Татьяна КАЛАШНИКОВА. Миниатюры.

Тапёр

«Пусть самые печальные дни твоего будущего будут

 похожи на самые счастливые дни твоего прошлого».

За окном сыпал снег. Крупные мягкие хлопья медленно кружили и опускались на землю, освещенные приглушенным светом, мерцающим за  большими витражными окнами ресторана. В этом городе снег был редким, почти небывалым явлением. Старожилы говорили, что последний раз снег выпадал лет тридцать тому назад, а до того еще лет пятьдесят назад. Картина за окном навевала томное чувство сладкой грусти. В дальнем углу маленького зала ресторана, меланхолично закинув голову, перебирал клавиши фортепиано и негромко пел на английском что-то лиричное тапёр с  черными, как смоль, плотно уложенными  назад волосами. В зал он не смотрел. Казалось, пел для самого себя. Едва заметный акцент, кокетливый изгиб рта, печально приподнятые брови придавали его внешности ту детскую непосредственность, которая вызывает у женщин смешанное чувство материнской нежности и симпатии.

Невысокого роста, слегка косолапивший в движении камерьер уже несколько раз суетливо пробегал в ожидании заказа мимо столика, за которым устроилась хрупкая женщина лет тридцати. Красного сочного цвета гольф плотно облегал её фигуру, подчеркивая изящные формы и оттеняя слегка загорелое милое лицо. «Почему-то хочется на него смотреть. Что-то знакомое есть в его внешности, фигуре.… Поёт так себе. А смотреть хочется», – возня у стойки камерьера прервала её мысли. Седовласый с обрюзгшими небритыми щеками мужчина размахивал руками  и что-то доказывал камерьеру. Наружность, нарушившего степенное течение вечера, вызвала у гостьи ресторана  некоторое удивление. Мужчина был одет в спортивную куртку, серые, вытянутые на коленях брюки и белые махровые тапочки из тех, что являлись неотъемлемым атрибутом номеров гостиницы, сдаваемых в наём. К спорившим скоро присоединился бармен, услышавший шум в зале ресторана. Тапёр, аккуратно прикрыв крышку фортепиано, тоже направился к месту, где все больше разгорались страсти, с явным намерением «поддержать своих». 

– Нет, ты мне неси две, две бутылки шампанского неси, – громко напирая на слово «две» и для пущей убедительности тыча в лицо камерьеру два пальца, кричал владелец махровых тапочек.

– Uno, uno..., – пытался возражать комерьер.

– Не uno, а две, две говорю, due. Не понял что ли?! Вот на пальцах тебе показываю. Две! Due!? – не унимался господин в тапочках, – Я плачу, неси.

– Uno, -- сделал последнюю робкую попытку камерьер.

-- А ты чего не играешь?! Музыку давай, иди вон за своё пианино, -- переключился господин в тапочках на тапёра, -- Давай-давай! Играй. Наше что-нибудь русское. Не понял?! Русское, говорю, russo, russo. Давай играй!

Тапёр с неохотой открыл крышку фортепиано и начал перебирать клавиши. Ничего русского у него не получалось. Звучала мелодия, не имеющая ни названия, ни согласованности. Из двери-«распашонки», которая вела в кухню, выпорхнула девушка в белой кофточке с двумя бутылками шампанского в руках и протянула их господину в тапочках.

-- Ну, вот. Так бы и давно. А то «uno, uno», -- хозяин тапочек радостно засуетился, -- А деньги я потом отдам. Ты мне на номер запиши, на мой номер, в гостинице мой номер. Запиши, понял, запиши. Я потом, как выезжать буду, заплачу за всё стразу. Понял, нет? За всё, сразу, за всё … -- сделал он круговое движение заполученными бутылками шампанского и поспешно  удалился.

Камерьер и девушка переглянулись и облегченно вздохнули.

-- Ready to order (готовы сделать заказ)? – обратился камерьер к единственной к тому времени поздней гостье ресторана.

Немного взволнованная разыгравшейся на её глазах сценой, потеребив узкий ворот своего красного  гольфа, женщина произнесла несколько коротких реплик и отложила тёмную карту меню в сторону.

Тапёр приблизился к её столику и, слегка склонив голову, нерешительно произнес:

-- Would you like me to sing for you? One song. (Не хотели бы вы, чтобы я спел для вас? Одну песню.)

-- Yes. Whatever. (Да. Что угодно.)

