даже, казалось бы, принципиально отрицающие друг друга земные явления, в том числе и политические, и литературные. И этот земной мудрый синтез он осуществил, прежде всего, в самом себе – как в собственной легендарной исторической личности, так и в собственном писательском творчестве.

 Со всеми своими - то есть с теми, кто не был вовсе чужд коренному русскому миру - он находил общий язык. (Впрочем, чаще всего он отмалчивался, а его "молчание сопровождалось чем-то вроде внутренней улыбки" [16], либо произносил обычные комплименты. Он ни с кем никогда не спорил и не ссорился: зачем? – всё “суета сует”!) Он был принимаем везде и всеми, всегда и всеми желаем. И в царском доме, и в домах самых влиятельных аристократов, и на заседаниях Академии, и в Английском клубе среди особ, взошедших на вершину социальной – классицистской – пирамиды, баснописец мог позволять себе такую свободу от обязательных в высшем обществе правил и ритуалов, которую не простили бы никому другому. На Крылова же не обижались - он был неприкосновенен, подобно русским юродивым[17].

Но Крылов был любим и принимаем кругами и самыми демократическими – низами и средним сословием, – средой, на которую делали ставку апологеты республиканско-романтического “хаоса”, например декабристы. Его любили чиновники, обожали военные. Купцы не знали, как ему угодить, и всегда были готовы раскошелиться ради его нужд и житейских слабостей. Его узнавали в трактирах и на базарах. Ему кланялись на улицах мастеровые всех профессий. Его любили, уважали, принимали люди всех возрастов: старики и мужи зрелых лет, горячие юноши и бесхитростные дети. И все, вернее, все свои – русские по нутру, по характеру, по своей духовно-генетической памяти, все, не отчуждённые от русской России, – читали, перечитывали, учили наизусть его басни.

Многие говорили о Крылове как о собирателе и объединителе русского народа. П. А. Плетнёв писал по поводу его смерти: “…Едва понятно, как мог этот человек, один, без власти, не обладавший ни знатностью, ни богатством, живший почти затворником, без усиленной деятельности, как он мог проник­нуть духом своим, вселиться в помышление миллионов людей, составляющих Россию, и остаться навек присутственным в их уме и памяти. Но он дошёл до этого легко, тихо, свободно…”[18].

Действительно, как мог этот “старик-младенец” (Белинский) – и как человек, и как писатель – без натуги, без нарочитости представлять собой устойчивый центр равновесия между лицами и явлениями порой диаметрально противоположными, а то и откровенно враждебными? Между угнетателями-крепостниками и угнетёнными крепостными, например, или между членами шишковской “Беседы любителей русского слова” и членами карамзинского “Арзамаса” и т. д.

Идея меры, золотой середины, равновесия всех земных начал, природ­ных и общественных, равновесия души и сознания человека плотского, со­циаль­ного – была, видимо, главной, устойчивой идеей Крылова… Divide et impera – разделяй и властвуй (лат.). На столкновении диалектически противо­положных начал материалистического мира играет князь мира сего в своём стремлении рассеять народы, рассыпать, разрушить до основания Старый Божий мир. Крылов выполнял добрую пастырскую миссию объединения. И ему нужно было победить…

Напомним: Крылов в пятьдесят три года добровольно выучил древнегреческий. Одни из современников пишут, что он это сделал ради минутной прихоти — чтобы себя проверить; другие — для того чтобы помочь Гнедичу перевести “Одиссею”… Версии и анекдоты, связанные с этим эпизодом крыловской биографии, нас сейчас не интересуют. Фактом остается лишь то, что он свободно, в подлиннике (порой лучше самого Гнедича!) читал, переводил и, главное, понимал красоту и мудрость Гомера и Геродота, в которых был влюблен, и вообще в подлиннике перечитал всю античную классику.

