Иван ЕВСЕЕНКО. Всяк сущий в ней язык…

 В моем маленьком домашнем кабинете висит на стене фотография выпускников Литературного института необозримо далёкого сейчас 1973 года. Я часто смотрю на неё то с ностальгической грустью и печалью, то с великой отрадой. С грустью потому, что многих моих сокурсников, увы, уже давно нет в живых. А с отрадой потому, что не один и не два из них стали известными, большими и выдающимися писателями и поэтами.

 Прежде всего, это касается представителей национальных республик бывшего Советского Cоюза, автономных республик и областей нынешней Российской федерации.

 Помимо двух основных семинаров, прозы и поэзии, (семинаром прозы руководил Сергей Залыгин, семинаром поэзии – Евгений Долматовский) у нас было ещё несколько групп переводчиков: мордовская, абхазская и грузинская. Но и в семинарах прозы и поэзии училось немало ребят (а иногда так и большинство) из национальных республик. К примеру, в нашем залыгинском семинаре чистокровно русских слушателей было, если мне не изменяет память, всего четыре человека: Георгий Баженов – из Свердловска; Владимир Шириков (к сожалению, покойный) – из Вологды; Николай Исаев – из Ленинграда, да москвич Ярослав Шипов. (Слава учился на заочном отделении, но творческий семинар Залыгина посещал вместе с нами, очниками). Святослав Рыбас, Светлана Даниленко, Валерий Рощенко и я, хотя и писали на русском языке и по менталитету своему были людьми сугубо русскими, но все-таки с украинскими корнями, что не могло не сказываться на нашем творчестве. Все же остальные семинаристы – из национальных республик, и с дружественных тогда ещё нам стан социалистического лагеря: Никола Радев – болгарин (в двухтысячных годах он будет руководить Союзом писателей Болгарии); Гаштан Агнаев – осетин из ставшего после печально знаменитым города Бислана; Расим Гаджиев (Расим Хаджи), староста нашего семинара, – лезгинец; Бангуолис Балашявичюс – литовец; Борис Рольник наполовину украинец, наполовину еврей.

 В семинаре у Долматовского было то же самое. Русских начинающих поэтов представляла едва ли не в единственном числе Надежда Кондакова, все же её товарищи по семинару, опять-таки, приехали учиться в Москву, в Литературный институт из национальных республик: украинцы, киргизы, осетины, якуты, кабардино-балкарцы и другие.

 Наиболее приметным студентом на поэтическом семинаре Долматовского, несомненно, был Таймураз Джусоев из Южной Осетии (мы его звали Тимуром), младший брат (кажется, младший на целых двадцать лет) считавшегося уже и тогда патриархом осетинской литературы поэта, переводчика и учёного Нафи Джусойты. Даже внешним своим видом, атлетически сложенной фигурой, копной темно-каштановых вьющихся волос, тоненькой ниточкой обязательных для любого осетина усов, Тимур отличался от многих тщедушных студентов Литинститута, в том числе и от своих соплеменников. Тимур был мастером спорта по борьбе и в весёлую минуту любил говорить: «Раньше я боролся на ковре, а теперь борюсь в жизни».

 В особенно близких отношениях с Тимуром мы не были. Я больше дружил с его соседом по комнате и моим товарищем по семинару порозы Гаштаном Агнаевым. С Тимуром же мы встречались лишь на общих институтских лекциях, на семинарских занятиях по немецкому языку (у нас была очень маленькая группа, в которую входили всего несколько человек: Надежда Кондакова, Тимур, я и известный в общежитии задира и буян Владимир Максименко, которого за это буйство и отчислили из института после второго курса и который поэтом в последствии так и не стал), да в общежитии, где наши комнаты на пятом этаже располагались напротив. На всякого рода студенческих пирушках мы с Тимуром весело пикировались насчет нашей армейской службы. Тимур служил в пограничных войсках в Батуми, я - в ракетных войсках стратегического назначения в Калининградской области, но на два года раньше его, и был по отношению к Тимуру «стариком», «дедом», а он по отношению ко мне – «салагою». Армейский закон, как и закон горский, незыблем: старшинство, год службы там имеют первостепенное значение. Но Тимур, похоже, глядя на мою худую, долговязую фигуру, никак не хотел признавать этого. Вот мы и пикировались с ним, по-молодому дурачились.

