Али ТЕНЧУРИН. Желтые листья

Повесть

Глава первая.

Узкая улочка, плотно обсаженная деревянными домами, спускалась с холма и растворялась в тумане. Небо, земля, туман, асфальтовая дорога, дома – все было напитано тяжелой осеней влагой, размывающей очертания и смешивающей цвета. Казалось еще чуть-чуть и все это осеннее унынье не выдержит тяжести воды и потянется к краю рамы щупальцами бурых потеков. Да, это была картина - акварельный пейзаж «Желтые листья». Странное название для пейзажа, где этих самых листьев всего-то три. Три ярких, канареечных кленовых листа в правом верхнем углу полотна напоминали виньетку, аппликацию, нанесенную уже после написания картины. Создавалось впечатление, что художник рисовал свой пейзаж, глядя в окно, а когда закончил работу вдруг заметил, что к стеклу ветром и дождем прибило три желтых листа. И тогда художник решил дорисовать их, и изменить название картины. И вместо какой-нибудь «Осени в городе» назвал картину «Желтые листья». Но почему?

 Они не знали. Просто их влекло к этой картине, и, каждый раз, только облачившись в свои черные робы музейных смотрителей, они шли в зал русской живописи и, утвердившись в ряд, подолгу смотрели на любимую, не произнося ни слова. Самым простым и, наверное, справедливым было бы предположить, что причина такой тяги мастерство художника, убедительно передавшего настроение неизбежного финала бытия. Бытия смытого потоками времени, и растворившегося в нем, как того хотели они. Ведь они были готовы. Они уж и не жили вовсе, а так, медленно никли к земле, как перестоявшие свое цветы, единственным логичным финалом жизни которых должны стать мусорное ведро, тлен, забвение.

 Они…их было трое. Самую миниатюрную и сухую телом звали Зинаидой Комункиной. Из-за нелепого макияжа (два кружка румян на щеках, и помадное сердечко на губах) при всегда широко открытых глазах Зина напоминала клоунессу, в образе перманентно обманутой, растерянной, и обиженной судьбой героини. А ведь когда-то была очень мила, чем не в последнюю очередь покорила сердце первейшего жениха города. Тогда еще молодая Зина работала в столовой кирпичного завода поваром, и как-то случайно прочитала объявление, о том, что одинокому серьезному мужчине требуется домохозяйка. Деньги предлагались хорошие, и она откликнулась. Серьезный мужчина оказался известнейшим в городе человеком, художником и коллекционером Яковом Георгиевич Кульницким. Яков Георгиевич отдыхал после развода, пил и тосковал по вкусной, домашней еде. Зинины борщи и котлеты сделали его благодушным и умиротворенным, пирогам он пел хвалебные оды, а запеченное в каком-то восточном сыр-боре мясо заставило просто стонать от восторга. Кульницкий влюбился. Сначала в Зинины обеды, а потом уж и в нее саму.

 Она ведь действительно в молодости была хороша собой, и, несмотря на деревенское происхождение, обликом походила на благородную. Точеная фигурка, длинная шея, чеканный профиль. Любила ли она его? Конечно. Хотя поняла это она гораздо позже, а тогда… просто поплыла по течению в лодочке. Лодочка была большая, удобная, течение хоть и быстрое, но совсем ее не пугало, а главное, что по берегам реки открывались такие красоты, что захватывало дух. Пейзажи Саврасова, Левитана, Шишкина, Куинджи, Поленова, были развешаны по стенам огромной многозальной квартиры, и создавали особую ауру красоты и гармонии.

 Зине очень хотелось поскорее постичь красоту, чтобы знать, чем украшены берега ее бытия. Поэтому она быстро выучила всех развешанных художников, их стили, мазки, манеру, научилась толково рассуждать об отличии одного от прочих, чем приводила в состояние полнейшего комильфо богемное окружение Якова. Постепенно Зина стала для Якова настоящей музой, которая могла не только чудесно накормить, но и вдохновить на самые разные проявления душевного тепла, страсти и творчества. Для примера можно сказать, что очень часто придавленный камнями творческих мук Кульницкий вдруг бросал кисти и холст, и, срывая на ходу передник и штаны, бросался на поиски Зины, а найдя за самым обычным домашним делом, набрасывался и имел горячо и бесцеремонно, как солдат, вырвавшийся в самоволку к местной шлюхе. И всегда, всегда после подобного выброса огня разнузданной страсти приходил в себя полным вдохновения и уверенности, кои немедленно переносил на свои полотна. Вечером наступало время благодарности. И тогда Яков брал на руки свою малышку, (он так называл Зину в минуты нежности) и подолгу носил по квартире, что-то напевая и баюкая как маленькую.

 Они никогда не ссорились, и жили, будучи уверенными что счастливы. Лишь однажды, тому, как семнадцать лет назад Яков позволил себе быть с ней жестоким, и после недельного запоя, и такого же по сроку нытья, вымолил, выблевал, выплакал обещание избавиться от ребенка. Зине подкатывало тридцать пять, материнство ей хотелось до обмороков, а тут он! Узнав о беременности Кульницкий запил, по квартире ходил голым, и целыми днями твердил, что: « дети это свитые тобой же веревки, которые тебя же и удавят!» Виною такой философии был расторгнутый брак, и народившиеся в нем сын и дочь. Дети жили с матерью, отца громко презирали, но при этом тянули с него такие неприлично большие деньги, что, в конце концов, подобным своим лицемерием вынудили однажды взорваться, выбросить их вместе с детскими фотографиями вон и под страхом семимесячного запоя запретить всем и каждому поминать имена этих вампиров всуе!

 Зина пожалела себя. Да, да именно себя. Столько лет счастья, и вдруг все похерить? Из-за чего? Она избавилась от ребенка. В больнице случайно услышала, что мог родиться мальчик. Вскоре жизнь Зины вновь вернулась в прежние берега, лодка плыла меж знакомых и милых красот и она и думать позабыла о том, что рядом мог быть кто-то еще. Пусть даже сын. Аукнулось ей это два года назад, когда внезапно умер Яков. Он ничем не болел, ни на что не жаловался, и вот так вдруг…не проснулся. Забурлила, понеслась мутными потоками горевого половодья река. Лодка перевернулась, Зина гребла что есть сил к берегу, цеплялась за эти сосны, молодые стволы, корабельные рощи, рожь, золотой плес, и выкарабкалась, вылезла, встала. Она все сделала достойно. Похоронила, помянула, поставила памятник - монумент, но тут нагрянули они. Детишки-вампиры Кульницкого. Потрясая в воздухе бумажками и проклятиями в адрес « старой б**** с кирпичного завода» детишки напомнили о том, что «завещания нет, а брак не оформлен, а значит единственные наследники они - упыри и вампиры». И быстро прибрали к рукам и квартиру и коллекцию. Волею случая в старой крошечной барачной квартирке Зины сохранились несколько полотен молодых художников, что дарили свои работы Якову в порыве душевного безрассудства или из благодарности за помощь, и были свезены туда по причине отсутствия места для экспозиции. Вот собственно и все, что осталось у Зины. Нет, она, конечно, могла бы начать судиться и при поддержке местных элит наверняка вернула бы себе хотя бы часть, да и с теплым местечком в отделе культуры ей тоже помогли бы! Но в этот самый момент принятия решения о мерах по сохранению собственного благополучия она вдруг вспомнила об убитом ею до рождения сыне, ужаснулась себе, своему эгоизму и немедленно поехала на кладбище, где на могиле Якова поклялась отдать все его детям. И все. После этого Зина перестала жить, приняв и смирившись с тем, что происшедшее есть наказание за ее грех. И эта картина была воспринята ей как знак свыше.

 С картиной случилась такая история. Зина нашла ее среди прочих, дареных молодыми художниками и до времени сложенных в старой, а теперь вновь заселенной квартире. Оказалось что художник написавший пейзаж «Желтые листья» за прошедшие десятилетия поразил чем-то там западную богему и весьма поднялся в цене. Но Зина картину не продала, а выставила в музей, куда устроилась работать смотрителем. Близкие и друзья подумали, что Зина оживает, но правды не знали. Зина не хотела оживать, наоборот, каждый раз, едва только касаясь взглядом сочащегося серой влагой осени полотна, она впадала в состояние транса, и представляла, как торжественно идет по пересохшему руслу своей реки, а там впереди, в пелене тумана ее ждет и манит долгожданный и совсем не страшащий конец пути. А желтые листья она возьмет в руки вместо букета. Так будет красиво.

 Год назад, она вот так стояла у картины, когда к ней подошла уборщица

Лариса. Всегда мрачная немая тетка с телом, будто отлитым из чугуна оторвалась от пола и швабры подняла голову, и застыла, глядя на картину. Вот так они и познакомились. Ларисе Миловановой бог дал много. Отличница, симпатяга, да еще и сильная, как атлант. На соревнованиях по всякого рода метанию, будь то копье, молот, или ядро Лариса всегда выходила победителем. Окончив школу с золотой медалью и значком КМСа по легкой атлетике, Лариса могла запросто зайти в любой московский вуз, но вместо этого пошла в техникум советской торговли. И все ее «пятерки» и «трицепсы» оказались не в силах совладать с одной единственной, но всепоглощающей страстью к красоте. Дело в том, что в теле античного Геракла, (разве что с бюстом пятого размера) жила абсолютная женщина. Женщина, которая хочет если и не блистать, то, хотя бы нравиться, да, в конце концов, просто не смотреться коровой запахнутой в парашют!

 При существовавшем в те времена дефиците красоты и для обычных телосложением женщин, надеяться на покупку чего-либо более стильного, чем мешок, чтобы прикрыть богатырские объемы Ларисы не приходилось.

 Ну ладно одежда, Лариса быстро выучилась шить, и могла за ночь из куска ткани сотворить платье, из-за которого муж лучшей подруги, будучи крепко нетрезв, лез обниматься и говорил, что «теперь понимает истинную красоту». Но это платье, а если нужна кожаная куртка, или обувь? Это при том, что к семнадцати годам ты носишь туфли сорок второго размера. Да и назовешь ли эти тяжеленные пыточные колодки туфлями?! Вот и решила Лариса устроить себя в лоно советской торговли, место, где всегда можно было найти красоту по своему размеру. Окончив техникум в чине товароведа обувного отдела, Лариса быстро начала делать карьеру, и украшать себя со страстью художника некогда лишенного красок, а теперь наделенного ими без меры. К тридцати годам в трехкомнатной квартире Ларисы от красоты ломились шкафы, а от поклонников рябило в глазах. Скороспелый брак с первым кто сделал ей предложение, (несчастный сокурсник Лева не знал, что Лариса просто самоутверждалась), быстро и логично распался, оставив на память сына Бориса и чудесным образом преображенную фигуру. После родов бедра Ларисы раздались, баланс гормонов пришел в норму, и некогда накачанный мужик с сиськами превратился в роскошную кустодиевскую красавицу, призванную блистать на всех званых вечерах, премьерах, похоронах. Да все равно где. Лишь бы был повод надеть новое польское платье, итальянские туфли, или канадскую дубленку. А в процессе показа выбрать из толпы изошедших слюной вожделения нового и закатиться с ним в ресторан. С ночевкой разумеется. Сын в такие дни оставался дома один и вынужден был развлекать себя просмотром видеофильмов. И как поздно бы не возвращалась домой Лариса, Боря всегда ждал ее, и радовался и плакал. Потом она все время спрашивала себя, не тогда ли все началось? Но она любила его, заваливала подарками, обновками, не ограничивала ни в чем! Нет, это точно случилось позже, когда с наступлением безвременья Горбачевской перестройки опустели прилавки магазинов и в поисках уже не красоты, а заработка Лариса челноком моталась за границу, баулами привозя из Турции и Греции шубы, а из Польши косметику. Ее неделями не было в городе, и что делал ее сын, Лариса не знала. Да и думала ли она об этом? Нет. Заряженная энергией стяжательства Лариса помышляла лишь о «наваре, фирме, оборотах». Времена были лихие, разбойные, но никто не ожидал, что Ларису ограбят. Ведь была бандитская крыша, купленные менты, и вдруг, бац, и пусто! Пуст оказался склад, до этого забитый взятыми на реализацию товарами до самой макушки. Сын пропал. Лариса села на холодный пол и открыла рот. Так ее и нашли кредиторы. Ей не поверили, подумали, что все подстроено, ведь сына никто найти не мог, а раз так, значит, решила кинуть! Обошлись красиво, без паяльников просто посадили Ларису в тюрьму, и передали заказ - прессовать, давить, бить, чтобы отдала припрятанные на воле баксы. С зэчками Лариса разобралась быстро – сказались еще не растраченная сила и выкованный спортом характер. Но вот с лагерным начальством Лариса справиться не могла, и целый год провела на самых тяжелых и омерзительных для женщины работах, снося оскорбления и побои. Били ее надзирательницы. Заводили в душ, и избивали дубинками. Однажды особенно ретивая вертухайка дабы сломить упорство Ларисы попробовала засунуть ей дубинку в интимное место. Лариса вырвала дубинку, чугунной болванкой прокатилась по полу, как кегли сбивая надзирательниц, а вскочив на ноги, берсерком набросилась на мучительниц, и молотила их до тех пор, пока сама не устала, и обессиленная свалилась в липкую кровяную лужу.

 Ей дали еще три года, и после суда, в камере городского СИЗО, от зачумленной девчонки-наркоманки Лариса узнала правду. Тощая, трясущаяся от нескончаемой ломки Жанка, узнав, фамилию Ларисы, поведала ей правду о Боре. Оказалось, Боря очень тосковал по матери, от тоски сначала попробовал спрятаться, смоля анашу, позже подсел на героин, наделал долгов, и доведенный до отчаяния угрозами расправы с матерью решился на ограбление склада. Жанка все это время жила с ним, кололась на пару, и всю подноготную знала наверняка. Однажды придя в себя, Жанка рядом Бори не нашла, от невыносимой ломки попробовала украсть у старушки сумку, но сил на то, чтобы сбежать не хватило и ее поймали. Про старушку, сумку, Лариса уже не слушала. Она надеялась, что стыд обручем сковавший горло ее удавит. Или не выдержит сердце, отбойным молотком разрывающее грудь. Но лошадиное здоровье выдержало. Тогда она принялась тайком рвать исподнее на петлю. Но ее прочухали, отхлестали по щекам, кое как заставили очнуться, напоили водой, а между этим кто-то из бывалых зэчек в ответ на ее вой, ехидно заметил, что, мол, легко отделаться хочешь, паскуда. Сама сына довела, сама и отвечай.

 Желание найти и вымолить у сына прощение овладело Ларисой всецело.

Это желания горело в груди как огонь, и потому ночью испугом вздернутые ото сна соседки по камере клялись, что слышат, как там, у Лариски, под холмами укрытыми одеялом низко гудит газовая колонка! И им верили. Этот огонь желания наполнял Ларису силой и сжигал дни лагерного срока, как спички. Она уже думала о воле и потому часто репетировала момент встречи. Для чего шла в кочегарку становилась на колени, и, упав лицом в черноту угольного пола, что как ей думалось, является символом ее прошлого, представляла, как будет молить сына о прощении, а потом вдруг вскинет голову, и увидит сияющее, как у святого лицо, с доброй улыбкой на губах.

 Выносив и выстрадав свой огонь в лагерях, на воле Лариса уже не знала удержу. Сильная, умная, тертая баба с огнем святого обета в груди - эта баланда оказалась покрепче дешевого коктейля деловых качеств любой, самой зубастой карьеристки. Лариса с ходу, с колес захватила место торговки на вещевом рынке, а через год уже выбилась в люди, и стала правой рукой и любимой женщиной главного местного торгаша по имени Гурам. В недалеком прошлом борец-вольник, Гурам впервые узрев нагую Ларису, был так восхищен мощью ее тела, что предложил в шутку побороться. Лара шутку поддержала, и кряжистому, тренированному мужику пришлось изрядно попотеть, прежде чем уложить на лопатки свою любовницу. Схватка распалила страсть Гурама невероятно, да и Ларисе такая прелюдия пришлась по нраву. Они потом часто, перед тем как заняться соитием боролись, причем Гураму больше нравилось, когда побеждала Лара. Успех, деньги, любовь мужчин - все это были части плана Ларисы. Она должна встретить сына подготовленной, лишенной комплексов неудачницы, благодаря чему поддержать, если надо вылечить и устроить в жизни с наибольшим комфортом и любовью. Правда поиски пока не дали результатов, но Лариса веры не теряла. Подзаработав деньжат, и, используя связи Гурама в Москве, она пробилась в эфир самой крутой и всеохватной в поиске людей телепередачи. Когда в студии ожил большой экран, Лариса, вспомнив свой ритуал, упала на колени, и бухнулась лбом об пол. Огонь ее мечты горел жарко, она задыхалась, потное лицо жгло, как от кислоты, а сердце стучало в горле, готовое выпрыгнуть изо рта. Лариса сжала зубы, и растворилась в тишине. Корреспондент сказала, что находится в больнице, где среди пациентов может быть сын Ларисы. Но все пациенты страдают амнезией, и потому узнать близких не могут. Потом кто-то вздохнул, и потушил огонь в груди Ларисы. Она вдруг представила, как скажет сыну: привет, это я твоя эгоистичная сука-мать, из-за которой ты стал наркоманом! Ты меня наказал, я села в тюрьму, но и там я тебя использовала, чтобы сначала выжить, а потом зажить всласть на воле! И он все вспомнит, и снова будет страдать!? Нет! Лариса зажала уши руками и выбежала из студии вон. Был ли среди тех бедолаг ее сын, или нет, она так и не узнала. Вернувшись назад, Лариса рынок и Гурама бросила, неделю пила как лошадь, а потом вышла на улицу. Солнышко пригревало, манило взглянуть на небо. Но Лариса вдруг напряглась, задрожала и усилием всего тела пригнула голову. Вот там, среди пыли и грязи твое место. Там тебе быть. Туда и смотри. Так и живи. Огласив приговор, главным условием которого были отказ от красоты и смысла жизни, Лариса стала «наряжаться» в бесформенные балахоны и мешковатые юбки, устроилась мыть полы, и таким образом получила возможность всегда видеть то, что являлось символом ее наказания и финала. Бесконечный как вселенная пол, глядя на который совершенно забываешь о том, что живешь. Ни о петле, ни о прочих способах уйти Лариса не помышляла, так как была уверена, что смерть слишком простое наказание за ее преступления.

 Год спустя, Лариса мыла полы в музее живописи, и однажды едва не толкнула шваброй худенькую смотрительницу. Удивленная ее странной неподвижностью и безучастностью к окрику Лариса подняла голову и увидела Картину. Лариса сразу все поняла. Ведь это же она, Лариса пойдет по дороге, голая, некрасивая, обрюзгшая, а люди из окон домов будут смотреть на нее и хихикать, насмехаясь над уродством огромной старухи. Лариса разбежится и со всей своей последней силы ударится о стену тумана, так похожую на серый, грязный пол, и умрет. И все эти люди пожалеют ею, сорвут три желтых листка и прикроют ими неприличные места на теле Ларисы. И это будет красиво. Смерть показалась Ларисе такой величественной, что она не смогла сдержать слез. Смотрительница дала Ларисе платок, и сказала, что понимает ее. И представилась – Зина. Зина помогла Ларисе перевестись на должность смотрителя, и вскоре они уже вдвоем подолгу стояли перед картиной, каждый раз переживая сладкий и мучительно острый катарсис финала своей жизни. А потом пришла Анна. Она перекрестилась.

 Если бы кто-то еще два года назад сказал, что Анна Лаврова станет набожной как какая-нибудь прихожанка из старообрядческой церкви, ему бы не поверили. Хотя говоря об Анне, а еще раньше об ее отце Георгии, или вспоминая деда Ивана Алексеевича, люди задавались одним и тем же, подчас неразрешимым вопросом: Как могло случиться, что жизнь самых убежденных атеистов, воспринималась всеми как житие святых? То есть житие людей, чьи нравственные ориентиры находились на предельных высотах полета человеческой души.

 Дед Анны – Иван Алексеевич Лавров – ученый, конструктор, чьими самолетами гордилась страна, с детства усвоив каноны кодекса чести, следовал им повсеместно. Был честен, порядочен, храбр, за оскорбление мог и в шестьдесят вызвать на дуэль, но паче всего запомнился землякам своей добротой и переходящий все границы душевной щедростью. Дед зарабатывал как целый завод, но деньги отдавал на строительство новой школы, позарез необходимой разросшемуся как грибница после дождя поселку. С родными дед был строг и мудр. За самый малейший проступок мог наказать словом, как ярмо пригибающим душу к земле, и а если хвалил, то словно дарил крылья, на которых можно было вознестись к тем самым, заоблачным вершинам духа. Сын Георгий планку полета не снижал.

Воспитанный в любви к воздухоплаванью не столько как проявлению законов физики, а высокой цели достойной лишь сильных духом, Георгий выбрал профессию летчика как единственно подходящую для себя. Позже он стал космонавтом, в свой черед облетел Землю, и получил Героя. Но еще большее почитание заслужил своей верностью в дружбе. Спасательная капсула Георгия угодила в болото, и если бы не отважный охотник тунгус, там бы и утонула. Так вот Георгий всю жизнь помогал семье охотника, а когда тот попал в беду – ранил в драке приезжего шабашника, приехал на суд в парадном мундире и орденах, и поручился за товарища прилюдно. Хотя знал, что власти ему такого не простят. Но орлы не боятся клекота воронов. Георгий друга выручил, подал в отставку, но до конца жизни любой встречный с ним сердечно здоровался, а военные отдавали честь. В городе Лавровых любили и почитали как живых богов, и находили в них поддержку

и силу во всех благородных делах. Вот только к верующим Лавровы относились с недоверием. Их за подобное не корили, считая, что причиной всему пребывание в атмосфере свершений технического прогресса и торжества науки. Но причина неверия крылась вовсе не в этом. Не могли люди, каждый день проживающие на пределе нравственных и физических сил, принять саму мысль о том, что можно грешить! А потом, придя в церковь быть прощенными некой абстрактной высшей силой, при помощи всего лишь молитвы, а не долгим трудом и подвигом души. Не могли, и не принимали.

