Василий КИЛЯКОВ. «Чеченский синдром». Рассказ
Война вошла в наш дом после победы и замирения в Чечне. Я, пятнадцатилетняя девочка, повзрослела за один день… Мы жили тогда в районном центре, в «военном городке», в одном из тех, которых много понастроили по нашей стране, и в которых никогда нельзя чувствовать себя уютно. Так говорит моя мама, а уж она знает что говорит. Слова мамы оправдывает и сама жизнь: сколько подруг я поменяла за несколько лет: та переехала в Сибирь, эта – на юг. На места, где они жили, заселяются другие. Уезжает лучшая подруга по переводу отца, и я опять остаюсь в одиночестве. Сначала казалось, что такие расставания и есть самое плохое в жизни, что хуже и быть не может…
- Ну что ты хочешь, мы живем в казенном доме, в казенной квартире, - отвечает мне мама, - К тому же, папа твой просто неудачник. А, главное, есть кем воспользоваться в штабе. Но он же – Характер, он же – Личность. А отдуваемся мы… Вот и эта Чечня… Ну кто его туда тащил? За рукав что ли? Уж кого-кого, а летчиков там хватает. Сам президент полетал над этой гребаной Чечней, и уж поверь мне – не был в восторге. Ну, скажи мне хоть ты, вы ведь всегда понимали друг друга, скажи: ну какой черт понес его туда? И вот мы мыкаемся одни в казенном городке, в казенной квартире, в которой отключают то свет то воду, без средств, без денег, без надежды на счастье…А ведь я еще не старуха, правда?
Что правда, то правда. Мама не старуха. Она очень красивая, только немного нервная и быстро седеет. И казенные дома наши в городке, конечно, не загляденье. Их давно не ремонтировали, желтая шпаклевка краски отваливается кусками, обнажает красный слоеный кирпич. Это неприятно и больно видеть, - будто с них стягмвают и обрезают кожу, выставляя напоказ голое мясо стены. Бр-рр, «это что-то с чем-то», - как теперь говорят у нас в классе…
Нам еще повезло: мы живем в пятиэтажке, на третьем, близко к водонапорной башне, которая торчит из земли, как огромная граната… А вдали от проходной, подальше вглубь городка – сохранились еще приземистые домики в два-три этажа, каждый год налаживают деревянные тротуары, чтобы не утонуть в грязи; крытый рынок недалеко, а за ним пустырь…Возле пустыря недавно выстроенная белая церковь, ее строили сами солдаты… Вот и все наши достопримечательности.
А на пустыре, среди яблоневого сада – домик метеорологов. Иногда они пускают в небо воздушные шары, измеряют какие-то потоки и температуру. И когда я смотрю, как взлетает шар, я всегда вспоминаю о папе. В последние месяцы от него нет никакой весточки… И маме – хоть бы что!
В последнее время рынок и привокзальная площадь – пестры от товаров. Натащили китайской электроники, игрушек, одежды…
- «Рай для нищих и шутов… Мы ж как птицы в клетке, - напевает полушутя мама, проводя меня с усилием мимо лотков, чтобы я чего-нибудь не попросила.
Да я уже и давно не прошу, я знаю, что денег нет, а раздражать маму не хочется. Иногда я тайком вздыхаю, когда вижу красивую блузку, или сережки. Я бегаю на рынок без мамы. Просто так, поглазеть. Хитрый кавказец за лотком подмигивает мне с пониманием:
- Что, дочка, ни евриков, ни баксов? Рубли давай, за рубли продам. – И смеется.
- Эта никогда ничего не берет. Пустая. Пустая как барабан.
- А вы откуда, - спрашиваю я их.
- Кизляр, слыхала такой город? Хороший город. Черную икру ложками едим…
- Это Чечня?
- Нэт, зачем Чечня, Дагестан. А дыни, арбузы – половина сахар, половина мед… А Ичкерия близко там, да…
- А почему же вы торгуете, а мой папа воюет за вас?
- Слушай, дочка, иди, иди, не мешай… Ты своим криком всех покупателей распугаешь…
Вот так. «Распугаешь». Они рядом, а не воюют, отец за тысячи верст уехал. И не понятно мне до сих пор, то ли – послали его, то ли он уехал, чтобы на время дать «отдохнуть маме» и заработать на ее лечение, а если повезет, то и квартиру поменять.
