Геннадий ЛИТВИНЦЕВ. Три рассказа

Мерцающие звуки ночи

Вадим Яковлевич Вериков, проживающий в трехкомнатной квартире на шестом этаже кирпичного дома в центре, проснулся от невнятного звука. На часах было около двенадцати. В такое же время, ни раньше, ни позже, сон прерывался и вчера, и позавчера, и третьего дня, и всё по причине гудения. Из-за того, что гудение это было не особенно громким, а каким-то тусклым, размытым, не удавалось установить его источник и даже месторасположение. Но механический, монотонный звук, слегка вибрирующий, с легким подвыванием, давил на уши и моментально опустошал организм от счастья сна. Больше всего он раздражал своей неопределенностью, непонятным происхождением среди тишины ночи.

Первым делом Вериков подумал на верхних соседей, вселившихся в дом около года тому назад. Люди, судя по всему, не бедные, они купили сразу две квартиры, на седьмом и восьмом этажах, соединили их внутренней лестницей, месяцев девять что-то ломали, долбили,  канителились, не давая покоя всему подъезду, оснастили жилище всевозможной бытовой, световой и развлекательной техникой. Но после вселения особенных неудобств не доставляли. Сам Борис, долговязый детина лет сорока, дома, кажется, бывал редко, добывал средства где-то за границей. В его отсутствие наверху царила полная тишина, и только по возвращении с потолка валилась обычная звуковая дребедень, что ныне повсюду. Но всё это в меру, под вечер, а позднее стихало. Этажом ниже проживал одинокий старик-вдовец, обнаруживавший себя временами замечательно громким чиханьем.

…Звук слегка нарастал, как бы набирая обороты, ввинчиваясь, и всё сильнее давил в ушах. Вадим Яковлевич не выдержал и подскочил к окну. На улице всё было спокойно, у мусорных баков привычно крутились знакомые собачонки, помелькивал снег и мирно дремали  припаркованные к забору машины. Гудеть с этой стороны явно было некому и нечему. Явилась мысль о трансформаторе во дворе, с другой стороны дома, куда выходили окна гостиной. Вадим Яковлевич прошёл в гостиную, там тоже подвывало, но гораздо слабее, чем в его спальне. Для чистоты опыта он отворил окно и окончательно убедился, что и трансформатор тут не причем. Звук отчетливо слышен был в коридоре, но сильнее всего над его кроватью. А вот откуда он приходил - сверху, снизу, сбоку – этого нельзя было разобрать. Звук словно сочился со всех сторон или просто возникал ниоткуда, сам собой сгущался из воздуха.

На этот раз Вадим Яковлевич решился разбудить жену. Он пошёл в её комнату.                                           

- Что не спишь? - встретила она вопросом, едва он приоткрыл дверь.

- Помнишь, я вчера говорил тебе о шуме? Вот и сейчас, пойдем-ка.

Жена послушно встала и пошла с ним.

- Слышно? Гудит. Вот здесь, вроде бы сверху…  Нет, с той стороны.

Лицо жены в тусклом свете окна выказывало напряженное внимание. Она оглядывалась, крутила головой, ходила за мужем то к кровати, то к шкафу.

- Нет, ничего не слышу. Извини…

В голосе жены Вадиму Яковлевичу послышалось недовольство. И это еще больше раздражило его.

- Да вот же, вот! как не слышать! Гуденье такое, как будто стиральная машина работает или пылесос… то тише, то громче, волнами…

Жена постояла ещё немного.

- Нет, я пойду, завтра первый урок. Да и ты ложись. Если и шумит, то не громко, не мешает.

Звук и в самом деле терпимый, не громовой, но очень надоедливый. Он есть, есть! Почему же она не слышит? Вадим Яковлевич почувствовал раздражение против жены, какое возникало, когда ссорились, и она не понимала порой самых простых его доводов.

Вот и теперь - что бы ей прислушаться, быть повнимательнее, посочувствовать? А то получается, будто он всё придумал для своего развлечения. «Мне рано вставать на уроки!» У него, между прочим, тоже лекция первой парой (Вериков читал физику в университете). А теперь не заснешь…

Вадим Яковлевич снова улегся и стал ждать. Он уже знал, что пакостный звук длится недолго, минут пятнадцать-двадцать, а потом исчезает. От гуденья ли, от разговора ли с женой участилось сердцебиенье, дыханье затруднилось, стало чесаться в спине (явный признак перевозбужденья, знакомый еще с детства – но тогда чесалось от радостных ожиданий завтрашнего дня, а теперь от нервов). Лежа, он перебирал возможные варианты происхождения звука. Действительно, похоже на стиральную машину – но почему так поздно, а главное, в одно и то же время? Версия совсем отпала, когда он вспомнил, что в доме и воды-то не бывает с одиннадцати часов. Пылесос?  Холодильник?  Кондиционер?  Всё сыпалось под напором самых простых рассуждений.

Ну вот, кажется, замолкает, словно невидимый дирижёр подает знак. При этом звук не выключается, не прекращается разом, одномоментно, а слабеет помаленьку, растворяется, уходит в ночную тишину как бы на цыпочках, озираясь. Не то у Верикова со сном – его приходится потом дожидаться долго-долго, а когда сон слетает, наступает время вставать.

