Беседа с писателем Леонидом Бородиным

Смородин Константин Владимирович. Беседа с писателем Л.И. Бородиным // Молодежный журнал «Странник». – 1999. – № 3 (июль-август-сентябрь). – С. 27 – 33.

Краткая биография писателя, а также беседа главного редактора молодёжного литературного журнала «Странник» К.В. Смородина с Л.И. Бородиным заменяют предисловие к повести последнего «Правила игры» (С. 34 – 81). Данное произведение прежде публиковалось лишь дважды: в 1986 году в журнале «Грани» (№ 11) и в 1990 в журнале «Кубань» (№№ 7-8). См. электронную версию повести по номерам «Кубани».

Материал любезно предоставлен Смородиными Анной Ивановной и Константином Владимировичем в июне 2010 года.

Страницы печатного оригинала обозначены знаками /27/, /28/… /33/ соответственно. В журнале текст собственно беседы набран в два столбца.

Леонид Иванович БОРОДИН, писатель

Леонид Иванович Бородин – один из ведущих современных русских писателей, главный редактор крупного литературно-художественного журнала «Москва». Человек твердого характера и непростой судьбы (дважды как политзаключенный побывавший в лагерях), писатель, герои книг которого страстно ищут свою правду, в их характерах, порой диаметрально противоположных, отражаются пути русского национального са­мосознания.

Родился Л.И. Бородин в 1938 году в Сибири, в семье школьных учителей, вырос на Байкале. Позже учился в Иркутском университете, где, кстати, учился в те же годы Валентин Распутин. В университете студент Бородин организовал кружок «Свободное слово», изучавший творчество русских мыслителей. Исключенный по доносу, он уехал на Братскую ГЭС, затем – на норильские рудники, заочно учась в пединституте Улан-Удэ. Позже переехал под Ленинград, активно участвовал в формировании Всероссийского социал-христианского союза освобождения народов – ВСХСОН. Тогда же задумал диссертацию о философе Николае Бердяеве.

В 1967 году в газетах города Луги опубликованы первые рассказы директора школы Л.И. Бородина, тот же год стал началом тюремного срока участника русского национального движения Леонида Бородина. Он отбыл шесть лет в мордовских и владимирских лагерях. После освобождения серьезно занялся литературой, перебрался ближе к Москве, ездил на подпольные вечера журнала «Вече», успел выпустить два номера своего /27/ журнала, посвященного истории и литературе, под названием – «Московский сборник».

Первые повести Бородина ушли на Запад и в 1978 году издательство «Посев» опубликовало сборник «Повесть странного времени». Писатель стал лауреатом французской и итальянской премий, его книги переводились на многие языки мира, о нем писали крупнейшие зарубежные литературные критики, а здесь – готовили новый срок.

Не будучи членом Союза писателей, опубликовавшийся на Западе Л.И. Бородин не мог рассчитывать на снисхождение: его осудили в 1982 году на десять лет тюрьмы и пять лет лагерей. Он оказался последним писателем из политзаключенных, освобожденным лишь в 1987 году.

Самая знаменитая повесть Бородина «Третья правда» сначала появилась в самиздате, ее быстро перевели и напечатали во Франции, Германии, Австралии, в Италии, в Англии. Публикация «Третьей правды» в «Нашем современнике» была главным литературным событием 1990 года.

«Год чуда и печали», «Гологор», «Расставание», «Божеполье», «Женщина в море», «Ловушка для Адама», «Царица смуты» – все эти произведения запомнились читателю своим художественным своеобразием и высоким настроем.

Женат, имеет двух дочерей.

Итак, собеседник «Странника» – Леонид Иванович Бородин.

– Вы производите впечатление человека, погруженного в себя. Очевидно, выработалась внутренняя жизнь, независимая от внешней, и мало что может на вас повлиять. Не последствия ли это лагерной жизни? И что, собственно, дали Вам годы, проведенные в лагере, – как Достоевскому – открыли русский народ?

– Относительно погруженности в себя. Может быть, это впечатление последних лет. После второго моего срока. В молодости я был – Леха с гитарой, на Братскую ГЭС приехал с гитарой, в Норильск – с гитарой. Я играл, пел, был душой компании, любил общаться. Наложил свой отпечаток именно второй срок – он был лишний. О первом я не только не жалею, я даже благодарен. У старого зэка, поэта Петра Агатова, автора песни «Темная ночь», было четверостишие, может быть, в литературном отношении слабенькое, но – верное:

Тюрьма, как сито, дрянь

не проскользнет. Все в чистоте, все в истом

первородье. Здесь иль паденье полное, иль –

взлет, Средины нет, средина –

на свободе.

