Валерий РОКОТОВ. Поединок. Рассказ

Почти ежедневно, лишь только спадёт дневная жара и наступит вечер, я начинаю поединок с воображаемым противником. Я двигаюсь по комнате, парируя его выпады и нанося удары.

Призрак, с которым я всегда сражаюсь яростно и до полной победы, обычно рождается из одной оброненной кем-то фразы, которая в течение дня где-то была мною услышана.

Так произошло и сегодня. «Моцарт был чокнутым! Установленный факт!» – долетело до моих ушей сквозь уличный гул. Эта фраза засела в моём сознании, весь день свербя, как заноза.

Вечером я почувствовал, что мне нужно объясниться с её автором.

Начал я вполне дружелюбно.

–  Уж не слишком ли легко, дружище, вы зачисляете гениев в сумасшедшие? – сказал я, и вдруг ясно увидел своего противника.

Он стоял у окна, хмурый и коренастый, с дымящейся сигаретой во рту. У него были румяные щёки и животик филистера.

– Не слишком ли легко вы зачисляете гениев в сумасшедшие? – улыбнувшись, повторил я. – Может быть, так вам яснее представляется природа вдохновения, которое вас ни разу не посещало?

Он равнодушно пожал плечами и, глубоко затянувшись, установил перед собой дымовую завесу. Ему явно не хотелось затрагивать эту тему. Она была ему не интересна. Здесь для него всё было яснее ясного.

– Так вы говорите: чокнутый, – сказал я и, ладонью отгоняя от себя дым, сделал круг по комнате. Я предвкушал горячую битву. – Что ж, прекрасно... А вы, друг мой, – нанёс я первый, пробный удар, – не допускаете мысли, что он был абсолютно нормален?

Но этот выпад он легко парировал.

– Нет, не допускаю, – сказал он, сладко зевнув. – Имеются на сей счёт соответствующие неопровержимые сведения.

– И что это за сведения, можно узнать? – вежливо поинтересовался я.

– Он, например, был убеждён, что итальянцы хотят его отравить. Замечали за ним и другие странности... А в чём, собственно, дело? Вы что собираетесь спорить с тем, что гениальный человек безумен?

– Да, – признался я, – имею такое намерение.

– Напрасный труд. Если бы Моцарт был единственным примером, ещё куда ни шло. Но этих примеров масса. Ван Гог был уверен, что одержим бесом. Ампер сжёг свой трактат о будущем химии, считая, что он написал по внушению сатаны. У Ньютона была мания преследования. Гейне писал о себе: «Моё умствённое возбуждение есть скорее результат болезни, чем гениальности: чтобы хоть немного уменьшить свои страдания, я сочинял стихи. В эти ужасные ночи я, обезумев от головной боли, явственно слышал жестокий, весёлый звон бубенцов изношенного дурацкого колпака». Продолжать?

– Продолжайте, не жалейте меня.

– Что ж, извольте! По свидетельству Аристотеля, Марк Сиракузский писал хорошие стихи, пока был маньяком, но, выздоровев, полностью потерял свой поэтический дар. Гофман признавался друзьям, что работает, сидя за фортепьяно с закрытыми глазами и воспроизводит то, что подсказывает ему кто-то со стороны. Галлюцинациями страдали Лютер, Архимед, Паскаль, Тассо, – говорил он, все более распаляясь. Я не возражал. Я ждал, пока он раскроет все свои карты. – Гаррингтон воображал, что мысли вылетают у него изо рта в виде пчёл и птиц и прятался в беседке с метлой, чтобы разгонять их. Шуман уверял, что его преследуют говорящие столбы, обладающие ясновидением. Он утверждал, что Бетховен и Мендельсон диктуют ему из могил мелодии. Знаменитый Болье, исправивший геометрию Эвклида, вызвал на дуэль тринадцать юношей, разослал приглашение на свои похороны и собственноручно сделал себе гроб.

– Это всё? – спросил я равнодушно.

– А что мало? – удивился он.

– Вообще, маловато. Число гениев, о которых нет данных, позволяющих заподозрить их в умопомешательстве, всё же остается огромным.

– Если угодно, я могу продолжить.

– Извините, а не из книги ли Ломброзо «Гениальность и помешательство» вы почерпнули перечисленные факты?