 Вот в какой семье родилась Анна. Нет ничего удивительного в том, что еще с детства Анна мечтала вписать свою страничку в родовую книгу чести семьи. А потому жила стремлением к нравственной высоте во всем: дружила жертвенно, растворяясь в человеке до последней капли, трудилась неистово, не помня себя, а если сталкивалась с несправедливостью, сражалась с ней, как с врагом Родины. До крови, до последнего. В школе ее с гордостью называли Орлицей, дед и отец ласково кликали ласточкой. Мать Анны умерла при родах, но будь жива, наверное, звала бы голубкой. Сравнение с птицами очень нравилось Анне, потому что ее стремление покорить высоты нравственного совершенства естественным образом соотнеслись с мечтою о небе. Поэтому окончив школу, Аня вместо заслуженных подарков попросила отца разрешения на полет. Пока в качестве пассажира, но все равно, на самом настоящем самолете! Учебный служака Як -3 быстро набрал высоту, пластик кабины растворился в лучах солнца, открывая взору синее, тугое, как вода небо, и клубы пушистых и подвижных облаков. Гул самолета отдавался в каждой клеточке тела, создавая ощущение единения человека и машины. Анна сама себе показалась птицей, и тут же решила, что будет летать. Отдаться просто так любимой мечте она не могла, так как считала подобное эгоизмом, а потому стала служить Родине, и билась за победы в соревнованиях по спортивному пилотажу на всех материках Земли. Она почти всегда побеждала, но в отличие от своих подруг, стоя на пьедестале почета, и слушая гимн страны, не плакала, а смотрела в небо. Благодарно, и нежно.

 Сказать, что ее любили, было бы слишком просто, ведь любить могут и совершенно просто так, или из жалости, а Анна жила и поступала так, что неизменно вызывала восхищение. Однажды благодаря судейской ошибке ей присудили первое место, хотя победила вон та рыжая норвежка. Анна силой взгромоздила норвежку на самую высокую ступень, и, несмотря на протесты чиновников из Федерации, корчащих жалобно-угрожающие гримасы, отдала сопернице золотую медаль. Ее хотели отстранить от соревнований, но вмешался военный из Министерства обороны. Игорь был настоящим мужчиной, летчиком, и потому отбил все атаки на Анну. А через месяц они поженились. Все говорили, что они похожи на птиц: остроклювые, белоперые, синеглазые. Они теперь все время летали: днем резвясь и кувыркаясь в фигурах высшего пилотажа, а ночью, в беспамятстве, раскинув усталые руки-крылья, и паря в облаках, как птицы. Вскоре у пары гордых птиц появился птенец – Юра.

 Сын дался Анне тяжело. При родах была угроза жизни, но Анна, ни секунды не колеблясь, жертвовать сыном отказалась. Словно в награду за муки сын родился здоровеньким и красивым. Ей так хотелось, чтобы Юра как можно дольше был рядом. Но непоседливый, резвый Юрик даже когда его брали на руки, затихал настороженно и походил на голубка, лишь до поры приютившегося у сердца, но уже вскоре готового взмахнуть крыльями и улететь высоко, высоко. Так оно и случилось – сразу после школы Юра поехал поступать в высшее летное училище, и домой наведывался только в отпуск. Несмотря на то, что последующие десять лет многих бросили на колени, а остальных заставили оборотиться в некое подобие людей, Анна осталась прежней и своим идеалам не изменила. После завершения спортивной карьеры возглавила небольшой аэродром, где тренировала пилотов. Часто, чтобы поднять самолет в учебный полет ей приходилось покупать топливо на свои деньги, но она не роптала, так как верила, что стране всегда будут нужны хорошие пилоты, и потому делала свое дело с фанатичной преданностью смертника, прикрывавшего отход своих боевых товарищей. Самый близкий друг и товарищ - муж Игорь помочь ей не мог. За годы службы израненный в боях, он держался лишь на мужестве, и угасал хоть и медленно, но неотвратимо. Сохранять душевный баланс помогало небо, и вести от сына. Юрий служил не за страх, а за совесть, и слыл летчиком поцелованным богом. Его жизненный полет упорно набирал высоту: друзья любили и гордились им, командиры уважали и прочили звездное будущее. Как же она ждала его приезда! Обнять, прижать к груди, ощутить исходящую силу и веру в будущее! Заряженная этой верой, Анна еще долго могла и сама дарить людям силу и высоту.

 Смерть мужа черной тучей закрыло небо Анны, надломила крылья, отвратив от высоты на целый год траура. Осенью Анне стало совсем плохо: небо спряталось, утратило высоту, над крышами домов клубились тучи, не переставая, лил дождь, и тупая сонливая, как паралич сковывала волю и чувства. В вдруг раздался звонок в дверь, это был сын! Как по волшебству выглянуло солнце, просветлело, и стало мучительно синим небо. Анна почувствовала - небо снова ее зовет, ждет! Юра устал с дороги, хотел первым делом выспаться, да и мать, уже год не садившуюся за штурвал самолета от полета отговаривал. Почему она не послушала его?! Почему?!

 …Они наслаждались полетом. Послушные непревзойденному мастерству и вдохновению их верткие стремительные Яки творили в воздухе чудеса: накручивали в аркан несколько витков петель Нестерова, на последнем уходя по восходящей траектории в «горку», из которой «сваливались» в штопор, снова набирали высоту и крутили «бочки». С земли на них восхищенно смотрели дети. Когда Юра в очередной раз «завалил» самолет в штопор, Анна поддержала игру: они неслись к земле почти вровень. Анна смеялась, кричала в рацию что-то озорное, до земли оставалось все меньше и меньше, но страха не было! Да и что могло случиться?! Даже когда Юра ударился о землю, и тугая волна качнула ее самолет, Анна все еще думала, что это какой-то особый военный трюк. И черное обуглившееся тело сына ее тоже не убедило. Юра не мог умереть!

 Все решили, что Анна сошла с ума, и положили ее в психушку. Долгими, тусклыми от дежурного света ночами Анна сидела на кровати. И это не было следствием действия таблеток. Будучи не в силах принять смерть сына, Анна страшным напряжением ума и воли искала решения из тупика. И нашла. Сначала это была библия одной из пациенток, а потом мысль, как ожог опалившая сердце. Если верить тому, что говорят эти верующие, есть еще одна жизнь! А значит - сын жив! Нужно было только поверить, поверить, поверить. Но как? На чем, на каком фундаменте построить храм, если его место занимает ангар для самолетов?

 Тогда она решила пойти на сделку. Она вроде как поверит, а сын получит новую жизнь. Выслушав ее, приходский священник потрясенно молчал. Он знал ее историю, сочувствовал, но принять сделку и покрестить Анну не мог. Анна не сдавалась: упорно изучала библию, священное писание, жития святых, следовала всем канонам и предписаниям и на втором году упорного духовного истязания не могла постичь лишь один аспект душевного жития, удерживающий ее от безоговорочного принятия веры.

Умоляя бога о даровании ее сыну и мужу райской жизни, сама Анна жизни для своей души не видела. Тяжесть ее греха, греха матери, фактически погубившей в угоду своего каприза сына, представлялась настолько безграничной, что даже адский огонь не страшил своими муками. Неужели нет способа спасти сына, и навеки проклянуть себя? В поисках ответа на эти вопросы она просиживала и дни и ночи за трудами по теологии. При этом ведь нужно было как-то жить, а зная о ее душевной болезни, в работе ей отказывали. В музее живописи после ремонта открылся новый зал, и ей повезло устроиться смотрителем. В первый же день Анна познакомилась с Зиной и Ларисой, после увлеклась чтением месяцеслова, и нашла коллег стоящих в странном оцепенении у картины. Вспышка озарения, как молния, от страха заставила перекреститься. Она увидела решение! Она примет крещение и будет молить бога о рае для сына и мужа, а когда почувствует, что настал ее час, последний раз поднимется в небо и низвергнутым ангелом кинется вниз. Разобьется, погибнет, и лишенная покаяния и божественной защиты будет вечным укором самой себе. Анна увидела все, как наяву: ее маленький Як, вспарывая серое небо, несется к земле, и падает за холмами. Слышится гулкое недовольство взрывом, и серое облако дыма накатывает на тихую улочку, как волна. А три желтых листа, взмыв верх, кружатся в воздухе, как маленькие птички. Анна раскинула руки, зашаталась, но упасть ей не дали.

Глава вторая.

 Тайное общество самоубийц. Кружок добровольных узниц совести. Ничего этого не было. Просто эти женщины видели на картине будущее. Да, да, именно будущее. Несмотря на то, что будущее представлялось закономерным финалом жизни, красота и величие ухода или перехода в небытие являлось им таким прекрасным, что заставляло жить, и жаждать …смерти. Проще говоря, в их жизни появился смысл. Смысл смерти. Они никогда не расспрашивали друг друга о прошлом, и не предавались воспоминаниям. Настоящее их не интересовало вовсе, а вот о будущем, где им точно нет никакого места, могли разговаривать часами.

 И тогда трепетная, и острая как кисточка маэстро Зина живописала картину будущего искусства без шарлатанского абстракционизма, в традиционной технике и реалистичной манере. Зина утверждала, что вернув себе прежнее восприятие красоты, люди захотят для нее более наглядных способов отражения, а потому, сделают полотнами для картин стены и фасады домов, площади городов, и даже леса и поля!

 Но главное люди научатся видеть красоту души! - распрямляясь в колосса, убеждала Лариса. Со временем став стройными и красивыми, люди перестанут прятать и наряжать тело в тряпки, оставив одежде роль функционального покрова. Мир души - вот что будет их интересовать больше всего на свете! И он откроется в их глазах! Огромных, в половину лица! Разве это не прекрасно?

 Анна взмахивала своими длинными руками, так словно расправляла крылья и спрашивала: А как же небо? Перегруженные мегаполисы, нехватка топлива обязательно заставит людей задуматься о небе, как пространстве для жизни. Люди облачатся в искусственное оперение и превратятся в больших и красивых птиц. Но главное что, освоение неба как пространства для жизни, обязательно изменит людей в лучшую сторону! Возвысит их дух и сделает столь же высокими помыслы. Ведь небо не принимает в себя других, низких и подлых.

 Нельзя сказать, что эти три женщины, ставшие подругами, совершенно утратили связь с реальностью. Нет, они ели, спали, вносили коммунальные платежи, ходили на выборы, но мыслями и чувствами от жизни были уже далеко. Они купили билеты в свое последнее путешествие и навьюченные чемоданами лишь ждали отправления.

 Этот день ничем не отличался от прочих. Подруги уже переоделись в черные мешковатые костюмы смотрительниц и сели пить чай. Маленькая комната, плотно забитая запахами сдобы, чая, дешевых духов и валерьянки служила им раздевалкой и кухней. В комнате стояли большой одежный шкаф с резными украшениями, ничем не примечательный кухонный стол и три отчаянно скрипучих стула. На окне висела кружевная занавеска, через прорехи в которой проглядывало сырое осеннее утро. На подоконнике потрескивал старенький радиоприемник, вот- вот должна была начаться программа классической музыки, после которой они шли к картине. Это был ритуал, не нарушаемый уже как год. Лариса, утопив подбородок между холмами грудей, что-то высматривала на старенькой затертой клеенке, Зина, задумчиво глядя в зеркало, обводила сердечком губы, а щеки уже алели нездоровым румянцем. Анна, задрав голову, и не отрывая взгляда от трещины в потолке, шелестела губами молитву, и качалась на стуле. Вперед-назад. Стул скрипел невыносимо, но никто не обращал на это внимания. Радиоприемник мягко запиликал скрипкой, и вдруг поперхнувшись, смолк. Заговорила диктор местного радио, очень молодая, но уже опытная девушка, способная вкладывать в слова нужную интонацию, настроение, душу.

- Дорогие слушатели, редакция Окского радио обращается к вам с просьбой помочь собрать средства на операцию нашему земляку Николаю Мальцеву.

Два дня назад Коля шел по улице на работу, на свою первую работу в автомастерской, как вдруг упал и потерял сознание. В центральной больнице города, куда его привезли, врачи поставили страшный диагноз – врожденный порок сердца. Колю может спасти только очень сложная и дорогостоящая операция в Москве. Если мы не соберем за две недели нужную сумму – Коля умрет. А ведь он очень хороший, добрый парень. В этом году он окончил школу, покинул детский дом, воспитавший его, и сделал первые самостоятельные шаги в жизни. Как жаль, что судьба бывает порой так жестока к совсем еще молодым людям.

Что-то случилось. В комнате будто открыли окно, и холодный воздух мигом окутал всех своим колючим шарфом. Женщины некоторое время терпели, ежились, передергивали плечами, в попытках пересидеть непонятное беспокойство, но холод куском льда сползал от шеи к середине спины, заставляя сердце сжиматься. Они одновременно вскинулись на ноги, и, роняя стулья, ринулись вон из комнаты. Куда? К картине! Ведь она не подведет, согреет, одурманит – к ней! Топоча на бегу тяжелой обувкой, отдуваясь на ходу, к ней! Достигнув цели, подруги встали в ряд, и с умилением уставились на картину. Ничего. Ничего не происходило. Картина больше не излучала тепла, не дурманила сознание. Зина запаниковала, стала озираться по сторонам, попятилась, увлекая за собой Анну, а та поддалась, стала быстро креститься! Лариса сграбастала подруг в охапку, и силой заставила подойти к картине. Холод отступил. Точнее уполз как огромный змей, проволакивая по коже свое длинное чешуйчатое тело. Расслабленно опустив плечи, подруги переглянулись. Это была подсказка. Картина говорила с ними. Она просила подойти ближе. Они же любовались ею издалека, как эстеты, и, наверное, что-то упустили. Ближе, нужно подойти как можно ближе. Они взялись за руки и… прерывисто выдохнув, пошли по узкой улочке. Сначала их взоры обратились к небу: сырому, забитому облаками, как асфальтовая площадка у подъезда машинами. Только облака ничем не отличались друг от друга, и походили на свиней, извалявшихся в грязи. Под ногами захлюпала вода – лужи на дороге, а они забыли. Ну и что? На обочине какая-то каша из гнилых листьев, травы, веток... Разглядывая детали картины, они дошли до первого дома – деревянного, с облупившейся краской. Дома стояли по обеим сторонам улицы, темноглазые, спящие. Лишь в самом крайнем окошко светилось зеленовато, как от ночника. Дорога мягко спускалась с горы, и уже виден был поднимающийся навстречу из низины туман. Туман катился по улице клубами, как дым недалекого пожарища, и, поднимаясь в воздух, образовывал непроходимую для взоров серую, будто воздвигнутую из бетона стену. Смотреть в эту стену не хотелось. Они остановились, и уже засобирались назад, когда подул ветерок, и верно подхваченные им желтые листья клена понесло к серой стене. Кувыркнувшись в воздухе, листья фонариками влетели, как казалось, в непробиваемую стену, высветив за ней силуэты нескольких голых деревьев, забор, а там, дальше, у обочины!!! Женщины вскрикнули! Господи! Не может быть. Да как же это! Нет, нет, нет! Но он там был. Маленький мальчик. Его силуэт, слишком неясный, чтобы быть замеченным издалека, сейчас, вблизи проступал явственно и ошеломляюще. Так бывает, если поднести лупу к мелкому рисунку, или приблизиться к чему-то настолько близко, чтобы стать его частью. Они смогли. Мальчик с надеждой махал рукой. Они побежали к нему навстречу, а в голове пульсировало, взрывалось:

- упал и потерял сознание! хороший добрый парень! может умереть! первые шаги в жизни! помогите!

Первой очнулась Анна.

- Мы должны его спасти. Колю. Мы.

Лариса, сглотнув комок, кивнула.

- Да, должны.

Зина закивала быстро и как заговор от боли стала повторять: Мы спасем Колю, Колю, мы спасем! Мы спасем, спасем, спасем его!

Тут же принялись обсуждать способы спасения. Отложенные гробовые, друзья, знакомые, на телевидение, к мэру, к бизнесу! Зина стирала с лица клоунский грим, Анна, закатив заблестевшие азартом глаза к потолку, шептала губами расчеты и суммы, а Лариса, могутно взмахивая руками, разминала тело, как перед стартом или боем. План построили быстро. Зина обзвонит всех коллекционеров, друзей Якова, и будет их молить о помощи.

Лариса потрясет бизнес. Для чего поедет к Гураму. Анна обратится за помощью к мэру. Бывший военный, генерал, он всегда с большим уважением относился к семье Лавровых. Зина договорилась с директором музея о подмене, и подруги вышли в город.

Глава третья.

Широкая, сильная в течении река Ока разделяла городок надвое. Оно и хорошо. Уж больно не подходили друг другу старая, правобережная часть городка, расположенная на огромном холме, и новая, индустриальная, выстроенная на левом берегу. Правобережный, старый город противился насаждению вешек и примет времени, сохранял столетнюю планировку улиц, с еще дедовскими домишками, украшенными резным палисадом, лелеял синь и золото церквей, кудрявость дубовых рощ, и оттого так нравился нешумным туристам и киношникам, что с равным успехом находили повод снять здесь картины и прошлого и настоящего.

 Новый город радовать обликом не мог. Сплошь застроенный типовыми, серыми гигантскими бараками, он напоминал тюрьму. Улицы серых бараков тянулись к реке, и с высоты часто казалось, что это полчища крыс остановилось возле берега, будучи не в силах переплыть преграду, и добраться до сырной головы. Но люди как-то жили в обеих частях города. На вершине холма старого города, была давным-давно устроена площадь, с главным храмом, и десятком старинных, барского вида особняков. Отсюда уходили автобусы. Анна, Зина и Лариса ехали в одном из них, что уже спустился с холма по серпантину дороги и въезжал на мост, соединяющий два города. С моста открывался всеохватный, волнующий сердце вид на округу. Серебристая река в обрамлении золотых и червонных берегов, еще зеленые поля, и много, много синего, высокого неба.

Анна, Лариса и Зина сидели в самом конце салона, во все глаза смотрели на красоты, оживленно разговаривали, толкались, и походили на десятиклассниц впервые попробовавших вина. Да они были пьяны! Пьяны от наполняющей их души силы, которая росла с каждой секундой бытия! Сила была во всем, они видели, чувствовали ее. Этот прекрасный вид на округу, трогательная улыбка спящей студентки, запах бензина и урчание двигателя – все это превращалось в некий волшебный эликсир, который мгновенно наполнял их души, вызывая опьянение, и кураж от перехлестывающей через края уверенности в обретенной силе.

Они могут все! Так и хотелось им крикнуть на весь свет! Они спасут Колю!

Вот увидите! Дайте только начать! Автобус медленно полз вдоль серых бараков, часто останавливался, и поэтому вызывал у заряженных силой подруг нетерпеливое желание выйти, и побежать наперегонки. Наконец объявили остановку «мэрия». Подруги выпорхнули на улицу, коротко посовещались, и, расцеловав друг друга, как перед долгим прощанием, разошлись в разные стороны. Нет, именно сейчас им не хотелось расставаться, но высшие интересы призывали к бережливости времени.

 По традиции провинциальных княжеств самый новый и красивый дом принадлежал мэрии. Красный куб, с белыми колоннами под треугольным, античным портиком стоял посреди ухоженного, но редкого зеленью парка. Анне здесь все было хорошо знакомо. Да и ее здесь раньше привечали. У входа в мэрию на монументальном щите под золотой вывеской «ЛУЧШИЕ ЛЮДИ ГОРОДА» висели фотографии почти всех представителей рода Лавровых. Заставив себя не смотреть на семейный иконостас, Анна вошла в здание. Ее узнали, и хотя милиционер на входе отчего-то замялся, выслушав ее твердое намерение попасть к самому, все же пропустили. Внутренний уклад мэрии с ее чистыми коридорами и тихими в движениях чинушами, показался Анне до странности не живым, механическим, заколдованным. А может просто бушевавшая в ней сила, была настолько великой, что любое «нормальное» бытие превращалось рядом с ней в сонное прозябание? Наверное. Легко взойдя по лестнице на второй, мэрский этаж, Анна попробовала с ходу взять приступом приемную. Но дверь приемной не поддавалась. Анна, недолго думая, стала колотить в дверь кулаками. Из кабинетов тут же выглянули любопытно-возмущенные мордочки референтов, кто-то даже попытался сделать Анне внушение, но почувствовав исходящую от нее силу, ретировался обратно в норку. За дверью приемной послышался шум, стук каблучков, и дверь резко отворилась.

- Вы что с ума сошли? – спросила молоденькая и гибкая секретарша. На ней было надето чрезвычайно облегающее черное платье и тугие (наверное, в миллион ден) колготки. Анна вдруг совершенно отчетливо услышала, как трещат от натуги нити и волокна ткани на платье и колготах девчонки.

- Да, - коротко ответила Анна и, отодвинув девчонку в сторону, вошла в приемную. Девчонка открыла рот, и тем ограничилась. Анна в три петровских широченных шага пересекла приемную, и властно распахнув дверь, вошла в кабинет мэра. Ее поразил запах. Смутный, забытый, но что она точно знала не имеющий права находиться здесь. Анна подошла к окну и распахнула его настежь. Мэр Васильков уже поправлял галстук. За годы управления городом некогда простоватый и прямой генерал пообтерся, научился носить дорогие костюмы, и в любой ситуации сохранять приветливость и самообладание. Вот и сейчас он ничем не выдал досады из-за внезапного вторжения, и выслушал горячий монолог Анны с видом человека готового понять и помочь.