Пустырь становится меньше день ото дня, вернувшиеся офицеры-фронтовики вскапывают его и сажают картошку. Целое картофельное поле – заплатками. Интересно было бы посмотреть на все это с высоты воздушного шара-метеоролога…
И вот вспоминается мне одно майское утро, воскресное. Я крепко спала, а мама будила меня ласково и настойчиво:
- Да проснись же ты, котенок, проснись наконец, дочка! Ну, что с тобой делать?
Я открыла глаза и сладко потянулась. В комнате было свежо и светло. На кровать, во всю ее ширину, наискось, лег прямоугольник солнечного окна. Солнце, солнце! А мама теребила, щекотала меня и смеялась, - совсем как девочка. И одета она была необычно, по-праздничному. На ней: узкое платье со сборками по талии, в ушах – сережки большие и светлые против солнца – папин подарок. На ногах – туфли – лодочки. И все это: и мама, радостная и растрепанная, и распахнутое окно, и букет свежей, еще влажной сирени на столе – все это было так необычно, глаз не оторвать.
- Что? Что случилось, мама, - я прикинулась рассерженной. Я вообще-то люблю поспать.
- Одевайся, дочка. Мы идем встречать папу.
- Папу, с войны?
- Глупенькая, читай-ка вот…
Беру из маминых рук телеграмму, буквы пляшут и рассыпаются бисером, - какие-то сложные номера, номера, и вдруг отчетливо, хоть и с пропусками: «Встречай пятнадцатого, девять ноль. Саша…»
Прочитала – и онемела, вскочила, кинулась к маме, и мы закружились по комнате, потом, задыхаясь, повалились на подушки: «Мама, мама, мамочка! Постой, да погоди же… Тут телеграмма – она что, вчера пришла? И ты мне ничего-ничего не говорила? Как же ты смогла?» - «Глупенькая. Котенок, ну ведь это же подарок…»
Подарок. И еще какой… Я думала мое сердце выскочит от счастья к моим ногам…Тогда я подниму его, положу в нашу корзиночку из-под цветов, ну ту, с высокой ручкой, украшу зеленью и первыми цветами, ландышами – и отнесу его папе. Господи, мое сердце…Папа…
И на улице в тот день была прелесть, что за погода. Свежо с утра, но ярко. Вставало солнце, бодрое от холода. И я была словно пронизана этим солнечным холодным светом, сама была - и легкость и свежесть. Мы шли не чувствуя ног, порой переходили на бег, и тогда мамины каблучки стучали, как бы еще поторапливали нас.
Я помню, как мама все подходила к окошечку кассы, стучала монеткой и спрашивала дежурную, когда придет поезд, и показывала телеграмму. Но поезд из Ростова задерживался, и вместо него подошел мимолетный, скорый, затопил платформу народом, и мы потеряли друг друга. В буфет шагали солдаты, юноши, военные с тощими вещмешками за спиной, пестро и много одетые цыгане, едва сойдя с поезда, расселялись тут же – на платформе, стелили и залезали под платформу, гомонили, качали детей, кричали. Мимо меня несколько раз прошел какой-то мальчишка, похожий на беспризорника, босой, с сигаретой во рту, он косился на меня, держа руки в карманах коротеньких штанов. Мне стало страшно и я бросилась искать маму. Но куда бы я не кинулась – везде было одно и то же: рюкзаки, узлы, баульчики в ремнях – загораживали дорогу. Гвалт и ор, усиленный многократно акустикой вокзала, еще больше взволновал и обеспокоил. Я нашла маму, - она опять ругалась с дежурной:
- Ну когда, когда же Ростов. Вы ничего не объявляете, это форменное безобразие. Я буду жаловаться…
Я схватила маму под руку, сердце билось так, что казалось, выскочит, как птенец из корзинки.