 Что и на каком художественном уровне писал Тимур, я, разумеется, знать не мог. Вообще, все ребята из национальных республик были в более выгодном положении по сравнению со студентами, пишущими ни русском языке. Русский язык они (кто лучше, кто хуже) знали и могли читать наши литературные творения в оригинале. Знать и строго, бескомпромиссно высказывать о них свое мнение. Мы же судили об их прозе или стихах лишь по подстрочникам, часто несовершенным, составленными ими же самими. По этим подстрочникам можно было лишь более-менее достоверно представить сюжет обсуждаемого на семинаре произведения, а вот сказать что-либо определённое о его художественных достоинствах было совершенно невозможно. Тут требовался серьёзный, именно художественный, перевод. Но мы навыками этого перевода тогда ещё не владели, да и по юному честолюбию не всегда и жаждали заниматься им, предпочитая сочинять свои собственные нетленные шедевры.

 После окончания института мы с Тимуром, к сожалению, ни разу не встретились. С его братом, Нафи Джусойты, (Тимур познакомил меня с ним в студенческие ещё годы во время частых наездов Нафи в общежитие Литинститута) встречался на съездах и пленумах Союза писателей, передавал приветы Тимуру. Сам же Тимур на этих съездах и пленумах не появлялся. Судя по всему, он не имел никакой склонности к общественной литературной деятельности, не входил ни в какие руководящие органы Союза писателей, а полностью отдавался лишь творчеству.

 Но после распада СССР, разделения и фактического распада Союза писателей и с Нафи я перестал встречаться. Съезды и пленумы созывались всё реже и реже, а если и созывались, то были уже какими-то кулуарными и малолюдными. К тому же и Нафи, и Тимур жили в Южной Осетии, которая была тогда частью Грузии, и в Москву уже делегироваться не могли.

 Ни разу не попалось мне имя Тимура и на страницах литературных изданий. (Почему – об этом чуть ниже). Так я и жил в неведении, где Тимур и что с ним.

 И вот в конце девяностых, начале двухтысячных годов до меня стали доходить тревожные слухи о том, что Тимура давно уже нет в живых. Поверить в это я не мог и не желал. Трудно мне было представить, что такой физически крепкий, закалённый человек, горец, которые, по преданиям, живут до ста и больше лет, мог умереть в столь молодом возрасте. Разве что какой-нибудь несчастный случай…

 Терзаемый всеми этими подозрениями и тревогами, я, заведя с большим опозданием компьютер, однажды открыл в интернете страничку, посвященную Тимуру. Прежде всего, я увидел фотографию молодого Тимура в кавказской бурке, с высоко поднятой головой и вдохновенным (чуть даже отрешенным) взглядом поверх виднеющихся вдалеке гор. Портрет этот во многом напоминал известный портрет Лермонтова, тоже в кавказской бурке. А дальше уже шёл не очень пространный текст о самом Тимуре: «Джусоев Таймураз Григорьевич, Хаджеты Таймураз, выдающийся осетинский поэт, «осетинский Есенин». Только теперь я и понял, почему имя Тимура никогда не попадалось мне в литературе. Оказывается, он ещё в молодости, чтобы не быть в тени более знаменитого брата Нафи, взял псевдоним Хаджеты по имени своего деда. Потом шла не очень пространная характеристика творчества Тимура, перечислялись изданные им книги, были помещены несколько стихотворений, переведенных на русский язык Юрием Кузнецовым и Дмитрием Ушаковым. А в самом конце стояло скорбное извещение о том, что Тимур умер ещё в 1996 году, едва успев отпраздновать свое пятидесятилетие. Теперь в Цхинвале собираются поставить ему памятник.

 Горько мне было читать все эти строки, горько было осознавать, что схватка с жизнью оказалась у Тимура не столь удачной и победной, как его схватки на борцовском ковре.