- Вот только денег в бюджете нет, - с трагическим выражением лица сообщил он. И вздохнул - красиво и громко. Потом, чтобы как-то сгладить отказ, он заговорил о своем трепетном отношении к славному роду Лавровых, готовности помочь лично Анне, и еще о чем-то. Анна не слушала его. Сердцем, почувствовав фальшь и омертвелость души мэра, Анна вдруг и подумала о нем, как о мертвом. Потому испугавшись, быстро подошла ближе и пощупала пульс на шее Василькова.

- Слава богу, живой, - обрадовалась Анна и вышла вон. Мэр отчего-то сразу сник, заперся и, не откликаясь на звонки и томные призывы секретарши запил горькую.

 Точно такое странное ощущение воцарившейся безжизненности, испытанное Анной в стенах мэрии, почувствовала Лариса, когда пришла на вещевой рынок, самый большой и красивый в городе. Два года назад она приложила много усилий, чтобы из грязной площади, как попало заставленной самопальными ларьками, сделать современный торговый комплекс. Лариса расставила торговые павильоны п-образно, освободив центр площади, на котором устроила, как это нынче модно говорить фуд-корт, или проще говоря, место для кафе и закусочных, впоследствии приносивших хороший доход. На рынке даже в утренние часы было многолюдно, весело, светло. Сейчас рынок пустовал, редкие клиенты старательно разглядывали витрины, и как догадалась Лариса, были большей частью командировочными, зашедшими скоротать время. Продавщицы лениво слушали свои мобилки, отвечая собеседникам редким угуканьем. Продавщицы узнавали Ларису, она это видела по растеряно вздрагивающим глазам, но реагировали до странности одинаково: опустив голову, уходили прочь. Прятались что ли? Так же растерянно вздрогнули и глаза Гурама, когда он увидел Ларису. Вот только уйти из собственного кабинета или прогнать Ларису он посчитал недостойным. Предложил коньяку, спросил о здоровье. Но все как-то так, формально, без души.

Приготовившись выслушать, вытянулся на диване как кот - сытый, ухоженный. И слушал, не скрывая, что борется с дремотой.

- Гурам, у тебя много друзей в бизнесе. Попроси их. Ну и сам, тоже.

Гурам очнулся, и похлопал глазами.

- Лара, ты, что дурой стала? Ведь знаешь, у нас не принято чужим помогать.

Вот тебе я бы помог. По старой памяти. - И осклабился.

Лариса поняла – зря приходила, все давно умерло, их нет. И лев превратился в кота. Только пока не знает об этом. Ему самому надо помочь. Лариса подошла к дивану, наклонилась, заглянула в черные глаза Гурама. Гурам расстегнул молнию на брюках и закинул руки за голову. Лариса придавила его грудью, и шепнула на ухо:

- Помнишь, как раньше?

Подсунула под поясницу руки, оторвала от дивана и, разогнувшись, рывком вскинула на себя, как куль. Гурам осклабился, но Лариса крепко сжала его торс, и ухмылка превратилась в гримасу боли. Гурам зарычал, напрягся, так что изо рта брызнули слюни и вздулись вены на шее, но разорвать тиски страшных объятий не смог. Лариса сжала его еще крепче, до хруста, прогнулась назад, и резко повернувшись в бок, борцовским приемом бросила на пол. Подождала с минуту, думала, лев очнется, набросится. Нет. Лев умер, а на кота ей смотреть не хотелось. Лариса ушла, и не видела, как медленно Гурам приходил в себя: подтягивал к животу ноги, перекатывался на бок, приподнимался на локте, вставал на четвереньки, на ноги. И как хрипел ей вслед: Лара, останься! – не слышала. Она спешила, ее ждали живые.

 Анна и Лариса уже возвращались в музей, а Зина все еще ждала. Антикварный салон братьев Шульц был городской достопримечательностью, впрочем, как и его владельцы. Семен и Исаак покупали только самое лучшее. К ним приезжали даже из-за границы, но в городе их не любили. За что, Зина не знала, она только помнила, как муж однажды сказал ей:

- Шульцы настоящую вещь не пропустят, только вот я им ничего продавать не буду.

Туманный смысл рекомендации Зину не волновал, все-таки она знала Шульцев почти тридцать лет, и верила в их память о дружбе с Яковом. Пока Шульцы заканчивали дела с каким-то важным клиентом, Зину устроили в главном, галерейном зале магазина. На стенах висели полотна Левитана, Поленова, Кандинского, по углам стояли два шкафа с редкими книгами – точно так, как в ее квартире. Но если там, в квартире картины создавали высокое, торжественное настроение триумфа красоты и искусства, здесь, здесь Зина чувствовала себя как в склепе. Может из-за недостатка света? Или чрезмерности количества картин? Но почему тогда ей кажется, что здесь чего-то не хватает? В этот момент пришли Шульцы. Высокие седовласые близнецы, похожие на крепко состарившегося Карла Маркса, одетые с тщательности и шиком денди начала двадцатого века. Черные сюртуки, белые рубашки со стоячим воротничком, бабочки. Черная

у одного, синяя у второго. Они встали у окна. Зина начала что-то понимать, а вернее чувствовать. В долг они не дадут. Значит? Значит картина. Только картина. Зина откашлялась, и предложила купить картину. Ту самую, «Желтые листья».

- Она сейчас висит в музее. По каталогу русской живописи в Сотбис она оценена в семьдесят тысяч. Я прошу пятьдесят. Но очень срочно.

Зина до сих пор не знала, кто из них Семен, а кто Исаак. Тот, что носил черную бабочку, не меняя выражения лица, тихо сказал:

- Тридцать.

- Понимаете, деньги нужны не мне, а мальчику на лечение. И пятьдесят тысяч это минимум.

Второй, с синей бабочкой под сухим кадыком, также бесстрастно отреагировал:

- Тридцать тысяч.

- Я прошу вас! – воскликнула Зина, и тише добавила:

- Ради памяти Якова.

- Тридцать тысяч. Тридцать, - сказал один, и подтвердил второй.

В этот момент Зина все поняла. Склеп. Хранилище умерших. Они погребли здесь все: картины, книги, чувства, совесть, все. А, иначе как они могут так жить?

Зина задумчиво покивала, засобиралась, но в дверях остановилась.

- Вам нужно обязательно замуровать здесь окно. Обязательно.

Когда Зина вышла, Шульцы одновременно повернулись к окну. Маленькому, как в темнице.

 Стыд для людей слабых духом опасен. Попав в душу слабого человека, стыд как сорняк, или раковая опухоль скоро прорастает на грядке взрыхленной угрызениями совести и политой обильной влагой слез. Может и погубить. И другое дело стыд сильных духом, да еще и одержимых свершением великой цели. Такие люди от стыда становятся еще сильнее. Он для них как оплеуха, от которой горит щека, кипит в жилах кровь, но остается холодным мозг. Вернувшись в музей, ставший для них еще и штабом, подруги признались в постыдном провале первых походов, и… ощутили еще больший прилив созидательной энергии! Да подумаешь, отказали! На них свет клином не сошелся! Да мы сейчас весь город перетряхнем! Мы, мы должны, мы сможем! Их буквально распирало! Не

имея возможности совладать с уже неуправляемой реакцией выработки энергии духа, или использовать ее по назначению, подруги челноками мотались по залу живописи, сжигая калории, делясь мыслями, и подбадривали друг друга.

- Я знаю людей, которые жертвуют много денег церкви! Я попрошу их! Они откликнутся! – размахивая руками, так будто собирается взлететь, восклицала Анна. Навстречу ей, заложив руки за спину, как заключенная СИЗО, бодро топтала пол Лариса, которая одобрительно кивнув, подхватывала:

- Телевидение, интернет, если надо демонстрация! Мы заставим их раскошелиться! – И вскидывала победно вверх руку. Зина, прижав ладонь правой руки ко лбу, а левой нащупывая путь, семенила от стены к стене, как слепая, что ищет выход из тупика.

- Но выход должен быть, нужно просто найти его! И я найду, найду! – с легкой истеричностью обещала Зина, и, дойдя в очередной раз до стены, трогала ее маленькой ладошкой. Зина снова думала о картине. Она уже рассказала подругам, что хочет продать ее, и была поддержана и одобрена единодушно.

- Это правильно, так и должно было случиться, - горячо шептала Анна.

- А иначе, зачем она и мы здесь встретились? – резонно спрашивала-отвечала Лариса.

Сейчас Зина чувствовала: решение где-то рядом, нужно только разглядеть подсказку, знак. Зина с надеждой оглядела зал. Солнечный свет из двух огромных окон, что занимали треть северной, обращенной к парку стены, наполнял пространство повсеместно. Освещенные таким образом картины представали во всей своей подлинной красоте, отдавая зрителю все свои краски и чувства. Они жили. Не то, что те, запрятанные в склеп. Зина поежилась, и чтобы согреться взглянула на любимую картину. Ей вдруг показалось, что среди серого, дождевого неба, есть светлое пятно, как от спрятавшегося солнца. Сердце обрадовано застучало!

- Девочки я знаю! – прервав безудержное хождение, выкрикнула Зина.

- Мы пойдем к Светлову! К директору музея. Он знает всех коллекционеров! Он поможет!

Владимир Иванович Светлов - освещал, согревал жизнь музея с момента

зарождения в крохотной комнатушке, приютившей скромную коллекцию картин местных мастеров. За пятьдесят лет стараниями и любовью к прекрасному, Светлов превратил захолустный музейчик в светоч культуры областного масштаба. Светлов дружил со всеми художниками, помогал с выставками, пособиями, и охотно отдавал залы музея для экспозиций. Зина знала его давно, хотя всегда немножко робела, ощущая собственную искусствоведческую неполноценность. Но Светлов относился к ней отечески нежно, и был первым, кто предложил помощь после смерти мужа. В его маленьком кабинете, напоминающем размерами и содержанием шкатулку, забитую архивом Светлов встречал только посвященных. Маленький, с крупной белой головой, он был похож на доброго гнома из сказки. Но выслушав Зину, Светлов оскорблено вскинул голову, и ослабил затертый ворот рубашки, под покрасневшей шеей.

- Обидно слышать, дорогая моя Зинаида Петровна. Картину на сторону! А наш-то музей, чем плох?

Зина всплеснула руками.

- Владимир Иванович, дорогой, но вы сами говорили, что денег на пополнение фондов уже три года не получали! А еще и ремонт! Вот я и…

- Ну, говорил! А для этой картины деньги найдутся! Это же Фролов! Его ни в одном русском музее нет! Да и сказать по правде, я уже как-то свыкся с ней. Так что «Желтые листья» останутся у нас! И о цене не переживайте, заплачу как Сотбис, по верхней планочке!

И треснул ухарски кулаком по заваленному бумагой столу. Дзи-и-и-и. То заплясали от радости серебряная ложечка и обнявший ее стакан. Подруги тоже кинулись обниматься и целовать ошалевшего от проявлений радости Светлова. Оставив дорого директора в полнейшем смущении, подруги вознамерились отпраздновать событие. Впервые за последние два года они принарядилась, купили шампанского, и…пришли в музей. Чувство родства и общности духа связывало их с музеем неразделимо. Это был их дом. И здесь, в зале русской живописи на стене висела картина. Нет, только здесь и именно здесь следовало возвестить благородным звоном принесенного из дома хрусталя и громогласным ура победу человека над обстоятельствами! Над судьбой! Или… Да не думали они уже ни о чем. С первым глотком шампанского их охватила безумная эйфория праздника: раздался залп орудий, и все вокруг засверкало, заискрило огнями салюта, отовсюду зазвучала музыка, послышался смех, возгласы приветствий! На мгновение подруги даже растерялись, но на помощь пришла память, воскресившая приличествующие случаю картины прекрасного прошлого. И тогда зацыкали, переливаясь высокими частотами первые аккорды самой солнечной композиции группы Boney M - Sany, и юная Зина Комункина вышла на сцену сельского клуба в белой водолазке, короткой красной юбочке и своих первых туфлях на высоком каблуке! И начала танцевать: со сдержанной грацией двигая плечиками, и притопывая ножкой (ничуть не хуже этих шоколадных девчонок). И пока еще вялая, и стеснительная в движениях сельская молодежь восторженно охнула, и зашептались девчонки:

- Это Зинка! Зинка! Моя лучшая подруга! И где она так научилась!? А туфли, то туфли, это же Италия!

 А парни задергали головами, закосили глазами в сторону сцены, и, толкая локтем в бок соседа, тыкали себя пальцем в грудь, обозначая свои притязания первым пригласить Зинку на танец. Но пока Зина танцевала на сцене, стояли истуканами, и широко открыв глаза, любовались, не смея мешать ее триумфу. И сейчас все это происходило снова, здесь, в зале русской живописи, где вместе с Зиной танцевали Лариса и Анна. В благородном полумраке ресторана «Арагви» томный красавчик Андерс только завел из динамиков свою песнь о братце Луи, а из-за уставленного вином и закуской столика на танцплощадку уже выскочила Лара Милованова – потрясающая своими формами женщина в модном приталенном платье и кожаных сапогах. Подвыпившее девушки за ее столиком захлопали, привлекая внимание ресторанной публики. Оккупировавшие ресторан мужчины кавказской наружности, все как один в замшевых пиджаках, оторвались от возлияний и ухаживаний за дамами, повернулись на призыв, и, выразив лицом высшую форму вкусового наслаждения, закачали головами, подобно китайским болванчикам. Их дамы обиженно зафыркали. И было отчего. Там, на танцполе давала жару самая спелая, и налитая соком блондинка, которую только можно было представить. Лара разудало вскидывала ноги в канкане, призывно крутила бедрами изображая танец живота, и кружилась, кружилась волчком, вихрем взметая и закручивая вокруг скульптурных бедер юбку – колокол. Из-за столов вставали, роняя стулья, шли к танцплощадке, и, обступив полукругом, во все глаза восхищались, завидовали, вожделели. Лара год назад родила, фигура ее преобразилась и теперь все, все видели, какая она потрясающая жен-щи-на!!! Ура-а-а-а!!! Садясь на кровати и победно поднимая руки, кричала молоденькая Аня Лаврова. В окно светило солнце, на тумбочке стоял серебряный кубок, увенчанный стремительным золотым самолетом, жизнь была прекрасна! Аня включила магнитофон, и, услышав знакомую мелодию «Малиновка» - шлягера группы «Верасы» вскочила с кровати, распахнула окно и стала танцевать, как есть в короткой футболке и трусах. Дверь комнаты приоткрылась, и на пороге сгрудились ее любопытные подруги по сборной – девчонки в спортивных костюмах с гордым СССР на груди. Они, отчего хихикали, прыскали в ладошки, глядя на Аню. Аня махнула рукой, развернулась, и увидела за окном военного с букетом алых роз. Игорь как завороженный наблюдал за танцем Ани. Аня озорно улыбнулась, и стала танцевать с еще большим куражом. Девчонки пооткрывали рты от такой смелости – ведь она почти голая! Но Аню это не смущало. Она чувствовала силу своих женских чар и творила колдовство на глазах у всех! И ей было невыносимо х-о-р-о-ш-о!!!

 Если бы сейчас кто-то мог видеть этих помолодевших, безудержных в радости, и полных жизни женщин! Разве он подумал бы, что еще вчера они

покорно плелись к эшафоту? Да и они ли это были? Как балерины, пронзая пространство стрелой шпагатного прыжка, и паря, паря над сценой; вскидывая ноги, и визжа, как сумасшедшие, при исполнении разухабистого канкана; выделывая разнообразные коленца, и притопывая ногами в ритм в разудалой русской пляски – и все это без перерыва, снова и снова, без конца! Избыточная энергия, аккумулированная для достижения цели, наконец, нашла выход в проявлении обуявшей их эйфории. Подруги не могли угомониться до утра. Прикорнули в своей комнатке, прямо за столом, на полчасика. Проснувшись полными сил и задора, привели себя в порядок и отправились на радио. Местная радиостанция располагалась неподалеку, в одноэтажном здании бывшего телеграфа, и подруги собирались взять у редактора реквизиты для денежного перевода на счет того самого парня. Коли. Три «девчонки», три веселые подружки, щурясь от солнца, и улыбаясь всем и всему, бодро шагали по тротуару, время от времени пускаясь наперегонки и перепрыгивая через лужи. Школьники, увидев их, хихикали и делались глупыми, пожилой люд улыбался и отчего-то удовлетворенно кивал, будто подтверждая какие-то свои, уже созревшие выводы. Подруги полной грудью вдыхали пряный воздух осеннего утра, трогали веселыми глазами плотную синь неба, шутили, радовались. Жили. Вновь обретенные чувства и ощущение были острыми и одновременно сладостными, как оргазм. И, наверное, поэтому подругам вдруг захотелось, чтобы все так осталось, навсегда: это утро, тихая улочка, и они. Но улочка закончилась. Просторное помещение радиостанции так пропиталось едкой смесью табачного дыма, пота и кофе, что защипало в глазах. Захотелось поскорее уйти, но дело требовало такта и деликатности. Потому подруги терпеливо ждали, пока освободится редактор, найдутся нужные файлы, бумага для принтера, и кабинет для беседы.

Редактор – Галина Ершова, мрачная женщина в домашней кофте и тапочках, передавая листок с реквизитами, качала головой, и сетовала на людскую черствость. Время идет, врачи делают что могут, но они не боги, а эти б**** копейки не дали, на счету хрен с ноликом, и что делать, а главное как жить она не знает. Подруги знали, как жить и потому гордо прямили спину и успокаивали добрую женщину. Обратно в музей побежали - так сильно захотелось поскорее завершить начатое дело! Светлов обещал с утра заняться договором продажи и покончить с формальностями. Как это хорошо ложилось на их настрой: Покончить с формальностями, добить врага, победить! Сначала они услышали его шаги. Уже! Ждет! Но прислушавшись, замерли. Светлов ходил по залу с трудом, через силу, преодолевая даже не физическую, а душевную немощь и лишь для того, чтобы отвлечь себя от тягостных дум. Так ходят чиновники, которые должны объявить родным приговоренного к казни арестанта, что в высочайшем помиловании отказано. Ноги парализовало от предчувствия беды. Светлов подошел к ним сам и, закрыв глаза от стыда и боли протянул листок с гербом.

- Запрет. На все сделки по наследству Якова Кульницкого. Вплоть до решения суда. Теперь ее никто не сможет купить, - с надрывом закончил объяснять. И перед тем как уйти чуть слышно добавил: Простите меня.

Это был удар. Потому они и раскатились по залу, как бильярдные шары, в гущу которых влетел разбивочный черный шар. Зина бочком засеменила вдоль стены, время от времени опираясь на нее, чтобы не упасть, Лариса, заложив руки за спину, и монотонно переставляя ноги, пошла прочь, к окну, туда же параллельным курсом зажав голову руками, побежала Анна.

- Почему?! Почему?! Почему?! – металось лучом прожектора, в ночи, в темноте, в душе. Из темноты был только один выход. К ней! Подруги не сговариваясь, одновременно кинулись к картине и встали, тяжело дыша как загнанные. И не было в их лицах выражении восторга и почитания фанатичных жриц смерти. У картины стояли три обиженные, растерянные девочки. Зина комкала блузку, так словно хотела выжать, и, склонив голову набок, таращила на картину влажные говорящие с укором глаза. Лариса смотрела исподлобья, ощетинившись, но носом шмыгала так, словно вот-вот заплачет. Анна хоть и держала голову высоко и гордо, а на картину косилась, рукой – дрожащей, обращенной ладонью вверх явно что-то испрашивала. И испрашивала с обидой.

- Почему ты так с нами? Мы же сделали все, так как ты хотела! Да и мы этого захотели больше жизни! Тогда почему ты!?

Картина молчала. Ни тепла, ни холода, ни сколь малого волнения, из которого можно было бы сделать вывод о приближающемся знаке – ничего.

От отчаяния Анна взметнулась птицей в серое небо и камнем упала в грязь на обочине дороги. И голое дерево показалось ей крестом, возле насыпанного из бурых листьев могильного холма. Дерево, листья…

- Она не виновата! – вскрикнула Анна, обращаясь к подругам с горящим взором.

- Это мы, мы! Мы не поняли ее! Все очень легко! Слишком просто! Продали

картину и спасли! Нет, мы должны чем-то пожертвовать! Деревья жертвуют листвой ради спасения и жизни, так неужели мы не может отдать себя или что-то…я не знаю

Зина закивала, поддержала.

- Но что, что?

- Все что есть,- ответила Анна и задумалась.

Лариса всплеснула руками.

- Да что у нас есть? Ничего! Жертвовать? Согласна! Но чем, как? Вот если только…

Глаза ее блеснули, и дыхание прервалось на вздохе.

- Я продам квартиру! – отвечая на вопрос и не давая ответить Ларисе, крикнула Анна. Лариса выдохнула, обмякла и обняла подругу, как медведица ствол дерева. Зина тоже прильнула. Они снова были вместе. Они выдержали удар. Кроме высокого и жертвенного в поступке Анны было и вполне разумное. Только ее квартира представляла интерес для продажи. Зинина «двушка» в старом бараке на окраине никого не интересовала в принципе, а за крохотную однокомнатную квартирку Ларисы могли дать тысяч двадцать, не больше, а это никак не решало дела. Квартиру в элитном доме, построенном еще тридцать лет назад для партийной и номенклатурной элиты дали мужу Анны летчику – космонавту Игорю Лаврову. Единственная девятиэтажка из силикатного кирпича с выходом к песчаному берегу Оки, собственной стоянкой для автомобилей, подстанцией, и бытовым комплексом и сейчас манила риелторов как сметана котов. Купить квартиру в этом коммунально-бытовом эдеме мечтали все местные олигархи. Вот только никто ничего не продавал. Был, правда, один прецедент. Пять назад, после смерти одного из жильцов его дети выставили на продажу квартиру. Так дело едва не закончилось кровью - между желающими купить разгорелась настоящая битва, никто не хотел уступать. Пришлось устроить аукцион, по результатам которого выяснилось, что цена квадратного метра в заветном доме перебила московскую! Вот в каком доме жила Анна.