Не любитель всяческих конфликтных ситуаций и разбирательств, Вериков всё же решился на другой день поговорить с верхними соседями, поговорить, конечно, деликатно, ни в чём не упрекая, а только чтоб выяснить, слышится ли и им нечто непонятное по ночам, а если слышится, то чем они его себе объясняют. Он даже не стал подниматься к соседям в квартиру, чтобы особенно не беспокоить (скажут - по пустякам!), а позвонил по телефону.                                               

Трубку взял Борис. На все разъяснения и вопросы отвечал односложно: «Не знаю, не слышал, не представляю» («Ещё бы сказал «не участвовал», - подумал Вериков), но всё же пообещал следующей же ночью напрячь внимание:

- Всё равно ложусь не раньше часа.

Назавтра сосед не позвонил и Вадим Яковлевич решился сам напомнить ему об уговоре. Ответом было всё то же «не слышал». Ещё Борис высказал  догадку, что это могут «петь» трубы отопления, резонанс, знаете ли.

О резонансе Вериков сам мог прочитать целую лекцию, но всё же на другой день позвал к себе домового сантехника. Тот пришел, посмотрел, покрутил вентили и ответственно заявил, что в обычном режиме трубы ведут себя тихо, а гудеть могут лишь при сливе воды по окончании отопительного сезона.

А покоя не стало. Звуковое наваждение донимало еженощно, без исключений, всегда около двенадцати. Оно возникало бледным унылым призраком, постепенно наливаясь плотью и силой, заполняло комнату и, пульсируя, сжимало голову, терзало сердце. Вадим Яковлевич понимал, что ему слышен только верхний слой сигнала, действительно, не столь явный, чтобы разбудить дом или вызвать тревогу в городе, но основная, мощная его часть, работает в диапазоне ультразвука. Отсюда такое воздействие на организм, на психику, оттого ощущение боли в ушах и паники в нервах.

Вериков был человеком трезвым, нормальным во всех отношениях, в заговоры и тёмные силы не верил. Он не допускал, чтобы кто-нибудь просто так, без всякой причины, мог облучать ультразвуком, например из противоположного дома, его квартиру. Чем мог заслужить такое внимание простой доцент? Кому он навредил? А может, пойти провериться у психиатра? Глупо, не поймут, да и звук-то от того не исчезнет. «Если у вас мания преследования, это ещё не значит, что за вами действительно не следят», - вспомнилась старая шутка. Вызвать спецов санэпиднадзора? Но как их убедить прийти в полночь, да ещё заставить ждать непонятное гуденье, которое никто больше в подъезде не слышит, не исключая собственной жены?

Сосед снизу, видно, набожный старичок, посоветовал позвать батюшку, отслужить в квартире молебен, окропить святой водой. Коллега по кафедре пообещал свести с известным в городе специалистом по НЛО и аномальным явлениям:

          - Он тебе в два счета выгонит «барабашку».  

Приехал сын. Наедине, чтобы жена не внесла в разговор сумятицы, Вадим Яковлевич рассказал ему о своих мучениях, попросил совета. Как всегда чем-то удручённый, непролазно занятый делами, сын слушал не слишком внимательно.     

- Это у тебя в голове шумит, пап, следи за давлением, - сказал он. И нежным движением прижал его голову к своей, будто в самом деле надеялся таким образом услышать тот диковинный шум.

Жена предложила поменяться комнатами:

- Тебе здесь будет спокойнее, а мне везде хорошо.

Но и в её комнате Вадим Яковлевич проснулся точно в то же самое  время, расслышав гудение, крадущееся к нему мягкими шагами по коридору. И на другой день вернулся спать обратно к себе.

Пришла весна. Вериков почти что привык к «посланцу иных миров», как в шутку называл звуковое привидение. Он, правда, слегка изменил график жизни: спать ложился пораньше, а проснувшись в полночь, пару часов затем, чтобы успокоиться, работал в гостиной, когда удавалось, досыпал днём. Пришло время навестить после зимы дачу. Вадим Яковлевич ещё и потому торопил поездку, что не терпелось ему проверить: увяжется ли звук за ними, явится ли там, на природе, у озера, в соседстве садов и полей?

Копанье грядок на воздухе, купанье в бане или что другое подействовало, но только первую ночь на даче Вериков провёл без просыпа и очнулся лишь на заре, под истошные вопли лягушек. «Ну вот, а говорили, в голове шумит, - с удовольствием подумал он. – Нет, всё-таки на свете есть предметы, которых вам не сдать, аспирант Горацио!»

Спустя неделю, воскресным вечером, вернулись в город. Вадим Яковлевич не стал дожидаться «барабашки» и сразу же улёгся спать. Ближе к полночи его как будто толкнули в бок. Он открыл глаза. Стояла полная тишина. Вадим Яковлевич замер в ожидании. Посмотрел на часы. Время пришло, но звука не было.

Вадим Яковлевич встал, подошел к окну, побродил по квартире. Он не знал, как быть, что делать. К тишине трудно было привыкнуть, она давила пустотой и бесконечностью, как будто время кончилось или весь мир перестал существовать.

В голову пришла мысль: а что, если звук всё же есть, он явился, ноет и гудит, как и прежде, только с собственным организмом Верикова что-то произошло и он теперь не способен слышать звук, как не слышала жена, как не способны были слышать все остальные? Так это же ещё хуже – наступившая глухота! И теперь не узнаешь, являлся ли таинственный и непознанный ночной гость в действительности или ему только казалось.