Скорее всего, основной целью изучения древнегреческого для Крылова было именно прочтение в подлиннике, в не искаженном ничьим посредни­ческим переводом виде греческих классиков литературы, истории, филосо­фии. Греческая античность — это “детство человечества” — подвело итог осознанию человеком мира естественно-природного, причем сам человек себя из этого природного мира еще не выделял. Греческой античности родственна славянская древность. Римская “Энеида” уже несет в себе зачатки философии мирового города — Трои, Рима... — философии иной “природы” – искусственной, социальной, рукотворной.

Крылова явно интересовал путь Одиссея — странника и победителя мировых стихий. (Путь Энея, по-видимому, был ему чужд. Знаток греческого, он не любил латынь.) Хитроумный Одиссей, преданный своей земле, семье, роду, народу, сумел не погибнуть, впав в безумие музыкально-эстетического упоения, когда услышал чарующее пение коварных Сирен. (Стихия музыки Крыловым была приручена: сам он профессионально играл на скрипке.) Мудрый Одиссей смог пройти между двумя чудовищами: между Сциллой — скалой-пирамидой, устремленной вершиной к испепеляющему солнцу, и Харибдой — обратной пирамидой-воронкой, затягивающей безвозвратно в холодную водяную бездну — пройти и остаться невредимым. Он выбрал, как меньшее зло, Сциллу. Он пошел на страшный компромисс и мудро-мужественно пожертвовал несколькими из своих спутников ради спасения всех остальных — частью ради общего целого.

Сцилла и Харибда представляют собой один из символов двух вечно противостоящих друг другу начал земного - природного, а потом и социального - бытия; начал, которые в разных культурах называют по-разному: например, аполлоническим и дионисийским (Ницше) и т. д. То есть это начало космическое, с его абсолютным порядком вне всякой свободы, и начало хаотическое, с его абсолютной свободой вне какого бы то ни было порядка. Применительно же к человеческой истории, даже к конкретной эпохе, в которую жил Крылов, Сцилла и Харибда вполне могут символизировать, с одной стороны, властную пирамиду абсолютизма, эстетическими сторонниками которого выступали классицисты, а с другой стороны, воронку в водовороте “моря народного” - республиканскую демократию, к которой толкали романтики, те же декаб­ристы, например. Крылову не нужна была свобода как хаос, как упоение, как личное или коллективное гибельное безумство. Ему нужна была трезвая, холодная, расчетливая национальная победа. И Крылова в то время можно было считать победителем.

Как консерватор абсолютного вечного, Крылов поднимался в своем понимании сути вопроса и над либералами, и над консерваторами природно-социального — языческого толка. Выступив по сути и против либералов, и против социоконсерваторов, он все же остался на стороне последних, поддержав существующий порядок вещей в империи: Сцилла самодержавия, вне всякого сомнения, при всех ее антигуманных началах, всех ужасах, лучше подходила для такого огромного государства, как Россия, нежели Харибда либерально-демократической республики. Вот  окончательное решение всеведущего Юпитера в басне “Лягушки, просящие Царя”: "Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!" С ним – это с данным "лягушачьему" народу свыше Царем-Журавлем. И пусть даже сей Царь "…виноватых ест: а на суде его \\ Нет пpавых никого... \\ Тот час засудит и - пpоглотит…" И пусть "пуще прежнего и кваканье, и стон...", но все равно  даже с таким своим Царем на "болоте" лучше, чем вообще без Царя: хоть какой, а порядок.

Нет, он не приветствовал самовластия: и “львам”, и “орлам” от него тоже доставалось. Но он не принимал никаких революционных перестроек естественного государственного организма: пусть будет то правление, какое есть. Дело, в конце концов, в самом человеке: будет меняться человек, будут смягчаться и улучшаться нравы — будет к лучшему меняться и государство. Он, как и Пушкин, ратовал за перемены путем “улучшения нравов” без всяких “потрясений насильственных”, ратовал не за свержение, а за новое “крещение” оязыченных в ХVIII веке высших управляющих сословий. А улучше­ние нравов, которое ещё возможно еще при жестокой Сцилле, при коварной Харибде — исключено.