– А что проницательный и добросовестный учёный, работавший директором сумасшедшего дома, для вас не авторитет? Он оперировал только проверенными данными.

– Да не в этом дело, дружище! Прочёл я его книгу, и с большим интересом.

– Так в чём?

– Да в том, что, оказывается, читая одни и те же книги, можно сделать противоположные выводы. Ломброзо, приведя массу примеров умопомешательства среди гениев, совершенно не собирался доказывать, что  гениальность и помешательство – это одно и то же. Наоборот, он утверждал обратное, говоря, что у подавляющего большинства гениев нет ни малейших признаков помутнения рассудка.

– Ну, эти строки он написал из деликатности. Он просто не хотел бросать тень на некоторых своих современников.

– Вынужден вам сказать, многоуважаемый, что вы несёте чушь. Причём чушь несусветную. В начале века, когда книга была переведена у нас, издатели, которые поняли её так же, как вы, предупреждали читателей, чтобы они присматривали за детьми и мудро гасили в них малейшие проявления таланта. В результате напуганные родители не пускали детей в библиотеки, а тянули их на спортивные площадки, предпочитая, чтобы их отпрыски развивали туловище и не засоряли мозги! От греха подальше!

– Простите, – возразил он, – если бы сумасшедших среди гениев было мало, психиатрия не изучала их как отдельный класс. Не существовало бы огромного количества книг на эту тему. Не существовало бы целого предмета психиатрии – эвропатологии.

– Да плевать на этот предмет, – отмахнулся я. – Разве не ясно, что учёные, изучающие его, испытывают острый дефицит фактического  материала.

– Дефицит? Да вы шутите?!

– Ничуть! На каждый ваш пример помешанного гения, я могу привести десять примеров гениев, лишённых каких-либо психических отклонений!

– Что ж, – с вызовом заявил он, – попытайтесь.

– Пожалуйста! Байрон, Гёте, Челлини, Толстой, Достоевский...

Как только я начал произносить имена, он стал содрогаться от беззвучного хохота.

– Что это вас так развеселило?! – спросил я.

– А то, – торжествующе заявил он, – что вы не назвали ни одного психически здорового человека! Первые трое страдали галлюцинациями, а два последних – эпилептическими приступами. Болезнь Толстого тщательно скрывалась его семьёй. Но, к счастью, сохранились дневники, которые разоблачают писателя. Вспомните, как Достоевский описывает состояние, предшествующее припадку: «как бы воспламенялся мозг, и с необыкновенным порывом напрягались все жизненные силы его, ощущение жизни и самосознания удесятерялось, и ясно и неоспоримо чувствовалось присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой». Почему он так образно и достоверно описал это состояние? Да  потому, что сам не раз переживал его!

– Допустим. Но Россини, Свифт, Руссо, Шопенгауэр, Гоголь, Мопассан?

– Напрасные старания! У Россини был заскок на почве невыгодной покупки дворца. Он решил, что впереди нищета, что он будет просить подаяние. Его еле вылечили. Свифт умер в состоянии полного умственного расстройства. Руссо сам признавался, что сошёл с ума. За Шопенгауэром замечали большие странности. Гоголь свихнулся на религиозной почве. Причина смерти Мопассана – прогрессивный паралич умалишённых.

– Стриндберг, Флобер, Мольер, Бальзак, Ибсен, Чехов, Стендаль, Паганини, Чаплин, – не сдавался я.