Вериков уселся в кресло и стал ждать.

Plusquam perfekt

Если бы тем февральским вьюжным вечером кто-то из друзей проходил по улице Бернардинцев мимо кафе (безымянное, за аркой, с облупленными стенами средневековой постройки), то в незанавешенное окно он мог бы увидеть меня, зайти и отвлечь от печальных мыслей. Я сидел с зажженной свечкой, так что, несмотря на метель, виден был с улицы, хотя, пожалуй, и не хотел быть увиденным. Свет свечи в золотое окрашивал скатерть и багровым отражался в рюмке с бенедиктином. Но никого не предвещалось в тот вечер. Да я и не ждал.

В кафе долго не зажигали огней, сумерничали, и потому мне в окно хорошо была видна противоположная стена улицы, близкая настолько, что рукой дотянуться, крутящиеся в воздухе струи снега, тени редких прохожих. Время от времени со скрипом, похожим на скрип полозьев, открывалась дверь и в кафе входил, а казалось,  вплывал очередной посетитель. Потом он таял, куда-то девался, видимо, молча усаживался в темноте. Беззвучно, дымком из трубки, меж столов крутилась официантка.

Всё как всегда – тихо и скучно, и вдруг дверь снова заскрипела, всполошились и зашумели взлетевшие занавески, что-то замерцало, зафосфоресцировало, будто в помещение влетел комок ветра или оторвавшийся хвост метели. Повеяло холодом. Я на ощупь глотнул бенедиктина, не почувствовав на этот раз никакого вкуса. Тут зажгли освещение и за соседним столиком оказалась новая посетительница. Она смотрела на меня весёлыми синими глазами. Поначалу я ничего не видел кроме синевы, лишь спустя какое-то время сияние отпустило и стало проявляться всё остальное. Ещё не отошедшая от морозца, не оттаявшая от запорошивших её снежинок, девушка вся радужно искрилась, переливалась, слепила улыбкой. И вдруг без лишних слов, словно повинуясь, перепорхнула за мой столик.

- Вы меня ждали, я не ошиблась? – сказала она, смеясь. – Меня зовут Дангуоле. Да мы с вами знакомы.

Она назвала меня по имени. Где, как, когда могли мы встречаться? Как честный человек, я предложил выпить, но она отказалась:

- Я с машиной.

Загадок прибавилось: автомобилесс среди нас уж точно тогда не водилось. Пальцы её рук – длинные, сильные! - в разговоре, в такт мелодиям голоса, грациозно музицировали, перебирая на столе воображаемые фортепьянные клавиши. Да, да, сказала Дангуоле, о да, она немного играет, любит Шумана (запомнил: именно Шумана, а не Шуберта, не Шопена) и мне – да, возможно, сегодня же, зачем откладывать, представится случай послушать её игру. Где же? А у неё дома, за старинным роялем. Пояснения сопровождались весёлыми нежными взорами. Прекрасный предстоял вечер!  

Да, но прежде, сказала она, мы непременно должны побывать у некой мельницы, древней, заброшенной, она за городом, у реки. Черти там водятся! Что такое, зачем? А сегодня, именно, дата такая, непременно, на том зачарованном месте, ей нужно, душа рвётся, проверить свои чувства к одному человеку. Всё ещё любит она его или уже нет? Вот в чём вопрос. Что ж, едем, хоть и нелепо! На мельнице же, кроме чертей, обретаются ещё бездомные псы, давно их не навещали. Отощали бедняги! Здесь, в кафе, возьмём для них котлет и хлеба. И уж после поездки, скорей бы, будет ждать нас светлица, свечи, рояль. Звучать будет Шуман... всю вьюжную ночь!

Мы вышли, нет, выбежали, в тёмном гардеробе быстро поцеловались, крепко сцепились руками, на соседней улице, под снегом, отыскалась машина. И вот полетели из города большими кругами улиц, площадей, сквозь метель, мимо призраков сосен, с бегущими вслед привидениями соборов, дворцов, парков. За рулём Дангуоле то пела, то смеялась, то звала на помощь святых, то подставляла губы под бессчётные поцелуи, то, всхлипывая, бормотала стихи.

Пролетели посады, расступился, мелькая, лес, запрыгали сквозь белую муть огни хуторов. Наконец мы уткнулись в берег тёмной, живой, дышащей паром реки. Вот и убелённые развалины - останки священной той мельницы. При виде их Дангуоле вскрикнула, побежала, как полоумная, упала в снег, стала кататься и бить ногами. Но когда я склонился над нею, оттолкнула, вскочила и вновь закружилась. «Всё было здесь! – громко шептала она. – Вот здесь! На этом месте! Деревья цвели тогда. Май! Старые яблони! Это они!» И она с неистовой страстью обнимала мокрые кривые стволы.

Потом долго звали собак, но они не пришли. И мы бежали уж обратно к машине, когда расслышали зов, малую капельку жалобы и мольбы, а там и увидели вылезавшего из камней котёнка. Комочек шерсти и писка, он проваливался в снегу и жалко подпрыгивал. Дангуоле схватила его с восторгом. В тепле кабины, без огней и мотора, у чёрной воды, под тяжелым крушащимся снегом, мы схватили друг друга, стиснулись, долго, до боли, целовались, боясь отпустить, потеряться. Наконец разнялись, и машина вновь взлетела в метельное небо.