Условия, в которые я был поставлен, упасть не давали. Подчеркиваю: условия, а не личные заслуги. Рядом ходили люди со сроками по 20, 30 и 40 лет. Наши жалкие сроки и наши прекрасные условия, по сравнению с теми, в которых находились заключенные в 30-е и в военные и в послевоенные годы, не позволяли распускать /28/ сопли. Поэтому, возвращаясь к сказанному, первому сроку я многим обязан и о нем не жалею. Теперь о народе. Русский народ мне открывать не надо было. Я вырос в деревне, моя юность про­шла в деревне, так что с этой точки зрения – никаких открытий. В лагере я открыл суть строя, уточнил, откорректировал это понятие. Представьте: вы плывете по реке и видите крутой срез берега – пласты. Лагерь – такой срез. А перед этим Братская ГЭС, Норильск, где я работал в рудниках, и это тоже пласты. Лагерь – финальный, последний из них, плюс, конечно, возможность в те годы получать литературу. Ну, естественно, дозволительную. Вы упомянули Достоевского. По-настоящему его я начал читать уже взрослым и очень доволен, что не читал Достоевского в школе, я к нему уже был внутренне подготовлен. Что касается писательства... Трудно оценить – лагерь это дал или нет, стал бы я писателем или не стал. Тем более, что подступал к писательству я еще до ареста и первые мои рассказы печатались в «Лужской правде». Безусловно, такая вещь как лагерь без последствий, без влияния остаться не может. Но мне хочется думать, что определился я все-таки раньше. Какая-то линия была задана, включился фактор, момент судьбы.

– Вы уже верующим были, когда попали за колючую проволоку?

– Я не был даже крещеным. Но как философ по образованию я рано понял, что христианство – по меньшей мере – это величайшая философия сохранения человеческого рода. Пусть христианское начало в истории срабатывает лишь на долю процента от заложенного в ней, но этой доли хватает, чтобы человечество не уничтожило себя. Словом, христианская философия несет в себе колоссальный потенциал. В то время как иные философские концепции, созданные человеком, человеком же и опровергаются. Отчасти я это проверил на себе. Восхищаясь Гегелем, я восхищался больше собой, когда был убежден, что вот тут-то Гегель и не прав. Мне доставляло величайшее наслаждение – быть несогласным с великим Гегелем. Аналогичную ситуацию мы сегодня наблюдаем постоянно и всюду. Вот и возникает момент смуты, расцветающей на безрелигиозной, бездуховной основе, потому что каждый сам – прав. Каждый партию делает «под себя», а если не делает, то бегает одиноким волком и кричит, что он, единственный, прав.

– Христианство как философия человеческого сохранения, безусловно, важный аспект. Но вера и философия – разные вещи.

– Философия – наука о мышлении или размышление о мире, так определим. Но в те годы для себя я оставил вопрос происхождения христианства – божественного или человеческого – нерешенным. По существу же материала я увидел, что это больше, объемнее, таинственнее, многозначнее любой философской концепции. Ведь любая философская концепция стремится как бы замкнуть мир, ввести его в систему (особенно ярко у Гегеля). Я восхищался категорическим императивом Канта, был потрясен логикой единственной фразы: «Прежде /29/ чем определить, правильный ли ты совершил поступок, – представь, что так делают все». Предположим, я бросил окурок мимо урны, – представьте, что это делают все. Вывод ясен. Меня потрясла логика, но это не помешало кидать мне окурок и дальше. Понимаете? Я подумал о том, что и это может быть опровергнуто, как любая человеческая логика. А в христианстве я увидел признаки сверх­человеческой логики.

– Вы пришли к вере логическим путем?

– Знаете, это достаточно интимная и тонкая тема, субъективная материя. Встретились люди и сложились обстоятельства. Главное, конечно, люди. Многие прихо­дили в лагеря марксистами, ревизионистами, оппортунистами, а выходили верующими. С некоторыми я и сейчас поддерживаю отношения.

– И все-таки нужно вслух размышлять об этом, для думающих, ищущих людей.

– Здесь, конечно, задача церкви, которую она пока что не берет на себя, не выполняет и даже подчас не заикается о ней. Церковь продолжает работать (я условно употребляю термин «работа»), как сто лет назад. Она не учитывает того, с каким народом имеет дело. А примером надо бы брать христианских миссионеров в самом начале нашей истории, потому что сегодня – фактически – церковь имеет дело с народом-язычником. Хуже того – порой не с язычником, а с прямым атеистом. В язычестве все же наличествует момент веры, правильная она или неправильная – другой разговор.

