Владимир БРЕДНЕВ. Послезвучие вальса

Рассказ

1.

Рифкат Ибрагимов по прозвищу Душман не был ни плохим, ни хорошим. Он был хватким и деловым, как  требовал сегодняшний день. Не наглел, но и спуску не давал, поэтому  в среде местных воротил  имел вес и авторитет. Имел диплом, был сорокалетним мужчиной, и уже не впадал ни в пижонство, ни в  авангардизм. Давно, с первых  шагов  деловой жизни, поставил себе за правило носить приличные костюмы, выражаться ясным, без матерщины, языком, не хватать девок за ляжки, не нажираться коньяком до полусмерти и не делать пальцы веером. Среди одноклассников и в среде бизнеса имел несколько знакомых мужчин, с кем иногда ездил на охоту, на рыбалку, выезжал побаловаться скоростью на ночной трассе, или ходил в горы. Охотно одалживал деньги, точно устанавливая срок отдачи долга и выплаты процентов, и, вроде, жил господин Ибрагимов без особых неприятностей.

Но в последний месяц возникла перед Рифкатом неразрешимая проблема: год назад один из хороших знакомых Душмана  чуть ли не на коленях умолял ссудить ему полмиллиона. Рифкат оценил риски и дал в долг. Прошло время, а должник возвращать деньги не собирался. Несколько раз  доверенных лиц Рифката грубо  обругал, потом  попросил свою охрану выставить кредиторов за двери. Возникало ощущение, что из хороших знакомых должник превращался в открытого врага, для которого устоявшиеся людские законы ничего не значили.

Рифкат позвонил сам, предложил по-хорошему отдать долг и разойтись во всем: в знакомстве, в бизнесе, даже в месте жительства.  Душмана далеко послали и отрубили связь.

Семьсот тысяч рублей не такие большие деньги, чтобы плакать по ним день и ночь, но нарушались правила, и получалось, что Рифката «кинули». Ни пижона, ни залетного с улицы, «кинули» уважаемого человека.

Сейчас Рифкат Рашидович сидел  за накрытым столом и ждал гостей из областного центра. Друзья из бизнеса посоветовали встретиться с Юристом, человеком имевшим вес в определенных кругах,  и по уверению многих, способным  разрулить конфликт без вмешательства официальной судебной системы,  не доводя дело до греха. 

Под классическую музыку хорошо думалось.  Душман уже несколько раз пытался в голове проиграть все моменты встречи: что спросить, как ответить, как дать понять, что он, Рифкат, не хочет ни суда, ни войны.

Ресторанчик  был приличным заведением, с  хорошим статусом, разный сброд здесь не толкался, поэтому Рифката удивила одна несуразность: в дальнем углу за отдельным столиком сидел одинокий мужчина в камуфлированном костюме не первой свежести, что-то ел и очень часто запрокидывал голову, выпивая очередную порцию спиртного.

Рифкат поманил к себе официанта:

– Давно ли бомжи у вас стали столоваться?

– Это не бомж, – прошептал официант, – это чокнутый лейтенант, сторож из дома культуры. Его наш хозяин знает как-то. Один раз в месяц лейтенант приходит и поминает своих друзей, как он говорит, погибших на Кандагаре. Он не шумный, – уверил официант, – сейчас выпьет литр, спустится на свою тележку, отдаст всем честь и укатит. Как его хватает не упасть с неё, ума не приложу, – и парень отошел от Рифката.

«Да какая разница, кто этот мужик, – подумал Рифкат, – правильно когда-то мне сказали: «Сам живи и другим жить давай, тогда и тебе другие жить дадут».

Вошел гость. Рифкат поднялся из-за стола, но заискивать и хлопотать перед ним не стал. Встретил с достоинством, как равный равного.

Парни из охраны  присели за соседние столики. Рифкат Рашидович, как только увидел, что по ступеням кафе поднимается Юрист в сопровождении двух телохранителей, мысленно себя похвалил за то, что взял своих ребят с собой. Пусть этот гусь из центра видит, что не  с босотой разговаривает, с деловым и уважаемым человеком.

Хозяин ресторанчика сам вышел в зал, остановился поодаль от стола, и как только увидел поданный Рифкатом знак, официанты подали первые блюда.