 Горько мне стало и ещё вот от чего. В Осетии Тимур считается выдающимся национальным поэтом, «осетинским Есениным (на страничке, посвященной празднованию 67-летия со дня рождения Тимура, его уже называют великим осетинским поэтом, а некоторые исследователи даже ставят Тимура выше зачинателя осетинской литературы Коста Хетагурова), ему собираются поставить памятник (да может, уже и поставили), а в России поэзия Таймураза Хаджеты практически неизвестна, ни одной критической статьи о его стихах, даже после переводов Юрия Кузнецова, не появилось. А ведь должны были появиться, и, коль Таймураз Хаджеты выдающийся, великий осетинский поэт ХХ века, то он должен быть выдающимся и великим и в России и действительно по достоинству занять место рядом с Коста Хетагуровым.

 Увы, не стал и не занял, в отличие от старших своих собратьев-поэтов из национальных республик времён Советского Союза: Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Давида Кугультинова, Мустая Карима, Алима Кешокова, Ювана Шесталова и многих других из этого ряда. Всесоюзная, да и всемирная известность пришла к ним через переводы на русский язык. Ведь не будь этих переводов, часто осуществлённых тоже выдающимися русскими поэтами и переводчиками, они остались бы великими поэтами лишь своих малочисленных народов. Неизмеримы даже сами тиражи их книг на родных языках и на русском. На родных языках в лучшем случае тиражи исчислялись тысячами или десятками тысяч, а на русском - сотнями тысяч и миллионами.

 В России ещё со времен Жуковского, Пушкина, Лермонтова и других классиков русской литературы был повышенный интерес ко всей мировой литературе. Своими блестящими переводами они познакомили с ней русского читателя, возбудили в нём любопытство к этой литературе. В ХХ веке традицию перевода продолжили Борис Пастернак, Марина Цветаева, Николай Заболоцкий, Корней Чуковский, Самуил Маршак, Арсений Тарковский, Константин Симонов, Александр Твардовский и многие другие поэты и профессиональные переводчики, не говоря уже о более молодых по возрасту поэтах-шестидесятниках самых разных направлений и литературных пристрастий. Многие из них в трудные годы, когда их собственные книги по разным причинам (чаще всего цензурного, идеологического характера) не издавались, выживали лишь за счёт переводов, которые тогда хорошо оплачивались: из всей суммы гонорара переводчику причиталось шестьдесят процентов, автору – сорок. К слову сказать, Марина Цветаева после возвращения из эмиграции в Советский Союз и Пастернак с Заболоцким в годы нравственных и физических репрессий тоже выжили, благодаря переводам.

 Были в Советском Союзе переводческие школы Михаила Лозинского, Ивана Кашкина, в которых воспитывались поистине выдающиеся переводчики со всех языков мира. С распадом СССР всё это в считанные годы рухнуло и, похоже, вряд ли когда возродится. Переводы сейчас, если и осуществляются, то лишь по личным контактам и дружбе писателей из национальных республик и русских переводчиков. Сколько-нибудь внятной государственной политики в этом деле нет. Самих же русских поэтов и прозаиков строго судить за отсутствие у них интереса к переводческой деятельности не приходится. Если их собственные книги на родном языке издаются крайне редко, мизерными тиражами и с мизерным гонораром (или вовсе без него), то что же тогда говорить о переводных книгах. Современные новомодные издательства выпускать книги даже выдающихся, великих национальных писателей не торопятся. В издательствах этих сплошь и рядом главную роль играют не редактора, а менеджеры, воспринимающие книгу лишь как товар и озабоченные одним-единственным – продастся она или не продастся. Для того же, чтобы продать переводную книгу, надо вложить немалые деньги в её пропаганду, в рекламу (пресловутый рынок того требует), а раскошеливаться на это сытины новейших времён не хотят.

 Открыл я в интернете страничку, посвященную другой моей однокурснице, киргизской поэтессе Сагын Акматбековой. По студенческим временам она запомнилась мне невысокого росточка девчонкой с почти коричневым личиком, усеянным мелкими веснушками. Сагын обладала неимоверно весёлым подвижным характером (этакая птичка-синичка), за что однажды и поплатилась.