У дверей станции на продавленном чемодане сидел инвалид с бледным потным лицом, весь в грязной рвани, с запахом давно не мытого тела, он смотрел на меня снизу вверх с веселой дерзостью человека, которому все ни по чем, смотрел на проходящих мимо, подставляя картуз, и на нас с мамой. Он сидел на низкой тачке с колесиками из подшипников. Рядом валялись две «толкуши», похожие на большие деревянные промокашки, которые я видела в старом кино. Потом пристроил на культях ног тяжелый старый аккордеон из зеленого целлулоида, поправил ремень на плече, и вдруг запел молодым чистым голосом, хорошо поставленным и неожиданно-сильным:
«Потерял я ноженьки в Ачхое,
Не встречай меня, моя жена…»
И тотчас же откуда-то издали, жалостливо, совсем по- детски и словно в перекличку, затянул бездомный, грязный как цыпленок:
«Помогите, папаши, помогите мамаши,
Незрячему калеке.
Ах, не легко, мамаши, таким страдащим быть…»
- Пойдем отсюда, - сказала мама, - это не к добру… Ну. Что ты уставилась, иди скорее на выход.
И не успела я опомниться, как мы опять затесались в толчею, где я только и старалась не отпустить взглядом мамино сиреневое платье, с которого не спускала глаз, чтобы не потеряться вовсе.
- Зачем ты так, - сказала я маме. – Может быть он тоже воевал, как наш папа…
Но мама, не дав договорить так дернула меня за руку, что я чуть не споткнулась.
Верно, она что-то узнала у дежурной то. Отчего у нее тотчас переменилось настроение.
- Молчи лучше, Наташка, - сказала она в сердцах, - а то накличешь беду.
Потом, в ожидании поезда мы сидели в скверике при вокзале и завтракали, чутко прислушиваясь к гугнявому громкоговорителю. Всякий раз, когда он начинал объявлять что-то, слышался сначала свист, потом шипение и треск, и только потом можно было едва-едва по отдельным словам догадаться о чем он хотел донести. Я старалась не допекать маму вопросами, она и так извелась от переживаний, а мама, наверное, думала, что я обижаюсь на нее, и тоже молчала.
Когда из-за поворота железной дороги показался опаздывающий скорый «Ростов – Москва», я вскочила и бросилась вперед. Мама за мной. По пути я споткнулась о какую-то цыганскую укладку, и чуть не полетела вверх тормашками, но мама ловко подхватила меня под руку. Народу вышло мало.
- Он… Он, Наташа, это он, - как-то вдруг растерявшись и уронив от висков руки, сказала мама… - Он не один…
Я то и дело тянулась на цыпочки норовила разглядеть что-нибудь через головы выходящих из вагонов. Мама сорвалась с места, и бегом бросилась в ту сторону, откуда молодая незнакомая женщина в белом халате, выводила под руку офицера в пятнистой голубой полевой форме и берцах. Один рукав у него был заправлен под ремень. Шел он неуверенно, как-то слишком прямо и как бы вглядываясь и ища что-то поверх голов так, словно в эту минуту он видел что-то важное, видимое ему одному и невидимое другим.
- Саша! – крикнула мама, и закусила кулак, чтобы не разрыдаться. – Саша, - повторила она шепотом.
Офицер остановился вполоборота к нам. Я видела только его плечи да пустой рукав, и лоб с лилово-синим глянцем зажившего ожега. Мама подбежала и остановилась в двух шагах от него. Он забеспокоился, еще сильнее удерживая плечо провожавшей его санитарки, так что ей стало больно, а мама смотрела на офицера не моргая. Потом губы ее крепко сжались, задрожали, и две быстрые слезинки упали одна за другой. Я смотрела на маму, и ничего не могла понять. Я понимала только одно, что все это долгое время, пока отец воевал, она что-то многое от меня скрывала…
Слезы прокатились у нее до подборока, и она кинулась отцу на грудь, и заплакала так громко, навзрыд. Папа, это был он, - обнял ее и прижал. А я – я уже настолько забыла как он выглядит, что стояла совсем растерянно.
- Наташа, ну что же ты стоишь, подойди к отцу, - крикнула мама ему в плечо.
Поезд скрипнул и тронулся. Санитарка Хлопнула на ходу железным фартуком, взошла и сразу выросла над всеми нами, над толпой.
- Ну вот и ладно, вот и хорошо. Счастливо оставаться!
- А Наташа, где же Наташа? – волнуясь, позвал отец…
- Папочка, я тут, я же здесь, - с ревом отозвалась я, уже понимая, что он не видит меня, и ничего-ничего не видит, я разревелась как дура, зарывшись лицом в его камуфляж.