 Для начала составили план действий. Светлов, узнав о намерении Анны, разрешил принимать гостей и покупателей в комнатке смотрителей, а охране приказал проверять потенциальных покупателей на входе специально. Предосторожность была отнюдь не лишней. Город давно превратился в вотчину криминально-властного альянса, закамуфлированного под всяческие добропорядочные обличья с мастерством и эволюционным опытом древесных гадюк – только коснись такой зеленой ветки, как вмиг получишь дозу смертельного яда. Кроме того, Светлов взялся проверить наиболее вероятных претендентов через своего друга в прокуратуре. Лариса сходила в салон связи: купила три дешевые трубки, и сим карты с безлимитным тарифом. Работы предстояло много, любая ошибка даже в мелочах могла обернуться провалом, а потому требовалось всегда иметь возможность спросить совета, согласовать, подстраховаться. За пару часов подруги обзвонили все городские агентства недвижимости, узнали текущие цены, сроки подготовки документов, возможные причины задержки сделки, и способы эти причины обойти. Риелторы наперебой предлагали свои услуги, гарантировали самые эксклюзивные условия и обещали заоблачные цифры. Коты почуяли сметану. К вечеру в маленькой комнате стало невыносимо душно. Звонки раздавались один за другим, распаренные от нескончаемых переговоров подруги не успевали и дух перевести, и едва закончив один разговор, сразу отвечали на новый вызов. Скидывая кофты и расстегивая пуговицы на вороте, повалили в зал, где было прохладней, и, разбредясь в разные стороны, продолжили разговоры про метры, этаж, цену, сроки и срочность, а также выясняли для себя самое главное: кто покупатель? Всех потенциальных и на голос серьезных записывали. К полуночи решили отключиться – отдохнуть, и поесть. Поздний ужин – колбасу и покупные салаты уничтожили с аппетитом волчиц настигших добычу после долгого гона. Слишком много сил, веры, нервов было вложено в приближение цели, потому ели молча, торопясь насытиться и восполнить утраченное. Прикорнули за столом, но буквально через несколько минут одновременно проснулись, разбуженные чувством надвигающейся опасности. Смутная тревога, быстро трансформировалась в навязчивую идею, уверенность – спать нельзя, потому что если что-то произойдет, они не смогут помешать, помочь – спать нельзя. А может они просто волновались за судьбу Коли? Ведь от них зависело, будет ли он жить. Сон выбило из головы, как пробку из перегретой бутылки шампанского, и наружу, пенясь и шипя, полезли картинки проклятого прошлого, как нельзя лучше иллюстрирующие самые страшные страницы воспоминаний.

 Тяжелые, размеренные шаги в темноте зала русской живописи не может заглушить ни гул дождя, ни раскаты грома. И когда ночное небо ослепляет вспышка молнии так хорошо видно: белый, ослепительно белый коридор, плачущего Якова, который держит тебя за руку. Тебя везут на каталке, укрытую белой простыней в конец этого белого коридора к двери с надписью Операционная. Яков склоняется над тобой и, прижимая руку к себе, шепчет:

- Зиночка, а может, мы оставим ребенка?

Но ты помнишь его слова, мольбы, и сейчас глядя на опухшее от запоя лицо, с кротостью святой улыбаешься и качаешь головой.

- Нет, Яша, я сама не хочу.

Ты врешь, но врешь во спасение. Спасение своего брака, отношений, жизни.

И двери операционной распахиваются, и яркая вспышка как клеймом помечает в памяти происшедшее.

 Новая вспышка молнии, как оживший экран: ты грузишь в двухэтажный автобус баулы и сумки, рядом стоит грустный мальчик, твой сын Борис. Ты треплешь его по щеке, целуешь и легко всходишь в автобус. Поприветствовав старых знакомых, садишься рядом с мускулистым красавцем, который, не таясь, ласкает твою задницу, и что-то нашептывает на ухо. А ты сладко млеешь, закатываешь глаза, автобус трогается с места, и вдруг кто-то кричит:

- Лара, там твой Борька!

Тебя пружиной вскидывает с места, и, припав к стеклу, ты видишь, как Боря бежит за автобусом. Он кричит: Мама, мама, останься! А ты растерянно оглядываешься назад, где уже разливают вино, и похотливо улыбается твой красавчик, и вновь припав к окну, делаешь сердитым лицо и грозишь пальцем. Сын останавливается и, понурив голову, идет назад. А ты улыбаешься во весь рот, который заслоняет все, и за бастионами зубов уже ничего, ничего не видно!

 А эта вспышка, как солнце, выглянувшее из-за туч. Ты щуришься, но все равно с радостью смотришь на просветлевшее, набирающее высоту небо. И ты с затаенной надеждой трогаешь золотой самолетик венчающий кубок победы на столе, оборачиваешься и подходишь к кровати, где прямо в форме задремал твой сын Юрий. Вздохнув и виновато поджав губы, ты опускаешься на колени и, вздохнув, легонько трясешь его за плечо. Он спит, но ты настойчива. Юрий открывает глаза, а ты просишь его.

- Игорь, день какой чудесный, давай поедем на аэродром, слетаем.

А спустя два часа, тебя подводят к чему-то накрытому белой простыней. Тебе показывают что под ней. А вернее кто. Он – Юрий. Черный обугленный остов. Ты толкаешь остов в плечо, и уверенно качаешь головой.

- Нет, это не он.

Ты мотаешь головой, так словно хочешь что-то стряхнуть и кричишь:

- Это не он, не он!

Тебя хватают за руки врачи, ты падаешь на пол, и видишь, как по-прежнему весело светит солнце. Первой не выдержала Зина.

- Не могу, не могу больше!

- Да, я тоже. И я! Признались Анна и Лариса.

Зина вбежала в комнатку смотрителей и схватила со стола сумочку.

- Надо купить водки. Или коньяка.

-Да. Да, правильно,- сразу согласились и Аня и Лариса.

В ночном магазинчике, блестящем от разноцветных бутылок как новогодняя елка, смурная продавщица отоварила бутылку хорошего, «сама пробовала» коньяка, отвесила пару лимонов и осуждающий взгляд. Но когда подруги ушли, и сама достала в из-под прилавка «заветную», и приложилась к горлышку как к губам милого, взасос. На обратном пути, подруги тоже пили прямо из горла, передавая друг другу бутылку после нескольких глотков. Требовалось поскорее прогнать проклятое состояние тревоги, отнимающее душевные силы, и немного успокоиться и поспать, дабы эти силы восстановить. Даже сейчас, взволнованные и потрясенные они жили холодным умом и осознанием важности своей миссии. Коньяк помог, остаток ночи поспали, сидя в ряд на стульях: Лариса посередине, оплыв телом как вспухшее тесто, и став похожей на подушку. Анна и Зина по бокам, положив на «подушку» головы.

В жизни совершенно непохожие, сейчас, из-за причудливой игры света

от настольного ночника, оставляющим на показ только отдельные части лица, подруги походили друг на друга, как сестры: волны складок на лбу, упрямо сжатые даже во сне губы, тревожная живая жилка у виска…похожи. Утро наступило внезапно, всполошило как полоумный будильник « Севан» из той, прошлой жизни. Подруги тупо моргали глазами, силились что-то припомнить, одновременно ломанулись в туалет, едва не застряв в дверях. Лариса, сердясь на себя, разделась до пояса и умылась холодной водой. Подруги поддержали почин: встречать гостей с похмельной головой не хотелось. Мощная, мясистая Лариса, худенькая Зина, и крепкая, костистая Анна мылись зло и сосредоточенно, как будто с кем-то дрались. Докрасна растеревшись принесенными из дому полотенцами почувствовали, что пришли в себя. Через полчала, когда в комнату смотрителей пришел Светлов, подруги уже пили чай и бодрым видом своим служили иллюстрацией к телепередаче «Здоровье». Светлов, наверное, плохо спал, круги под глазами выдавали, да он и не скрывал - просидел всю ночь у друга в прокуратуре, проверяя список потенциальных покупателей. Из двадцати желающих оставили четверых.

- Девочки, эти как будто надежные. А там…кто их знает.

Светлова напоили чаем, поблагодарили. Едва он ушел, Лариса привстала, задев и едва не опрокинув стол.

- А давайте напишем их имена на листочке, и кинем жребий!

Анна, приглаживая рукой мокрые кудри, задумалась, а Зина, звякнув чашкой о блюдце, отказалась сразу.

- Нельзя на случай полагаться. Нужно самим, самим все решать!. Давайте их всех пригласим к нам, в музей. И посмотрим на них.

Что тут скажешь? Все правильно – Лариса обняла и поцеловала Зину в щеку, Анна в другую.

Глава четвертая.

Процедуру выбора решили обставить как прием. Покупателей под предлогом знакомства пригласят в музей, а тем временем хорошенько рассмотрят, пощупают, попробуют на вкус и обязательно раскусят. После чего расставят по шкале доверия от самого высокого к самому низкому. С тем, кому больше доверия и попробуют заключить договор. Если вдруг возникнут сомнения, в запасе останется следующий по иерархии доверия, и так далее. План одобрили. Сбегав по домам, прихватили вечерние платья, приукрасились помадой и тушью и к полудню уже встречали покупателей у входа в музей, как хозяйки дорогих гостей по случаю торжества. Каждая взяла себе для проверки по одному « гостю» из местных, четвертого – сутулого очкарика лет сорока, о котором знали только то, что он директор крупного оборонного ФГУПА, оставили на закуску.

Лариса свое мнение сформировала быстро. Ее избранник - Ахмет Бабаев – по прозвищу « Рекс» - двухсоткилограммовый, жирный боров в распухшем костюме, имел десять любовниц, двадцать магазинов, и амбиции иметь еще столько же, и больше. Среди торгашей Ахмет считался человеком умным, но опасным, из-за своей патологической жадности и коварства. Едва ступив в зал, Ахмет погрузился в телефонные переговоры. Беспрерывно тараторя, чавкая и шевеля губами, Ахмет, словно никак не мог насытиться словами и предложениями! При этом он (опять-таки) невероятно сильно потел, и порождал целое облако резкого запаха! Но хуже всего, что Лариса вдруг представила в таком виде Гурама! Огромная туша лежит на диване, щерится как сытый кот, шарит рукой в складках живота. От омерзения к горлу подкатила тошнота, и Лариса едва успела дойти до туалета, где и выразила свое окончательное отношение к претенденту. А вот Зина пребывала в сомнениях. Ее визави – певичка из самого крутого ночного клуба города Ольга Белоусова неприязни не вызывала. Красивая, фигуристая блондинка а ля Памелла Андерсен. У нее было два довольно безобидных пунктика. Пунктик первый - Ольга любила петь. Пунктик второй – Ольга любила секс. Пела Ольга так себе, но по пунктику два слыла первой, и самой искусной блядью города. Ее никто не осуждал, девчонки те наоборот все завидовали, а парни из уст в уста передавали байки об ее похождениях. Ольга жила с разными и по-разному, но скандалов вокруг нее не наблюдалось. Сейчас, похоже, ей крупно свезло с сожителем, потому что иначе объяснить наличие миллионов для покупки дорогой квартиры не представлялось возможным. Но даже здесь, в музее, Ольга о втором пунктике не забывала и потому подойдя к ближайшей картине, принялась принимать всевозможные завлекательные позы скучающей дамы, время от времени с надеждой поглядывая в пудреницу, и проверяя, не пялится ли кто на ее обтянутый красным атласом зад. Зина вспомнила, как весной видела бродячую стаю кобельков, рысцой преследовавших кокетливую суку, и даже пожалела Олю. Пожалела, но поняла, что никаких дел с ней иметь не хочет. Депутат городского собрания Сергей Страхов – загорелый и подкачанный, как голливудская кинозвезда, расхаживая по залу, не подозревал, что является персональным гостем Анны. Страхов слыл везунчиком. Заработав первые шальные деньги на рэкете, он раньше всех своих корешей ушел в бизнес, избежав тюрьмы и мести конкурентов, потом занялся политикой и, выбрав партию власти, обезопасил свои активы. Вот уже лет десять о нем и слова худого никто не мог сказать, наоборот хвалили, приглашали на телевидение, где Страхов с готовностью демонстрировал свою ослепительную улыбку. Но Анну его улыбка смущала: слишком широкая, неподвижная как у Гуинплена, она заставляла думать, что Страхову больно, и его принудили все время таращить свои зубищи на потеху толпе. Щелкунчик или… Анна решила проверить, подошла, тихо попросила валидол, Страхов картинно развел руками, предложил лечение в Москве, обнял и сквозь зубы пообещал « проблемы, если квартира уйдет к другим».

Анна поняла, это не Щелкунчик, а волк, и не улыбка это вовсе, а оскал. Только зря вздумал пугать, теперь уж точно нечего не получишь. Анна подошла к подругам, те как раз перешептывались, делясь впечатлениями. В этот момент – четвертый, очкарик, москвич, имя и фамилию они забыли, подошел к пейзажу «Желтые листья». Подруги разом замерли: как? неужели? Он? Москвич-очкарик на картину смотрел с интересом, но не более. Зина чуть не заплакала, и, расталкивая подруг, напомнила:

- Девочки, мы должны сами, сами! А мы опять ждем, что она за нас все решит.

Анна и Лариса вздрогнули и покраснели, как девчонки, которых застали за

просмотром взрослого видео. Ушли совещаться. Выходило, что никому из местных продавать квартиру не хочется. Но и об этом очкарике из Москвы тоже как-то не мечталось. Включили голову, стали искать аргументы за.

- Все-таки он директор оборонного завода, на страну работает,- вслух подумала Анна.

- А держится скромно, - поддержала Лариса.

Зина всплеснула руками.

- Девочки, да он единственный кто на картины смотрел. А эти?

Подруги посоветовались взглядами, повздыхали. Анна как на уроке подняла руку.

- Я за Москвича.

- За Москвича,- поднимая руку, сказала Лариса. Зина подняла обе руки, но спохватившись, одну опустила. Подруги рассмеялись, а успокаиваясь, обнялись и постояли кружком, голова к голове, ощущая прилив тепла: приятного, покалывающего, как на сеансе физиотерапии. Все хорошо, все хорошо. Хорошо. Через пять минут объявили, что прием закончен. Разочарованные гости расходились медленно, с неохотой, как зрители, еще не потерявшие надежду на то, что отмененный спектакль все-таки состоится. Дольше прочих задержался Страхов, лично облобызав подругам руки и пожелав «здоровья и долголетия». Напротив дынных грудей Ларисы Страхов позабылся и замер с растопыренной как для ощупывания пятерней. На указательном пальце пятерни Зина разглядела затертый ободок от наколки.

- Лагерный перстенек. Сидел наш депутат, - пояснила позже Лариса.

Перед тем как обзвонить претендентов решили выждать полчаса для приличия, и все это время носились по залу, играя в салочки. Нетерпение подзадоривало, как скипидар, а сил теперь было хоть отбавляй, вот и носились, сжигая топливо. Отдуваясь и отпиваясь водой в комнатке, настраивались на переговоры. Лариса и Зина звонят местным и деликатно их…отшивают. Анна, как хозяйка квартиры сама звонит Москвичу.

С отказниками все прошло спокойно: никто не орал, не грозил, хотя пауза после оглашения вердикта вмещала в себя и досаду, и злость и много всего.

Да и хрен с ними, отключая телефоны, думали подруги. Теперь главное.

Анна, волнуясь, набрала номер Москвича, с ходу назвала цену, сказала, что торговаться не может и умолкла, затаив дыхание. Через секунду выдохнула - Москвич согласился, и обещал через два часа все оформить. Два часа! Как много. Поначалу подруги хотели просто тупо подождать, пока эти два часа кое-как проживутся, пройдут. Не получилось. Ожидание превращалось в лихорадку: подруг трясло, будоражило, перед глазами мелькали обрывки воспоминаний. Вот Анна взлетает вверх подброшенная руками подруг по сборной и кричит, широко открыв рот. А это уже Лариса кричит, заходится в крике, лицо потное, красное, над ней склонились врачи, и кто-то показывает ей малыша, покрытого красной слизью. А вот Зина, невеста в белой фате, разрумяненная, озорная обняв за шею Якова, кричит в банкетный зал гостям: Г-о-рь-к-ооо!!!

Картинки сменялись с калейдоскопической быстротой, налезли одна на другую, и, в конце концов, смешались между собой как пазлы, образуя причудливый, сумасшедший микс. И вот уже самолетик летел по пейзажам Саврасова и Шишкина, рассыпая на землю клетчатые баулы челноков. Чтобы не сойти с ума, постановили как-то отвлечься, но коньяк категорически отмели – все-таки предстояло завершить сделку. Поэтому выбрали физическую нагрузку и общественно полезный труд. Взяли в кладовке швабры, для начала с остервенением вымыли пол в родном зале русской живописи. В запасе оставался еще час. Нашли полотер и принялись по очереди надраивать старенький паркет. Полотер гудел как мотор самолета, возить его по полу было непросто - руки чувствовали силу, а разводы бустилата на паркете напоминали мазки кисти…Они и не заметили, как лихорадка прошла. Москвич приехал без опозданий, привез нотариуса, договор, деньги. Деньги проверили в бухгалтерии, посчитали, договор взялся смотреть Светлов. Проверив, подтвердил, все точно. Подписав договор, Москвич отчего-то сказал спасибо, и ушел.

 Напряжение выходило медленно, как воздух из дырявого мяча. На смену ему навалилась усталость, неохота. Подруги молчали, пили чай, грызли, хрупали сушки и избегали смотреть на сумку с деньгами, нагло занявшую середину стола. Апатию сменило сожаление. Да, сожаление. Неужели все вот так закончится, и они больше никогда не испытают это удивительное чувство единения, наполнившее их жизнь смыслом и силой?

- Девочки, давайте об этом поговорим потом. Когда все закончится, - ответила Зина. В самом деле, предстояло завершить начатое, а для этого отвезти деньги в Сбербанк, где для пожертвований был открыт специальный счет. Ближайшее отделение располагалось в бывших боярских палатах, на главной площади старого города. Три остановки на автобусе, два перекрестка, или десять минут пешком по тихим, приветливым улочкам вдоль одноэтажных, еще дедовских домиков, с резными наличниками. Размечтавшись, они представили, как чудесно прогуляются, но Светлов мечты запретил, настояв на автомобильном варианте поездки в банк. За руль старенькой НИВЫ он сел сам, рядом водрузился охранник Митя, хоть и немолодой, но с пистолетом, а подруги кое-как втиснулись сзади. Лариса расстраивалась – из-за ее «кадушки» подруги теснились. Те в ответ отмахивались, шутили, громко смеялись. Но и шутки, и смех выходили нарочитыми, вынужденными. Подруги просто бодрились. Сумку с деньгами держал на коленях охранник. Нива мягко катила по тихой, безлюдной улочке, мимо подновленных за лето заборов, пустых окон домов к первому перекрестку. В машине как-то вдруг все смолки, и уткнулись в себя. Может быть, задумались о том, как жесток этот мир, но если очень захотеть его можно сделать чуть лучше. Таранный удар в правый бок Нивы пришелся на переднюю дверцу, мир перевернулся к верху тормашками, все вскрикнули сначала от ужаса, потом когда, машина упала на крышу, только женщины закричали от боли. Лариса первой пролезла вперед, схватила окровавленную шею неподвижного охранника – пульс был. Светлов чуть слышно стонал, значит, тоже подавал признаки жизни. В этот момент кто-то снаружи разбил боковое стекло, в салон нырнула ловкая рука и схватила сумку. Лариса, переваливаясь на бок, обхватила эту руку, и закричала:

- Девочки, это грабеж!

Анна протирала глаза – кровь из рассеченного лба заливала, мешала. Но она почти наугад саданула ногой и вышибла заднее стекло. Простонала:

- Зина, вылезай!

Зина полезла, вылезла, встала. Черный внедорожник на высоких колесах с блестящим «кенгурятником» остановился почти впритык к перевернутой Ниве. Из внедорожника выскочили двое в черном, с железными прутьями и принялись бить лобовое стекло, стремясь добраться до Ларисы. Та никак не отдавала сумку гибкому, одетому в камуфляжную куртку. Зина, пошатываясь, обошла Ниву и, рухнув на землю, обхватила «гибкого» за ноги. Тот отвлекся, захотел ударить ее свободной рукой, но в этот момент Лариса потащила сумку и его внутрь, где начала колотить без устали кулаком, до крови, до мяса, вдрызг. Рядом разлеталось в дребезги стекло, двое из джипа, пригнувшись, намахивались, чтобы ударить, но успела Анна - она коршуном упала на спину верзиле и, захлестнув рукой горло, стала душить, а еще и кусать, рвать зубами холку. До Ларисы добрался только один - лысый, сильный, он схватил ее за руку и рывком вытащил на асфальт, потом протащил по нему еще. И стал бить ногами, в живот, в грудь. Лара вздрагивала всем телом, но сумку не отдавала. Зина, стоя на четвереньках, шарила на поясе охранника, руки дрожали, проклятая кобура никак не хотела расстегиваться, а тут еще и приходил в себя избитый Ларисой бандит. Верзила, на котором повисла Анна, с разворота приложил ее спиной о капот внедорожника. Анна охнула и осталась лежать, раскинув руки как птица. Лысый занес над головой арматурину, целясь размозжить Ларисе голову – но тут грохнуло раз, второй! Лысый схватился за ляжку, упал. Зина, стоя на коленях теперь шарашила из пистолета по верзиле, мазала: дырявила шины, била лобовые стекла, фары, и не заметила, как из салона выполз «гибкий». «Гибкий» ударил ее с боку, отбросил далеко, потянулся отбирать пистолет, но Зина его опередила, подняла руку и выстрелила прямо в грудь. «Гибкий» упал на нее, придавил. На ногах оставался только верзила. Он кинулся за сумкой, но Лариса обняла сумку, как мать дитя, расцепить захват не смог бы никто. Верзила выпрямился, отдышался, обрадовано вытащил нож, с хрустом мотнул головой, удивился и, разбрызгивая вокруг кровь, упал. Над ним с прутом в руке осталась стоять Анна, страшная, слепнущая от крови. Пока оттирала ее с глаз, лысый бандит поднялся с земли и резанул ее ножом по руке. Анна выронила прут, наугад кинулась, и полетела на землю сбитая ударом кулака в лицо. Застонала, приподнялась, срыгнула кровью и затихла. Зина пошла на лысого с пистолетом. Понимала, что патронов нет, но все равное стреляла. Щелкала, целясь в оскаленное лицо, раз, второй, третий! Размахнулась и бросила. Промахнулась. Лысый смахнул ее, как ребенка, пощечиной. Отдышался, поднял нож, и с размаху воткнул его прямо в середину ладони Ларисы. Навалился всем телом, ощерился, крутанул.