 Небольшой спецкурс по творчеству Горького у нас вёл (скучновато, признаться, вёл) критик Виктор Панков. Сагын сидела за первым столом рядом с балкарской поэтессой Фузой Бештоковой, с которой и в общежитии жила в одной комнате. Притомившись скучными рассуждениями Панкова о Горьком (он даже не столько рассуждал, сколько читал нам отрывки из собственной книги о Горьком), Сагын затеяла какие-то весёлые переговоры с Фузой, и грозный Панков поставил её, словно школьницу-первоклассницу, перед доской. Я, обретавшийся на одном из самых дальних столов аудитории, немедленно сочинил и пустил по рядам воззвание: «Свободу Анжеле Дэвис (тогда повсеместно шло движение в защиту оказавшейся в тюрьме американской коммунистки Анжелы Дэвис) и Сагын Акматбековой!» Простодушная Фуза передала мое послание, с готовностью подписанное и другими однокурсниками, Виктору Панкову. Тот прочитал его, оглянулся на таящуюся в уголке Сагын и сказал: «Ну, раз общественность требует, то освободим». Так мы общими усилиями спасли Сагын, которую как-то по-особому любили всем курсом, из заточения.

 И вот я читаю, спустя сорок лет после этой забавной истории, о Сагын Акматбековой: «Выдающаяся киргизская поэтесса, автор многих поэтических сборников. Творчество поэтессы является одной из ярких страниц медиативной лирики в киргизской поэзии. И чуть ниже сдержанные, но явно укоризненные слова: «В русскоязычном мире малоизвестна». И это действительно так. Лишь однажды я читал маленькую подборку стихов Сагын (если не ошибаюсь, в «Литературной газете», одном из немногих изданий, которое в последние годы уделяет внимание переводам). Как не огорчаться такому положению дел?! В Киргизии Сагын Акматбекова выдающаяся поэтесса, а в русскоязычном мире малоизвестна. То есть фактически для нас потеряна. А ведь через поэзию Сагын мы могли бы много узнать о Киргизии (как узнавали раньше, скажем, из прозы Чингиза Айтматова) и её народе, о внутреннем глубоком мире самой Сагын.

 Почти так же, как и у Сагын, сложилась судьба и нашего однокурсника из Якутии Анатолия Старостина (Сиэн Кыната). В Якутии Анатолий (Анатолий Гаврилович – так уважительно мы его звали) известный, большой поэт, едва ли не первый в якутской поэзии пишущий не очень, как говорят, характерные для неё верлибры. В России он, опять-таки, малоизвестен, хотя несколько книжечек Анатолия на русском языке, кажется, и выходили.

 Мало знаком русскому читателю и мой товарищ по залыгинскому семинару Расим Гаджиев (Расим Хаджи), а ведь должен был бы быть известен и при жизни и, тем более, после тоже довольно ранней смерти. Расим, насколько я знаю, страдал гипертонией, его в связи с этой болезнью даже из армии комиссовали. Но он не особенно-то обращал на неё внимание, жил в полную силу, широко и вольно. Роковая болезнь настигла Расима в зрелые, но совсем ещё и нестарые годы. Вначале у него приключился один инсульт, после которого Расим уже не мог заниматься творчеством деятельностью, а потом и второй, подведший черту его жизни.

 Расим Гаджиев – это тот самый Расим, о котором ходили легенды ещё в годы его учёбы в Литинституте и которые мне, уже в Воронеже, рассказывали мои новые воронежские друзья.

 Об одной из этих легенд, пожалуй, стоит и упомянуть, тем более, что невольным её распостранителем стал именно я.