Папу было трудно узнать. Лицо было обожжено так, что я старалась не смотреть. Он как будто улыбался застывшей от ожега улыбкой. И не смотрели глаза. Они были закрыты черно-зеркальными очками. Я видела в них свое отражение, и едва-едва дальше, его глазницы, которые казались мне глубокими и пустыми. Я пристально глядела на него, и время от времени, стараясь не всхлипывать, так чтобы не слышал он – беззвучно плакала. Он гладил меня по голове и молчал.
- Ну и рева! – сказала мама.
Когда мы шли домой, прохожие оборачивались на нас. Я крепко держала отца за ладонь. Незнакомая старушка в черном чепце, приколотом брошью к седым волосам, похожая на престарелую учительницу, остановилась перед нами, оперлась грудью на палку и проговорила – пропела во весь голос:
- Горе-то какое, Мать-Царица небесная!
Но мама так глянула на нее, что старушка спохватилась и зачастила своей дорогой, дальше.
Дома я усадила папу на диван. Он попросил сигарету и жадно закурил.
- Дом-то не спали, - сказала мать.
А он кашлял и курил, курил и кашлял, держа руку на отлете, пепел сыпался на ковер, и он как бы чувствуя, спешил курить, чтобы накуриться.
- В госпитале-то, поди не давали курить-то, - догадалась мама, - Отнимали сигареты, гоняли? Табак – плохой помощник больному.
Отец молчал. Фильтр он зажевывал, – видно привык к папиросам. Сигарета дрожала, и он взял ее между пальцами, зажав на подобии дула от пистолета
- Что за марка, такие слабые? – спросил он.
- Сигаруни. Армянские. Женские.
- Ты куришь, - спросил он. И спохватился. – Ну, как вы жили без меня, Наташа, Лидочка?
- Живем ничего, хорошо живем. Что всем, то и нам. Я часто в церковь ходила, молилась за тебя, папочка. Я иногда помогаю, подпеваю на клиросе. Бегала помогать в соседнем госпитале, знаешь, у парка?
- Вот видишь, Лидочка, какая молодец дочурка у нас. – Сразу повеселел он.
-…А нельзя ли, ты меня прости, конечно, Саша… Нельзя ли восстановить зрение, хотя бы частично? Это что, окончательный и бесповоротный диагноз?
Она стояла против него, опершись локтями о спинку стула, пристально глядя сквозь полупрозрачные очки.
- Нет, Лида, меня полгода лечили лучшие врачи. Сначала – в стационаре, в эвако-госпитале, в клинике… Нет, нельзя.
Папа стал затягиваться, но сигарета уже погасла, догорев до самого фильтра.
- Ну почему? Почему ты не уберегся, почему ты не писал? За что мне это, Боже мой, за что? Разве мало других. Ну чем они-то лучше меня?...
- Мама! – громко сказала я.
- Да, да, Наташенька… Я сейчас. Это я так, разволновалась, детка…
Мама поспешно растирала слезы, тушь для ресниц потекла, и она казалась такой жалкой, такой несправедливо обиженной, и я вспомнила как тщательно и озорно она собиралась, наводила ресницы.
- Не ссорьтесь, милые. Ради встречи, не ссорьтесь. Лидочка, я все тебе расскажу. Потом. Обязательно расскажу. Скажите лучше, как тут, тяжело ли с работой? У Наташеньки все косточки слышны под платьицем. Хватало ли денег на жизнь?
- Хватало! – с каким-то убийственным спокойствием, стараясь казаться невозмутимой. – Буханка хлеба – тринадцать рубликов, хочешь бери, хочешь - нет. Наташка растет, - тут отрежет, там отломит. Сапоги ей осенние – десять тыщь… Хватает… Так, щипком да хватком и кормимся. На подрукавном хлебе не растолстеешь. Не о нарядах уж речь. Обучение с этого года – платное…
- Мама, мне ничего не надо, у меня все есть!
- Конечно есть. Тебе все падает с неба…
- Мама!
- Помолчи, - попросил меня отец, и не ласково сжал мне руку.