- Господи! – закричала Лариса, призывая на помощь, потому что уже не могла терпеть, разжимала, сдавалась. Наверное, тихо крикнула, потому что Лысый отнял сумку и захромал прочь. Издалека уже доносился спасительный вой сирены, но бандит уходил. Лариса поднялась на ноги, осмотрелась, увидев неподвижную Анну и приподнявшую голову Зину, крикнула:

- Зина, помоги Ане! И потопала следом. Лысый шел не абы куда, за поворотом его ждала машина. Дорогая, черная, тонированная, где то Лариса уже видела ее. Мигнув фарами, машина рывком кинулась навстречу лысому, на ходу откинула дверцу спереди. До нее еще было метров тридцать. Лариса ни за что не успевала. Но, наверное, бог, наконец, услышал ее, и на глаза попался большой булыжник белого известняка. Лариса подняла его, и прижала к щеке, как когда-то на соревнованиях ядро. Камень стал влажным от крови, но боли она чувствовала. Откинувшись назад, так чтобы вес тела пришелся на правую, толчковую ногу, Лариса слегка присела, и резко вытолкнула булыжник в лобовое стекло набирающей ход машине. Водитель успел вывернуть руль, булыжник бабахнул в стекло рядом, пробив огромную дыру. Машина с ходу врезалась в столб, встала, загудела. Сзади донеслось:

- Стой, куда!

Но Лариса, мотаясь как при качке, все равно пошла, а дойдя, рванула на себя дверцу и увидела среди крови и сгустков мозга два тела. На пассажирском сидении, как на троне, с сумкой и половиной лысой головы замер бандит. За рулем, хныча как ребенок, и размазывая по лицу кровь, трясся депутат Страхов. Лариса, было, намахнулась на него, но тот сжался в комок, спрятал лицо, запищал жалобно:

– Не надо, не бейте!

Лариса передумала, потянулась к сумке, и тут ее ударили по голове дубинкой менты. Теряя сознание, Лариса все-таки дотянулась до сумки.

Глава пятая.

 Проклятый мир все-таки перевернулся. Сначала было хорошо. Над ними было только бесконечное синее небо. Небо мягко опускалось как покрывало, качало, баюкало. Но потом небо заслонили чьи-то злые лица, глаза ослепили яркие вспышки, и железный короб фургона скорой помощи сжал мир до размеров гроба. Пока их грузили, вокруг истерично матерились менты, ревел что-то в мегафон толстый полковник, выла сирена. Какофония звуков катастрофы заглушала последние мысли, давила волю, вытесняла сознание. Их словно уже и не было. Может быть поэтому, глядя на изломанных, окровавленных теток с устремленными вверх глазами так торопили водителей фельдшеры скорой помощи, а в приемном покое городской больницы: обветшалом, дурно пахнущем, терзаемый похмельем дежурный хирург Кошкин первым делом бросился проверять их пульс. Он тормошил их, беспокоил, мешал. Зачем? Зачем? Зачем?

Словно сквозь сладкий сон доносились команды хирурга, плач неумелой практикантки, хлопанье дверей, звон каких-то склянок. Пребывая в своей перевернутой нирване, подруги не видели, как хирург Кошкин рванул сотку спирта и, сжав зубы, принялся их спасать. Ему помогала молоденькая медсестра практикантка, которая ничего не умела, а только всхлипывала и подавала инструменты. Первой осмотрели Анну. Оттирая кровь с ее лица, разглядывая снимок головы, ощупывая плечи и спину, Кошкин диктовал, а медсестра писала:

- Рваная рана над бровью, сотрясение мозга, смещение четвертого позвонка,

глубокая рана на правом предплечье. В операционную, живо! Зови Нефедова, я займусь этой!

Этой была Лариса. С ней пришлось сложнее: поднять ее на рентгеновский стол не представлялось возможным даже вчетвером, на ногах она не стояла, а потому Кошкин ограничился внешним осмотром, и, пока ощупывал сплошь в синяках огромное тело, даже устал, но диагноз поставил точный:

- Трещины в ребрах. Слева третье и четвертое. Ушибы, блять, как катком проехали! Ну, и сотрясение мозга!

Из-за колоссальных объемов грудины и бедер (рулона бинтов не хватало на два оборота) а также большого числа ушибов Ларисе не стали делать бандаж, ограничившись мошной дозой обезболивающих. Рану на руке зашил сам Кошкин. Когда очередь дошла до Зины, Кошкин уже знал о деталях происшествии. Да это же богатыри! Нет, богатырки! Хотя на них и места живого нет, но живы, а те трое бандитов морге! Кошкин тихо матерился, по его щекам катились слезы, и он с самой великой нежностью на которую мог быть только способен оказывал помощь Зине. У Зины нашли сотрясение мозга, на лице поломались кости в двух местах, отчего правая щека распухла и почернела, как слива. А мелкие порезы от стекла не считали, и просто смазали йодом.

 Отмыв от крови, и переодев в чистое больничное белье, подруг положили в единственную палату люкс, от пола до потолка белую с огромным окном во всю стену и потому похожую на внутренности микроволновой печи. Обезболивающие помогали оставаться в прежнем состоянии отстраненности, некой нирване, где главным ощущениями были пустота и покой. Пока подруги пребывали в ватной наркотической дреме, к сырому, будто «простуженному» корпусу больницы стали слетаться за добычей журналисты, политики, представители администрации и органов милиции. Журналисты городка не избалованные сенсационными новостями и оттого вынужденные мусолить в новостях «прокладку новой канализации по улице Ленина» или детали драки между студентами и торговцами с рынка, почуяли в происшествии запах рейтингов и премий. Политики усмотрели очевидный повод еще раз с пользой показаться перед камерами на публике, что в свете предстоящих выборов сулило поддержку электората. Органы внутренних дел тоже любили пиар, но сейчас больше думали о сохранении пагонов и должностей. Все друг друга знали, чуть ли ни с детства, поэтому делились семечками, согревались коньяком, и нетерпеливо поглядывали на небольшую трибуну, установленную на крыльце в ожидании пресс-конференции и генерала РУВД Пашковского. Когда, наконец, толстый, румяный как из бани Пашковский вышел из дверей больницы на крыльцо, к нему кроша, и дробя старенькие ступени, ринулась вся свора «хищников».

 Пашковский хорошо играл в шахматы, и ходы просчитывал наперед. Первым делом он сообщил, что к гражданкам Лавровой, Миловановой и Комункиной претензий нет. Они подверглись нападению банды, на счету которой десять трупов, и пределов самообороны не нарушали. Что же касается банды, то ее вот-вот должны были взять, и взяли бы, если бы, не это трагическое происшествие. По скисшим как от лимона рожам журналистов Пашковский с облегчением понял, что рассчитал все верно, и своими ответами лишил пишущую братию наступательной инициативы. Но именно в этот момент из дальних рядов вперед пролез какой-то ботаник из совсем никакущего интернет-издания и вдруг спросил о роли в ограблении депутата Страхова. Пашковский растерянно улыбнулся, и пожалел, что сейчас не тридцать седьмой год. В среде журналистов обозначилось злорадное предвкушение сенсации: к распаренной физиономии Пашковского потянулись микрофоны-диктофоны, замерли напряженно объективы-прицелы фотокамер. Пашковский открыл было рот, но увидев как на площадь въезжает приземистый Хаммер, замахал рукой, как утопающий, радостно тараща глаза и облегченно улыбаясь. Из Хаммера бодро выскочил депутат Страхов.

 Взбудораженный слухами и присутствием прессы персонал больницы приник к окнам, и экранам телевизоров. Разбитная, задастая медсестричка, воспользовавшись овощным состоянием своих пациенток, зашла в «мэрскую» палату и включила панель огромного телевизора на стене. Напротив, на поставленных в ряд кроватях покоились тела все еще далеких от мира подруг. Но как только на экране просиял оскалом депутат Страхов, безучастность подруг нарушилась. Моргая, слезливыми глазами нашли экран, и уставились в него с тревожным выражением предчувствия надвигающейся беды. Страхов, морщась, трогал нашлепку пластыря на лбу, указывал рукой путь как Ленин, и лгал, лгал, лгал, увеличивая беду до размеров катастрофы!

- Заметив подозрительного человека, я решил вмешаться, но тот залез в машину и попытался меня запугать! Но я отказался вести его и специально направил машину в столб! Ну а камень, я не видел. Все произошло так быстро.

Тот самый ботаник из интернет-газеты не унимался:

- Но если вы задержали преступника, впоследствии трагически погибшего, то куда пропали деньги?

Страхов поправил идеально повязанный галстук под белоснежной рубашкой,

и улыбнулся так, что задастая медсестра сладострастно передернулась.

- От удара в столб я потерял сознание и ничего не видел. Вот так.

Дальше на экране показали место преступления: перевернутую Ниву, вертолет, на котором увезли в Москву Светлова и охранника Митю, черный джип бандитов, пятна крови и осколки стекла на асфальте, дымящийся Мерседес Страхова, уткнувшийся в столб, и тела бандитов на асфальте. И тогда сквозь полог шока и обезболивающих в сознание стали клинком вонзаться моменты пережитого: разлетались от ударов прутов стекла, огромный ботинок, летел прямо в лицо, из раны на руке брызгала кровь, вздрагивал раз разом в руке пистолет, медленно летел навстречу Мерседесу камень, руки тянулись к сумке. В голове проносились обрывки впечатлений, чувств, мыслей: Охранник… пульс… жив…разбить стекло, ногой…пистолет, ну как же он стреляет…не отдам…убью, удавлю…я попала, попала…господи, как же мне больно…на, получи…не уйдешь …на…сволочь …сумка.

Вернувшийся адреналин стресса действовал как сильнейший транквилизатор, волшебный эликсир, чудо. Ум прояснялся, тело наливалось энергией, а душа яростью! Они вскочили на ноги одновременно, напугав до полусмерти задастую медсестру, которая брыкнувшись на пол, сама стала похожа овощ. Немного шатаясь, и от того поддерживая друг друга подруги выперлись в коридор, где огласили все криком скандала. Они требовали врача, прокурора, справедливости! На призыв выглянули сонные пациенты, пара медсестер, прибежал хирург Кошкин, все пробовали унять, успокоить, пристыдить! Куда там. Кто-то догадался позвать для объяснений полковника Пашковского. Матерый служака, не боявшийся в одиночку схлестнуться с любым бандитом, здесь вдруг не то что испугался, но почувствовал, благоговейный трепет от напора трех фурий которые как он знал, уничтожили банду, а сейчас, несмотря на переломы и раны перли на него буром, как танки. Подруги хлестали упреками, намахивались обвинениями, давили угрозами. Поначалу Пашковский держался достойно: на упрек в покровительстве преступникам, потребовал доказательств, и пригрозил судом за клевету. Обвинение в краже денег легко отмел, как несерьезное. Но когда Анна сказала, что из-за него умрет молодой парень, Лариса плюнула в лицо, а Зина залепила пощечину, Пашковский не выдержал, попятился, заслонился рукой и бросился вон. Дверь в отделение хирургии хлопнула за ним, как выстрел. Подумалось: неужели застрелился? Нет. В окно увидели и услышали: матерясь, сбежал по хлипким ступенькам, и нырнул во чрево Волги, как в спасительную нору. Сбежал, спрятался, так же как и позднее отгородились, и пропали мэр, прокурор, главный редактор местного телеканала, и еще много всяческих чиновников, к кому пытались обратиться подруги. Они целый день обзванивали тех, кто казалось должен, обязан был им помочь, с напряжением смотрели новостные выпуски, уделявшие много внимание неудавшейся попытки ограбления, и в который раз накручивая себя, комментировали лживые объяснения властей:

- Страхов договорился с ментами! Он им деньги, они ему алиби! – на пальцах показывала Лариса.

- А мэр, то, как его защищает! Видно, что одного поля бузина! - язвила Анна.

- И ведь смеются, смеются над нами, сволочи! – размахивая расцарапанным кулачком чуть, что не стонала Зина. Пока подруги безуспешно искали справедливость, вокруг них образовывалась особая аура поклонения и страха. Слагаемыми такого отношения стали героические обстоятельства их битвы с бандитами, как это бывает слегка приукрашенные молвой и свидетельствами «очевидцев», скандал в больнице, с обвинениями в адрес всесильных и неуязвимых, и удивительное, волшебное, необъяснимое никакой медициной выздоровление. Они и в самом деле выздоравливали: еще недавно черные отметины ушибов и синяков светлели, блекли; ссадины затягивались на глазах, а глубокие раны розовели молодыми рубцами; переломов и трещин словно и никогда не было; да и симптомом тяжелого сотрясения мозга не наблюдалось. В сумме слагаемых получалось, что бог, судьба, или еще неизвестно кто послал, или наслал в город трех бесстрашных воительниц, мессий, с целью покарать, восстановить, улучшить! Ура, - шепотом провозглашали пациенты, медсестры, врачи, нянечки, уборщицы, шоферы.

- У них получится, они смогут - вон они как с бандитами разобрались. А значит, держись и прочая нечисть, скоро они до вас доберутся! Но все это шепотом, кулуарно. На всякий случай. И мимо палаты с «мессиями» кругом, на цыпочках, выпучив от страха глаза. Тоже на всякий случай. Мол, мы сами по себе, а они сами.

 Никаких дивидендов из подобного отношения подруги не извлекали. Пребывая в состоянии постоянно подпитываемого психического напряжения, и поглощенные единственной целью атаки бастионов городских властей, они как торпеды летели к цели, не замечая ничего вокруг. К вечеру родилась идея составить открытое письмо самому, им тут же принесли пачку бумаги, которую скоро извели, изорвали, исчиркали нещадно, так как все искали и не находили какие-то особые слова, способные пробудить, пробить, озарить.

Горячечное возбуждение дошло до предела: Лариса, заложив руки за спину, моталась взад и вперед, шепча себе под нос варианты вступительного абзаца, Анна, сидя за столом у окна, с безумным блеском в глазах писала ярким красным маркером по одной букве на листке, а Зина, ползая по полу, собирала смятое и разорванное. Как раз сейчас Зина вдруг остановилась, и виновато улыбаясь, призналась, что знает, но Лариса и Анна заспорили: каждая утверждала, что знает сама как лучше, приводила примеры из жизни, и все это перебивая друг друга, зло, истерично. Зина зажала руками уши, сжалась вся в кулачок, и закричала отчаянно и протяжно:

- А-а-а!!!

Ее бросились утешать, но она, мотая головой, заставила утихнуть, успокоиться, выслушать. Когда Лариса и Анна сели рядом на пол, Зина показала комок бумаги в руке.

- Девочки, неужели вы не понимаете, мы же обманываем себя? Мы ищем оправдания, повода свалить все на других. Но мы знаем - они не помогут. Не помогут!

Слова Зины подействовали отрезвляюще. Но вслед за этим подруг охватила страшная усталость. На смену исступлению боем пришли апатия, отрешенность, пустота. Подруги расползлись по кроватям, где и встретили бессонную ночь. Смирились ли они с поражением? Нет, нет, нет! Их апатия не являлась продуктом смирения и принятия судьбы. Они не отступали. Скорее это было похоже на передышку перед новым штурмом доселе неприступной цитадели. Когда нет плана, боеприпасов, сил, а есть только абсолютная предопределенность действий. Они отдохнут, а утром опять пойдут на штурм. За окном гудел дождь, сильный, упрямый ветер терзал голые кроны деревьев, и тени от них, ожив на потолке палаты в свете уличного фонаря, не навевали никаких ассоциаций. Впервые за долгое время подруги так осязаемо чувствовали реальность. Реальность была проста и безжалостна. Вот, палата, они в ней лежат. Дышат, шуршат простыней, а за окном идет дождь. Он мокрый. А еще есть люди. Они тоже дышат, шуршат простыней, и дождь для них мокрый. Но они не хотят помогать им, спасти Колю. И с этим уже ничего нельзя сделать.

- Коля. Какой он? Может быть, он похож на Бориса? Закинув округлые руки за голову, подумала Лариса. В последний раз она видела сына перед поездкой в Турцию. Ему было семнадцать, столько же сколько этому Коле. Лариса попробовала вызвать из памяти образ сына, но перед глазами стеной вставал пол, в который она уткнулась, там, в студии, ожидая прощения. Чтобы сбросить наваждение Лариса села на кровати, огляделась. Справа от нее, у окна лежала Зина. Зина, подняв руку с выставленным указательным пальцем, мысленно что-то рисовала на полотне потолка. Зина припомнила, как перед абортом лежала на каталке и, привстав на локте, смотрела на свой укрытый простыней живот, мысленно прощаясь с ребенком. А сейчас она пыталась представить, каким он был, там в ее животе, и рисовала маленького человечка на белом полотне потолка. Но челочек никак не хотел проявляться, так, словно краски были невидимыми. Стерев неудачный набросок, Зина встала с кровати и, подойдя к окну, прижалась пылающим лицом к стеклу. Анна оторвала взгляд от пустого, серого неба на потолке, где, как ни старалась, не могла найти маленький учебный ЯК, взглянула на трогательный, подростковый силуэт Зины у окна, и вдруг сказала:

- А ведь он здесь. На третьем этаже.

В отличие от прочих: износившихся, переполненных, и даже ночью шумных этажей, третий кардиологический этаж больницы встретил подруг стерильной, торжественной чистотой облицованных кафелем стен, и мертвой тишиной. Они пришли сюда сами, не испрашивая ни у кого разрешения, и не таясь. Перед этим приоделись в халаты серо-бежевого цвета, а ноги украсили шлепанцами с помпонами. Едва за ними закрылась дверь, как их поглотил белый, ярко освещенный коридор. Ковровая дорожка, как показалось, неуместного красного цвета беззвучно приняла шаги, и повела в самый конец коридора. Там, в боксе со стеклянной стеной их ждал Коля. Несмотря на то, что Коля уже несколько дней пребывал в искусственной коме, подруги внушили себе, что он все про них знает, и ждет, ждет! А они расскажут, как сражались, и вообще.… Коридор был очень длинным, яркий свет мешал, отвлекал, вызывал навязчивые ассоциации – в какой-то момент показалось, что они курортники выбравшиеся на солнышко. Стыд окатил их как из ушата, заставив вздрогнуть, съежиться, и…погасить свет. А может быть, его выключил кто-то другой. Они не думали об этом. Просто воцарившийся полумрак гораздо лучше подходил к цели их визита. Впереди, подсвеченный изнутри, как огромный аквариум, поблескивал стеклянными бликами бокс. Они ускорили шаг, побежали, и остановились у самого края. Лариса грохнулась на колени, и опустила глаза в пол. Зина и Анна прижались к стеклу. Перед ними открылась серая, квадратная комната без окон. Посередине комнаты на кровати спал укрытый до подбородка простыней… младенец. Крошечный, но красивый и спокойный. Зина сразу поняла это ее нерожденный сын. Ведь он так похож на нее, она помнит, у нее есть фото! Умиляясь, Зина обводила пальчиком профиль младенца по стеклу и плакала. Анна, прижавшись щекой к стеклу, на стекле же гладила лоб сына. Там спал ее сын, Игорь. Он устал с дороги, прилег отдохнуть, и сейчас спит. И она его ни за что не разбудит! Когда Лариса с усилием подняла голову, она сразу узнала его. Господи, Борька, Боренька! Наверное, как всегда ждал ее прихода из кабака, и не заметил, как уснул! Бедненький, родной. Лариса целовала сына в лоб, щеки, но очень нежно, так что на стекле не оставалось даже следов ее дыхания.

 Гулкий удар, похожий на выстрел из орудия пробудил подруг от сладкого плена наваждения. Подруги знали, что этот удар, и раскатистый гул, предвещали появление в больнице нового больного. Так происходило, когда врачи скорой помощи торопясь избавиться от своего груза с хода били тележкой с больным о дверь приемного отделения. Возвращения к реальности было сумбурным, поспешным, как ранний подъем и последующее построение солдат. Подруги бестолково толкаясь, занимали места в строю, одергивали халаты. Наконец успокоились и замерли по стойке смирно. Суровые, торжественные - они были похожи на красноармейцев в широкополых шинелях, туго подпоясанных ремнями и верой. Вздохнув, они заново заглянули внутрь комнаты. Как странно: еще несколько секунд назад светлая и уютная, сейчас комната показалась им похожей на…склеп. Этот ровный, рассеянный свет, серые, шероховатые, (бетонные!) стены, и тело. Белое, без кровинки, укрытое не простыней, а как показалось, высеченным из мрамора саваном! Анна открыла рот, устрашенная своей догадкой, крикнула:

- Так нельзя! Он же живой, а мы как солдаты на похоронах с непокрытой головой!