Золотой середины, разумной меры в народной жизни можно достичь не в либеральной свободе: широкая и горячая славянская натура, предостав­ленная самой себе, — не выдержит... Это прекрасно понимало русское крестьянство, устанавливая жёсткие, подчас жестокие, законы общины, которые сурово взнуздывали славянские страсти. Меры в социальной жизни можно достичь, лишь опираясь на твердый, жёсткий (а может быть, и абсолютный) Закон. Причем в России это именно Закон имперско-монархической пирамиды, Закон, который силой и волей сверху связывает народ в единое целое. (При условии, естественно, что верхи — свои. Уже в XVIII веке верхи, к сожалению, часто были чужими – "немецкими".) И сколь бы тяжел и кровожаден этот Закон пирамиды-Сциллы порою ни был, он все же оставлял русским как народу надежду на спасение, тогда как Харибда, с ее иллюзорной "свободой" и лжеодинаковым для всех "правом", затягивала русские души в упоительно-безумный водоворот, засасывала в воронку безнадежного распада - небытия. (Отсюда  и неприязненное отношение Крылова к декабристам: "хотел посмотреть  на их рожи..." [19]) И в этой своей ставке на Закон, ставке поистине воинственно консервативной, отрицающей вообще европейский личностный гуманизм и просвещенческий либерализм как движители революционного прогресса, Крылов по-соломоновски мудр – "ветхозаветен". И при всем том, он остается действительно, как сказал о нем Пушкин, “представителем духа народного”, то есть православного, а Пушкин в подобных оценках не ошибался! Итак, “ветхозаветный” дедушка Крылов есть представитель духа новозаветного русского православного народа.

Это, может быть, самый важный итог крыловской консервативной философии жизни и творчества: русский народ — в самой изначальной (древнерусской), коренной, природной своей основе (и в XIX веке еще самой многочис­ленной основе) - метафизически ветхозаветен! В своем трезвом, жёстком отношении к диалектичному земному бытию, в проявлениях своего здравого смысла, в выводах своего жизненного опыта – ветхозаветен! По-библейски ветхозаветен!..

Ветхозаветен христианский — русский православный народ? Народ агнец?.. Да! В его отношении к кесареву, к мирскому... Народ никогда бы не смог выстоять во времена многочисленных нашествий, смут, ересей, если бы в подавляющем своем большинстве был всегда подобен Лани из крылов­ской басни:

Младая Лань, своих лишась любезных чад...

Нашла в лесу двух малых волченят

И стала выполнять долг матери священный,

Своим питая их млеком...

Дервиш, ее поступком изумленный:

“О безрассудная! — сказал, — к кому любовь,

Кому свое млеко ты расточаешь?

Иль благодарности от их ты роду чаешь?

                 Быть может, некогда (иль злости их не знаешь?)

Они прольют твою же кровь”...

                                                (Лань и Дервиш)

Басня имеет новозаветную — не законническую — благодатную мораль:

        Так, истинная благость

  Без всякой мзды добро творит:

Кто добр, тому избытки в тягость,

  Коль он их с ближним не делит.

Но ближний-то здесь у Лани — волк!.. Таких “чисто” новозаветных (а вернее, по-толстовски непротивленческих, по-булгаковски иешуанских) басен у Крылова единицы, а, может быть, и одна. Тревожное, опасное для русской России время требовало воплощения в творчестве более жесткой, холодной, трезвой народной мудрости: мудрости “дубины народ­ной войны”, бьющей и добивающей своего врага. И из всех остальных басен про волков читатель делает одно­значный вывод: "... С волками иначе не делать мировой, \\ Как снявши шкуру с них долой". (Волк на псарне) В том, что русский народ, народ Христов, в определенные периоды своей зем­ной истории начинает проявлять себя как народ Закона, нет ничего удивительного.

Существуют три основных религиозно-исторических и религиозно-мета­физических состояния человеческого духа: язычество (природность), Ветхий завет (Закон) и Новый завет (Благодать) [20]. Язычество не в состоянии преодо­леть своей природной диалектики и пребывает в неустойчивом состоянии вечной борьбы противоположных начал в границах единой природы (начала дионисийского и начала аполлонического и т. п.).

