Валерий РОКОТОВ. На посту

«Русский толстый журнал как эстетический феномен». Этот лозунг странен до чрезвычайности. Русский толстый журнал – это всё что угодно, только не эстетический феномен. Там эстетики нет вообще. Дешёвая бумага, неброская обложка… Русский толстый журнал – это феномен культурный, политический, социальный, но вовсе не эстетический. Тогда почему именно так начертано на объединённом сайте толстых журналов? Что за странная демонстрация?

Понять это невозможно, пока не войдёшь с журналом в контакт. Недавно один из самых старых и уважаемых толстых журналов принял к публикации мой рассказ. Публикацию долго оттягивали, что понятно (пишут сегодня много), но в итоге текст поставили в номер, и началось. Оказалось, рассказ нужно обязательно выправить – выбросить из него фрагмент о том, что вслед за Христом и Пилатом светящейся лунной дорогой пошла ещё одна пара, Булгаков и Сталин.

«И не было больше ни вождя, ни писателя, ни дел, ни обид, ни желаний. Огромная ноша свалилась с плеч. Все ушло, и остались лишь дорога и слово. Разговор, так необходимый одному, но на самом деле необходимый обоим, наконец, состоялся. Он невозможен был там, где текли кровь и время. Для него нужна была вечность – такова была его тема. Оба не попали ни в ад, ни в рай. Один был когда-то слишком жесток, но миллионы спасенных жизней на весах высшей справедливости перевесили сотни тысяч жизней загубленных. Другой не пожелал выбирать между Богом и дьяволом, сам себе определив место в вечности. Две тени, два призрака, две сущности двигались по светящейся дороге над миром. И уже не было правды одного и правды другого – обе сливались в одно».

Такое, объясняет представитель редакции, просто недопустимо. Почему, интересуешься ты. А потому, что из данного текста следует, что Сталин не гнусный палач и убийца, а нечто большее. Нельзя так, не надо, нехорошо.

Очень вежливо, стараясь не обидеть собеседника, ты говоришь, что вправе так написать. Весь твой рассказ, если отбросить авантюрный сюжет, это путешествие к Булгакову, и ты не можешь обойти тему его отношений с властью. И отношения эти представляются тебе весьма небанальными.

Ты говоришь о том, что мы, как интеллигентные люди, обязаны осознать историю своей страны во всей её сложности и нести на своих плечах тяжелый крест понимания. Ты объясняешь это (и ещё много чего) и вдруг понимаешь, что нить, связавшая тебя со старейшим журналом, разорвана.

Так и получается. Тебе вдруг предлагают забыть этот рассказ и прислать что-то другое. Но ты не присылаешь. Тебя вдруг охватывает чувство брезгливости. Ты не хочешь публикаций, где ножницы сокращений кромсают литературную ткань. А ещё ты начинаешь подозревать, что говорил не с собратом, а с идеологом.

Это подозрение хочется отогнать, и с этим желанием ты заходишь на сайт толстых журналов, где сразу упираешься в лозунг. Он сообщает тебе, что такое «русский толстый журнал»?

Поначалу ты уверен: это ошибка, перекос, ребята просто брякнули, не подумав. Ты начинаешь читать всё подряд. Но то, что попадается на глаза, убеждает: ребята крепко подумали и крепко договорились. Этим лозунгом обозначена своя территория; чужие здесь не ходят.

Ты листаешь страницы, словно утвержденные в антисоветском ЦК, или публикации, уводящие в постмодерн, в обсуждение чего-то премилого и забавного. Ты погружаешься в потоки поэзии на тему «иду, курю», в мир приятных для слуха ритмов.

Ты повсюду встречаешь одни имена. Часто – вполне достойные. Это люди, которые когда-то несли в мир свою правду. Она была страшна и горька. Ты не противишься этой правде, ты не понимаешь лишь одного: почему она объявлена окончательной? Не потому ли, что даёт право просто проклясть эпоху и ею не заниматься: не думать, не вглядываться, сбросить постылый крест.