Как я торопил время! Показался город, замелькали улицы, въехали в её двор. Но нет счастья на земле! Мы шли к подъезду, когда Дангуоле, задрав голову, вдруг простонала: «Это он!» И показала на окна четвертого этажа: одно из них тускло светилось. «Вернулся! Только у него есть ключи от моей квартиры!» Она сунула мне в руки пискнувшего котёнка, быстро поцеловала, оглянулась в дверях: "Ещё встретимся!"

Где, когда? Милая, она ещё не знала, что в жизни не бывает повторов! А котёнок? Куда его? Да она уж не слышала. Чёрный силуэт замелькал по лестничным маршам.

Ох, не ко времени оказалось в моих руках это нелепое существо! Но и выбросить его я не мог. Пришлось нести домой, кормить, устраивать лежанку. Через два месяца получилась тонкая, гибкая кошка тигровой окраски, с независимой вольной повадкой, переменчивая в настроениях, с острыми коготками. За хищную волнистую грацию я назвал ее Лаской (а поначалу называл Дангуоле). Подобно рыси, она спала наверху, в брошенной на шкаф старой шляпе. Утром, затемно, спускалась и впрыгивала ко мне, лезла греться под одеяло. Вот тут, бывало, притихнет и поворчит на груди пару минут. На большее терпения не хватало – выскакивала и с требовательным криком бежала на кухню. Повзрослев, стала проситься на улицу. Жил я на опушке леса, на первом этаже, так что зверюшка сама спрыгивала из низкой лоджии и исчезала, иногда на несколько дней. Впрочем, в этом мы мало отличались друг от друга, я и сам тогда не каждую ночь бывал дома. А с этой навязавшейся квартиранткой приходилось считаться. Бывало, "средь шумного бала" вдруг вообразишь, как Дангуоле-Ласка, голодная и холодная, с воем ходит под окнами... Ещё подумает, пугался я, неразумная тварь, что дома, в тепле, я притаился от неё и не хочу впускать, обидится и уйдёт навсегда. Я быстро допивал-докуривал, прощался и летел домой. И как бывал рад, когда посреди ночи раздавался под окном знакомый хрипловатый голос, и шёл отворять дверь. Хорошо, когда о нас кто-то тревожится и думает, но сколь лучше, если есть о ком заботиться самому.

А тут-то и началось в городе нашем…

Знаете ли вы, что если когда-нибудь кому бы то ни было придёт в голову разжечь костёр на главной городской площади, причём, утверждаю, любого города, в любой стране, да хотя бы просто испечь картошки или заварить чая, уже через пару минут непременно кто-нибудь подвалит, а там и другой, третий, начнут сбегаться собаки, потянутся на огонёк бродяги, причалят парочки, возвысят голоса проповедники, налетят любопытные, подтянутся репортёры, за час-другой наберётся толпа, ораторы полезут на ящики, мальчишки на крыши, к вечеру площадь будет бурлить, на другой день выйдет из берегов…

   Так и случилось, как по писаному. Только мне начинавшийся спектакль показался в художественном отношении весьма посредственным, не убедительным. Обозначенная в афишках «героическая борьба против тирании» удручала неправдоподобием, худосочностью и фальшью, поскольку фальшивой, не настоящей была сама тирания. Она оказалась неспособной даже придать своей физиономии приличествующее случаю серьёзное выражение – она, эта физиономия, то и дело расплывалась идиотской ухмылкой, подмигивания были слишком заметны. «Тирании» никто не боялся, в её угрозы не верили даже дети. Противостоявшие «тиранам» постановщики сходок, маршей, хороводов и шествий, балаганными приёмами изображали свирепость сгнившего чучела, восхваляли бездарными напыщенными стихами своё бесстрашие – и страшно переигрывали. Славя отважный порыв к свободе, теноры то и дело давали петуха.

Не задалась игра и у противной партии. С её стороны могли бы выигрышно, на высокой ноте прозвучать арии о рыцарственном служении, верности долгу, присяге, её образ возвысили бы гимны о героике безнадёжного дела, красоте гибельной жертвенности и трагизме брошенных Роком. Но сценарий писался без всякого ума и таланта, режиссеры даже с жанром не определились – комедию или трагедию им ставить, они путались сами и сбивали с роли актёров. Всем было ясно, что цирк сгорит и клоуны разбегутся.

Я не стал дожидаться развязки. Меня позвал давно не слыханный, но по-прежнему любимый голос, обещая новую жизнь, осмысленную, свободную. Она не получилась, новая жизнь, впрочем, не получилась она и у тех, кто остался на старом месте. И там теперь чужая страна, туда нас не пускают без визы. Город мой, теперь ты за рубежом. Страшное слово! Будто зарезан ножом.

Уезжал я налегке, с рюкзаком, ни с кем особенно не прощаясь. Единственное затруднение представляла Ласка. Нечего было и думать взять её с собой. С кошкой меня и самого не выпустили бы из свежего государства: ветеринарный контроль попал в число обязательных признаков независимости. Только летучие мыши не признают новых границ и свободно пересекают их. Пришлось звонить другу, устраивать звериную судьбу. За час до поезда он пришел с клеткой из-под канарейки. Ласка доверчиво пошла в руки, но когда я стал её заталкивать в клетку, возопила дурным голосом, оцарапала, а потом, просунув лапу меж прутьев наружу, с человечьей сноровкой пыталась открыть дверцу.

