Андрей ВОЙНИЦКИЙ. Философия в нуаре

Платон Беседин. Книга Греха. - СПб.: Алетейя, 2012. – 264 c.

Платон Беседин. Книга Греха. - Луганск: Шико, 2012. – 304 c.

 Молодому писателю постсоветского пространства очень соблазнительно уйти в нуар. Сегодня тридцатилетние авторы закономерно пишут о девяностых, ведь это время их взросления. А девяностые, уже ставшие отдельным мифом, идеально препарируются инструментами нуара. Даже если время повествования в тексте не обозначено либо выходит за рамки периода первоначального накопления капитала, девяностые все равно врываются в текст молодого автора. И текст впитывает их, питается ими. Девяностые накладывают свой отпечаток и на сюжет, и на героев, и на диалоги.

Собственно, это и произошло с украинским писателем Платоном Бесединым. Его «Книга Греха» – стопроцентный нуар по своей форме. Это чувствуется с первых предложений:

«Когда вы прочтёте эти строки, всё закончится. Для меня — не для вас. Эта история длится ровно столько, сколько человек умирает от потери крови.

Меня валят со стула на холодный, липкий пол, бьют в голову, живот. Мои руки связаны проволокой, и я не могу закрыться от ударов».

Стиль Беседина идеально подходит для нуара – короткие рубленые фразы, частые абзацы, максимальное сжатие информации, архивирование до одного предложения того, что у другого автора могло бы стать абзацем и страницей. Текст легко разобрать на цитаты. Он написан от первого лица, в настоящем времени – я чувствую, я встаю, я иду – все это создает впечатление событий, происходящих на твоих глазах. Если говорить языком кинематографа роман Беседина «снят любительской камерой в документальном стиле», как «Ведьма из Блэр», например.   

Беседин задает спринтерский темп повествования, от этого роман легко одолеть галопом, за пару дней. Однако лучше этого не делать, чтобы не пропустить раскиданные по тексту мысли, в каждую из которых стоит  вдуматься  –  это и мысли автора, и заимствованные цитаты.

Цитат в тексте много, и от этого он, на удивление, выигрывает. К ним даже привыкаешь, как к элементу авторского стиля. Они органично вплетаются в ткань рефлексий героя и добавляют роману пусть и чужого», но веса. То же касается приводимой в тексте статистики. Беседин отлично работает с этими двумя приёмами «утяжеления» текста, делая его реалистичнее и злободневнее. Особенно хорошо эти приемы работают в паре «цитата – мысль»:

«По статистике, каждый пятый мужчина в России — пивной алкоголик...

…Мы берём по два литра. Чтобы рассеять неловкость. Наладить контакт. Раньше когда ты просил в магазине бутылку пива, тебе давали твои пол-литра. Теперь спрашивают, вам двухлитровую бутылку или маленькую, на литр. В будущем нашим детям будут продавать пиво в канистрах»

Беседин берёт прописную истину, пробует её на зуб, примеряет на своего героя и понимает, что не по Сеньке шапка: «Дон Хуан учил, что «в жизни воина нет пустоты, всё наполнено до краёв». Пожалуй, я был идеальным антиподом воина». Беседин словно говорит: посмотрите на эти истины – либо они неправда и всегда были неправдой, либо они написаны для других людей, не для нас. 

Персонажи «Книги Греха» – герои нуара. В тексте нет ни единого положительного героя, исключая мать Грехова и случайных жертв. В то же время, даже о них нельзя сказать ничего хорошего, поскольку мы почти ничего о них не знаем – от прочих подонков, они отличаются лишь тем, что в данной ситуации они жертвы. Кто знает, может в другой ситуации, они сами могли бы выступить мучителями.