 На первом в Литинституте экзамене по античной литературе, которую у нас вела сама Аза Алибековна Тахо-Годи (она же и автор учебника по античной литературе), Расиму попалась трагедия Эсхила «Прометей прикованный». Расим в годы учебы действительно вёл довольно вольный образ жизни. Чрезмерно не обременял себя посещениями лекций, не водил особо тесной дружбы и с учебниками. Боюсь, что руки не дошли у него и до Эсхила и его трагедии «Прометей прикованный» Но Расим был человеком удивительно находчивым и, представ перед ясные очи Азы Алибековны, произнес всего одну фразу. Но какую! (Я, готовясь к ответу, сидел прямо за его спиной, фразу эту слышал и не смог сдержаться, передал её после своим товарищам, да и сам Расим не скрывал её.) «Прометей был человеком гордым, потому что он горец!». Аза Алибековна по достоинству оценила эту фразу. Она сама была горянкой из Дагестана, аваркой, а Расил – лезгинец. Они не могли не найти общий язык. Аза Алибековна улыбнулась ответу своего земляка и, больше ничего не расспрашивая, поставила ему в зачётку «удовлетворительно», хотя, может быть, надо было поставить за такой ответ и «отлично». Талантливый человек, как правило, всесторонне талантлив. Таким был и Расим. Я помню, как однажды он в комнате у Николы Радева сыграл на детской деревянной дудочке моего двухлетнего сына Вани, который вместе с моей женой скрывался два года в общежитии, несколько удивительных дагестанских мелодий.

 Или чего стоит ночной разговор Расима с Сергеем Залыгиным уже через три-четыре года после окончания института, о котором Сергей Павлович рассказывал мне с весёлой улыбкой, хотя во время самого разговора ему было не до улыбок.

 В два или в три часа ночи в московской квартире Залыгина неожиданно раздался телефонный звонок. Звонил из Махачкалы Расим Гаджиев.

 - По какому поводу звоните? – встревоженный, да и рассерженный за столь неурочный звонок, спросил его Сергей Павлович.

 - Мы тут сидим с друзьями, пьем вино, - ответил Расим.- Я им сказал, что могу позвонить Сергею Павловичу в любое время дня и ночи. Они не поверили – я и звоню.

 Сергей Павлович, тоже способный на самые неожиданные поступки, в чём я за годы общения с ним не раз мог убедиться, быстро понял Расима, простил застольное его нахальство, и они как в добрые студенческие времена долго беседовали в три часа ночи.

 Имя Расима Хаджи действительно не очень известно русскоязычному читателю, хотя, как гласит интернет, все его произведения на русский язык и переведены. И не только на русский, а ещё и на шесть иностранных языков. Но ведь просто перевести и опубликовать стихи, рассказы или повести того или иного национального писателя мало. Надо ещё чтобы переведённые произведения были оценены и осмыслены критикой, чтобы она определила им достойное место в ряду других произведений многонациональной нашей литературы. К сожалению, в нынешние годы на это рассчитывать не приходится.

 О том, почему все произведения Расима Гаджиева переведены на русский, а затем и на многие другие языки мира, есть у меня одна догадка.

 Тут много значит, кто перевел.

 Расиму очень повезло. Вскоре после окончания института его книгу для издательства «Современник» (там была редакция национальных литератур, которой долгие годы заведовал и многое сделал для пропаганды творчества национальных писателей Вадим Дементьев) перевел Булат Окуджава. Как и почему он это сделал, я не знаю. Может быть, кто-то из кавказских его друзей подсказал Окуджаве, что есть в Дагестане очень талантливый лезгинский писатель, с творчеством которого обязательно надо познакомить русского читателя. И Окуджава взялся за этот труд, увидев по подстрочникам, что перед ним и вправду незаурядно талантливый молодой писатель. А может, в жизни Окуджавы был трудный момент, и он взялся за перевод любой предложенной ему в издательстве рукописи. Теперь это в общем-то неважно. Главное – перевёл. Имя Окуджавы тогда было уже широко известно во всём мире, и, возможно, именно поэтому на переведённую им на русский язык книгу лезгинского писателя обратили внимание во многих странах мира. А не будь русского перевода Булата Окуджавы, то вряд ли рассказы и повести Расима в этих странах были бы замечены. Ведь трудно представить, что в них есть в избытке переводчики, знающие лезгинский язык. Трудно (хотя и более вероятно) представить, что и среди самих лезгинцев так уж много литераторов, которые могли бы сделать прямые подстрочники с лезгинского языка на европейские. Всё как раз заключалось в счастливом переводе книги Расима Булатом Окуджавой на русский язык. Если я и ошибаюсь в своих догадках, то, думаю, не очень сильно и совсем не обидно ни для покойного Расима, ни для его соплеменников. Более того, я тешу себя надеждой, что после переводов стихов Таймураза Хаджеты на русский язык Юрием Кузнецовым, имя которого за рубежом тоже достаточно хорошо известно, там всерьёз заинтересуются творчеством великого осетинского поэта.