Лариса сразу все поняла – нагнулась, и с треском оторвала от подола ночной рубашки широкую полосу. Присела на колени подле Зины и оторвала полосу от ее рубашки. Анна справилась сама. Подруги обвязали головы – получились платки, а со стороны виделось, что это бинты, и раненные бойцы пришли навестить своего боевого товарища. Они приласкали его глазами. Худенький, длинный. Наверное, вытянулся за лето, а мяса не нарастил. Курносый, пухлогубый, отчего-то подумалось нецелованный, чистый. Совсем еще ребенок. Захотелось крикнуть:

- С-у-у-у-к-и!

Не стали, сжав зубы, мысленно поклялись умереть, но спасти. В какой-то момент показалось, что Коля очнулся: пошевелил рукой, вздохнул, и сейчас повернет к ним лицо, и, наверное…. Сердце похолодело от ужаса. Он же спросит, а они? Что они ему ответят? Что готовы умереть? Или что сделали все возможное, но.… Какое, к черту но?! Разве этого он ждет?! Так что же они ему ответят!? Как же они испугались! Крадучись как последние воры попятились назад, не отрывая выпученных глаз от красной дорожки, умоляя бога, случай, судьбу чтобы не увидел, не спросил, не узнал! На полпути развернулись и кинулись прочь, вон: из отделения, из больницы, в-о-о-о-о-н!

Но убежать от страха не получалось. Проглянувшая из-за туч круглая, полная луна в каждой луже отражалась беленьким блюдцем с сонным зародышем,  уставшим Юрием, спящим Борисом, заставляя шарахаться, прыгать, или скользя в грязи падать и плача собирать ладонями потревоженное и разбитое отражение. Наконец, они добрались до музея. Здесь был их храм, их икона, их путеводная звезда. Картина. Но сейчас они не хотели молиться и умолять. Они хотели мстить! Мстить предмету своего еще недавнего поклонения и веры. В зале не было света, но подлая тарелка луны теперь светила в окне, продолжая подначивать, подсвечивать, направлять! Лариса тянула могучие руки к полотну, готовясь разорвать, смять, убить! Зина хотела замазать все грязью, а потом еще и еще, чтобы погрузить во мрак, в небытие, в вечную темницу времени! Анна жаждала костра инквизиции, святого очищающего огня, процесса, казни!

- Ты нас обманула!

- Будь ты проклята!

- Ненавижу тебя!

- Я убью тебя!

- Тебя больше никто не увидит!

- Мы сожжем тебя, слышишь, сожжем!

Внезапно луна скрылась за тучей, зал погрузился в сумрак, и в нем тотчас бесследно растворились: и горечь разочарования, и боль утрат, и гнев. Ноги подкосились сами собой, и подруги рухнули на колени. Анна, она была посредине, нащупала в темноте руки подруг, сжала, и прошептала:

- Это она. Она что-то хочет сказать.

Зина кивнула.

- Да. Надо выслушать ее.

Лариса замотала головой.

- Нет, я уже ей не верю!

Анна наклонилась в бок и зашелестела быстро словами, как бумагой.

- Но тогда зачем это все с нами случилось? Зачем? Зачем мы сражались, убивали? Неужели только ради того, что бы отступить? Я за то, чтобы снова поверить ей.

Лариса молчала, слышалось только ее тяжелое, угнетенное сомнениями дыхание. Глаза постепенно привыкали к сумраку – в нем уже различимо проступали черты лица, границы зала, темные дальние квадраты картин.

Лариса подняла голову, и, в полный голос ответила:

- Хорошо.

И с мольбой добавила: Только бы она знала! Только бы сказала.

Подруги поднялись с колен, взялись за руки и посмотрели в черный как омут квадрат картины. Они увидели себя на дороге. Босые, одетые в белые сорочки до пят. Наверное, недавно прошел дождь, потому что асфальт буквально сочился водой, но луж не было. Бледная, промозглая дымка, нависшая над головой, сбивала с толку, и никак не получалось понять: то ли это предрассветный сумрак, уходя, оставил за собой сонное дыхание тумана, то ли ранний вечер воспользовавшись пасмурной накидкой дождя, решил до срока убаюкать все, и управиться до темноты. Подруги медленно пошли улицей, осторожно, лишь движением глаз, оглядываясь вокруг. Они словно сверялись со своей памятью. Все было как прежде. Узкая улочка потихоньку клонилась с горы, голые осинки попирали свои брошенные наряды, кое-где зеленели, хвастаясь недавней покраской заборы, а над их пильчатой кромкой виднелись мокрые фасады деревянных домов, в чьих резных наличниках слезливо поблескивали окна. Так дошли они до самого последнего дома, где туман вставал от земли стеной. Добавилось волнения, когда увидели, что там, у обочины их ждет мальчик. Борис, Юра, Сын, Коля. Невыносимая нежность раскрыла объятия, но сделать последний шаг и вступить в туман, за которым их ждали, подруги не смогли. Ноги словно приросли к земле. И напрасно Лариса, сжав бедро у колена, с удесятеренной мощью, и вспученными венами пыталась оторвать проклятые от земли, а Зина и Анна, распластавшись и вытянув руки, тщились достать, коснуться кончиками пальцев, ну хоть чуть-чуть! Обессилев от бесплотных попыток, подруги упали на землю и заплакали. Низко, утробно, как медведица, потерявшая дитя ревела Лариса. Тоненько и высоко - горлышком выводила свою трель Зина. Глухо, тоскливо выла, обратившись к небесам Анна. Он был совсем рядом, их Боря, Юра, сынок, Коля! Им оставалось пройти всего один шаг, так почему же у них не получилось?! Почему?

Анна вдруг замерла, и пораженная догадкой широко открыла глаза.

- Все правильно. Последний шаг, - произнесла Анна и, сграбастав подруг, притянула и прижала к себе. Голова к голове. Те ошарашено притихли. Смысл сказанного Анной стал понятен.

- Мы думали, что прошли весь путь, до конца…начала мысль Зина, а Лариса закончила.

- Но на самом деле, остановились в шаге от цели.

- Она все-таки помогла, - будто все еще не веря, прошептала Анна, качаясь в обнимку с подругами.

Через десять минут, отогревшись в комнатке чаем, подруги рассказали, каким будет их последний шаг. Они поедут в офис Страхова, заставят его отдать деньги, а когда убедятся, что врачи отправили Колю в Москву, уйдут.

Лариса спросила просто и обыденно: Как?

Анна ответила в тон: Пистолет. У меня остался наградной пистолет мужа. И патроны.

Лариса обрадовалась.

- Пистолет это хорошо. А потом он может еще и в деле пригодится.

Зина потянулась, захрустела суставчиками и заулыбалась, кокетливо и мечтательно, как девчонка в предвкушении свидания.

- Девочки, почему мне так хорошо?

- Потому что скоро все закончится, и н-а-ч-н-е-т-ся в-н-о-о-вь,- нараспев закончила Анна, и, подхватив Зину, закружилась с ней в вальсе. Лариса немедленно стала дирижировать, напевать, задавать ритм венского вальса: Ла-лала-ла ла-ла ла-ла… но после трех па, вскочила и с живостью гусара щелкнув пятками и дернув головой, пригласила Зину и Анну на танец. А потом приобняв ручищей по талии обеих, повела с чуткостью и легкостью бывалого паркетного вояки. Вдоволь накружившись, подруги присели отдохнуть.

- Как не хочется расставаться, - пожаловалась Зина.

- Ну, это же ненадолго, всего-то на день, - пожалела подругу Анна.

- А потом мы останемся вместе навсегда,- убежденно сказала Лариса.

Через полчаса за ними приехало такси, и еще через полчаса развезло всех по домам.

Глава шестая.

Убогая, сплющенная квартирка на первом этаже сырой хрущевки всегда тяготила Ларису. Купленная по-случаю, через Гурама у пропащего алкаша сия жилплощадь изначально воспринималась лишь как ступенька роста благосостояния, временное пристанище, гавань для якоря. Потому не ремонтировалась, и фактически служила местом для хранения вещей. Лариса ночевала здесь редко, большую часть времени, проводя на рынке или в стометровых хоромах Гурама. И потом после расставания и ухода в себя Лариса старалась бывать «дома» как можно реже. Из мебели в квартире наличествовали только огромный шкаф-купе и пара стульев. Спала Лариса на полу, на огромном матрасе – так приятнее было телу. Обычно, проснувшись

утром, Лариса стремилась как можно быстрее выйти из дому, так как даже лишняя минута в ее «хоромах» могла аукаться испорченным на целый день настроением. Может аура плохая, а может просто ей тесно. Лариса особенно не вникала. Вот и сегодня, несмотря на бодрое пробуждение, Лариса вышла из дому, не позавтракав, оправдывая свое суеверное бегство необходимостью сделать всякие дела. Дела. Сборы в дорогу.

- В Последний путь, - мечтательно, без всякой наигранности думала Лариса.

Перебравшись через мост в серую, новую часть города, Лариса на главной, украшенной вывесками и неоном улице нашла магазин для охотников. Крепкий, и на вид суровый хозяин магазина сразу распознал в ней покупателя и взялся предлагать всевозможные модели газового и травматического характера. Но Лариса попросила продать сувенирные копии боевых ТТ, чем сильно, до шоковой паузы, удивила бывалого, понюхавшего порох и лагерный пот мужика. Он знал - на дело газовый не возьмут, по рукоятке легко понять, что ствол не боевой, а значит, скажем, охранника таким не испугаешь. А вот точная копия боевого оружия, как раз вариант что надо – глядя в зрачок такой «игрушки» и профи в штаны наложит. Когда Лариса уже уходила, мужик вспомнил сюжет про ограбление, покрылся с ног до головы мурашками, и с надрывом крикнул:

- Удачи!

Лариса улыбнулась в ответ, и зазывно поиграла глазками. А на улице ласково обозвала себя шлюшкой. Ей скоро уходить, а она все на мужиков заглядывается. Ну и что? Просто мужик симпатичный. Интересно, а я как выгляжу, со стороны?

Эта мысль породила легкое беспокойство и активную жажду деятельности.

Поэтому покончив с делами, и прикупив в сонном отделе мебельного магазина небольшую поролоновую подушку, Лариса прямиком направилась в самый дорогой СПА салон города. В сплошь зеркальном и благоухающем до одурения салоне Ларису узнали – телевизоры видать смотрели, а потому, перед тем как обслужить долго препирались, корча друг другу страшные рожи, и выпучивая глаза. Наконец спихнули самой молодой, горбоносой пучеглазой косметичке, обряженной в желтый халат и похожей на испуганного птенца. По-царски возложив себя в удобное кресло, Лариса попросила сделать все необходимые процедуры, наличествующие в прейскуранте. Пока взволнованная косметичка, преодолевая страх, трудилась над воссозданием красоты, ее коллеги сбившись в стайку, шепотом обсуждали газетную публикацию, посвященную ограблению. Особенно всех бодрили отчеркнутые маркером строки про трех убитых в жаркой схватке головорезов, и тяжелые увечья, полученные «храбрыми женщинами в бою».

Поглазев на дремотно-расслабленную Ларису, косметички увечий не нашли, и страшно расстроенные этим неохотно разошлись по своим рабочим местам. Через четыре часа неузнаваемо похорошевшая Лариса одарила горбоносую труженицу салона царскими чаевыми и поцелуем, и поспешила домой. Ларисе не терпелось хорошенько рассмотреть себя, а еще примерить наряды, в одном из которых, она собиралась завтра…неважно, словом Лариса, пожалуй, впервые в жизни как на крыльях летела домой.

 Огромный шкаф купе буквально пучило от напиханного в него тряпья.

Но первым делом Лариса разделась догола, раскрыла дверцу с зеркалом, глаза и, вздохнув, явила себя себе. Увиденное потрясло, испугало – Лариса скорчила плаксивую гримасу, и беспомощно пригрозила, той, что стояла напротив, чтобы не дразнилась. В зеркале, насмехаясь над пожилой женщиной, без стыда выставляла напоказ сильное, упругое тело, незнакомая медноволосая богиня. Богиня грозила пальчиком и улыбалась.

Лариса опустила руку - богиня тоже…. Все еще не веря своим глазам, Лариса взяла в ладони полушария грудей – богиня, подмигнув, слегка приподняла свои, налитые, с прозрачной нежной кожей и девически высоко посаженным соском. Не отрывая ладоней от тела, Лариса провела по плоскому животу, охватила талию, округлила на полных бедрах, коснулась густой поросли на лобке – богиня повиновалась. Лариса решилась взглянуть ей в лицо. Нет, не юное, но гладкое, без морщин, с чудесной белой кожей. Богине было лет тридцать пять, не более. Под черными стрелками бровей озорно и вызывающе блестели живые, яркие глаза. А рот, губы…красные, полураскрытые, Ларисе вдруг самой захотелось впиться в них поцелуем!

- Неужели там, в зеркале, это я? – совершенно ошалев от осознания силы собственной красоты, подумала Лариса.

- Ну, точно, я. Красавица, и тело как у молодой. И ведь я такой и уйду.

Внезапное, как казалось, ни месту рожденное умозаключение обрадовало Ларису несказанно. Она запрыгала как девчонка, завизжала, захлопала в ладоши! Как же это хорошо, как прекрасно, а она так боялась что там, на улице ее прощания предстанет перед всеми старой, обрюзгшей, жалкой! Но теперь нет, нет, она уйдет красивой, как богиня!

Оставшееся до ночи время, Лариса мерила платья, юбки, блузки, их комбинации, и вариации комбинаций! В огромном зеркале ее приветствовала озорная, опьяненная собою красавица, чьи наряды неизменно подчеркивали ее необычайную стать, и красоту. Но спать Лариса легла голой. Ночью ей снился давешний продавец оружия. Нагие, веселые, они боролись с ним на берегу моря, увязая по щиколотку в песке. Боролись долго, тяжело, никто не мог победить. А потом Лариса сама легла на спину. Продавец опустился на нее, без всяких прелюдий вошел в лоно, и долго и страстно имел, пока их не окатила волна прибоя. В этот момент Лариса удовлетворенно обмякла, и, раскинув руки и ноги, замерла на матрасе как большая звезда.

 Проснувшись утром, с намерением весь день провести дома, полентяйничать, сидя у телевизора, Зина еще во время умывания и критического осмотра своей сухонькой мордашки с потускневшим синяком, почувствовала, что ею овладевает странное трудно определяемое состояние. Имели место усталость мыслей, нетерпение в предвкушение чего-то, и смутное необъяснимое беспокойство. Зина припомнила, что подобное состояние ее посещало перед дорогой: у дома ждет такси, чемоданы собраны, мысленно проверен список вещей, а она все топчется в прихожей, не в силах что-то понять и сделать. Яков подхватывает чемоданы, уходит, она торопится за ним, и лишь по прибытию к месту путешествия понимает, что забыла положить какую-то очень важную вещь, и ее необъяснимый ступор есть предупреждение. Зина, ты забыла!

- Что же я забыла? – наморщив лобик, растерянно пробормотала Зина. Но как это бывало и раньше в подобном состоянии, сконцентрироваться и что-то вспомнить категорически не получалось, и тогда она решила схитрить, обмануть, и узнать. Мигом собравшись, выскочила из дому и села в первый же автобус. «Двоечка» - как называли в городе автобусы второго маршрута, медленно катилась по плавному серпантину к подножию холма, на котором стоял старый город, дальше ехала вдоль реки и заканчивала путь у ворот городского кладбища.

- Кладбище. Там же Яша. Правильно, поеду на кладбище, - намечая себе цель поездки подумала Зина. И на всякий случай вслух, как заклинание произнесла:

- Нужно навестить могилу Якова.

Прислушалась к себе. Вроде стало легче. Значит угадала. Пока ехала - убеждала себя, что поездка на кладбище это именно то, что она должна была сделать.

 Старое кладбище еще не проснулось. Неухоженное, сплошь утыканное крестами и надгробиями оно напоминало уснувшего бомжа: всеми брошенного, отчаявшегося, грязного и заросшего щетиной. Зина не любила здесь проходить. Яша лежал дальше, там, где еще при коммунистах, был обустроен «элитный» участок для захоронений партийных и почетных граждан. Чистый, просторный, расчерченный мощеными дорожками на ровные квадраты, с рядами торжественных голубых елей, замерших как солдаты почетного караула, участок каждого пришедшего сюда наполнял высокими мыслями о победе жизни над смертью. Ведь пока жива память об ушедших, они живы. А здесь память хранили бережно. В немалой степени столь высоким мыслям способствовали замечательные памятники, венчающие места погребений. Каждый памятник выполнялся по специальному заказу, порой даже в Москве, с единственной целью как можно более точно, и красиво выразить отношение живых к ушедшим. Огромный кусок красного мрамора для памятника Якову Кульницкому привезли из Москвы, а фотографию подобрала Зина. На барельефе Яков был запечатлен в тот момент, когда закончив картину, он с благодарностью смотрел на свои руки. Зина помнила, что вслед за этим Яков громко хлопал, возвещая об окончании труда, и начале праздника. Празднования рождения новой картины. Зина вставала на вахту к плите, готовила: жарила, запекала, тушила, пекла, и все это с великой радостью, трепещущим сердцем, нетерпением в предвкушении того момента, когда за огромным столом соберутся гости, Яков первым попробует ее стряпню, и отразив на лице неземное блаженство в сотый, в тысячный раз произнесет: Ты гений кулинарии. И ты моя муза. И Зина почувствует себя самой счастливой на земле.

 На плите красного мрамора Яков все также благодарил свои руки. В который раз, представив себе события, которые в прошлой жизни следовали за этим, Зина испытала приступ щемящей тоски. Музой ей уже не стать. С этим все ясно. Но хоть еще разик испытать это удивительное несравненное чувство удовлетворения плодами своего труда, таланта, сродни тому, что испытывает художник, лицезреющий успех своей картины у зрителей. Это же можно?! Да. Да. Да!

Зина взглянула на Якова и хлопнула в ладоши. А затем бросилась бежать.

В полукилометре от кладбища, неподалеку от реки, со времен царя Гороха стоял кирпичный заводик. Сложенный из крепчайшего, старинного рецепта кирпича, благородного терракотового оттенка заводик напоминал небольшой замок. А столовую пристроили к нему после войны. Одноэтажное здание, изнутри выкрашенное в ядовито синий цвет, сильно обветшало. Это Зина отметила сразу, как вошла. Запыхавшись – как- никак всю дорогу бежала, Зина стала спрашивать у поварих про знакомых, и по счастью таковых нашла. Заведующая столовой - моложавая, густо и порочно красящая глаза и губы Таисия Зину хорошо помнила, а после недавних событий поминала не далее как вчера. Выслушав просьбу Зины, Таисия удивилась, так, что долго молчала. Постичь мотивов Зины она не могла, но чувствовала, что ей это действительно нужно. Поэтому и скомандовала своим поварихам:

- Т-а-а-а-к девки! Сегодня обед варит Зина! Слушать ее как меня!

 Минут через пять, Зина уже стала к плите. Само собой надела халат, колпак, руки отдраила, как хирург перед операцией. Сначала попробовала бульон.

Наваристый, еще не разбавленный – годится. Замыслила сварить борщ, а раз так главное свекла, замочить ее правильно в укусе, и не забыть укроп, свежий, не порошок! Начинку для борща рубила шинковала так искусно, что бывалые поварихи стояли, жалобно открыв рты, моргая и не успевая следить за мельканием ножа, а Таисия нервически хихикала и ежилась от мурашек. Когда борщ на плите закипал, Зина месила фарш. В фарш она добавляла рис и морковь – вкуснотища называлась ленивыми голубцами, и Яшей поглощалась со стонами. Скоро противень раздраженно шипел, принимая на себя аккуратные котлетки, а Зина уже хлопотала над тестом. Пирожки, с капустой, ее любимые! Здесь важно правильно потушить капусту, луку не класть, а вот яичко обязательно. Пока поварихи балдели, глядя на Зину, Таисия очнулась: крикнула, чтобы вымыли полы в зале, и застелили столы белыми, праздничными скатертями.

 Когда заводская смена, человек тридцать, все сплошь маленькие, прокопченные таджики (русские за такие деньги работать не шли) зашли в зал, показалось - убегут. Так их испугал вид нарядной столовой, а еще больше позабытый дурманящий аромат домашней еды. Таисия прикрикнула: мол, садитесь, ешьте черти не русские. Те с опаской расселись, разобрали ложки, и растерянно замерли над своими тарелками. Зина налила себе борща, прошла в зал, села за директорский столик, зачерпнула, попробовала. Помогло. Таджики ожили, заерзали, стали пробовать, но глаз от тарелок пока не подымали. Поварихи все как одна стояли в ряд за стойкой, и ели таджиков глазами. Вскоре в зале от звяканья ложек заложило уши – таджики метали борщ за обе щеки, от души, взахлеб. Когда подали голубцы, немного расслабились: стали переговариваться, улыбаться. Зина стеснялась спросить напрямую, а потому все еще ждала каких-то особых признаков успеха. Пирожки таджики съели по три каждый, да еще и завернули с собой. А потом самый черный, и как видно бригадир, пошушукавшись со своими, встал и что-то спросил у Таисии. Та показала на Зину. Бригадир подошел к ней и поцеловал руку. Таисия пояснила:

- Говорит, что так готовила его мама.

Зина встала и поклонилась. И пусть ей никто не хлопал, в этот миг чувствовала себя настоящим творцом. И даже, наверное, больше. Сердечно попрощавшись с поварихами, а особенно с Таисией, Зина бабочкой упорхнула прочь, и не видела, как глядя ей вслед, те отчего-то кусали пальцы, сдерживая рыдания. Наверное, они что-то почувствовали, поняли. До сумерек Зина бродила по песчаному берегу реки, умиротворенная, благостная, неземная. А ночью ей приснилась другая река. Зина плыла по ней в лодочке, изредка мягко подгребая рукой, и любовалась берегами, на которых, сменяя друг друга, появлялись пейзажи Саврасова, Левитана, Шишкина. Все те картины, что были развешаны по стенам ее большой квартиры.