Провожавших было немного. Уныло потоптались на перроне. И то один, то другой повторял: «Нет, ты напиши, как устроишься, а мы вслед. Все там будем, не в одно время…»

На другое утро я вышел из вагона на незнакомой станции, в безрадостной местности, которую, кажется, не смогу полюбить, просто уже не успею. Впрочем, нынче и везде всё чужое, куда ни пойди.

И вот ведь, оставив там все нажитое, каких-никаких приятелей и подруг, скучал я первое время только по Ласке, жалел, что не взял её с собой, корил себя за предательство.

Говорят, кошки находят дорогу к тем, кого любят, как далеко бы они не уехали. Сколько на этот счёт приходилось читать и слышать достоверных историй! И я стал поджидать. Конечно, слишком уж большое расстояние между нами, да и места пребывания я менял, следы мои путались. И всё же, всё же… Ведь бывает же! И, значит, быть может.                                

Но шёл месяц за месяцем, а Ласка не появлялась. Вечерами, засыпая, я представлял себе, как мой полосатый гибкий зверок бежит по дорогам, крадётся дворами, огородами, преодолевает леса и реки. Позади Белоруссия, Смоленщина, скоро, скоро…

Однажды ночью во сне что-то толкнуло меня в бок и невдали за окном послышался  милый голос. Дангуоле! Я вскочил из постели и неодетым выбежал на улицу. Долго звал, но никто не пришёл. Не всё сбывается, чему и положено вроде быть!

2 946 слов

Записки, найденные в интернете

В зеркало он посмотрел на себя, отошёл и тотчас забыл, каков он.

                                                                                        (Иак.,1,24).

На перекрестке человек

с глазами, полными печали.

Его как будто откачали,

или проспал он целый век.

Он города не узнает,

а здесь все годы пробежали.

И он в оцепененье ждет,

чтобы нашли его и взяли.

Вот женщина идет – она

могла ведь быть ему женою.

Да сколько ждать, пока жена

придет и заберет с собою!

И дети выросли теперь.

Куда все к черту подевались?

Они ведь дома оставались,

когда он уходил за дверь.

Напрасно руки он раскрыл –

все пробегают сквозь и мимо,

как будто он лишь струйка дыма,

как будто никогда не жил.

Он хочет крикнуть свое имя.

Не получается. Забыл.

(Guest)

  *   *   *

После улицы, слепившей солнечным морозным снегом, не сразу я себя различил. И вот вижу, как стою в темноватом низком помещении, среди людей тёртого вида, теснюсь вместе с ними к стойке, шапка в руке, а подойти не могу. Нет же, никто не отталкивает, все ко мне тылом, только спины и вижу. В тужурках и пальтецах напирают на прилавок, от возбуждения негромко сопят, но не скандалят, не задираются. Похоже, они просто не замечают меня.

Другого объяснения я не нахожу. Когда в очередной раз хочу встать в строй, чтобы, так сказать, в порядке очереди предстать наконец перед раздающим пиво распорядителем, посетители с хмурой оглядкой сдвигаются и плотно заполняют брешь, и я опять оказываюсь за их спинами. Случается, что я всё-таки вдавливаюсь в очередь, даже открываю пересохший рот для произнесения нужных просящих слов, но буфетчик неизменно отвращает от меня лицо своё и отдаёт полную кружку другому.

Со стороны может показаться, будто я лезу без очереди, а буфетчик потому и не желает иметь со мной дела, что приучает к порядку. Да, именно так оно может выглядеть. На самом же деле я уже не однажды пристраивался в самый конец, это могут и подтвердить, хотя вряд ли найдутся тут желающие заступаться и кому-то что-то доказывать. И мне ли не знать, что среди жаждущих мужчин не только неловко, но и небезопасно лезть напролом, особенно людям с мелкой комплекцией. Нет, я не беру на себя лишнего и совсем не прочь постоять. К тому же очередь так себе, не больше десяти-двенадцати человек. И поскольку кроме пива и какой-то сушёной рыбешки, которую никто даже и не думает брать, за прилавком ничего нет, подвигаются довольно быстро. Но что мне с того? Всякий раз, когда я приближаюсь к распорядителю, он отводит глаза куда-то в сторону или, ещё нелепее, смотрит сквозь, будто я стеклянный, и я опять отхожу ни с чем. Переждав какое-то время, попытавшись ещё раз-другой, всякий раз безуспешно, я вновь покорно пристраиваюсь в хвост очереди.

Готов признать, что тут отчасти я и сам виноват. Подводит, знаете, возникшая в последнее время привычка говорить без голоса, передвигаться бесшумно, смотреть на всё так, «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Хотя, с другой стороны, надо понимать, что совсем не то здесь место, чтобы показывать свой характер. Пришёл - так терпи. Сам я чувствую и от других слышал: спускаешься сюда, переступаешь порог – и весь состав твой меняется, силы оставляют, становишься ниже воды, тише травы. Конечно, вот эти, отпетые, получают своё, но что это за «своё» - всего лишь кружка пива, да и пива-то, похоже, самого дрянного, судя по мутному цвету, а на большее никто и не претендует. Я вовсе даже не уверен, что, несмотря на жар, стал бы пить эту муть, достанься она мне, а не вылил её куда-нибудь в угол. Да и пиво ли это – никто толком не знает. Но все стоят и ждут, разинув рот на распорядителя. 