 Пожалуй, наиболее удачно среди всех моих однокурсников из национальных республик сложилась творческая биография у Александра Доронина из мордовской группы. На сегодняшний день он по общему признанию живой классик мордовской литературы. Стихи, рассказы, повести и романы Александра Доронина переведены на все угро-финские языки. Он лауреат Государственной премии Мордовии, народный писатель Мордовии. Долгие годы Александр Доронин был главным редактором ведущего мордовского журнала «Сятко», и вот уже более десяти лет возглавляет Мордовскую писательскую организацию, является секретарём правления Союза писателей РФ. Если сравнивать все заслуги и все награды Александра Доронина с заслугами и наградами его предшественников, поэтов и прозаиков из национальных республик, тех же Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Давида Кугультинова и других, то у него не хватает разве что Государственной или Ленинской премии СССР да звания Героя Социалистического труда. Так их ведь нет сейчас в природе, а то, глядишь, был бы он удостоен и этих почестей.

 А вот с переводами на русский язык у Александра Доронина дело обстоит много хуже, чем у овеянных славой и легендами предшественников. Некоторые его рассказы, повести и статьи публиковались в журналах «Наш современник», в «Литературной газете», в «Литературной России» и некоторых других изданиях. Но, во-первых, это ничтожно мало по сравнению с тем, что написал Александр Доронин. А во-вторых, творчество его, опять-таки, русскоязычными критиками не осмыслено, по достоинству не оценено и не стало достоянием русскоязычных читателей.

 Большими писателями, историками, политическими и общественными деятелями стали мои однокурсники из абхазской группы: Денис Чачхалия, Геннадий Ломия (Аломия), Этери Басария (она живет в Украине), Руслан Гожба, Рауф Эбжноу. Когда в очередной раз в Литинституте набиралась абхазская группа переводчиков, то Денис Чачхалия стал её руководителем и перебрался в Москву, почти в точности повторив судьбу Фазиля Искандера, который руководил группой абхазских переводчиков на нашем курсе.

 В Литве очень много сил приложил, работая в русской редакции Вильнюсского издательства для перевода и пропаганды творчества русских писателей (особенно Константина Воробьева) Бангуолис Балашявичюс. Его жена, наша же однокурсница из мордовской группы, Анна Сульдина, несмотря на то, что живёт в Литве, стала вслед за Александром Дорониным одной из наиболее известных мордовских поэтесс. Её стихи включены в школьные учебники по мордовской литературе. Но в русскоязычном мире имя Анны Сульдиной, опять-таки, неизвестно.

 Вообще вполне закономерно, что мои однокурсники из национальных республик стали большими, выдающимися и великими поэтами и прозаиками в своих литературах. Многие из этих литератур совсем ещё молодые, насчитывают всего два-три поколения, а до этого существовали лишь в устной, фольклорной форме, иногда даже не имея письменности. Поэтому именно сейчас они проходят этапы классического становления и выдвигают из глубины народа великих своих основателей. И нам надлежало бы знать их творчество в том же объёме, в котором знают в национальных республиках русскую литературу.

 Дело с переводом произведений моих однокурсников с национальных языков на русский, наверное, обстояло бы гораздо лучше, если бы не один трагический случай, который произошёл на нашем курсе весною 1970 года.