– Бесполезная трата времени, – смеялся он. – У всех людей, которых вы перечислили и сейчас, и раньше, отмечена так называемая наследственная отягощённость либо по материнской, либо по отцовской, либо по обеим линиям. Мать Гоголя была уверена, что её сын изобрел телеграф и железную дорогу. Мать Тургенева в холерный год соорудила стеклянный шкаф с креслом внутри, и в этом шкафу, поставленном на носилки, появлялась в своём имении. Мать Шумана в конце жизни впала в состояние патологической экзальтации и восторженности. Душевнобольными были сестра и сын композитора. Сам он умер в психиатрической больнице. Психическим расстройством страдали матери Ибсена, Тассо, Монтескье, Чаплина. У Достоевского по отцу весь род представлял собой ярко выраженную психопатологическую ветвь. Отец писателя был свирепым, жестоким человеком. Собственные же крестьяне задушили его. По семейному приданию, первый эпилептический приступ у Фёдора Михайловича случился, когда он узнал причину смерти отца. Отцы-тираны были у Стендаля, Некрасова, Чехова, Паганини, Фейербаха, Бетховена, Кафки. Отцы с причудами – у Микеланджело, Диккенса, Мальтуса, Лермонтова. В роду Толстого исследователи находят огромное количество людей эксцентричных, юродствующих, с мистическими наклонностями и всевозможными чудачествами. Наследственная отягощённость по обеим линиям отмечена у Пушкина, Белинского, Лютера, Стриндберга, Кеплера, Гёте, Гончарова, Блока, Байрона, Шопенгауэра, Флобера, Мольера, Бальзака, Чайковского, Леонида Андреева. У Эдгара По отец был пьяница, мать истеричка, брат полубольной, а сестра – идиотка. Сам По был горьким пьяницей и умер от того, что простудился, валяясь на улице. У Марка Твена сошла с ума дочь. У Дидро – сестра. У Гюго – брат и дочь. У Баха – сын. У Гегеля сестра вообразила, что превратилась в почтовую сумку...

– Ну, хватит! – вскричал я. – Хватит нести эту оголтелую чушь!

– Это не чушь, милый мой, – не унимался он. – Речь идёт о том, что у гениальных людей наблюдается сплошная, подчёркиваю: сплошная наследственная отягощенность!

Я еле сдержался, чтобы не наброситься на него и не начать душить.

– Ты врёшь! Врёшь, мерзавец!

С его лица сползла самодовольная улыбка.

– Однако, – произнёс он, раздуваясь, как жаба, – я попросил бы вас воздержаться от оскорблений. Если вы не умеете вести дискуссию в цивилизованных рамках, то не стоит и начинать её. Позвольте вам напомнить, что не я затеял весь этот спор!

– Что ж, извините, – произнёс я, с огромным трудом сдерживая ярость, и продолжил разговор в спокойном тоне. – Дело в том, что я знаком с этими так называемыми исследованиями о наследственной отягощённости великих людей. Не знаю, на кого рассчитана такого рода литература! Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы не заметить грубых подтасовок. Эти горе-исследователи, например, заявляют, что отец Диккенса был чокнутым на том основании, что старик был мечтателен. Оказывается, мечтательность – это болезнь! Иногда доходит до смешного. Странность отца Чехова иллюстрируется тем, что он де драл своего сына, будущего великого писателя! Ну и что, что драл? Может быть, правильно делал, что драл? Вы швыряете обвинения направо и налево, перечисляя имена великих людей, будто это члены какой-то банды грабителей. Я требую от вас не слухов и домыслов, не каких-то там псевдоисследований, что бабка гения, как говорят, была полная дура, а неопровержимых доказательств психического расстройства у одарённых личностей! Где, спрашиваю я вас, прямые свидетельства умопомешательства Босха, Шекспира, Леонардо, Пушкина?

– Думаю, найдутся, если хорошенько поискать.

– Ни черта вы не найдёте!  – с расстановкой произнёс я, чувствуя, что начинаю терять выдержку. – Впрочем, даже если найдёте, это ничего не доказывает.

– Как это не доказывает?! – испугался он.

– А вот так. Вы не учитываете важной детали. Все эти люди творили в ясном рассудке. Сравните тексты, которые писал Стриндберг до болезни и после. Впрочем, не утруждайтесь. Вот, что  сказал один из его друзей: «Уже нет того человека, который отваживался штурмовать неприступные крепости, который создавал произведения искусства и был неумолимым правдоискателем. Бурлящая и захватывающая сила его рассказа, против которой никто не мог устоять, потеряла теперь своё настоящее дыхание»... Да, гений может свихнуться. Но тогда творчество для него кончается. В тот же момент его можно считать потерянным для искусства или науки. Ньютон, которого вы привели в пример, свихнулся, когда у него сгорела лаборатория, когда в огне погибли его рукописи. К тому времени он уже сделал свои важнейшие открытия. Поймите, что с повреждённым рассудком невозможно заниматься научной работой, а тем более творить! Это будет не творчество, а бред! Надо отличать творчество от бреда!