Меня он, чего доброго, принимает за попавшего не в свой час проходимца, без наличной копейки за душой. Много у меня в самом деле нет, но на кружку хватит, единственную, последнюю. Так дайте мне её в руки, а потом уж и гасите свет. Но не раньше, не раньше! С этим я не смирюсь.

Если начистоту, у меня своя особенная причина вести себя здесь потише, понезаметнее. Всё дело в распорядителе заведения, (он же буфетчиком, других тут что-то не видно). Физиономия его сразу, как только сумел я разглядеть сквозь пар и чад, показалась мне страшно знакомой. Потом понял: хмуро-брюзгливый буфетчик похож на давнего моего начальничка. «Смотри, вот и я здесь!», - едва не крикнул ему, но сдержался. Если же это он, вполне тогда понимаю, почему такое со мной обращение. Злопамятен, ох злопамятен! Допустим, были у него тогда основания считать меня лодырем и разгильдяем, правда, не горел я на работе ясным пламенем. Но и порядка не нарушал. А ведь он, чего доброго, числит меня виноватым в одной неприятной истории, в этом, в этом всё дело. И напрасно – я-то чист перед ним!

Кто не нарушает закон, не должен страшиться суда. Беда в том, что судят нас как раз те, кто сами для себя не признают никакого закона, или признают одни исключения. Мы, в ответ, могли бы не признавать их над собой юрисдикции. Однако судилища не избегаем, более того, сами же и выносим себе приговор. Да, да, тот самый, беззаконный, который устраивает неправедных судей. При этом жалко стараемся угадать их волю – и потому заранее согласны со всем.

 Начнись откровенный разговор, я легко мог бы доказать свою непричастность, заодно раскрыть ему глаза на тех, с кем он пил и кого продвигал. Но кому это нужно сейчас, спустя столько лет, находясь в тёмной яме! Всё же другой на его месте рад был бы случаю объясниться и выяснить отношения. Другой, но не он. Впрочем, может быть, это и есть другой, а не он. Здесь такой свет, что и сам себя узнаёшь с трудом.           

Главное, теряешь всякое представление о времени. Когда тащился сюда, в небе сиял ослепительный зимний день, а внизу блистал снег. А что там сейчас? Никто не скажет. Вообще-то я не из любителей пива, зимой предпочёл бы горячий чай. Да где взять? Сюда зашёл просто погреться. Поначалу обрадовался многолюдству, так незаметнее, можно постоять подольше. Пивная на углу, - ну, знаете, конечно, бывали – она очень тесная, столов и стульев в ней нет, пьют стоя, а для опорожненных кружек  прибиты к стенам узкие полки. Да какие полки, просто плохо обструганные доски, много лет к тому же не мытые. Тут ни посидеть, ни подремать, зато тепло, руки-ноги оттаивают. Из носа течёт, но лишь самое первое время, быстро обсыхает.

Между прочим, видимость забегаловки обманчивая. Кажется теснота и убогость, а помещается бесконечная уйма народа. Всё это время, как я заметил, люди сюда прибывают и прибывают, а ведь ни один ещё не вышел наружу. Взять те же стены, когда-то покрашенные в серый цвет, а теперь изрядно затёртые и облупленные – кажется, вот они рядом, жмут, теснят, рукой дотянуться. Но человек направляется с кружкой, а стена ёжится, пятится от него, отодвигается, как в поле удаляется горизонт. А потолок? Низкий, тусклый, с подтёками, давящий душу, а сквозь него видны летящие облака, мелкие звёзды, иногда сыплется снег. Между тем всюду теснота, испарения, удушье, свет такой тусклый, что лиц почти не видать, так, пятна какие-то плавают, как жиринки в бульоне, и булькают ртом.

Главное, нет надежды когда-нибудь допроситься. Ни малейшей надежды! В том-то и дело, люди попадают впросак именно из-за того, что по ошибке родились  не в своё время. Я начинаю догадываться, что объяснение странностям вовсе даже не в буфетчике, надо брать выше. Здесь всюду такие порядки. Это вообще какой-то невразумительный город. И зачем только я сюда приехал! Без конца спрашиваю себя: зачем? И не нахожу ответа. Сколько времени я здесь? Кто знает! Я ведь ехал сюда по какому-то делу, кажется, по служебному, как - будто в командировку. Тогда где же мои документы, где паспорт? В карманах давно ничего нет. А прибыл поездом, помню. Выхожу из вокзала – кругом лужи, в них солнце и облака. Значит, была весна, потому что искрилась грязь, кричали грачи, пахло помойкой. В гостиничном буфете ел сыр. Вечером ходил по улицам, рассматривал здешних девиц.

Когда с обратным билетом на поезд вернулся в гостиницу, номер был заперт. Ключа на месте не оказалось – его унесли  с собой новые постояльцы. Ждал их, не мог же уехать без вещей. Постояльцы, их было двое, вернулись поздно, почти что ночью, когда мой поезд давно ушёл. Но и в номере, когда вошли, не обнаружилось ни чемодана, ни сумки. Я осматривал шкафы, ползал, заглядывая под кровать, а жильцы стоя молчали. Потом один из них сказал: «Уж не думаете ли вы, что мы их присвоили?» Второй добавил: «Пора бы уж спать!» и выключил свет.