 Утро своего дня, Анна встретила возле церкви, зябко ежась и нетерпеливо поглядывая на часы. С собою была сумка, в которую она сложила все необходимое для принятия обряда крещения. Отец Иоанн приезжал в церковь рано, Анна надеялась встретить его и не очень обременить незапланированным таинством. В конце концов, он обещал ей, что если она примет бога в душе, покрестить обязательно. А она приняла, а значит, он должен найти время и провести обряд. Так успокаивала себя Анна, коротая минуты ожидания. Отец Иоанн приехал без опозданий. Правда Анна не ожидала, что из шикарной черной иномарки с пугающими темными окнами, подкатившей вкрадчиво, как хищник, выйдет скромный приходский священник. И тем более не ожидала, что выйдя на улицу, отец Иоанн закурит сигару. Анна смутилась – заготовленные заранее церковные обороты речи выскочили из головы, но вот так стоять и смотреть на сибаритствующего попа тоже не хотелось, и она просто подошла и поздоровалась. Священник со вздохом сожаления бросил сигару в урну, поздоровался, без энтузиазма выслушал просьбу, кивнул, а затем вдруг что-то припомнив, качнулся к Анне.

- Постойте, голубушка, позавчера, на Рыбной, это вы злодеев с подругами изничтожили?

Анна виновато дернула плечами.

- Да, я. Но мы защищались. Понимаете, мы для лечения деньги собрали, а они…

Священник поднял руку и замахал как на черта, не давая Анне договорить:

- Не могу, и не просите! Сие решение только благочинный может принять.

К нему идите. И поторопитесь, из епархии должны вот-вот приехать, не до вас будет.

Анна не обиделась. Ну не может человек принять решение сам, такое бывает и в мирской жизни. Значит, пойдем к тем, кто может. Благочинный местного округа был приписан к церкви Введения, красивому храму под синими куполами и высоченной многоярусной колокольней. Храм стоял на вершине холма старого города, благодаря чему был виден издалека. А отсюда до него всего-то пять минут ходу. Анна торопилась, почти бежала, идея принять крещения в таком прекрасном храме ей очень нравилась. На площади, где обычно отстаивались автобусы и маршрутки, в это время было пустынно, тихо. Анна пересекала площадь наискось, нарушая правила, зато по кратчайшему пути, на ходу приветствуя взором возвышающие дух строения храма. Душа ее пела, в голове звучали слова молитв и восхвалений, ноги не чувствовали земли. Наконец, ее горящему взору открылся главный вход в храм: золотые врата под изящным античным портиком, и впритык, несколько очень дорогих и престижных машин. Возле машин, усердно кланяясь, встречали дородных и по всему видать сановитых церковников молодые монахи. Анна замедлила шаг.

- Сначала святой отец с сигарой, теперь эти…. да что же это происходит?

Анна почувствовала, как взбунтовалось в груди сердце, как забухало в барабан, заглушая благостные порывы!

- Господи, да ведь продав любую из этих машин можно спасти десять таких больных как Коля! И эти люди будут решать, достойна ли я быть приближенной к богу?

Анна остановилась, и закрыла глаза. Сейчас, здесь, она с абсолютной непререкаемостью поняла самое главное! И дед, и отец, и она сама всю жизнь верили! Верили в добро, силу духа, порядочность, и ставили для своей веры мерила не менее высокие, нежели каноны христианской. И никогда этой вере не изменяли. И что же теперь, предоставить судить о ней, разжиревшим, и погрязшим в роскоши лицемерам? Да ни в жисть! Хрен вам! Анне страстно захотелось немедленно убежать, унестись отсюда прочь! По счастью, мимо проезжал частник на раздолбанной «копейке», она остановила, запрыгнув на заднее сидение, погнала к такой матери отсюда, быстрей и за любые деньги!

- Куда? – минут через пять решился спросить дед с желтыми, прокуренными усами, и она, подумав, ответила:

- На аэродром.

А про себя добавила: Там, мой храм. И там я проведу свою последнюю службу.

 Дорогой Анна предвкушала, представляла, как войдет, увидит, поклонится! От нетерпения изъерзалась вся так, что дед, приняв ее метания за томление страсти, деликатно предложил:

- Ежели невтерпеж, давай остановимся, тряхнем стариной.

Анна долго, до колики, смеялась. Дед даже испугался, не истерика ли. Деньги брать отказался, и как высадил, наддал газу, что Шумахер. Все еще не отойдя от приступа смеха, а может это действительно была истерика, Анна нашла в заборе заветную доску, что еще со времен ее юности скрывала тайный ход на аэродром, кое-как пролезла внутрь и березовым подлеском затрусила к виднеющимся неподалеку неказистым постройкам.

 Под полукруглыми арками ангара было темно, мрачно. Анна первым делом повернула как прежде тугой тумблер на стене. Яркий свет нескольких ламп сразу отразился на заблестевших крыльях самолетов. Красные, по цвету ее клуба, два учебных Як – 52, и один совсем небольшой Су-26м. Небесный акробат, друг, брат. Сколько она на нем налетала, сколько принесла медалей стране. Анна погладила крыло, похлопала – металл под рукой задрожал, отзываясь на приветствие.

- Сейчас, я сейчас,- сдерживая рвущиеся наружу рыдания, успокаивала Анна.

Прошла в конец ангара: справа располагался ремонтный отсек: полки и шкафы вдоль стен, перегруженные ящиками с запасными частями, канистрами со смазкой, запасками для шасси. В углу верстак. Кто-то так и оставил в нем зажатой блестящую полоску стали. Анна освободила ее, положила рядом. В другом углу пластиковая выгородка – как в шутку ее называли аквариум. Анна мягко отворила хлипкую дверь – за ней открылась маленькая комната, стол, три стула и рядок железных шкафчиков. Вот он, ее шкафчик. Первый в ряду. Анна достала из него старый комбинезон. Это сейчас он старый, выцветший, а когда-то она в нем выиграла первенство мира. Анна начала раздеваться: медленно, с ритуальной аккуратностью складывая одежду на стол. Так же медленно и осторожно, словно это риза надела комбинезон. Гордо неся голову, и ступая торжественно, как когда-то по дорожке, ведущей к пьедесталу, пошла к своему самолету. Откинула фонарь, залезла внутрь. Самолет принял ее, обнял крепко, стиснул плечи. Анна благодарно улыбнулась. Закрыла глаза, и начала включать тумблеры для подготовки к запуску. Один, второй, третий. А теперь…пальцы безошибочно нашли кнопку запуска. Самолет задрожал, как будто потянулся ото сна, но уже в следующую секунду проснулся и загудел: басовито и протяжно. И тотчас все пространство ангара наполнилось веселым смехом молодых девчонок, подруг Анны по сборной, ворчливым переругиванием механиков, начальственными окриками тренеров, и дружными победными возгласами ура. Как наяву, Анна увидела себя подброшенной к куполу ангара сильными руками подруг, распластанной, с вытаращенными от испуга глазами. Ведь тогда ей показалось, что она сейчас треснется об купол, как лягушка. И вдруг купола не стало, Анна почувствовала как необыкновенная подъемная сила, взметнула ее высоко вверх, в небо! Как ракета, пронзая облачный потолок, Анна испытала сильнейший экстатический восторг, и потому раскинув руки, чтобы обнять, и отблагодарить это чудесное небо, закричала:

- Я в-е-р-у-у-у-ю-ю-у!!!

Через минуту, заглушив двигатель, и устало склонив вбок голову, Анна с истомой в голосе повторила: Я верую.

 Вечером, дома, среди дорогих сердцу безделушек, сложенных в один из чемпионских кубков, она нашла маленький серебряный самолетик, подаренный ей отцом в день первого полета. После чего достала из сумки цепочку с простеньким крестиком, крестик отцепила, а на его место повесила самолетик. Цепочку надела на себя и легла спать. Ночью ей не спалось, несколько раз она томимая жаждой и духотой вставала, шла на кухню, пила воду. Наконец решила оставить окно открытым, легла и уснула крепко. Во сне Анна увидела себя возле ворот пионерского лагеря со странным названием РАЙ. Сквозь прутья ворот виднелась территория лагеря: аллеи, обсаженные кипарисами, просторные площади, спортплощадки, и поблескивающие на солнце огромными окнами спальные корпуса. У ворот прогуливался похожий на состарившегося хиппи бородатый дядька в белой ниспадающей до земли рубахе, шлепанцах и отброшенной за спину широкополой шляпе, создававшей эффект нимба. Дядька звал Анну зайти, но она сказала, что подождет здесь. Дядька расстроился, и, вздохнув, отошел. Скоро на дорожке Анна увидела мужа и сына. Оба были одеты в шорты, сияли здоровьем и издали махали ей руками.

- У нас все хорошо! Здесь здорово! Кричали они. Анна заплакала от счастья и проснулась.

Глава седьмая.

По понедельникам музей не работал. В том смысле, что не принимал экскурсий и посетителей. Как правило, в такие дни директор музея собирал сотрудников на короткое совещание, а потом все дружно шли убираться: мыли полы, подметали дорожку перед парадным входом, по весне что-то красили, латали. Но сейчас Светлов находился в Москве, где приходил в себя после операции, и как-то само собой получилось, что на работу никто не вышел.

 Они встретились у входа в музей, и приветствовали друг друга с радостью и оживлением родных, вернувшихся из отпуска: соскучившихся, переполненных впечатлениями и нежностью. После объятий и поцелуев чуть отстранились, чтобы рассмотреть и показаться. Удивлению не было предела: помолодевшие, красивые, сияющие тем особым светом радости, который свойственен лишь очень молодым и незнающим сомнений людям, подруги казались пришельцами из далекого и прекрасного времени счастья.

- Девочки, как же это красиво – жить, - положив голову на плечо Ларисы, мечтательно поделилась Зина. Одетая в стиле семидесятых, в легкое серое пальто и ярко красные туфли на толстом высоком каблуке, Зина, будто только что прогуливалась по Монмартру, где позировала уличным художникам.

 - Это потому что мы крра…сивые,- озорно крикнула Лариса и, не вынимая рук из карманов бежевого, стянутого в талии плаща, крутанулась вокруг себя, веером раскрыв подол. Ну, прямо как манекенщица на подиуме.

- И мир вокруг нас, тоже очень кра-си-вы-ы-ы-й! – подхватила Анна, подняв руку и приветствуя всех, как на трапе самолета, после возвращения домой. И ее строгий красный плащ с нашитым на груди гербом был так похож, на те, что давали нашим спортсменам из сборной. Подруги обнялись, и как будто впервые посмотрели вокруг. За чахлым, голым сквериком виднелась одноэтажная улица, делавшая поворот и уходящая прочь. Земля, асфальт, трава, деревья, даже камень напитались водой до предела. Капли воды висели на ветках, проступали из земли серебристыми монетками, лежали на асфальте разной величины зеркалами, в которых застыло серое, сонное небо. Там где вода не являлась явно, она проступала тайно, изнутри. Так было с цветами предметов: теперь, напитавшись влагой, цвета потеряли свою узнаваемость, потемнели, померкли, обернулись пеленой. Асфальт и земля слились в бурую кляксу, заборы и стены домов напоминали по цвету воду, в которой мыли кисти, и от того намешали столько, что и не разобрать, а небо… или вместо него возвели бетонную стену. Но именно благодаря этой размытости и насыщенности красок водой достигалась очаровательная акварельная прелесть открывшегося пейзажа. Невозможно было и глаз отвести.

- А, похоже,- вслух думая об их картине, сказала Анна. Лариса и Зина поняли, и согласились.

- Да, похоже.

- Очень.

Анна вздохнула, взглянула на часы. Девять.

Храня на устах мечтательные полуулыбки, зашли в музей. Небольшой, круглый стол в их комнатке смотрителей принял все необходимое: два вороненых ТТ, блестящий, почти в половину меньше их наградной ПСМ, обойму к нему, коробочку с патронами, бинты, йод, вату, пару одноразовых шприцев, ампулы с анальгетиком, три пол-литровые бутылки воды в пластиковой таре, три простеньких телефона, ломик-фомку, небольшую поролоновую подушку, два широких рулона скотча, три шоколадки, фонарик и складной нож. Придирчиво осмотрев, покивали: все на месте. Пистолеты спрятали в свои дамские сумочки, а все прочее, кроме подушки (ее засунули в пакет с ручками) сложили в небольшую хозяйственную сумку. Сумку взяла Зина, пакет с подушкой Анна. Были они в этот момент удивительно спокойны, улыбчивы.

 Маршрутка пришла пустая, никто на них не косился, и не мешал улыбчиво переглядываться и млеть, как влюбленные дети. Приехали на главную площадь старого города – здесь у маршрутки была конечная остановка, а у них дело. На площади шумели машины, на остановке толпился народ. Старинный двухэтажный особняк – палаты бояр Кашириных фасадом глядел на площадь, в узких как бойницы окнах угадывался свет. На первом этаже располагался предвыборный штаб депутата Страхова. Вход в особняк охранялся - под украшенным коваными цветами козырьком висела камера, а где-то за высокими дверями таращился в мониторы охранник. Лариса все про охрану знала - проработала здесь полгода уборщицей, поэтому повела подруг в обход. С обратной стороны, примерно посередине здания под жестяным козырьком темнел вход в полуподвал. Ключа правда не было, но имелась фомка. Подруги спустились по ступенькам к обитой жестью двери, Анна посветила фонариком, а Лариса, впихнув плоское жало фомки в щель между косяком и дверью слегка нажала плечом – дверь, крякнув, открылась. Зашли, дверь прикрыли и, подсвечивая себе фонариком, пошли по техническому коридору. Над головой гудели трубы, под ногами шуршал бетонный песок, пахло сыростью, метров через двадцать завиднелась железная лесенка, всего-то в пять ступеней, по ним вверх.

В узком тамбуре горела лампа, белела дверь. Лариса напомнила:

- Выход в холл. Охраной не просматривается.

В полутемном холле они свернули к богатой, украшенной резьбой двери. Анна толкнула дверь, шагнула внутрь и направила пистолет на другую дверь, что как раз чернела дерматином напротив. Лариса зашла второй, Зина третьей и, прикрыв дверь, напряглась, не отпуская ручку. В приемной, за столом увлеченно отстукивала что-то на клавишах чистенькая секретарша. Щечки ее алели, глазки блестели – не иначе флиртовала с кем-то в инете. Она не успела даже поднять головы – Лариса подскочила сбоку, зажала лапой рот, а в лобик уперла ствол ТТ. Лариса четко прошептала:

- Ключи от кабинета. Быстро, а не то убью.

Девочка будто только этого и ждала – сей секунд выдвинула ящик стола, там, среди канцелярского хлама блестел ключик на колечке. Зина метнулась к столу, вытащила и мухой назад: вставила, повернула, закрыла, и к другой, дерматиновой двери. Взялась за ручку, приготовилась. Лариса вытащила из-за стола секретаршу, донесла до дерматиновой двери, кивнула. Анна стала за Ларисой, пистолет подняла дулом вверх. Зина нажала на дверную ручку и первой влетела внутрь, следом, внесла и толкнула секретаршу в угол комнаты Лариса, третьей зашла Анна. В продолговатой большой комнате, с пятиметровыми потолками заседали за длинным столом четверо. Слева два щеголя, хлюста, из той породы мажоров, что везде чувствуют свое превосходство. Напротив них смолила тоненькую сигарету русоволосая красавица с пресыщенным выражением лица, и наконец, возглавлял стол деловитый депутат Страхов. Увидев трех женщин, и направленные на них пистолеты, никто, даже Страхов не испугался. Щеголи и красавица ничего не поняли, а Страхов как видно понадеялся на охрану, свой депутатский статус и свидетелей. Потому он даже сделал вид, что возмутился.

- Да что вы себе… - начал, было, он, но Анна уже шла на него, целясь из пистолета в лоб. Слова застряли у Страхова в горле, он сглотнул воздуха, закрыл лицо руками, но Анна поступила странно: прижала к его ляжкам подушку, воткнула в нее пистолет. Выстрел таковым не показался – подушка погасила звук. Страхов вздрогнул, широко открыл рот, но крик его заглушила ладонь Анны, над которой немедленно вспучились полные боли и слез глаза Страхова. Зажав руками простреленную, темнеющую от крови ляжку, он застонал, затрясся, зарыдал глухо, с подвывом. Анна направила пистолет на утративших уверенность щеголей, Зина вставила ствол в полуоткрытый рот оцепеневшей красавицы, а Лариса через комнату прицелилась в Страхова.

- Только пикните, убью, - пригрозила Анна.

А Лариса скомандовала:

- Всем лечь животом на стол. Живо.-

 И для начала подняла с пола бесчувственную секретаршу. Щеголи и красавица с готовностью выполнили команду и предусмотрительно завели руки за спину. Зина передала Ларисе рулон скотча, взяла себе второй. Вдвоем они быстро замотали руки и ноги троице пленников. Анна тем временем не отнимала руки ото рта плачущего Страхова. Когда с «пленением» было покончено, попросила:

- Девочки, перевяжите его, а то кровью изойдет гад!

Перевязали депутата без церемоний: быстро, крепко, не обращая внимания на болезненные гримасы и вздрагивания. Анна наклонилась.

- Слушай внимательно. Если хочешь жить – сделай все так, как мы тебе скажем. Откажешься – убью. Понял? - Страхов кивнул.

- Сейчас ты позвонишь тем, кто взял сумку с деньгами и попросишь отвезти ее по одному адресу.

Страхов замотал головой, что должно было означать нет, или не могу, не хочу. Анна вздохнула:

- Зиночка, положи депутату подушечку. На вторую ногу.

Зина любезно выполнила просьбу, а Страхов тут же закивал с частотой отбойника, подтверждая свое согласие. Анна продолжила:

- Значит так, сейчас ты говоришь нам номер телефона, по которому нужно позвонить. А потом просишь привезти и отдать деньги редактору местной радиостанции. Попробуешь поднять шум, убью на месте. Не сможешь уговорить вернуть деньги – сдохнешь, но перед этим помучаешься. -

Анна убрала руку, и, морщась от брезгливости, вытерла о пиджак Страхова.

Зина на всякий случай ткнула стволом в висок депутата, Лариса подошла с другого бока, взяла со стола плоский дорогой телефон. Страхов с трудом разлепил губы, прохрипел:

- Пашковский. Там… номер, на девятку начинается.

Лариса видела такой телефон у Гурама, умела пользоваться, нашла в меню звонки, номер на девятку, набрала и протянула трубку Страхову. Страхов едва не выронил телефон – пальцы были скользкими от крови. Поэтому для верности прижал, вдавил щеку. Микрофон в телефоне был отличный, и голос Пашковского слышался отчетливо.

- Привет, дорогой. Соскучился что ли? - ехидно поинтересовался Пашковский.

- Нет. Дело есть. Очень важное,- стараясь говорить ровно, начал Страхов.

- Короче сумку с деньгами нужно вернуть.

- Ага, щщас,- усмехнулся в трубку Пашковский.

- Не щщщас, а немедленно,- уже строже, сказал Страхов.

- Да ты что, охренел? А за что я тебя отмазал? За твою улыбку фарфоровую?

- Я завтра все отдам. Но сейчас…

Пашковский не дал договорить, закричал:

- Да я не могу! Я же не один, тут народу в доле! Да и вообще, шел бы ты хер!

Страхов привстал, так ему было сейчас нужно. Осклабился своей улыбочкой, посмеялся.

- Петрович, я и сейчас улыбаюсь. От того что представляю, как ты сука запоешь, когда я на тебя компромат солью.

- Ты…ты…ну постой, давай встретимся, потрещим…

- Нет! Пиши адрес сука! И чтобы через час все было, понял? И без ментовских фокусов!

Пашковский длинно выдохнул, сдался.

- Пишу.

Анна написала на листке – Яблочная 25, редактору радиостанции Ершовой.

Страхов продиктовал адрес, сел, застонал в голос. Лариса достала из сумки ампулу и шприц, приготовила все для укола. Зина стащила с депутата пиджак, ножичком надрезала рубашку у основания рукава, рванула, обнажила загорелое плечо. Лариса сделала укол. Через пять минут Страхов уснул, уронив голову на грудь и свесив из носа длинную тягучую соплю. Лариса, порывшись в сумочке, нашла большой, размером с косынку платок и утерла нос депутату. Затем, отвлекшись на кряхтение отлежавших животы пленников, подруги милостиво сняли их со стола и посадили на пол, в углу, где те затихли, попрятав глаза, как наказанные дети. Стремительный ход налета приостановился, наступало время ожидания. Но подруги не выказывали никакого волнения. Все с той же недавней нежностью переглядываясь, подмигивая, расцветая улыбками как майские розы, они своим поведением наводили на мысль о каком-то сокровенном знании будущего, предопределенности, судьбы, изменить которую никто не в силах, а нужно лишь набраться терпения, чтобы прожить эти часы и минуты в ожидании неминуемого. А еще им просто было хорошо вместе. Первый час ожидания пролетел быстро. Телефон зазвонил у Анны. Ошеломленная так, будто она стала свидетелем пришествия мессии, редактор Ершова сообщила, что ей только что передали сумку с деньгами для Коли. Она сразу поняла, что это та самая сумка и как договаривались, позвонила Анне. Анна попросила передать деньги в банк, и потом позвонить еще раз. Начался новый отсчет времени ожидания. Подруги подкрепились шоколадками, попили воды, напоили пленников и пришедшего в чувство Страхова. Было несколько звонков на мобильники пленников, пару раз в дверь приемной стучали, дергали ручку, но, ни звонки, ни попытки войти подруг не тревожили. И только когда зазвонил телефон Анны, Зина на секунду прикрыла глаза, а Лариса сжала кулаки. Анна ответила - звонила редактор Ершова.