Закон, опираясь на камень своих скрижалей, силовым и волевым путем “упраздняет” диалектику. Наступив на горло собственной (языческой) песне, он подавляет природу, урезает природу в ее широте, в ее разносторонних порывах, насильственно снимает ее противоречия и заставляет мир прийти к “компромиссному” единому - застыть в некоем искусственно-равновесном состоянии. Поддержание такого равновесного состояния требует Соломоновой компромиссной муд­рости, холодного ясного ума, твердой воли, большой внутренней дисциплины и жёсткого, до жестокости трезвого, отношения ко всем рецидивам неустойчивого в своих пристрастиях язычества. (Язычества, которое творит себе кумиров-идолов на все случаи многообразной природной и социальной жизни, чтобы затем менять этих кумиров-идолов в зависимости от обстоятельств.) Язычество подавляется силой и волей Закона, но оно никуда не исчезает. Оно “внутри”, оно скорбит и корчится в цепях необходимости: надо!

Новый завет призывает не к разуму, но к совести, нравственности, любви. Христос есть Любовь. “Внутри” Нового завета пребывают и язычество, и Ветхий завет, но в преобра­женном виде. Язычество усмиряется и приручается уже не силой Закона, но силой христианской любви. Благодатью любви смягчается и Ветхий завет. Символ “чистого” Нового завета — крест. “Полным” же символом новозаветного мира, новозаветной государствен­ности можно считать, например, герб право­славной России. Двуглавый орел — “летящая” славянская природа с ее диалектическими противоречиями (левая и правая головы). Единая корона — Закон, который волевым своим началом сковывает, «примораживает» и единит диалектичную природу до необходимой степени. И венчающий корону крест — Христова Любовь, жертвенная, прими­ряющая противоположные языческие начала и умягчающая Закон. Христова Любовь, превращающая абсолютизм европейского типа в русскую православную монархию. Отсюда же формула, которую огласил знакомый Крылову по Ака­демии министр просвещения Уваров: “Православие. Самодержавие. Народность”. Благодать — Закон — Природа.

Интересны факты примиряющего воздействия на разноликую “социаль­ную природу” российского общества XIX века любимых народом имен - отцовских, пастырских имен Крылова и Пушкина. Имя Крылова сразу после его смерти объединило на какой-то период не только либералов и консерваторов, но даже четыре ежедневные петер­­бургские газеты: четыре вечно враждующие между собой журналистские своры [21]. Имя Пушкина, после речи Достоевского на открытии памятника, как известно, временно примирило западников со славянофилами.

Крылов, как и Пушкин, — русский народный поэт, “эхо русского народа”, “русский человек в его развитии”. О Крылове и Пушкине ("умнейшем в России человеке") произнес Гоголь: “русский ум, достигший полного совершенства…" И этот совершенный ум, это вызревшее русское сознание, - типично православное сознание - не отвергает и не отрицает здоровой земной природы, эстетически прекрасной природной нормы, языческой природной чуткости (Гринев о Пугачеве: “Чутье его меня поразило...”). Русское сознание, благо­волит к сотворенной Богом природе. (Влюбчивый Крылов и с людьми, и с животными был добр, ласков и ко всем одинаково благоволил.) Но то же вызревшее русское сознание, не впадает в природно-эстетическое упоение и мудро опирается на Закон! И мудрость самого Крылова, "похожего на ветхозаветных пророков"[22]  — "библейская", "старческая", дедовская - пережила, пода­вила,  перемолола в себе “ребяческое” клокотание природно-социальных страстей и по-олимпийски, по-гётевски спокойно и равнодушно взирала на земную язы­ческую “суету сует”. (Исследователи отмечали поразительное сходство бытового поведения Гете и Крылова.  Видимо, оба гения, вызрев, пришли к единому равновесному "Соломонову" миpоощущению [23].) Вот почему к имени Ивана Андреевича Крылова так сразу и навсегда пристало — “дедушка”, удачно однажды произнесенное П.А. Вяземским[24].