Необходимо было просто произвести переакцентацию. Атеистическое состояние сидит в человеке гораздо глубже, чем это может показаться на первый взгляд. Теория прогресса, например, и прочее. Это только кажется, что мы невсерьез конспектировали Маркса и Ленина. Все это наслаивалось, откладывалось потихонечку во все уголки души и сознания, не оставляя ни одного пустого местечка, занимая абсолютно все. Все это надо вытеснять. Сегодня, конечно, с такой методикой, с какой церковь выступает, ситуации не переломить. Об этом много пишут и говорят. Просто мы как миряне не имеем права советовать церкви – как и что делать, не можем брать на себя такой ответственности, да и попросту – не знаем... Я думаю, рано или поздно они поймут и появится новое поколение, которое серьезнее отнесется к ситуации и будет искать какие-то миссионерские способы работы. Если, конечно, мы верим, что еще возможно возрождение.

– Современный человек верит, но чаще – не в Бога православного, а в нечто, что есть там, свыше...

– Здесь у меня достаточно простая теория. Все мы живем в данной среде: вокруг – своеобразная природа, мы едим определенную пищу, не такую, как, скажем в Новой Зеландии, – то есть мы имеем некую биоконституцию. И нужно жить в соответствии с ней, а не вопреки. Сделаю небольшое отступление. У нас в лагерях многие увлекались йогами и был даже термин специальный – «йогнутый». Поскольку люди это были /30/ упорные, то достигали чудесного со своим телом: отключались и прочее. Но в результате – крыша едет. Вот подходит человек, весь дергается, заикается: «Я до-до-до-шел до третьей ступени». Почему это происходит? Потому что каждая религия, в том числе тысячелетнее наше православие, национальная религия. Мы входим в храм и встречаемся там с гармоничным для нас сочетанием цвета, слышим пение со знакомыми нам интонациями. Наша песня русская, в подавляющем большинстве, минорна. Этот минорный напев мы и узнаем в храме. Со мной именно так и произошло. Услышав службу Николаю Чудотворцу, чудесное пение акафиста, я был потрясен и начал вдруг подпевать. Я попросил у кого-то текст, а мелодически мне это было знакомо, ведь мне повезло – я воспитан в народных традициях. До одиннадцати лет я ни одной ночи не засыпал без того, чтобы бабка моя мне не спела, не рассказала что-нибудь. В храме произошло узнавание, но по объему оно было больше, чем что-то прежде. Работающая вера может быть только национальная. Именно в сочетании старославянского текста, минорного звучания, определенной формы храма происходит прорыв души к божеству, к высшей силе. Это те условия, в которых облегчается прорыв. Я приведу такой пример: вы в темной комнате что-то ищете, ползаете в темноте, и вдруг мелькнет щелочка, может быть, миллиметровая полоска. Потом вы никак не можете ее отыскать, но вы помните – она была. Такой прорыв может быть у человека всего один раз в жизни. У меня тоже был. Потом это уже не повторилось, но я помню, что это было. Этого уже не забудешь. Национальный аспект в религии – есть облегчение доступа человека к познанию, к контакту с высшей силой. Вся наша служба в течение тысячелетий отрабатывалась до ювелирного состояния. Но, возможно, она и уязвима сегодня в этой ювелирной форме. Если мне, например, брильянт показать и попросить оценить – сколько в нем каратов, или, предположим, стекляшку предложить, – я даже не отличу брильянт от стекляшки.

– Вы упомянули как-то о своей поездке в Саров и о чудесах, сопровождавших вашу поездку.