Тебя настораживает и то, что большинство публикаций нарочито бесстрастны. Это аккуратная проза, лишённая огня убеждений и желания изменить жизнь, и некое формальное литературоведение – чистенькое, приглаженное, с ровной интонацией и ленивыми проговорками политических установок. Тебя преследует ощущение, что всю эту поэзию, прозу и публицистику писал один человек. Ты его даже себе вполне представляешь. Он спокоен, самодоволен и сыт. Он навсегда определил для себя удобную систему координат. Нет, это не какой-нибудь либеральный бес, погрязший в ненависти и инсинуациях. Это огарок, установивший границы своему творческому мышлению. Это новый русский интеллигент, который не намерен лезть туда, где бушует огонь исторической страсти. Ему это чуждо. У него нет никакого стремления понять как человека, так и его эпоху, – осознать, что есть две равновеликие правды, а не одна.

Потом ты вдруг встречаешь рецензию на свою утопическую книгу о танго и видишь: критика задел социальный идеал, тобой нарисованный. Он усмотрел в этом подкоп и протест и ополчился на тебя как на коммуниста. Он посоветовал тебе вместо того, чтобы воображать смутные идеалы, «обживать пространство культуры». Словно культура – это нечто, висящее в воздухе.

Стоп, думаешь ты, похоже, вот и разгадка. Вот почему такой лозунг. Они хотят отделить культуру от всего – политики, истории, социальных мечтаний. Хотят её выхолостить и соединить с одной лишь эстетикой.

Но ведь культура такой быть не может. Политика, история и социальные мечты – это её кровь, пот и слёзы. Без них она обездвижена. На такую демонстративную самокастрацию способна лишь субкультура постмодернизма.

Зачем это нашей передовой, просветлённой интеллигенции? Зачем ей понадобилось вгонять культуру в рамки голой эстетики? И ты понимаешь, подумав.

Долгие годы наша интеллигенция страдала от бессмысленности жизни и социальной несправедливости. Она жила высокой ностальгией по идеалу. Осознавая, что монархический русский мир катится в бездну, интеллигенция ждала и готовила революцию. Она призывала историю. И вот история пришла и ради спасения русского мира потребовала жертв, работы, терпения, но главное – понимания. История спасла страну, но страна заплатила за это огромную цену. Огромную цену за это заплатила интеллигенция.

А потом произошла странная вещь. Страна не предъявила истории иск за своё спасение, а интеллигенция это сделала. Она заявила о том, что бесконечно устала от исторического движения и хочет покоя. Хочет просто уютно жить. Осознав, что историю творят социальные грёзы, она начала истреблять в себе идеализм. Под лозунгом «истребить в себе раба» или «убить дракона», она изжила в себе высокого, нацеленного на подвиг и взлёт человека. Она стала мыслить материальными категориями: сытости, улучшения качества жизни.

Конечно, это была не вся интеллигенция, а её особая, правофланговая часть – сектантский сгусток, горящий ненавистью к истории и зацикленный на себе. Эта публика пошла по поклон к бизнесу и заключила юридический договор. Она будет усмирять социальные бури, гасить мятежную мысль и водить русский мир по лабиринтам голой эстетики. За это ей оставят щель, обеспечат пусть не шибко сытное, но вполне уютное бытие.

В прошлом наша передовая интеллигенция была наполнена идеализмом, как рыба водой. Сегодня она так же наполнена антикоммунизмом. Раньше она была кастой хилиастов. Сейчас она – каста гностиков. Ей ненавистны мечты о земном рае. Она ищет себе место в социальном аду. И находит его на поприще идеологии.

Стоять на страже: мазать прошлое, выплёскивая килотонны лжи о советской эпохе, набрасываться на всё, что мыслит иначе, и бесконечно выкрикивать либеральные мантры, – таковы функции «русских толстых журналов», этого «эстетического феномена». Не позволить своей стране преодолеть пропасть непонимания. Это их коллективное дело, их нынешний пост.

Пойдём отсюда, товарищ.