Христос — новозаветный, христианский Идеал. Христос привычно — и верно — ассоциируется с кротким, смиренным агнцем. Но Христос проповедует любовь там, где семена его учения падают в благодатную почву. Однако когда проповедь любви становится бесполезна, когда ее заведомо воспри­нимать не хотят или не могут, когда следует “речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить”, там и Спаситель во время Своей земной миссии действует иначе - действует жёстко – умом и силой. Он умно, логично — совсем не кротко — разоблачает фарисеев. И Он дважды — вервием, силой — изгоняет торгующих из Храма. Поэтому и ум, и сила вполне совместимы с христианской любовью, с христианским Идеалом. Ум и сила могут и должны быть употреблены тогда, когда это необходимо. И такова настоящая, реальная, из жизни взятая мудрость русского народа, которую понял и в совершенстве познал Крылов; познал и вернул ее тому же народу в своих народных баснях — в очищенном, сконцентрированном, логически выверенном и художественно обработанном виде.

Для Крылова, а значит, и для русского народа; для русского народа, а значит, и для Крылова - пусть и благоволящего к естественной и социальной природе - нет на земле кумира! Крылов, по большому счету, не принимает ничьей стороны, не молится никаким идолам: ни идолам относительного земного зла, ни идолам относительного земного добра — здесь все зависит от точки зрения “волка” или “ягненка”... Он судит с равновесной позиции здравого смысла, народного житейского опыта, с точки зрения разумной меры.

Об “абсолютном” нравственном суде, который неявно всегда вершится в его творчестве и вершился в его жизни, разговор особый. О “внутренней” новозаветности Крылова, о его "внутренней улыбке"[25], о его “тайной свободе” — помимо молитв, посеще­ния церкви, исповеди перед смертью — говорит множество фактов. (Например, его светлая любовь к детям.) Но, не забывая о вечном, он также не упускал из вида суетного "здесь и теперь", если оно казалось ему важным. За всеми политическими событиями, например, мудрый “дед народа” следил внимательно и немедленно на них откликался: басни о войне 1812 года, о польской конституции (“Дикие козы”) и т.д.

За середину, за разумную меру во всем земном стоит Крылов. И в этом он упорный, упрямый, неколебимый консерватор. Его не заставишь принять на земле чью-либо сторону в смысле чисто мирской, чисто плотской, материалистической, если угодно, правды. У каждого своя правда – и у Стрекозы, и у Муравья: таков закон земной жизни. И Крылов не становится на сторону ни одного из героев, не вступает ни в одну “партию”: любой личный или групповой, “партийный” устав как проявление индивидуальной или коллективной (клановой) воли — всегда однобок и ущербен, а в случае снятия сдержи­вающих разумных законных запретов — опасен.

Река, пока она в берегах, - источник  живительной влаги и полезной энергии, но она  страшна, когда в половодье выходит из берегов и "…Кипит, ревет, крутит нечисту пену в клубы, \\ Столетние валяет дубы..." (Ручей). Но и, лишенная возможности течь, вода в пруду превращается  в грязное, затхлое болото: "...А бедный Пруд год от году все глох… \\ И наконец совсем иссох" (Пруд и Река). Огонь хорош, пока обогревает жилище, но как только вырывается за границы очага, он становится страшным, пожирающим и правых, и виноватых пожаром: "…все усилия людей \\ Против себя я презираю; \\ Как с треском все, что встречу, пожираю…" (Пожар и Алмаз).

По поводу последней басни один из литературоведов, говоря о личности Крылова и его творческих целях, верно писал: "Лишь твердый Алмаз смог  вынести испепеляющую силу огня. Следовало оставаться таким Алмазом в руинах и пепле - неизбежных следствиях пожара. И он старался походить на  алмаз, лишь  прикидываясь чудаком,  ленивцем, далеким  от мирских сует..." [26]  Действительно, пожары войн и революций  испепелят и самые могучие дубы славянского язычества, а камень ветхого Закона, алмаз, пусть и закоптится, но все выдержит...