А я нарочно громко сказала «все есть». У меня теперь действительно было все: со мной рядом сидел отец. Мой отец, которого я так долго – долго ждала. Теперь-то я понимала, что скрывала от меня мама. Мы часто с ней спорили, но обиды я на нее никогда не держала. До Чечни папа мотался по командировкам, часто летал, а когда возвращался, привозил подарки: обновы, игрушки, и всегда нас мирил… «Перестаньте ссориться!» – говорил он, бывало, и шутил: - «Ну и обстановочка у вас, - «Обе надутые… Каблуками застучу, и на «Миге» улечу…». Он принимался щекотать меня, я смеялась – и всю обиду как рукой снимало.
- Ах, она вся в тебя, такая же упрямая! – упрекала мама.
…Внезапно затрещал звонок, резкий, как разматываемая железная цепь. К нам пришли соседи со своими угощениями и вином. Мамина подруга, тетя Тоня, жена погибшего летчика, папиного товарища, принесла в кастрюле суп из курицы. Когда уселись за стол, взрослые выпили какого-то вина с запахом гнилых яблок. Я – уписывала за обе щеки картошку, и время от времени поднимала взгляд на папу. Он черпал ложкой суп, - не ел, а только купал ложку, когда внезапно затрещал под его рукой мамин мобильный телефон с вибро звонком. От неожиданности он опрокинул локтем маленькую хрустальную рюмочку., та, тонко пискнув, прокатилась по скатерти и хлопнулась об пол.
-Ах, Саша, Саша, ну что с тобой делать? – вырвалось у мамы.
Я пересела на противоположную сторону, к папе, стала кормить его с ложечки. Он послушно открывал рот, как маленький ребенок, положил ко мне на плечо руку, горячую и тяжелую… Родную.
Соседи побыли недолго: закусили, поговорили – и разошлись, а мы сидели допоздна. Папа рассказал маме и тете Тоне о том, как он не погиб. Как был сбит на «вертушке», над «зеленкой» чеченами, - «Иглой». Он отстреливался, но был ослеплен взорвавшимся баком. Он едва успел закрыть глаза руками, но обожгло и руки.
Тетя Тоня говорила маме:
- А ты не больно переживай. Я вот про себя скажу. Я как получила пенсию на мужа, посчитала, прослезилась и пошла работать на завод. И отлично, стояла у станка. Потом – расписывала кружки глазурью. И деньги хоть какие-нибудь, и с людьми, Лида, оно все же легче. И ничего, жива-здорова, даже туфли новые справила. Купила микроволновку и «ди-ви-ди». И тебя, Лида, хочу пригласить в наш цех. Приходи, не заметишь как привыкнешь.
- А знаешь, - сказала мама, - мне сегодня утром вдруг показалось, что Сашок и вовсе не приедет, что-то случилось и он не возвратиться. Я думала, с поездом что…
- Наташенька, - с хрипотцой позвал отец, - принеси спички, дочка…
Он встал, хотел выйти на балкон или на кухню, стул загремел под ним.
-Да кури уж здесь, ей-богу. Мы выйдем, а ты себе, дыми…
- Вот увидишь, все будет хорошо, - сказала я ему на ухо шепотом.
- Трудновато будет, дочка. Я теперь без крыльев… Так хочется тебя увидеть, хоть вполглаза взглянуть.
- Я все такая же егоза, как ты говорил раньше. Конопатая, но уже взрослая. Скоро самостоятельно пойду в жизнь.
-Знаешь что, пойдем гулять?
-Конечно, пойдем. Мы пойдем в лес к нашему грибному месту, помнишь? Когда мы нашли это место, мы дудели в купыри. Помнишь, ты вырезал дудки из купыря?
-Ты тогда сильно наколола ногу и все крепилась, чтобы не зареветь.
-А ты разорвал майку и перевязал мне ступню. А потом тащил меня на спине, и щекотал, чтобы я не плакала. А все же хорошо так было.
Я налила еще вина в рюмки, а в свою – морс, и мы подняли тост.
-За счастье, папочка!
-За тебя, дочка…И за маму, за вас мои дорогие. За то, чтобы жизнь у нас, да и у всех людей, поскорее наладилась. А она наладится, верно?
-Конечно. – Я поцеловала его в щеку и вышла на кухню, чтобы подлить в тарелку суп. Помню еще, что я что-то напевала, и тут – то что я услышала, вонзилось в сердце острым ножом.