– Но, простите, психиатры давно отмечают странности в поведении  одарённых личностей. Так, профессор Павлов относил людей с образным мышлением к так называемому «художественному типу». Образное мышление, конечно, само по себе не является патологией. Но великий учёный отмечал, что у людей, наделённых им, легко развиваются болезненные черты. Они слишком эмоционально реагируют на окружающее, всегда подчеркивают свои симпатии и антипатии. Они капризны, крикливы, резки в движениях. Если они смеются, то долго и заразительно, если плачут, то навзрыд. По наблюдению Павлова, человек «художественного типа» всегда стремится привлечь внимание окружающих и с этой целью изображает себя несчастным, обиженным или же, наоборот, превозносит свои заслуги. При этом обращает на себя внимание искусственность, театральность поведения такого человека. Он как бы сам постоянно играет придуманную им роль. Чем же вы ещё объясните такую линию поведения, как не симптомами развивающейся болезни?

– Да большинство гениев просто прикидывались ненормальными, чтобы показать, что они не такие, как все, чтобы подчеркнуть глубину пропасти между ними и обывателями. Были у них и другие цели – чисто прагматические. Они совершали эпатирующие поступки, пытаясь привлечь внимание к своей персоне и своим работам. Бодлер то красил волосы в синий цвет, то брился наголо. Маяковский носил жёлтую женскую кофту и в ресторанах пожирал еду с чужих тарелок. Есенин устраивал скандалы и постоянно лез в драки. Шопенгауэр громогласно порицал моногамию и превозносил тетрагамию, находя в ней единственный недостаток – четырех тёщ. Признание Гейне в сумасшествии, которое вы привели, это лукавство чистой воды. Посмотрите, какую литературную форму придаёт он этому признанию!

– Если они притворялись, – криво улыбнулся он, – то делали это очень искусно.

– На то они и одарённые люди!

Он сделал длинную паузу. Я почувствовал, что в нашей схватке наступает перелом.

– Кстати, – как бы вскользь заметил он, – вам известна фраза: гениальность – это невроз?

– Известна, – парировал я. – Но разве невроз – это гениальность?

Он снова замолчал. Было видно, что он лихорадочно ищет новые аргументы.

– А что вы скажете на тот факт, – бросил он мне, – что в моче гениев, равно, как и маньяков, повышено содержание фосфорнокислых солей, тогда, как у нормальных людей оно ничтожно.

– Я скажу, что кто-то создаёт произведения искусства, а кто-то копается в экскрементах творцов! Порочный приём – искать сходство между гениями и сумасшедшими. Читал я эти научные опусы. Дескать, и тем, и другим свойственны импотенция, облысение, худоба. Что и на тех, и на других одинаково влияют атмосферные явления: при повышении температуры у сумасшедших учащаются припадки, а у гениев возрастают творческие способности... Что вы хотите этим доказать? Что все гении – сумасшедшие? Но тогда почему все сумасшедшие не гении? Если вы изучали этот предмет, то должны знать, что помешательство передаётся по наследству целиком и практически всегда. О даре этого не скажешь. Вспомните пословицу «Природа отдыхает на детях гениев».

– Пусть так, – нехотя отступил он, – но тогда как объяснить, что один человек одарён, а другой нет? В чём тогда тайна гения?

– Никто не знает! Объяснить её невозможно. Можно получить блестящее образование и всю жизнь страдать творческим бесплодием. Можно пить, употреблять наркотики, чтобы искусственно вызвать вдохновение, и ничего не создать! Сами гении не понимали природу их дара. Откуда приходит вдохновение, они не знали. Моцарт говорил, что музыкальные идеи рождаются у него невольно, подобно сновидениям. Часто после нескольких часов, дней, недель упоительной, плодотворной работы гении ощущали падение интеллектуальных способностей. В эти дни они превращались в заурядных людей. У Шекспира гениальные стихи соседствуют с банальным рифмоплетством. У Тинторетто гениальные картины соседствуют с банальной мазней. Ожидание творческого подъёма для гениев всегда было тягостным испытанием. Подчас они пытались прервать свои муки и искусственно вызвать вдохновение. Стендаль говорил, что надо писать без вдохновения, чтобы не ставить себя в зависимость от него. Но произведения, которые он написал без вдохновения, невыносимо скучны. Многие творцы были убеждены, что творческий подъём связан с приливом крови к голове и поэтому творили, лёжа. Мильтон, Декарт, Лейбниц, Россини создавали свои произведения исключительно в горизонтальном положении. Шиллер, чтобы вызвать прилив крови к голове, ставил ноги в лёд. Руссо – подставлял голову солнцу.  Вольтер приказывал отапливать свой кабинет круглый год. Я их понимаю. Они жаждали вдохновения, потому что в творчестве видели счастье и смысл своей жизни.