-- No. I do not understand...,  (Нет. Я не понимаю…) -- он развёл руками.

-- Any song (любую песню).

-- I like? (Что мне нравится?)

-- Yes, please (Да, пожалуйста).

Он пел, время от времени бросая в её сторону короткие нерешительные взгляды. Голос его выдавал волнение. Он пел свою песню, на родном своём, не понятном ей, языке. Пел, как и прежде, меланхолично закинув голову, с по-детски кокетливым изгибом губ: «…этот уснувший под легким снежным одеялом город, этот вечер в приглушенном свете старинных светильников, эти чистые мелодичные звуки рояля…. растают вместе с этим редким в городе снегом и не повторятся в нашей жизни никогда...».

-- Спасибо. Thank you, – тихо произнесла она, слегка прикоснувшись к его плечу.

Он продолжал играть, уже другую мелодию:

-- You like? (Вам понравилось?)

-- Yes.

Она направилась к выходу. Он продолжал машинально перебирать клавиши. Вся душа его устремилась за ней. Руки его хватали её за руки, глаза просили остаться, задержаться еще хоть сколько-нибудь, хоть на мгновение, обернуться еще раз, взглянуть в его сторону…. Еще хоть раз, хоть один последний раз… Тонкая фигурка все отдалялась и, наконец,  исчезла за широкой колонной, укрывающей металлические дверцы лифта. А он все смотрел в дверной проём, всё еще ощущая легкое прикосновение её руки, ощущая её ласковый взгляд на своем лице, и всё слышал её тихое почти шепотом  «Yes».

На другой день рано утром она уехала.

Три секунды

Телефонный звонок.

«Вечно выдергивает меня из душа», – проворчав себе под нос, вытираясь  на ходу большим махровым полотенцем, она лениво пошлепала босыми ногами к уже обезумевшему от сигналов телефону.
 

–   А?

–   Эй.

–   Ну?

–   Чем занимаешься?

–   Была в душе. Как дела?

–   Устал. А ты?

–   Говорю же, была в душе.

–   Что нового?

–   Ничего. А у тебя?

–   Устаю... – и на мгновение замолчав, – Ты одна? – его голос вибрировал волнением, а взятая ею пауза в одну секунду показалась ему целой вечностью.

–   Нет, – слышалась улыбка.

Он ожидал услышать все, что угодно, только не это улыбчивое «Нет». Молниеносно проносились в его голове, сжимая и отпуская сердце, мысли, вызванные ревностью, подозрениями, желанием... Щелчок: «Она улыбалась!» За эти три секунды он пересек всю шкалу своей любви к ней. Громко облегченно вздохнул. И, спустя еще мгновение, захохотал.

–   Что смеешься? Какой вопрос – такой ответ.                         

Последний романтик

– Ну что с тобой сегодня? Жутко смотреть. Не морщи лоб, Тоня. Ну вот, так лучше.   

   Улыбнись.

– Егор, не приставай. Не будет сегодня ничего. Не хочу я, не могу...

– Тонь, я не понимаю, – что происходит? Столько лет мы знаем друг друга. Я  

   люблю тебя,  клянусь. Ты напрасно считаешь, что для меня самое главное – постель . Посмотри сама, последние два года почти ничего между нами. И я мирюсь с этим. Наши отношения выродились.

– Почему «выродились»? Не выродились, а переродились. Переросли... в дружбу. Разве это так уж мало?

Беседа, повторяющаяся с определенной регулярностью, уже даже не раздражала Антонину, скорее, утомляла. Любовная связь, которая началась много лет назад и была тогда для Антонины всего лишь небольшим романтическим приключением, как-то незаметно привязала ее к сумбурному и непрактичному Егору. Постепенно он стал для нее самым близким другом, и эта роль теперь настойчиво вытесняла Егора-любовника. Поначалу он сопротивлялся, пытаясь отвоевать свой, как ему казалось, законный клочок пространства, именуемый им Счастьем. Но после нескольких серьёзных ссор с Антониной, пригрозившей ему полным разрывом, сдался, не теряя, все же, надежды на то, что его страсть и терпение рано или поздно возвратят ему самую желанную на земле женщину всецело. Было совершенно очевидно, что сей долгожданный миг сегодня не наступит. Егор уже хорошо знал, что если Тоня расстроена, – лучше не спорить и дать ей выговориться. Но что-то другое, чего он не видел раньше в лице и голосе  любимой, подгоняло тревогу к его сердцу.