-Что же ты теперь делать думаешь, Лида?
- Ах боже мой, если б я знала, что ты все время спрашиваешь. Что от него теперь, копеечная пенсия? Комиссуют – и сгонят с жилья. .. Но только в цех твой конечно же не пойду. Я все забыла, и чему учили, и что умела. Боюсь, не смогу работать с тобой, с моим больным сердцем…
- Вот горе горькое, а ведь как жили до развала Союза…
- До этого чертова капитализма, на все хватало. Будь они прокляты, эти «подписанты»…олигархи, рыжие…И еще как хватало!
-И на развлечения с этим, как его, … с Левочкой? Газиевым? Так что ли?
-Тс-с. Ты с ума сошла, Тоня… Забудь ты все. Ох, язык твой. Что знают двое – то знают все…
-Эх, Лида, Лида… Не больное у тебя сердце, и не болело никогда, не притворяйся…
Тарелка выпала из моих рук. Шкаф со всеми кастрюлями, мисками и бокалами, качнулся перед лицом. Я выбежала из дома. Я побежала сама не знаю куда, только бы подальше от этой лжи, притворства, обмана…
Голова казалась холодной как лед, и нет было ни одной мысли. Все мое знание о жизни, которое я собирала свои шестнадцать лет, - разом рухнуло, и не осталось ничего, ничего… Как жить, кому верить? Выбившись из сил, я шла наугад, каким-то кустарником, среди репьев вдоль серого и черного от дождя забора с гвоздями, потом оврагом, незнакомым бездорожьем через густую траву… Потом легла измученная, оглушенная. Лес чертополоха стоял до неба надо мной.
Встала, когда уже смеркалось, упала роса на траву. Меня знобило. Пошел дождь, ноги саднило. Колени я где-то разбила и исцарапала, изожгла крапивой… Хотелось рыдать, но не было сил. И не хотелось домой. Я продралась сквозь орешник и осины; в тумане – дымом лежащем над тропой. Лучше было бы заблудиться. Я поскользнулась и упала, чуть не вывихнула ногу, а когда поднялась, увидела на взгорке блестящие огни воинской части. Так, хромая я и взбиралась по ступенькам.
-Как ты меня напугала, дерзкая девченка! – кричала мама, - что с тобой делать, вот несносный характер…, - и уже обращаясь к папе: «Ну, что я говорила? И впрямь твоя дочь – ни дать ни взять…».
-Что случилось? – спросил отец, стараясь казаться спокойным. – Почему ты убежала из дома? Мать разыскивает, волнуется, что все это значит, наконец?
-Волнуется? – крикнула я. – А ты спроси: нужны мы ей?
И разрыдалась. Мама, подозревая что-то, пыталась напоить меня вонючей валерьянкой…
-А это значит, это значит… - Я все размазывала по лицу слезы…
- Ложись спать. Сейчас же. – Мама хлопнула дверью, чтобы я не сказала лишнего, - на тебе лица нет.
Они ушли в свою комнату, а я поспешно, как бы спасаясь от погони, разделась, легла и укуталась в одеяло. И долго еще слышала как мама говорила глухо, как в бочку: «Гу-гу-гу…».
Вижу я: летим мы с папой на самолете. Внизу причудливые очертания земли и ослепительно-зеркальный блеск озер. Вверху – бездонное голубое небо. Папа плавно тянет на себя ручку – руль высоты и земля пропадает , уходит куда-то вниз, и мы поднимаемся все стремительней. Небо хмурится. Слева и справа появляются ленивые, крутобокие облака, которые образуют очертания каких-то страшных, ужасных чудовищ. Но ту на огромной скорости мы влетаем в совершенную черноту тучи, грозовая туча словно затаила удар. Только рев мотора, пустота, и вдруг – неожиданно яркая вспышка ослепила меня, ударил гром, и резко, вскочив я закричала: «Папа!»…
- Ну вот, и эта кричит во сне, о, боже, боже…
- Что с тобой, Наташа? – наклонился надо мной отец, осторожно трогая ладошкой мой лоб. – На руке у него висело мокрое полотенце, голова тоже была мокра от компресса.