Конь (народ “природный”) хорош и верен, и работящ, пока взнуздан и оседлан разумным — добрым, но строгим седоком. Но стоит всаднику (власти) впасть в иллюзию по поводу безукоризненной выезженности, прирученности своего коня и либерально снять с него узду (Крылов изучал Платоново “Государство”!), как конь непременно сбросит седока и в конце концов погибнет сам:

                                               ...Почувствуя свободу...

                              ...сметя, как над ним управа не крепка,

…Взял скоро волю Конь ретивой:

Вскипела кровь его и разгорелся взор...

И сбросил, наконец, с себя его долой;

А сам, как бурный вихрь, пустился,

Не взвидя света, ни дорог,

Поколь, в овраг со всех махнувши ног,

До смерти не убился...

Как ни приманчива свобода,

Но для народа

Не меньше гибельна она,

Когда разумная ей мера не дана.

                                    (Конь и Всадник)

А уж как сечет “дедушка” Крылов человеческую глупость! В том числе и мужицкую, крестьянскую — русскую народную глупость!.. Учитесь на чужом опыте! Не повторяйте!.. Сколько в его баснях глупых ворон, ослов, мартышек, лягушек, мосек, медведей, ягнят, которые “сдуру надели волчью шкуру” и т. д...

   …Не дай Бог с дураком связаться!

    Услужливый дурак опаснее врага.

                        (Пустынник и Медведь)

Дураков добрый “дедушка” не жалел. (Он был действительно очень добрый, хотя мало с кем был искренен и откровенен. Он "только тем говорил правду в глаза, кого любил...: "Правда — дорогая вещь, не каждый стоит ее!.."" [27]. Но его доброту, добродушие отмечали очень многие. В частности, он содержал до самой смерти мать, брата, семью крестницы, назначал “крыловскую” стипендию одаренным юношам. Причем занимался благотвори­тельностью тайной — христианской, не фарисейской, не напоказ: "...Кто добр поистине, не распложая слова, \\ В молчаньи тот добро творит…" (Добрая Лисица)

 Мудрый Крылов, подобно мудрому Пимену из пушкинского “Бориса Годунова”, ведет свою аллегорическую летопись народной жизни, “добру и злу внимая равнодушно, ни жалости не ведая, ни гнева...”. В отношении своем к персонажам он бывает мудро жесток, и эта мудрая жестокость — следствие народного мировосприятия. Это кантовским “гражданам мира” легко играть в руссоистские “права человека” и источать ричардсоновско-стерновские слезы мелодраматической чувствительности, глядя на предста­ви­телей угнетенного демоса или “плачущих богатых”, или, наоборот, по-воль­терьянски зло осмеивать все святое — религиозное, национальное, семейное... Еще раз напомним, что Крылов был чрезвычайно широко и глубоко образован! А главное то, что из постигаемых им учений и философий он, опиравшийся на историческую народную мудрость, делал верные выводы:

...Когда перенимать с умом, тогда не чудо

И пользу от того сыскать;

   А без ума перенимать,

И Боже сохрани, как худо!  

                                  (Обезьяны)

Народу, который реально, исторически, а не теоретически жил, живет и собирается жить на земле именно как народ, как устойчивая этническая, культурная и духовная общность, нужно в своих действиях опираться на жизненную — не умозрительную — философию, на историческую память и мудрость. А она, эта мудрость гласит (да простят Крылова “гуманисты”, сторонники отмены смертной казни, например, и безоглядного братания со всеми ближними и дальними соседями по планете): нельзя прощать и кормить тех, кто “лето красное пропел” (Стрекоза и Муравей), пусть это и обречет их на гибель от русской стужи; что “с волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой...” (Волк на псарне); что “лучшая Змея... ни к черту не годится...” (Крестьянин и Змея), потому что “у ней другого чувства нет, как злиться: создана уж так она природой...” (Змея и Овца). Какое уж тут “равенство всех по природе”, что проповедовал Руссо! И снова по поводу мимикрирующего и меняющего маски мирового зла, которое устремиось тогда из Европы в Россию в обличье народных учителей и воспитателей:

...Однако ж Мужика Змея не убедила.