 Учился вместе с нами в грузинской группе самый молодой из нас, семнадцатилетний студент, вчерашний школьник, Володя Полетаев. Группа эта состояла всего из трёх человек, и среди них не было ни одного чистокровного грузина. Вахтанг Циклаури, он же Алексей Фёдоров, грузин лишь наполовину, Надежда Захарова – тоже, а Володя Полетаев вообще не имел к Грузии никакого отношения. Он с известного рода Гершензонов. До поступления в Литинститут Володя, насколько я знаю, занимался в литературном кружке в МГУ, которым руководил Лев Озеров. Почему Володя поступил не на семинар поэзии (изначально ведь он переводами не занимался, а писал оригинальные стихи) к Евгению Долматовскому, а в группу грузинских переводчиков, я не знаю. Может, так ему подсказал Лев Озеров, сам занимающийся переводами, а может, еще по какой-то привходящей причине. Но поступил и стал с завидным упорством заниматься грузинским языком, переводами с грузинского, украинского, белорусского, немецкого и других языков. Я нисколько не сомневаюсь, что, возмужав, Володя начал бы переводить и произведения своих сокурсников, и переводить на очень высоком художественном уровне. Несмотря на свой юный возраст, Володя подавал надежды стать и большим оригинальным поэтом, и выдающимся переводчиком. Но 30 апреля 1970 года он по не совсем понятным для нас и до сих пор не раскрытым семейным причинам добровольно ушёл из жизни, выбросился из окна четвертого этажа своей квартиры, и мы всем курском хоронили его сразу после первомайских праздников на Востряковском кладбище. Это была самая первая (и оттого, может быть, самая горькая) потеря среди моих однокурсников.

 После смерти Володи несколько его стихотворений, если я не ошибаюсь, заботами Льва Озерова были опубликованы в очередном выпуске альманаха «День поэзии». Потом в издательстве «Молодая гвардия» вышла отдельная тоненькая книжечка его стихов, а в 1983 году в Грузии в издательстве «Мирани» под редакцией Олега Чухонцева сборник оригинальных стихов и переводов «Небо возвращается к земле», где было собрано практически все, написанное Володей за время коротенькой его, девятнадцатилетней жизни. Мне посчастливилось прочитать эту книгу, и я просто подивился, как глубоко, как серьёзно работал этот в сущности совсем ещё мальчик. Ожидать от него действительно можно было многого и очень многого. Но не судьба. К сожалению, в России сплошь и рядом так случается. Беречь своих талантов и своих гениев мы не умеем.

 В годы учёбы я с Володей не был сколько-нибудь близко связан. Сказывалась и разница в возрасте почти на десять лет и наши литературные пристрастия: я был прозаиком, приверженцем деревенской прозы, он же – человеком сугубо городским и, по тогдашним моим понятиям, слишком далеким от жизни.

 Но ранняя смерть Володи и более внимательное знакомство с его творчеством потрясли меня, и я в книге воспоминаний о Сергее Залыгине (к сожалению, до сих пор не изданной) посвятил главу Володе Полетаеву. Она была опубликована в сборнике «Воспоминания о Литинституте» (т.2, стр. 499-508). Боюсь, что это единственные заметки и воспоминания о Володе Полетаеве, написанные после его гибели. А жаль! Он заслуживает о себе гораздо большей памяти.

 Межнациональные отношения самые трудные и самые взрывоопасные в ряду любых иных проблем современного мира. Есть силы, которые в своих корыстных интересах хотят разделить народы, посеять между ними вражду и отчуждение. И особенно в России, которую населяют десятки разноплеменных народов. В высших эшелонах власти у нас часто любят говорить о едином экономическом, таможенном и других пространствах на территории бывшего СССР и современной России. Много для этого, наверное, и делается. А вот о едином культурном (я уже не говорю о литературном) пространстве разговоров и тем более дел ведется и свершается гораздо меньше. По крайней мере, в ежегодных президентских посланиях (и Путина, и Медведева, и вновь Путина) слово «культура» звучит редко и более чем сдержанно, а слово «литература» практически не звучит вовсе. Я думаю, это большая ошибка и большое недопонимание роли и значения литературы в жизни российского народа и Российского государства. Мне не раз доводилось писать об этом и говорить на пленумах и съездах Союза писателей России. Но повторюсь ещё раз: литература – это дело большой, первостепенной государственной важности. Писатели (хорошо или плохо – это иное дело) пишут историю и судьбу своих народов во всём многообразии их национальных характеров. И государство должно и обязано всеми силами поддерживать историческую миссию своих писателей.