Я вышел из номера. Коридорная объяснила, что вещи могли отнести на хранение в гостиничный склад. В таком случае выдать их мне смогут лишь утром с приходом кастеляна. Ночь я провёл на диванчике в коридоре. Но утром кастелян не явился. Не было его ни в полдень, ни вечером.

- Это прямо какая-то загадка! – вздыхала администраторша. – Небывалый случай! Телефон не отвечает. Что я могу посоветовать? Только ждать. Наберитесь терпения. Если и завтра кастелян не придёт, возьмём понятых и откроем дверь сами.

Представьте моё состояние! На другой день администратор взяла двух горничных, вахтёра, вызвала знакомого полицейского. Монтировкой отжали дверь и вошли на склад забытых вещей. Я полдня, чихая от пыли, разбирал завалы. Но вещи не находились.

- Не мог же он увезти их на центральный склад объединения отелей, притонов и исправительных заведений! – возмущалась администраторша. – Но вы не теряйте надежды. Со дня на день в объединении начнётся серьёзная ревизия всех кастелянов и тогда их тёмные делишки обязательно всплывут наружу. Не могут у нас вещи постояльца кануть бесследно, такого ещё не бывало. Я вам советую дозвониться вот по этому телефону до руководителя службы информации и контактов, это нелегко, но вам всё равно нечего делать. А он уж подскажет, как быть и какие у вас есть права на дальнейшее проживание. Только, очень прошу, разговаривайте с ним повежливее – очень обидчивый. Но уж дело своё знает, любой вопрос у него от зубов отскакивает.

Я подсел к стоявшему на подоконнике старому аппарату и накрутил номер. В ответ тут же включилась музыкальная автоматика, после непродолжительного концерта механический голос объявил, что я позвонил в службу информации и контактов объединения  отелей, притонов и исправительных учреждений, что я поставлен в очередь сорок седьмым, что мне необходимо ждать и что мне обязательно ответят. В ухе опять завертелась музыка, то есть хиты или шлягеры, музыки ведь теперь не осталось. Минут за пять дошли до позиции 46. И опять по ушам шлягерами! Бросил трубку, вышел покурить, поболтал с администратором – всё это приблизило к цели на четыре ступеньки. Тогда я пошёл обедать. Погулял по городу. Когда вернулся и снова припал к трубке, сообщили, что я у них шестым номером. Время, вперед! Вперёд, время! Пять, четыре, три, два… Прокашлялся, мне говорить. Сейчас подключится тот ведающий, я объяснюсь, пожалуюсь - и всё, конечно, прояснится, наладится, войдёт в колею. Не может же он не помочь! Даже обязан, как ответственное лицо, а по закону…  Но что это? Голос в трубке, тот же, металлический, компьютерный, диктует, что я позвонил, что я поставлен вторым в очередь, что мне обязательно ответят. Что такое, я уже был на второй позиции, а теперь должен быть первым! Тут недоразумение, сбой, автоответчик не исправен! Должны же, хит вам в уши, заметить ошибку! Жду, терплю, но автомат неумолим, меня, как шар бильярдный, посылает на позицию №3. Сомнений нет - пошёл обратный счёт. Тот, на другом конце провода, только приблизился, невидимый и не постижимый и тут же повернул обратно, всё дальше от меня, без контакта, не попытавшись услышать меня и понять. А я уже на позиции №4. Тут я закричал, взвыл, кажется, куснул кого-то… Меня вынесли на улицу.        

Последующие дни я отирался на вокзале, встречал и провожал поезда, спал урывками, поскольку начиналось лето, на скамейках в зелёных дворах, бывал бит, ограблен, попадал в полицию, встречался с какими-то женщинами. Вещи мои всё не находились. Кастелян, как потом и в газетах писали, прихватив кассу, бежал с молодой любовницей за границу. И в моем чемодане теперь на какой-нибудь веранде в Мальорке держат недозрелые помидоры.

…Посетители продолжают прибывать, но шумнее от того не становится, всё меньше движения, толкотни. Кто с кружкой, кто пустопорожний - все дремлют, смежив веки, стоят, покачиваясь, подобно водорослям в тихой воде или отражениям ив. От опадающей тишины, от пугающего ощущения наступающей свободы заходится сердце и начинает ломить в висках. Не странно ли? Когда-то я знал человека в своём городе, ему по ночам, в его же квартире, ровно в полночь, начинал слышаться звук. Звук негромкий, но надоедливый. Он обращался в разные инстанции и просил что-нибудь сделать, чтобы избавили его от мытарств. И так шло довольно долго. А потом ночной звук исчез сам собой, перестал слышаться, как будто его никогда и не было. Так приятель мой истерзался, чуть с ума не сошёл, думая, что он потерял слух. Или что с ним не всё в порядке. Он испугался тишины, как свободы от своих миражей.

…Очередь между тем сохраняется, она стала даже длиннее, так как пиво теперь течёт вязко,  медленно, из-за чего буфетчику приходится подолгу держать посудину под соском. Наполняет он кружки теперь лишь наполовину, даже меньше, но жаждущие не только не возражают, но и сами показывают знаками (ребром ладони у горла), что ждать им больше невмоготу и лучше хоть глоток, чем всухую. «Да пусть бы оно и вовсе кончилось, - думаю я. – И тогда буду в силах уйти, не навсегда же мне здесь». Трудно стало дышать, как будто из помещения высосали весь воздух.