– Но они же сходили с ума, сходили, – забившись в угол, жалобно повторял он.

– Ну и что?! Да как не сойти с ума! – наступал я. – Как не сойти с ума, когда тебя озаряют творческие открытия?! Когда ты вдруг ясно осознаёшь, что понял то, что до тебя никто не понимал, и увидел то, что до тебя никто не видел?! Чувство, что ты первооткрыватель, наполняло гениев таким счастьем, что некоторые из них совершали дикие, с точки зрения окружающих, поступки. Классический пример: Архимед, открыв во время купания основной гидростатический закон, выбежал на улицу голым, крича: «Эврика!»

– Но почему многие писатели, – сказал он, предпринимая последние, отчаянные попытки отстоять свою позицию, – чрезвычайно интересовались умалишёнными. Гоголь написал «Записки сумасшедшего». Достоевский создал целую галерею психопатических типов: Мышкин, Кириллов, Смердяков, Иван Карамазов... Чем вызван этот интерес? Может быть, они видели в душевнобольных родственные себе души? А может, они невольно предсказывали свою судьбу? – задумчиво произнёс он, вдруг бросив на меня подозрительный взгляд. – Рассказ Гаршина «Красный цветок» начинается словами: «Именем Его Императорского Величества Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому». А через пять лет после его публикации сошедшего с ума автора опускали в могилу на Ваганьковском кладбище в гробу, усыпанном ма-ка-ми...

И тут его осенило.

– А не потому ли вы так яростно спорите со мной, что сами уже давно и серьёзно больны?

– Ты лжёшь! – взорвался я. – Лжёшь, подлец! Я абсолютно здоров!

– Но...

– Никаких «но»! – грубо прервал я его и заговорил, отбросив всякую деликатность: – Я понимаю, почему ты ухватился за эти примеры. Это позволяет тебе относиться к гениям снисходительно. Называя их сумасшедшими, ты как бы говоришь, что этим людям не стоит завидовать, что этих придурков надо даже жалеть. И уж совсем не стоит развивать в себе творческие способности. Мол, мало ли на свете чокнутых? Бездарь во все времена завидовала одарённому человеку. И во все времена распространяла о нём небылицы. Жизнь гения всегда обрастает слухами и домыслами. Бездари выдумывают их, и бездари же им жадно внимают. Они придумывают небылицы и возводят напраслину, потому что не могут простить гениям собственной бездарности! Ты хватаешься за книги, которые оправдывают твою бездарность и пошлость! За книги, из которых следует: я бездарен, потому что у меня с головой всё в порядке, потому что я не псих. «Пьяница», «наркоман», «чокнутый» – вот слова, летящие в адрес гениев. Лишь только называется имя великого человека, такие, как ты, тотчас вспоминают о нём какую-нибудь гадость. Не произведения, им созданные, а именно что-нибудь мерзкое. Вы пытаетесь принизить чужое величие, потому вам так спокойнее. Вы хватаетесь за малейшую деталь из биографии творца, чтобы опорочить его: за пьяную выходку, за случайное хамство. Но скажи: может ли человек прожить жизнь и не напиться, не наорать на кого-нибудь хоть однажды? А если так, то он даёт прекрасный повод заподозрить себя в ненормальности. К огромной радости бездарей и пошляков! Подумай хорошенько, что ты несёшь! – бросал я ему, напуганному и растерянному. – Ты всех гениев, всех талантливых людей автоматически записываешь в сумасшедшие! Но тогда получается, что все научные открытия сделаны сумасшедшими, все произведения искусства созданы их руками! А если так, то ответь: не стыдно ли оставаться нормальным?!

Бывает, силы оставляют меня, я валюсь на кровать с тошнотворным ощущением внутренней опустошённости и долго лежу неподвижно, слыша в висках монотонный ток крови. Так и засыпаю, уткнувшись лицом во влажную подушку, со страхом за себя и предчувствием, что завтра, лишь только спадёт дневная жара, я начну свой очередной поединок, изнуряющий и бессмысленный.