Мужик схватил обух

И говорит: “Хоть ты и в новой коже,

Да сердце у тебя все то же”.

И вышиб из соседки дух.

                                                     (Крестьянин и Змея (2). Есть и 3).

И никакой толерантности...

Но говоря о мудрой «ветхозаветности» дедушки Крылова, еще и еще раз стоит напомнить о том, что в своем “едином, целом”, которое сочетает не только земное, но и высшее духовное — Божеское — бытие, Иван Андреевич Крылов был прежде всего человеком русским православным – по-народному с "веселым лукавством ума" и "живописным способом выражаться" [28]. В создаваемой им самим биографической легенде он постоянно отрицал любую меру собственным поведением. Он иронизировал над мерой, прежде всего своим легендарным — вне всякой меры! — богатырским обжорством, буквально “раблезианским” (или дионисийским) пристрастием к русским щам, кулебяке, квасу, поросенку под хреном... Все мирское относительно! И нельзя ничего в земном воспринимать всерьез — абсолютно. Он не творил себе кумира не только из “крайних” языческих начал, но и из их разумного и равновесного ветхозавет­ного компромисса. Кроме того, он откровенно иронизировал и над любым “космическим” порядком, о котором так пекся: ирония проявлялась в феноменальном беспорядке растрепанного и беспечного крыловского облика — в прическе (вернее, в отсутствии таковой), в одежде, в квартирной обстановке. Однажды он, находясь в обществе, всей своей богатырской мощью раздавил в блин треугольную шляпу — символ незыблемой социальной иерархии: сидел я на вашем “порядке”, на вашей “пирамиде”, на вашей Сцилле!..

В зрелом творчестве новозаветность Крылова проявляется, в первую очередь, в неявно выраженной нравственной оценке всех событий и поступков персонажей в басенном рассказе. Суровая правда земной жизни такова, что жить народу, чтобы выстоять, не распасться и не рассеяться, следует по суровым и жестким законам. Но за всей суровой диалогичностью крыловских басен, где все персонажи (прямо по Бахтину) имеют свой собственный самостоятельный голос, свою ни в чем не искажаемую автором правду — такую, какова она есть, — обязательно прячется абсолютная, бескомпромиссная русская православная совесть, нравственность, христианская любовь. Без этого никогда не стать бы ему любимым русским народным писателем! “Слух” на правду у русского народа в то время, во всяком случае, был безошибочный. Впрочем, и в недавнее еще время В. М. Шукшин писал: “Народ знает правду...”.

Кстати, в явном виде, в открытом тексте у мудрого, осторожного, религиозно и нравственно тактичного Крылова тема Бога, Христа нигде в баснях не присутствует. Но неявная христианская нравственная оценка происходя­щего в басенном рассказе непринужденно упраздняет, отрицает весь внешний крыловский консерватизм меры. (Как консерватизм земной меры, в свою очередь, отрицает и либерализм, и консерватизм мирских языческих полюсов.) Из консерватора компромисса (а компромисс, как и все земное, тоже относителен) Крылов окончательно превращается в консерватора вечного — Божеского, Христова, Духовного — неизме­няемого и абсолютного. Превращается в консерватора русской совести, русского нравственного закона.

Помимо христианской нравственной оценки на новозаветность басенного творчества Крылова указывает его стиль. Это стиль разговорной народной речи — стиль низов, причем никаким искусственным образом не “возвышае­мый”, не “облагораживаемый”, не “олитературиваемый”. Крылов, который был вхож в любые высшие аристократические круги, в любые литературные салоны, в басенном стиле абсолютно бескомпромиссен, поистине патриар­хально консервативен. И дело здесь далеко не только в авторском демокра­тизме, дело в том, что к началу XIX века только народ — низы (крестьянство в первую очередь) хранили еще в чистом виде православный христианский Идеал, принятый и утвержденный Древней Русью. Дворянские верхи, как и третье сословие, в большинстве своем в течение “немецкого” XVIII века, оставаясь формально крещеными, этот Идеал во многом утеряли. Новое время, с его идеями гуманизма, оязычило как раз тех, кто был образован и свободен. Крепостные, лишенные внешней личной свободы и отстраненные от европейского просвещения, сохранили свободу внутреннюю — христианскую.