-Нет, это сумасшедший дом, честное слово, - чиркая зажигалкой, громко сказала мама: - Две капли воды… О, горе, горе…
Папу я увидела на кухне за завтраком. На нем была белая шелковая рубашка под темно-лиловым галстуком, темно-синие брюки и военные ботинки. Он сидел молча и прямо, и рукав пустой рубашки был заправлен за ремень. Мы поздоровались, но завтракать я не стала. И всю дорогу в школу мне было тяжело, я словно что-то предчувствовала, а в ушах не смолкал безнадежно-отчаянный голос мамы: «О, горе, горе…»
В школе как обычно было шумно и людно. Я тотчас слилась с толпой, затерялась в ней, стала похожа на всех остальных, знакомых и незнакомых. Стало как будто легче, словно и вся моя тревога – тоже затерялась и слилась с общими радостями и заботами, тревогами – и растворилась в них.
В конце большой перемены я заметила девочку-малышку. Она стояла в стороне у лестницы в столовую, стояла и беззвучно плакала: прищемила палец. Я подула на пальчик, вытерла лицо платком, утешила, приласкала. От ее мокрых доверчивых глаз самой хотелось разреветься. И до самого конца занятий чувство одиночества и жалости не проходило…
Предчувствия мои не оправдались. Отворив дверь квартиры, я поразилась мирной тишине: было тихо. Крутили циферблатом, тикали едва слышно китайские часы… Тишина была мягкая, ватная, как в библиотеке. Папа стоял у открытого окна, а мама сидела на диванчике в углу и чинила мое платье.
Изо всех сил, я старалась казаться веселой и радостной. Я громко шепнула папе на ухо:
-Пойдем на рыбалку?!
Он с радостью согласился, видно ему хотелось поскорее выйти из дома.
-Только вот наживки нет, - сказал он
-А мы – на хлеб!
Я знала, что мальчишки таскают карасей и плотву на ржаную муку и хлебную мякоть.
-А где он, хлеб-то? – скусывая нитку, спросила мама. – Завтра обменяем последние «евро» из заначки, тогда и закупимся, рыбаки!
- Мы накопаем червей, правда, папа?
Через пять минут мы уже в пути. Кривая, с детского сада знакомая тропинка причудливо вилась среди травы, огибая пни и корни самыми неожиданными зигзагами. Разнотравье блестело на солнце. Все поляны ярко горели от курослепа, душно цвел клевер. Неподвижно в безветрии стояли зонтики тысячелистника и купырей. В лицо, время от времени, наносило жаром как из печки, дышать было трудно от аромата скошенной травы… «О чем они говорили до моего прихода?» - гадала я по его лицу.
-Ты веди меня, Наташа, - попросил отец, - веди по траве, и говори что видишь, как бы рисуй словами. А я пойду босой и стану вспоминать знакомые места…
Папа нарочно шмыгал по траве босыми ногами. Для того, чтобы отвлечь его, я старалась вовсю, трещала как сорока. Тропа резко вильнула вправо, сбежала к откосу заросшему ивняком, и я невольно зажмурилась – так ослепительно стояла-текла наша река.
Подражая мальчишкам, я поплевала на червя и взмахнула удилищем. Закинула поплавок неумело, булькнула удочкой. Леса спуталась и ослабла, гармошкой. Скоро поплавок и вовсе прибило к прибрежной траве. Тогда забросил папа, да так удачно, что я пришла в восторг.
-Держи поплавок в тени, - сказал он. – А если рука устанет, положи удочку прямо в осоку… Никого не видно на лугу?
-Кони пасутся…
-Кони?
-Ну да, это кони стреноженные, из Новой деревни. Вон, метрах в тридцати стоит кобыла и вертит хвостом. Жеребенок тянется к ней, а матка - дура не подпускает.
-Значит, не ее жеребенок, - проговорил папа и лег на траву.
Вдруг поплавок закачался на трепетной ряби, и разом ушел на дно.
- Клюет, папа, клюет!
- Подсекай, дочка, - вскочил он.
Попалась плотвичка, не большая ни маленькая, но такая трогательная, оставляющая серебряную чешую на руках.