– Люди, с которыми я общался в Сарове, верующие, причем степень их религиозности как бы удостоверена их высочайшей образованностью – и технической, и интеллектуальной. Впервые от них я услышал такую трактовку, на которой они, впрочем, не настаивают, что Серафим Саровский пошел в эти места именно потому, что места эти были темны и наполнены черными силами. И что силы эти продолжают там существовать. Мне это продемонстрировали: выезжаешь за Саров (Арзамас-16), и сразу – резкое посветление, впереди – светло, независимо от того – есть там солнце или нет, оглядываешься из машины назад и видишь темноту. Я мог бы не обратить внимания, не заметить, но мне сказали – выгляни, и я убедился. Еще удивительный факт. На пути есть поворот и там – единственная развилка. Мне  заранее сказали – там мы встретим грузо-/31/вик, и – совершенно точно. Дорога ровная, хорошая, но в одном месте, видно, болото, проседает, выбоина. И на пустом шоссе, на этом самом месте, нам встречается бортовая машина, и то же самое происходит на обратном пути. Наверно, здесь есть какой-то мис­тический смысл, и неспроста, наверное, и атомный центр там разместился. Ведь что в своей мистической сути есть атомная бомба, цепная реакция? Это гибель мира. Пока она касается лишь определенных элементов, но представим себе, что она распространилась. Это и есть энтропия, это и есть разложение. Дело это, бесспорно, злое и греховное. Циркулирует идея, что, дескать, мощное оружие сохраняет мир. Один из французских просветителей по поводу изобретения пороха писал, что теперь, мол, просто невозможны большие войны. Армиям не надо будет, как раньше, встречаться по десять – пятнадцать тысяч и изрубать друг друга в конец. Они встретятся на расстоянии, продемонстрируют мощь своего огнестрельного оружия и разойдутся, потому что порох – величайшее изобретение человечества, уничтожающее смысл войны. Точно так же и атомное противостояние – очень сомнительная концепция. Я недавно прочел три книги «История бомбы», так вот все авторы уверены: «Мы спасли мир». Но, безусловно, вход в запретное для человечества наказуем, это и генетические всевозможные эксперименты, клонирование и прочее. Человечество не потому сохранилось, что постоянно расширялся элемент свободы, а потому что соблюдались определенные табу, которые человечество не перешагивало. Причем некоторые были очевидны, объяснимы, типа: нельзя жениться на собственной сестре – рождаются уроды. Но есть и иные табу, которые не так просто доказываются. В Древнем Египте, например, крокодил считался священным животным. Последние поколения жрецов уже не знали – почему. И только в XX веке выяснилось, что крокодилы опресняют воду в Ниле. Многие табу – недоказуемы. Мы твердим: семья – это основа. Но ведь существует сколько угодно суждений, взглядов, приветствующих свободную любовь, а в скандинавских странах, скажем, мать-одиночка – нормальное явление. Недавно у нас, в редакции журнала «Москва», прошел круглый стол на эту тему. Среди выводов есть и следующий: существуют структуры, созданные человеком (партии, профсоюзы и т. д.), а есть те, которые созданы для человека, их три – семья, нация (твой народ) и человечество. Только в них человек и может существовать более-менее богопо­добным образом.

– Как вам запомнилась Мордовия?

– Я ее практически не видел. Лагеря и леса вокруг. Я был там немногим более полутора лет. Потом меня перевели во Владимирскую тюрьму и мое общение с Мордовией закончилось. А с Саранском связано приятное впечатление. Нас периодически отправляли в следственный изолятор саранского КГБ для профилактики, то есть попытки обработать или вербовать. Причем делалось это /32/ большей частью формально, заведомо знали, что ничего не выйдет, но надо было провести мероприятие. В это время в следственном изоляторе сменилось начальство. Прислали другого человека, бывшего пограничника, совершенно чуждого каких-либо надзирательских эмоций, по душе – хорошего. С его появлением изменилось и отношение надзирателей, тем он и запомнился – славный человек. У меня есть единственная документальная вещь «Правила игры» о лагерях. Был у нас в лагере такой Ваня Хлебодаров, офицер лагерной службы. Вот он приходит на дежурство, он отвечает за порядок, ему подчиняются надзиратели, сержанты. Разные там были – и садисты, и мерзавцы, и равнодушные, а был вот такой Ваня Хлебодаров, при котором в поселке даже не матерились. Молодой человек с типично русской внешностью. В его дежурство никогда ничего не случалось. Он говорил, как человек, вел себя, как человек. Даже в этих условиях появляются люди на уровне чуда. И нельзя об этом забывать.

– Поскольку журнал наш – молодежный, к концу – традиционный вопрос. Как Вы воспринимаете молодежь?

– У меня нет представления о молодежи в общем плане. Молодежь вся разная. Есть те, кто беснуется под бездарную музыку, и им все равно, под что дергаться – будь это гимн России или американский. Это одна молодежь, причем именно в той ситуации. Может быть, уйдя оттуда, они совсем другие. Для меня молодые авторы нашего журнала «Москва» – тоже молодежь. Я видел, положим, молодежь – баркашовцев во время известных событий. Вижу праздношатающихся молодых лбов или дрыгающихся рядом с эстрадной дивой. Примерно пять лет назад всякий контакт со студенческой аудиторией был безуспешен. Помню, мы приехали в какой-то волжский город на встречу в пед­институт – ни один человек не пришел на эту встречу. Сейчас ситуация меняется на глазах. Вот у нас русские собрания проходят, есть и молодежь. Даже криминальная молодежь пытается как-то оформить себя (тут надо быть очень осторожным в обобщениях), но определенные тенденции подмечены газетой «Завтра». Они пытаются осознать себя русскими, деньги куда-то приложить и так далее. Нельзя подстраиваться под молодежь, подыгрывать ей, – это смешно, как это делает, скажем, телевидение. Словом, в последние годы я вижу изменения, пусть не слишком глобальные, но заметные.

Беседовал К. Смородин

/33/