Используя в баснях разго­ворный, свободный от всякого наносного искусства стиль (от сохи, от земли), Крылов тем самым отказывался от гуманистических (языческих по своей метафизической сущности) идеалов общества, где личность шла навязывать себя миру и перестраивать этот мир в соответствии с собственными “голов­ными” идеями. Те, кто был наверху социальной пирамиды, часто оказывались на низших ступенях духовной лествицы, ведущей к Богу, а значит на более низком и менее совершенном метафизическом уровне духовного развития, нежели “темный и забитый” народ. Утверждая христианский Идеал народа, Крылов намечал, по сути, для оязыченных верхов путь к новому крещению: путь через сбли­жение, сроднение с низами, через православных Егоровну, Савельича, Арину Родионовну... Сближение должно было идти и шло, с одной стороны — через преодоление отвлеченной философичности и искусственного, нарочито утонченного эстетизма, что отрицал крыловский стиль, а с другой стороны, — через приучение верхов к народному быту, к языку, к народной художест­венной образности, к мужицкой народной жизненной правде. Образность и стилистика басенного “рассказа” и логика басенной морали эстетически и логически “захватывали” верхи и “притягивали” их к низам. Интонациями и оборотами устной народной речи, введенными в литературу, читаемую всем обществом, Крылов сближал разговорный язык с книжным, письменным языком, а значит, сближал верхи с низами. Он приводил русских людей всех сословий, возрастов, профессий не к земному, не природному или социальному равен­ству (в принципе невозможному на земле), но к равенству по православному духу, который внешне проявлялся в их единой, общей любви к народному слову. А за народным словом стояло Слово — Слово Бог.

Конечно, крыловские “прибаутки лубочные” могли, бывало, оскорблять эстетический вкус представителей высших сословий (П. А. Вяземского, например[29])) и “потрафляли порой невзыскательной толпе”. Но что делать?.. Таков уж был русский мир после блестящего XVIII века: Христос мог облачиться только в “простое” народное рубище.

П Р И М Е Ч А Н И Я:

1. Там же. С. 368. 2. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 52. 3. Достоевский Ф.М. Полн. соб. соч. в 30 т. Л., 1983. Т. 24, с. 291. 4. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С.  402. 5. Там же. С. 234. 6. Там же. С. 60. 7. Там же. С. 74. 8. Там же. С. 402. 9. Григорьев Ап. Соч. в 2-х т. М., 1990. Т. 2, с. 59, 60. 10. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 286. 11. Там же. С. 287. 12. Там же. С. 311. 13. Там же. С. 295. 14. Там же. С. 295. 15. См, например: А.М. и М.А. Гордины.  И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. Вступительная статья; Н.Л.Степанов. Крылов. М., ЖЗЛ, 1963; В.И. Коровин. Басни Крылова. М., МГУ, 1999.

16. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 298. 17. Коровин В.И. Басни Крылова. М., МГУ, 1999. С. 33. 18. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 185.

19. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972.  С. 72. 20. О трех основных метафизических состояниях человеческого духа и соответствующих им типах художественного сознания см.: Баженов А.М. Романтические типы русской литературы как отражение типов художественного сознания. Диссертация на соискание ученой степени к.ф.н. М., Литературный ин-т им. А.М. Горького, 2001. 21. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 247. 22. Коровин В.И. Басни Крылова. М., МГУ, 1999. С. 33. 23. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 413. 24. Там же. С. 170. 25. Там же. С. 298. 26. Там же. С. 236. 27. Там же. С. 414. 28. Пушкин А.С. Путешествие из Москвы в Петербург. (Разговор с англичанином о русском крестьянине.) 29. И.А. Крылов в воспоминаниях современников. М., 1972. С. 415.