-Давай, отпустим ее…
Клев прекратился. Мимо нас в городок, пугая жеребенка, проехал начальник автопарка на «Тайоте». Потом прошли мимо два лотошника на рынок – знакомые уже дагестанцы с шаурмой и металлическим мангалом, и сразу захотелось есть. Решили идти домой, а по пути я собирала щавель, и мы с каким-то особым наслаждением жевали свежие, сочные, темно-зеленые перья от которых сводило скулы и першило в горле. Я спустила с плеч платок и нащипала полный узел. «Сварим суп к ужину» - похвалил мою задумку отец, - «бери больше, увязывай туже, будет, чем мать угостить…». – «А стоит ли?» - вырвалось у меня. – «Напрасно ты так, Наташа. Прежде чем обижаться, постарайся выслушать до конца, постарайся понять. Это очень важно. Матери тяжело, ты даже не знаешь как… Нам теперь с черепка начинать, с жильем могут возникнуть проблемы…».
И опять его рука легла на мое плечо, удивительная рука, снимающая боль и обиду…
На следующий день к нам явился парень, с ясными глазами и чуть заметными усиками. Он был тоже в полевой форме, но – зеленой, пятнистой.
-Кинолог! – представился он, протягивая мне руку.
- Кинолог? – засмеялась я, - какая странная фамилия…- А, может, имя?
Он долго разговаривал с отцом, потом они ушли и вернулись только к вечеру.
Так в нашей квартире появилась собака – поводырь. Это была очень умная овчарка, серо-мышиного цвета, с прогнутой как бы от старости спиной.
-Хорош подарок, при моей астме, - то что надо…- Мать хлопнула дверью и села за компьютер.
Говорят, животные и дети безошибочно разбираются в людях. Каким-то особым чутьем. Овчарка сразу привязалась к отцу, но почему-то недобро смотрела на мать… Может быть поэтому, когда отец с собакой выходил на улицу, я была спокойна за них.
-Ну вот, ты и нашел себе пару, - сказала мать, глядя в окно и недобро улыбаясь. – Теперь не пропадешь и без нас.
Мы в школе писали сочинение на вольную тему. И конечно я написала о папе, о том, как он рискуя жизнью, сажал горящую подбитую «вертушку» среди неприютных и страшных гор под прицелом «Стрел» и «Стингеров»… И сами собой в конце сочинения сложились стихи:
«Я стояла у вокзала, из Ростова поезд шел,
С перевязанной рукою ко мне папа подошел…»
А рука не была перевязана, ее не было. Вместо руки – пустой рукав.
Людмила Владимировна ничего этого не знала, она поставила недостающую запятую в четверостишье, подчеркнула ее, и жирным фломастером аккуратно вывела: «хорошо».
После занятий я торопилась домой как никогда. Я едва переводила дыхание, так хотелось рассказать папе о своем сочинении, а главное – прочитать ему стихи, первые, за всю жизнь стихи. Переступив порог, я ахнула. В квартире все было перевернуто. Такой кавардак я еще не видела. Все было перевернуто и накидано: из бельевого шкафа, из письменного стола. Платья, носки, старые тетрадки – все лежало, как попало на полу, на кровати. Стоял пустой чемодан, в котором жалко смотрелась старая отцовская пиджачная пара.
Мама, в узкой юбочке, сидя на корточках, с невозмутимым видом складывала книги на локоть, как складывают поленья для топки печи.
-Мама, что здесь было? – Изумилась я и села, сразу обессилев, - Воры? Обыск?
-Папа ушел от нас…
-Папа? Ушел?
- Не кричи, он ушел сам. Он сказал, что ему с нами будет очень трудно…Это болезнь. Это «чеченский синдром»… Они не уживаются в семьях, понимаешь. Как тебе объяснить…
Но – отшвырнув портфель, я была уже на лестничной клетке. Я искала отца в военкомате, у начальника дивизиона, в штабе и в деревне. И на следующий день, и потом…
Подружка Ленка Швец, рассказывала мне, что будто видела его в городе, или очень похожего на него. Мать собирается отправить меня к бабушке. Во сне я часто вижу его. Вижу, как одиноко и больно идет он по тротуару города, ведомый собакой-поводырем, единственной живой душе, оставшейся с ним. Он идет медленно, высоко подняв голову, с палочкой, тонкой, какие рисуют на иконах в руках святых. И пузырем надувается от ветра его белая шелковая рубаха…
Так в мою жизнь вошла далекая Кавказская война, отыскав нас двоих, меня и отца, двоих во всей России…