– Ладно, Тонь, забыли. Говори. Говори, что не так! Ты же знаешь мою теорию о  том, что всем положено время от времени плакать.

– К черту твою теорию. Я не люблю плакать. И ты прекрасно это знаешь. И теорию  твою не признаю. От слез стареют. А у меня всегда болят виски... Но я расскажу,  конечно. Прости, что ничего не говорила раньше. Не считала это значительным,  что ли. 

Ее глаза увлажнились. Тихо вздохнув, она продолжала:

– Это произошло... Нет, это произошло намного раньше. Помнишь, я тебе про

  одного мальчика из моего класса рассказывала? Он еще был влюблен в меня.

– Да, что-то такое припоминаю. Его, кажется...

– Максим. Максим его имя. У него это что-то вроде первой любви было. То ли в шестом классе, то ли в седьмом он мне подложил в дневник маленькое картонное сердечко. Потом даже стих сочинил, неуклюжий такой, но искренний. В то время все мальчишки нашего класса «в разноголосицу» влюблялись в меня.  А я интересовалась ребятами  постарше.

– Вот все вы такие – неблагодарные, – робкая попытка Егора изменить настроение беседы, казалось, сработала.

 Тоня мечтательно продолжала:

– Да, мы уже были в восьмом, а Максим все так же густо краснел, когда мы с ним разговаривали или танцевали на какой-нибудь школьной дискотеке. Однажды мы собрались всем классом на день рождения моей подруги у нее дома. Ее родители великодушно предоставили их скромные хоромы в наше распоряжение. Так что мы отрывались, как могли – поднакатили слегка шампанского, танцевали, бесились... Так разошлись, что  я даже, шутя, поцеловала Максима.  Он, ободрённый моим жестом, расхрабрившись, поцеловал меня в ответ. Результатом этой игры стала звонкая оплеуха. Все, кто тогда находились рядом,  на мгновение замерли, направив в нашу сторону настороженные взгляды. В душе я не сердилась на Максима, весело рассмеялась, все облегченно вздохнули и снова погрузились в беззаботно-шумное состояние. Максим же, обрадованный тем, что пощечина была «ненастоящая», тоже улыбался, поглаживая бурую пятерню на его щеке.

– Доброжелатели...  Как же без них? – снова продолжала Антонина после небольшой паузы, подперев подбородок ладонью и глядя куда-то в сторону, – Пожалуй, это был первый случай в моей жизни, когда я узнала, что стоит за этим «добро-коренным» словом. На следующий день Максим был необычайно молчалив и угрюм. «Кто его знает, что у других на уме», – я не придавала большого значения его настроению и подшучивала над ним, как ни в чем не бывало, на большой переменке. Максим сидел, насупившись, нарочито отворачиваясь от меня. А потом еле слышно пробубнил: «Как ты могла?!  Я тебе верил. А ты..».  «А что я? Не оправдала высокое доверие?», – я по-прежнему пыталась развеселить его, даже не догадываясь о том, что своими шутками только усугубляю его обиду и недоверие ко мне. «Я думал, ты просто так... А ты поспорила на меня!», – он задрожал всем телом, и скулы его живо задвигались. «Ха-ха! Было бы на кого спорить!», – не унималась я. Еще одно мгновение, он стоял рядом, а я...  еле успела уклониться от «ответной» пощечины. Такое отрезвит кого угодно. Обрывистые мелкие вопросы, наперебой пульсировавшие в моем мозгу -- «Почему? Зачем? За что?» -- сливались в один большой «Что произошло?». После этого случая Максим замкнулся в себе, и из всех его редких «знаков внимания» мне, как правило, доставалось «дура» или «отстань». Хотя, я к нему и не приставала, – тоже обиделась.