- Все в порядке, деньги на счету. Просто считали долго. Спасибо вам, огромное спасибо. Я все сделаю, не волнуйтесь.

- Хорошо. И вам спасибо,- сказала Анна и отключилась. Сказать до свидания она не могла, а напугать женщину отчаянным «прощайте» не хотела. Теперь Лариса взяла телефон и набрала номер лучшего хирурга Кошкина. Узнав, кто звонит, Кошкин страшно взволновался, попробовал было нагнать страху, заставить вернуться в больницу, и умолк, только когда сам устал говорить. Тогда Лариса попросила его сходить в кардиологию, узнать как там Коля. Кошкин попыхтел, поворчал насчет занятости, но сказал ладно и пошел. Через десять минут он обрадовано рассказал, что Колю везут на аэродром, в Москве его ждут и готовят операцию. Потом, посопев, с неожиданной проникновенностью спросил:

- Ну а вы, вы-то как?

- Да все в порядке доктор. Все хорошо.

Лариса опустила трубку – и, глянув на ожидающих ответа подруг, широко улыбнулась, и кивнула. Оставалось немного: включить телевизор – черную плоскую панель, висящую над дверью в кабинет, сесть в рядок на стулья, и, пощелкав пультом, найти местный канал, и подождать начала новостного выпуска. Потом подождать еще немного, пока корреспонденты, отрабатывая хлеб, поведают о прорыве канализации на улице Ленина и драках между студентами и гастарбайтерами, и наконец, доберутся до больницы, где еще недавно лежал Коля. С виду крутой и небритый корреспондент, стоя рядом с прозрачной палатой, так и начал свой репортаж:

- Еще недавно, здесь лежал мальчик Коля, тяжело больной и потерявший всякую надежду на спасение. Но как стало известно нашему телеканалу, сейчас Коля находится на пути в Москву, где ему будет проведена операция

в лучшем кардиологическом центре страны. Деньги на операцию уже перечислены…

Экран телевизора потух, его выключили. Они узнали, все что нужно. Редактор Ершова выполнила обещание – телевизионщики подтвердили, что Коля едет в Москву.

Глава восьмая.

Тем же окольным, но проверенным путем, подруги покинули особняк и уже через десять минут вернулись в музей. Первым делом позвонили в скорую, сообщили, где дожидается помощи раненный депутат Страхов.

По расчетам, до приезда полиции, оставалось минут пятнадцать. Через пять минут Страхов поведает обо всем Пашковскому, тот немедленно отрядит на поиски и задержание свою серую свору собак, и первым делом те, высунув язык, примчатся сюда. В музей. От ближайшего отделения езды пять минут. Из чего следовало, что времени для затягивания прощания нет. В комнатке смотрителей подруги в последний раз обнялись, постояли, слушая, как задавая отсчет последних минут, радостно бьется в груди сердце. Кружилась голова, легким не хватало воздуха. Пора. Анна взяла со стола свой боевой ПСМ. Они прошли в зал русской живописи, стали в ряд напротив их картины. Анна стала справа, первая в ряду, рядом Зина, за ней Лариса. Показалось, они уже там, на дороге, бегут наперегонки, как дети. Сомнений не было, картина их звала, ждала.

 Анна широко раскрыла глаза, так словно захотела разом вобрать в себя все, что есть там, на картине, уперла ствол пистолета под грудь и нажала курок.

Щелк. Осечка. Выстрела не последовало. Анна не растерялась – нажала еще раз, еще, еще – выстрелов не было! Подруги обступили Анну. Расстроенные, беззащитные, они сейчас были похожи на детей, которые всю неделю ждали

похода в цирк, и вдруг в самый последний момент узнали, что представления не будет.

- Что же это такое? – дрожащими губками спросила Зина.

- Не знаю, - жалобно дернула плечами Анна.

- А может…патроны,- попробовала что-то придумать Лариса, и Анна тут же закивала.

- У нас же еще есть, я сейчас поменяю, сейчас!

Анна бросилась бежать в комнатку смотрителей, там, на столе коробочка с патронами. Семь она снарядила в обойму, значит, есть еще тринадцать, к лешему суеверия, это просто патроны. Анна вытряхнула обойму на стол, с остервенением по одному вытолкнула из нее патроны. Пока она заново снаряжала обойму, Зина, ломая пальцы металась взад и вперед по залу, Лариса мяла кулаками лицо – нервное напряжение нарастало с каждой секундой промедления. Когда Анна вбежала в зал, Зина взмолилась:

- Анечка, можно я!

Анна отдала ей пистолет. Зина обернулась к картине, и, глядя на нее безумным взором фанатика, приставила пистолет к сердцу и нажала на курок. Осечка. И еще, еще. Осечки.

- Зина, дай мне! – попросила Лариса. Зина с неохотой отдала пистолет. Лариса ободряюще улыбнулась, вытащила обойму, аккуратно вставила ее назад, взвела затвор, утопила ствол в своей мягкой груди. Щелк. Осечка.

Лариса еще несколько раз нажала на курок. Ничего. Зина закрыла лицо руками. Анна, отчего-то задрав голову, зло глянула в потолок. Лариса

бросила пистолет и уронила голову на грудь. Обида, разочарование, растерянность – все это сейчас охватило подруг безраздельно. Бежали секунды, шли минуты, а они все так же стояли, не в силах поверить и принять случившееся. Задуманный и выстраданный ими красивый, величественный финал ухода превращался в оперетку, анекдот, кошмар. И возвещая об этом, с улицы донеслись фанфары полицейских сирен.

 Сирены звучали на обеих сторонах города. Город буквально оглох от их истерического воя. Под их аккомпанемент десятки машин с полицейскими неслись на всех порах к зданию музея. Сразу после мужественного (на камеру) сообщения Страхова о нападении на офис депутата, Пашковский распорядился засечь по номерам телефонов местонахождение подруг, и уже через пять минут отдал приказ задержать опасных преступниц, находящихся в здании музея. Но раньше, чем самая первая из полицейских машин стартовала к музею, туда со всех сторон города стали собираться люди.

 За два дня, прошедших после героического сражения с бандой грабителей, Анна Лаврова, Зинаида Комункина и Лариса Милованова стали для жителей города личностями легендарными. О них слагали были и небылицы, ими восхищались, гордились, восхваляли. Оказалось, что некоторые их когда-то знали, и такой человек сразу становился центром внимания, ему давали слово, стул, лучшее место и слушали, как слушают сказочника, акына – затаив дыхание, в полной тишине. Людей охватывал приятный транс, главной составляющей которого была щемящая сердце гордость от того факта, что легендарные женщины живут именно в этом городе, и являются их землячками. Осознание того, что рядом находится некий источник силы, мужества, преданности наполняло всех особенной, взращенной еще на сказках верой в торжество добра. Люди становились чутче друг к другу, нетерпимее к злу, смелее в проявлениях благородства и чувственных душевных порывов. Они охотно уступали места в транспорте, могли остановиться, чтобы поднять и бросить в мусор, оброненный кем-то окурок, донести прохожему тяжелую сумку, ну а если вдруг какой-то недоросль вдруг начинал материться, рядом сразу становилось не меньше десятка мужчин, готовых в честной драке один на один объяснить такому его заблуждения. Возрождалась традиция общего, семейного ужина, во время которого не столько ели, сколько делили друг с другом тепло и участие. Понимая и принимая происходящие с ними душевные изменения, люди, возможно впервые в жизни проникались чувством уважения к самим себе. Что в свою очередь позволяло ощущать себя хоть чуточку достойными жизни рядом с тремя легендарными женщинами.

 Поэтому когда по радио сообщили о том, что полиция собирается задержать трех участниц вооруженного нападения и поименно назвали имена дорогих сердцу Анны, Зинаиды и Ларисы, люди бросились к музею. В треп по ящику никто не верил. Все уже знали, что кто-то вернул похищенные деньги, и внес их на счет больного парня. По времени это совпадало с налетом на офис депутата, а значит, правду говорили больничные врачи, про обвинения, брошенные в лицо Пашковского! Значит, Страхов украл, а этот его покрывает! А эти замечательные, храбрые воительницы пошли до конца, вернули деньги, и теперь им хотят заткнуть рот, убить, и вместе с этим отнять у людей возрожденное уважение и гордость! Нет! Не позволим!

Первыми к музею приехали из больницы – Кошкин, врачи, пациенты. Следом примчались поварихи из столовой во главе с Таисией, с рынка, где работала Лариса, приехали злые продавщицы, а с аэродрома, где раньше работала Анна, ребята-пилоты из летной школы. Пока ехали, видели, как по улице к музею идут молодые, старые, дети. Люди стекались в скверик, их набралось человек сто, и только тогда понаехали машины полиции. Пашковский, матерясь, вылез из черного штабного фургона – план взять музей штурмом с колес, и по-тихому прибить теток сорвался. Уж больно много свидетелей – придется разворачивать осаду по инструкции. Пашковский приказал убрать посторонних из сквера, и окружить музей плотным кольцом. Снаряженные как для разгона демонстрации омоновцы (щиты, шлемы с забралом, дубинки) стали оттеснять людей из сквера на узкую улочку. Вскоре всю улицу заполнили мрачные, как камни люди, и их глухой, угрожающий ропот недовольства докатился до стен музея. К этому времени красная кирпичная громадина музея была взята в кольцо из двух десятков машин, за которыми пряталось по десятку бойцов. Пашковский командовал в рупор, орал, рассредоточивая ОМОН: половину выставил в оцеплении вдоль сквера, остальных числом около сотни выстроил прямо напротив парадного входа в музей. Глядя на приготовления полиции, люди заволновались: в передних рядах двинулись и надавили на щиты омоновцев, в попытке прорваться, в средине стали выкрикивать угрозы, стыдить полицейских, а сзади кто-то стал махать над головой охапкой желтых кленовых листьев, видимо желая, таким образом приветствовать своих осажденных кумиров. Прорвать оцепление не получилось – Пашковский отрядил на помощь еще полсотни омоновцев, на угрозы и упреки, те никак не реагировали, лишь плотнее сдвигали щиты и прятали за пластиковыми забралами лица. Тогда по обочине дороги стали ходить дети – они собирали вдоволь напавшую листву и передавали ее взрослым. Взрослые поднимали букеты из листьев высоко над головой, как факелы: ветер колыхал листья-языки этого святого пламени, и очень скоро улица стала похожей на разлившееся море горящего бензина. Глядя на этот огонь, Пашковский мрачнел, и в смятении переглядывались полицейские.

 Оцепеневшие, подавленные, и как казалось совершенно раздавленные горем, подруги сидели за столом. Ставший бесполезным пистолет Анны лежал здесь же, на столе. С улицы донесся усиленный мегафоном кашель.

- Гм, гм. Граждане женщины, говорит начальник Управления внутренних дел генерал-майор Пашковский. Дом…тьфу, то есть музей окружен. Сопротивление бесполезно. Бросайте оружие и сдавайтесь.

Лариса горько усмехнулась.

- Сейчас пустят газ и возьмут нас тепленькими. А я в тюрьму не хочу. Уж лучше в петлю.

Зина стукнула кулачком по пистолету.

- Ну что же все-таки случилось? Аня, ты говорила, тебя соседи залили, так может, из-за этого патроны промокли?

- Может…но я думаю, дело не в этом.

 Анна сделала паузу, что бы позволить подругам осмыслить ее слова.

Лариса осмыслила и заупрямилась:

- Не может быть! Это не она! Когда мы сейчас встали возле нее, я

почувствовала: она нас ждет!

- Точно, ждет! – подтвердила Зина.

- И все же…

Не договорив, Анна встала и подошла к окну. Потому как она вдруг вздохнула, замерла, и прижала ладонь к сердцу, подруги поняли, что-то случилось – бросились к ней, чтобы оттащить. Но Анна заартачилась, замотала головой, крикнула:

- Смотрите, листья! Желтые листья!

Послушав Анну, Зина и Лариса посмотрели в окно, и замерли, потрясенные невиданным зрелищем. По улице разлилась «огненная» река желтых кленовых листьев. «Река» шумела, бурлила, захлестывала берега, выплескивалась на щиты омоновцев, оттесняя их в скверик.

- Желтые листья. Как их много! – восхитилась Зина.

Лариса покачала головой, и переполненная восторгом прижалась лицом к стеклу.

- «Желтые листья»! Девочки, она же снова нам помогает! Там, на картине, три желтых листа это мы!

Анна обняла подруг.

- Правильно! И листья не ждут своей участи! Когда ветер срывает их с веток деревьев, они летают в воздухе, пока не найдут свой последний приют на земле. Так полетели!

Глаза подруг заблестели от озорных искорок, на устах появились улыбки.

- Значит, пойдем на штурм!?- загораясь куражом, спросила Лариса.

- Да,- взволнованно ответила Анна.

- Но ведь нас наверняка убьют! – обрадовано закричала Зина.

- Да, - выдохнула Анна, закрыла глаза, и в мечтательной истоме произнесла: А может быть…

 «Желтые листья» постепенно заполняли скверик перед музеем. Пашковский направил в оцепление всех омоновцев, но это не помогло. Жидкая двухрядная «фаланга» полицейских гоплитов под натиском сотен людей чудом удерживала позиции на флангах, но в центре строя отступала, прогибалась как лук, готовый вот-вот сломаться. В это время массивная дверь музея распахнулась и на крыльцо с оружием в руках вышли, источая вокруг себя удивительное сияние Анна, Лариса и Зина. Наставив на ощетинившийся автоматами строй полицейских свои пистолеты подруги бесстрашно бросились на прорыв. Рев отчаяния всколыхнул людей, с удесятеренной силой они навалились на щиты омоновцев. От невероятного напряжения трещали и лопались щиты, из глоток вырывались хрипы и стоны, строй полицейских вогнулся назад до предела, еще чуть-чуть он разорвется! В этом момент Пашковский приказал открыть огонь по женщинам. От грохота и треска автоматных очередей все буквально оглохли. Не менее ста полицейских стоящих в ряд напротив главного входа стреляли из автоматов по трем сияющим, как ангелы женщинам. Озорно улыбаясь, и не обращая внимания на ураган огня, «ангелы» легко отталкиваясь от земли буквально летели вперед. Пули крошили кирпич, били в стекла окон, но, ни одна из них не попала в сияющих «ангелов». Волшебство ли это было, или, памятуя о той любви, которую испытывали горожане к этим легендарным женщинам, полицейские намеренно стреляли мимо, теперь уже не узнать. Под натиском «желтых листьев» строй фаланги разорвался, людская река растеклась на два русла, образуя перед устремленными в прорыв «ангелами» широкий свободный коридор. Дорогу. Подруги бежали по дороге, а люди приветствовали их, размахивая над головами букетами желтых кленовых листьев. Люди стояли по обочинам улицы, радостные, плачущие, счастливые – они сумели сберечь свою гордость и уважение. Вскоре люди остались далеко позади – подруги еще слышали их приветственные возгласы, но улочка перед ними была пуста. Над головой нависало серое неприветливое небо. Асфальт блестел от проступающей из него влаги, капли воды висели на голых ветках деревьев, а фасады стареньких домов темнели от проступающей мокроты. Улочка мягко спускалась с горы. А там, под горой от земли поднимался туман. Как же это все было похоже на их любимый пейзаж! Повинуясь безотчетному порыву, подруги не остановились, и побежали дальше. Затаив дыхание они миновали стену тумана. Странно, но улочка все длилась и длилась, ей не было видно конца. Но это не смущало, наоборот, с каждым шагом, вздохом, подруги чувствовали, как их наполняет необыкновенная легкость, воздушность.

 - Я поняла, я все поняла! – кричала подругам Зина.

- Ведь мы же хотели так! Вместе бежать по дороге!

- И у нас получилось! – радовалась Лариса.

- Главное не останавливаться! Бежать, идти, двигаться! И тогда листья будут летать над землей вечно! – раскинув руки, восклицала Анна. Подруги радовались, и смеялись как дети. Ореол алмазного сияния, обрамляющий их фигуры, разгорался все ярче и ярче, они совсем не чувствовали усталости, и бежали вперед во власти лишь безмерного счастья и радости.

ЭПИЛОГ.

Больше никто и никогда не видел Ларису Милованову, Зинаиду Комункину и Анну Лаврову. Но никому и в голову не пришло подумать, что они где-то прячутся. История их подвигов, и в особенности обстоятельства чудесного спасения укрепили людскую веру в то, что в лице трех простых женщин город познал явление мессий, имеющих целью спасти мальчика Колю, и горожан. И теперь, выполнив свой долг, мессии отправились совершать новые подвиги в другие населенные пункты. Так думали горожане. В сущности, они были правы. Воодушевленные пробужденной верой в торжество добра и собственным участием в спасении, люди решили и дальше быть достойными своих легендарных землячек. Путем массовых выступлений, забастовок, протестных акций они заставили Москву обратить внимание на провинциальный городок. Понаехавшие комиссии и следователи довольно быстро раскопали связь между богатством депутата Страхова и деятельностью банды грабителей. Не осталась без внимания и помощь в деле дележа награбленного со стороны начальника полиции Пашковского. В мэрии нашли чудовищные нарушения: за год мэр и его команда стырили и со вкусом потратили на свои нужды почти сто миллионов рублей. Не дожидаясь окончания следствия, Пашковский и Страхов сбежали за границу, мэру повезло меньше – с учетом прежних заслуг ему дали целых три года лагерей. На внеочередных выборах мэром города избрали редактора местного радио Галину Ивановну Ершову. На церемонии инаугурации Ершова поклялась, что всегда, всегда, даже при решении самого пустячного вопроса будет помнить о своих замечательных землячках. И ей поверили. И сейчас верят.

 Вскоре из московской клиники выписали директора музея живописи Светлова. Старик очень переживал потерю своих боевых подруг, и потому бальзамом на его раны пролилась новость о том, что музею передают не только знаменитую картину «Желтые листья», но и всю коллекцию Якова Кульницкого. Оказалось, что суд, наконец, во всем разобрался, и посчитал безосновательными притязания детей Якова Кульницкого на коллекцию, и вернул права Зинаиде. А та, еще при жизни завещала коллекцию музею.

Старик долго и счастливо плакал, а наутро пошел в мэрию с прошением присвоить музею русской живописи имя Зинаиды Комункиной. В мэрии его поддержали.

 Хиреющий аэродром, на котором раньше служила Анна Лаврова, взял под опеку оборонный завод. Тот самый москвич-конструктор, по фамилии Ивашов, что руководил заводом, и поселился в квартире Анны Лавровой, настоял на увековечивании памяти многократной чемпионки мира, внесший огромный вклад в развитие летного мастерства. И над воротами аэродрома взвился золотой вымпел с выбитой на нем надписью: аэродром имени Анны Лавровой. Ребята постарше, что учатся в летной школе, с гордостью называют себя «лавровцами», а тех, кто только недавно пришел на учебу – «лаврятами».

 Гурам затеял рискованное дело – выкупил у города пустырь возле реки и замыслил там построить самый большой, и самый красивый в области торговый центр. Сейчас стройка еще не началась, но на огромном щите, что красуется у входа на огороженную территорию, под рисунком сказочно-красивого стеклянного дворца, аршинными буквами горит имя – название будущего чуда: ЛАРИСА.

 Впрочем, даже не будь и этих монументальных знаков благодарной памяти, люди ни за что не позабыли бы своих дорогих землячек. Слишком много те сделали ради того, чтобы люди почувствовали себя Людьми. А такое не забывается никогда. Потому так часто рассказывает особенно тяжелым в болезни пациентам о своей встрече с тремя воительницами славный хирург Иван Кошкин. И ведь помогает. Особенно, когда Кошкин поминает Ларису. С восторгом, в форме наивысшей похвалы, произносят имя Зи-на-ида гостарбайтеры, нахваливая особенно вкусную еду в заводской столовой, а Таисия, слыша это, наполняется гордостью и сразу идет в зал рассказывать о своей подруге. Ушлый дед, что подвозил Анну от церкви, все так же «бомбит» на своей разбитой «копейке», и если ему понравится клиент, особенно женщина, обязательно поведает о своей встрече с одной из «этих, наших, ну что город спасли». И конечно приврет. Его послушать, так он Анну целый день возил, столько всего с ними случилось. Но деду верят. Как верят всем, кто добром вспоминает об Анне, Ларисе, и Зинаиде.

 А на днях в город вернулся Коля. Тот самый, которому помогли Анна, Зинаида и Лариса. Светлов на радостях устроил прием, прямо в музее, в зале русской живописи, куда пригласил всех, кто помогал, знал, любил его дорогих сердцу подруг. Первым делом все стали расспрашивать Колю о здоровье. Он благодарил, успокаивал, мол, все хорошо, здоров. Походив по залу, он отчего-то задержался у пейзажа «Желтые листья», а потом признался, что часто видит своих спасительниц во сне.

Являлись они ему нагими, прекрасными, но не красота телесная завораживала его, а их глаза. В этих глазах открывался целый мир. Мир будущего. В этом мире, люди могли летать, как птицы. Да, да, и Коля тоже летал там со своими спасительницами. Они надевали прозрачные крылья и парили над их родным городом. А внизу их взорам представали удивительные картины, созданные на стенах и фасадах домов, на улицах и полях. И с высоты казалось, что огромный холм, на котором стоит старая часть города – это могучий старик, все еще сильный и красивый, а из нового города, что раскинулся за рекой, к нему идут его прекрасные дети и внуки. Пересказывая сон, Коля был так убедителен, так точен в деталях, словно он действительно побывал в том прекрасном мире! Слушая Колю, люди верили, что этот прекрасный мир когда-нибудь откроется им, и с надеждой смотрели в глаза друг другу.