Беседин накапливает негатив, намеренно культивирует чернуху – женщины развратны и подчеркнуто уродливы, духовно и физически, националисты психопатически жестоки даже по отношению к маленьким детям, менты, как водится, избивают людей в «обезьянниках», безумные сектанты заражают людей смертельным вирусом, добавьте к этому ещё оргий с детьми и стариками, а также отрезание клитора, о котором ни сказал и ни написал разве что ленивый. Всё это нагромождение трэша, с одной стороны, создаёт ту самую атмосферу нуара, чёрного романа, с другой – его перебор идет тексту в минус, поскольку вызывает сомнение в реалистичности событий. Как-то не верится, что герой, все время пытающийся дистанцироваться от зла, постоянно как бы случайно попадает в его эпицентр. Готы-самоубийцы, сектанты, нацисты, женщины с патологиями сливаются в один кошмарный сон, но не напоминают живых персонажей, играющих какую-то роль в сюжете. Ближе к середине книги возникает стойкое ощущение, что всёе вышеизложенное происходит лишь в больном воображении главного героя. Непонятно кем совершенные убийства дают интригу. С учетом общего безумия ожидаешь некой «психиатрической» развязки в духе «Бойцовского клуба», а получаешь вполне детективный финал из разряда «убийца – садовник». И получается противоречие, когда фантастический абсурд подается в виде среза реальности.

Стоит подробнее остановиться на главном герое, поскольку текст заточен под него, а все остальные персонажи – лишь декорации на его пути. Даниил Грехов рефлексирующий молодой человек, по-видимому, alter ego автора. «Кричащая» фамилия сразу оставляет на нём клеймо греховности. Всю книгу Даниил ищет свой персональный Грех и к концу книги находит его. Однако в катарсис Грехова не вертися, и вот почему. На протяжении сюжета автор подает Грехова под соусом «подонок, меньший чем другие», однако в то же время именно Грехов оказывается тем элементом мозаики, который создает страшную композицию убийств, самоубийств и страданий. Грехов – свидетель зла, он наблюдает и ничего не делает.

«Вокруг меня умирают люди. Я наблюдатель смерти. Юля. Раз. Маша. Два. Лена. Три. Смертушка, приди»!  – говорит о себе Грехов. И к нему приходят умирать, его внимательный взгляд, словно одобряет поступок самоубийцы.

Грехов – персонаж, на самом деле, более глубокий, чем адумал автор. Грехов, по сути, мужской вариант роковой женщины, нарцисс, энергетический вампир. Его пространные выступления на съездах и сборищах неожиданно заряжают толпу на новое зло. На этом фоне все рефлексии Грехова выглядят не до конца осознанным лицемерием. Грехов – мизантроп по своей сути, он считает себя лучше остального человечества, он «заслуживает большего» и его внедрение в секты – не более чем бегство от быта. В убийственную игру он ввязался из гордыни и скуки, людей и окружающий мир Грехов презирает.

«Забавные люди. Они заживо пакуют себя в гробы. Вера в бессмысленность жизни помогает обрести им веру в смысл смерти как единственной реальной субстанции. Жизнь для них — свербящая боль. Мир вокруг — корпоративная свалка», – говорит Грехов о готах и мире.

При таком мировоззрении смерть отдельного человека не является трагедией. Рефлексии Грехова по умершим и зараженным смертельным вирусом людям – это не боль от смерти этих людей, которых на самом деле не жаль, а боль от осознания собственной греховности и одновременно мазохистское любование своим грехом. По сути, Беседин показывает нам мир, в котором никого не жалко и задает нам один единственный вопрос: почему не жалко? Почему мы стали такими, что нам никого не жалко? И почему никому не жалко нас?

Однако «Книга Греха» – нуар лишь по форме, по содержанию это скорее философский роман, перекликающийся с русской классикой, в частности с «Преступлением и наказанием» Достоевского. И если историк, к примеру, может почерпнуть для себя многое в книгах Валентина Пикуля, то философу, безусловно, будет интересно прочест «Книгу Греха». Помимо совершенно безумного сюжета Беседин дарит читателю внушительный философский багаж.

Пожалуй, дебютный роман Беседину удался. Коктейль «нуар и философия» получился гремучим. Роман вышел пронзительным и таким искренним, какими бывают только первые романы, когда автор впервые, что называется, кричит после долгих и вынужденных лет молчания. Из-за этой искренности Беседину легко прощаешь мелкие огрехи.

г. Харьков