Так тянулось довольно долго. И это долгое двухлетнее напряжение было снято на удивление легким и быстрым примирением на выпускном вечере. Потом мы разъехались по разным городам, а небольшая переписка между нами, оборвавшись по каким-то причинам, больше не возобновилась. Казалось, мы взаимно исчезли из жизни друг друга навсегда. Правда, я иногда вспоминала историю пощечины, все думала: «Где он теперь? Чем занимается? Женат, конечно. Дети...»…

И вот, пол года назад (я тогда была в отпуску и, выпроводив своих в школу и на работу, сладко отсыпалась) меня разбудил телефонный звонок. Звонила мама. Я бы, пожалуй, меньше удивилась, услышав о приземлении инопланетян, чем от того, что услышала от нее тогда: «Тонечка, угадай, кто здесь у меня сидит. Подскажу. Красавец-майор. Высоченный, – думала, что в дверь не войдет. Еще не поняла? Да, Максим, одноклассник твой. Он на неделю в отпуск приехал, первый раз за двадцать лет на родину. Вот пришел ко мне. Хочет с тобой два слова сказать. Тоня, говорит, что любит тебя, что всегда любил. Боится вон трубку брать». Потом мама передала ему трубку. Я пыталась расспросить его о том, где он теперь, как... Но все без толку. Он без конца перебивал меня: «Тоня! Какая ты?! Какая ты?! Все равно лучше тебя нет...» Из всей нашей короткой и бессвязной беседы я только успела выхватить, что он был женат два раза, что хотел дочку назвать Тоней и что прикомандирован сейчас в Чечню – часто туда мотается по работе. А сегодня..., – Антонина утирала слезы, размазывая тушь и щурясь от жжения в глазах, – сегодня я снова говорила с мамой... Его больше нет. «Погиб при неясных обстоятельствах». Вот так вот, коротко и ясно...  Это был последний романтик, – уперевшись пустым взглядом в пол и уже не всхлипывая, Антонина закончила свой рассказ.

– Нет, Тоня. Это был не последний романтик..., – Егор присел на корточки, пытаясь заглянуть Антонине в глаза, и поглаживал большой теплой рукой ее ссутуленные плечи.

Все цветы

– Когда мне будет семьдесят…

– Я не доживу.

– Когда мне будет семьдесят, родная, вся моя пенсия будет уходить на звонки к тебе. Я буду звонить тебе каждый день.

– Ты полагаешь, судьба разнесет нас в разные города?

– И я все так же буду ждать тебя… так же, как и все предыдущие тридцать лет.

– А если ты переживешь меня?

– Все равно... Я куплю большое круглое кресло. Помнишь, тебе понравилось? Это будет твое кресло. Оно тоже будет ждать тебя вместе со мной.

– Бедное кресло.

– По вечерам я усаживаюсь напротив и подолгу разговариваю с тобой.

– Ты и тогда будешь терзать меня распрoсами о том, где я была вчера с двух до четырёх?

– Я непременно приготовлю что-то изысканное и очень вкусное. Я всегда хотел приготовить ужин для тебя.

– Мясо, обязательно, мясо.

– Конечно. Мясо, сочное, с большими кольцами лука…. Этот пустой бокал на столе – тоже твой... Я налью немного «Мартини»…

– Ты же знаешь, – я не люблю «Мартини».

– Ну, тогда водки с лимоном.

– В таком возрасте?! Мы упадем после первых тридцати грамм.

– Хорошо. Вина. Да?

– Да, сухого красного вина.

– Я буду смотреть в твои глаза и взволнованно дышать…

– Еще бы. К тому времени ты обзаведешься кучей болячек.

– Каждый новый день моей жизни будет начинаться очередной строкой поэмы, которую я не сумел сочинить для тебя раньше.

– А столько раз начинал.

– Я напишу свою самую лучшую картину за все те, что так и не написал для тебя. Это будет твой портрет.

– Хм, ты не сумел меня прочесть за все эти годы…

– А в моем саду я  разведу цветы. Самые ароматные и красивые цветы. Их будет ровно столько, сколько раз я не принес их тебе в День рождения или просто так.

– Розы, тюльпаны, ромашки…

– И хризантемы. Я знаю твои цветы.

– А ещё…

– Я отыщу скамью в старом парке. Нашу скамью. Именно. Я назову ее «Наша скамья». Я прихожу на наше свидание снова, сижу на скамье и кормлю крошками хлеба птиц. Тогда мне ничто не помешает видеться с тобой.

– У тебя всегда было богатое воображение.

– А потом я стану терять свои вещи: ключи, зонтики, кошельки… За каждое горькое слово, сказанное тебе,  – новая пропажа.

– В таком случае, ты расплачиваешься за свои плохие слова столько, сколько я тебя знаю. Растеряха ты моя.

– Когда мне будет семьдесят…Ты будешь все так же упряма.

– А ты – все таким же неизлечимым романтиком….