И вот от стойки отклеивается один тип. Ничем он особенно не заметен, разве тем лишь отличился, что вместе с пивом, едва ли не первый за всё время, взял и сушёную рыбу. Обе руки у него заняты, и не знает он, где бы пристроить кружку, чтобы заняться рыбой. Столов, как я уже говорил, в заведении не держат, а стен с полками совсем не видно из-за сгустившегося тумана. Посетитель беспомощно и жалко оглядывается. Ещё немного - и выпадет рыба или опрокинется кружка, всё полетит в тартарары. Отчаянное положение, последний миг равновесия, когда для него ещё возможен какой-то выбор. И тут он обращается ко мне. Я вздрагиваю от неожиданности. Значит, он видит меня, признаёт меня за нечто сущее! Я тоже вижу его и готов прийти на помощь. (Так и Сведенборг уверяет, что иные существа способны видеть нас исключительно в том случае, если мы сами на них смотрим. От нечистой силы спрятаться проще простого – надо лишь отвести от неё глаза, не замечать её, вовсе не интересоваться).

Впрочем, речь тут, скорее, о другом зрении – о зрении души. В этом-то городе жители вовсе тебя не замечают, сколько на них не смотри. Они толкаются, сморкаются и сквернословят, как будто рядом с ними нет никого другого, из-за чего налетают друг на друга на тротуаре. Я боюсь переходить улицу. Водители здесь не видят пешеходов и те скапливаются на перекрёстках большими стайками, чтобы если уж рисковать, то всем вместе. Потом задние теснят передних, на пятой-седьмой минуте выдавливают их на проезжую, первые несколько горожан погибают под колёсами, остальные перебегают на другую сторону. И ведь так каждый раз.

Вот я смотрю на посетителя, а он на меня. И вдруг он говорит мне:

- Подержи-ка, будь другом.

Передаёт мне кружку, из рук в руки. Из посудины несет сырой землёй и картофельной гнилью. Я держу, а он принимается за рыбу. Она маленькая, длиной с ладонь, узкая и плоская, но с крупной лобастой головой. Самое выразительное в рыбе – глаза. Рыба ведь сушёная, а глаза живые. Льдисто-голубые, как у балерины Волочковой, они с явным интересом и детской радостью смотрят на нас. Я ощущаю на себе весёлый дружелюбный взгляд рыбы и тоже улыбаюсь ей. Серебряная, хрупкая, тонкая, рыбка и телом похожа на танцовщицу, подкинутую в воздух партнером и так в полёте застывшую. Вот, думаю я, что за судьба: родилась и взрастала где-нибудь в морях под Южным Крестом, обладая невероятной навигацией, находила путь в непроницаемых глубинах без Солнца и звёзд. Хрупкое тельце выдерживало давление толщ, способное сплющить стальную подлодку. Обладало Божьим даром производить потомство, значит, испытывало влекущие чувства, пожалуй, превосходящие наши по красоте и силе: ведь преодолевают же рыбы ради минуты любви маршруты в половину земного экватора. Потом её поймали, засушили и бросят сейчас, при мне, в эту самую минуту, растерзанной под ноги на грязный пол

- Да что ты о рыбе! – говорит вдруг посетитель, отколупывая от тушки худые волокна и отправляя их в рот. – Хоть бы и настоящая балерина – судьба-то одна. Та плавала, эта порхает, легкокрылая бабочка, тоже видение из другого мира, музыку в женскую грацию преображает - а так же покупают её, и уводят употребить после ужина на десерт, и падают крылышки, как эта шкурка. Хотя бы и эти, - он обвёл глазами стоящих в очереди, - никто из них не заслуживает такого применения. А ты говоришь – рыбка!

Вообще-то я не сказал ни слова. Разделавшись с рыбой и побросав её останки на пол, пивопивец забирает у меня кружку:

- Твоё здоровье!

- Какое здоровье, - говорю я, - когда меня, может быть, и вовсе нет.

- Как нет, если ты смотришь на меня и думаешь обо всём. Хочешь, и тебе возьму пива?

Он бросается к стойке, но тут же возвращается:

- Пива нет, буфетчик спит.

- А который сейчас…

- Половина пятого. Утро.

- Как, и ночь прошла? А когда же был вечер?

- Проснись, дядя! Только я больше не буду с тобой говорить – ещё примут за сумасшедшего, ведь я один и вижу тебя. Пошли, я тебя выпущу. Ты пива не пил и стоишь на ногах. С моей помощью выйдешь...

Он берёт меня за руку и ведёт. Перед нами расступаются. Потом что-то скрипит, отворяется - и я оказываюсь на улице.

Светает, из темноты проступают какие-то строения. Воздух лёгкий и свежий. Похоже, снова весна. Нет, раннее лето: деревья в листве. Бодро, по-утреннему, перекликаются птицы. А город другой, не знакомый. Я иду гулкой пустой улицей в жемчужно-розовых бликах утра – и с какого-то момента начинаю различать дома, переулки, фонари, старые деревья.

И тут до меня доходит, что тот чужой город кончился, слинял вместе с прошедшей ночью, смыт весенним дождём, а вокруг новорожденный свет. И я не просто влачусь, как попало, неизвестно куда, лишь бы двигать ногами, а иду к своему дому, оттого спешу, спотыкаюсь, готов полететь. Я знаю, где свернуть, на чём подъехать, чтобы вернуться туда, где меня ждут. Они не успеют проснуться, как я постучусь.

                                                                    (Аnonymous)