 Разумеется, я не сетую за чрезмерную государственную опеку над писателями, художниками, композиторами, артистами и представителями других видов искусства, которую старшее поколение пережило и хорошо знает, что это такое. Но и полностью уходить из культуры (не знаю, должно ли государство уходить из экономики, как о том повсеместно декларируется – это не моя сфера деятельности), не имеет никакого права. Нельзя смешивать свободу творчества и государственную поддержку национальной литературы и искусства, как русского народа, так и всех остальных народов России. (Массовая культура, как это подсказывает опыт, весело и разгульно выживает сама). У нас должно существовать единое культурное пространство. Ведь ни что иное так не скрепляет народы, как культура, как взаимное проникновение одной культуры в другую и взаимное их обогащение. Только в ходе слияния культур мы и сможем стать единым российским народом со всеми вытекающими из этого великими обретениями.

 Переводческая деятельность, общественные и личные контакты писателей играют здесь одну из первостепенных ролей. Тем более, что опыта нам не занимать. В советскую эпоху все это было: многомиллионные тиражи переводной литературы, Дни и Декады литературы и искусства одних республик в других, выездные секретариаты творческих союзов всех уровней, творческие командировки и выступления писателей в самых отдаленных уголках страны.

 Правда, современные литературные и прочие пересмешники на все лады и пересвисты пытаются опорочить эту широко укоренившуюся практику. Дескать, все эти Дни и Декады превращались в бесконечную цепь банкетов, да лицемерные клятвы во взаимной любви и дружбе. Были и банкеты (праздник – как обойтись без банкетов и гостеприимства), было, наверное, и лицемерие. Но была и подлинная дружба, неподдельный интерес к жизни и культуре братских народов. Мне доводилось принимать участие в подобных поездках, и я говорю об этом не понаслышке.

 Помимо чисто общественных связей на уровне творческих союзов были в СССР и связи между национальными республиками и государственного порядка. Каждый русский город и русская область имели в союзных республиках и в странах социалистического лагеря своих побратимов. Например, у Воронежа были города (и соответственно области) побратимы: Запорожье и Запорожская область - на Украине; город Грозный и Чечено-Ингушетская АССР - на Северном Кавказе; город Брно и Южно-Моравская область - в Чехословакии. До сих пор в Воронеже одна из центральных гостиниц называется «Брно», есть улица Южно-Моравская, есть даже магазин «Морава». В рамках побратимства, взаимовыгодных экономических, хозяйственных и культурных связей писательские союзы постоянно обменивались делегациями, переводили произведения друг друга, студенты из городов-побратимов учились в воронежских вузах. То есть связи были самыми тесными и разнообразными и, несомненно, приносили взаимную пользу.

 Все это надо как можно скорее возрождать, наполняя, разумеется, связь и дружбу между народами новым современным содержанием. Для писателей совершенно очевиден тот факт, что в России нужно создать хотя бы одно государственное издательство, где могли бы издаваться произведения писателей из национальных республик и областей, где они (равно как и переводчики) имели бы четко оговоренные законом права. Само собой очевидно, что надо всерьёз заниматься распостранением издаваемой в этих издательствах литературы, широко рекламировать её, насыщать ею наши библиотеки. Одним словом, нам надо всеми государственными и общественными силами создавать единое литературное пространство, как неотъемлемую часть единого культурного пространства. Надо наконец понять, что без такого объединенного пространства современная Россия существовать просто не может. Она трещит и разваливается по швам. Если же мы его создадим, то тогда, повторюсь, все мои сокурсники, ставшие у себя на малой Родине известными, выдающимися и великими поэтами и писателями, станут известными, выдающимися и великими и для всей нашей большой Родины – России.

Р.S. Я написал заметки-воспоминания лишь о судьбе своих сокурсников, выпускников Литературного института 1973 года. Но с тех пор таких выпусков было ещё без малого сорок, и, наверное, на каждом курсе учились студенты из национальных республик, ставшие в последствие большими писателями у себя дома и не ставшие большими во всей России. Вот и давайте посчитаем, какие невосполнимые потери мы понесли за это время и продолжаем их нести сейчас то ли по своей гордыне, то ли по элементарному недомыслию!