Выпили по рюмке водки и поели почти в молчании.  Только после второй перемены Рифкат заговорил о деле. Он лаконично и четко изложил суть проблемы и попросил Юриста как можно скорее повлиять на недобросовестного должника. Гость, мужчина худосочный и нервический, оказался куда любопытнее, чем ожидал Ибрагимов. Он задал  несколько десятков вопросов, пометил  что-то в своей книжечке, и потом, заказав  приличную дозу коньяка, кофе и шоколад, наклонился к клиенту как можно ближе и очень доверительно тихо спросил:

– Не могу удержаться, чтобы не полюбопытствовать, почему вас  мне представили таким странным…, – он запнулся, явно собираясь произнести слово «погонялом», но воздержался, и кое-как отыскал синоним, – прозвищем – Душман? Это ведь так бандитов называли. Мы с ними еще воевали.

– Я не воевал, – откликнулся Рифкат.

– Вы, ради Бога, не обижайтесь. Ведь чем я больше о вас знаю, тем легче мне будет убедить противоположную сторону не вступать с вами в конфликт. Сначала я, не буду вам лгать, подумал, что вы очень агрессивный и ограниченный человек. Чалмы, – судья состроил улыбку, –не носите, но автомат под рукой держите. Уж хотел вашего должника  пугать перспективой быть повешенным за ноги и оставленным без человеческой кожи. Я, знаете, читал, что душманы именно так с пленными и поступали. Накачивали наркотиком, потом сдирали кожу, завязывали  мешком над головой и ждали, когда человек придет в себя. Ужасная, мучительная смерть, – Юрист нервно дернулся, лицо его некрасиво перекосилось, – Отчего люди  так злы, жестоки и коварны?

– Я в восемьдесят девятом окончил университет гуманитарный, – не обратив внимания на возглас судьи, заговорил Рифкат, – мне двадцать лет было. Пошел работать. Потом началось другое время. Вот я и занялся лесом. Пока у нас крутился, ничего хорошего не получалось, но встретился с москвичом, который и вывел на человека, готового помочь завязать отношения со страной, из которой мы недавно вывели войска. Я побывал в Афганистане, как бизнесмен. С тех пор прицепилось – Душман. Но, как вы сказали, прозвище знают не многие, только те, с кем мне близко приходится общаться.

– Да, да, – гость почувствовал себя неловко и был рад возникшему перед столом мужчине на тележке.

Лейтенант внимательно посмотрел на сидящих за столом.

– Встаньте, товарищи, – глаза Лейтенанта блестели нехорошим пьяным блеском, но по речи нельзя было догадаться, что этот человек только что выпил литр водки, – помяните героев Кандагара: Пашу Зотова, Ильяса  Хайретдинова и Колю Коваля. Они за вас жизнь отдали.

Охрана  поднялась и двинулась к инвалиду, но Рифкат сделал предупреждающий жест.

Поднялся со стула, взглядом пригласив это же самое сделать Юриста, попросил официанта подать еще стопку, разлил оставшуюся водку  на три порции. Рюмку протянул сидевшему на тележке инвалиду.

Мужчина  опрокинул рюмку. Посмотрел на Рифката и судью, вскинул руку к помятому и выцветшему  берету с эмблемой ВДВ Советского Союза:

– Благодарю Вас, товарищи, – произнес он почти торжественно, – Честь имею.

И покатил на своей тележке дальше.

– Странные  все-таки на периферии люди, согласитесь, – устраиваясь на стуле, пробурчал гость, – я  немного спасовал. Уж не подосланный ли?

Рифкат мотнул головой, но мысль эта, высказанная между прочим, осталась в памяти.

И когда Юрист покинул кафе с обещаниями в течение недели уладить вопрос, Рифкат поделился этой мыслью с телохранителями.

– Паша, ты бы узнал об этом лейтенанте поподробнее.

Паша не стал задавать лишних вопросов, только кивнул головой.

Когда господин Ибрагимов  сел в машину и готов был ненадолго выбросить из головы неурядицы и заботы бизнеса, зазвонил телефон. Глянув на дисплей, Душман ответил. Сообщали, что деревообрабатывающий станок из Норвегии прошел таможню и стал почти собственность господина Ибрагимова. Нужно было вносить залоговый платеж и забирать оборудование. Как назло семи ста тысяч рублей  у Рифката пока не хватало. Это обстоятельство и память о том, что деньги киснут в сейфе у должника, расстроило Душмана до глубины души.

– Хоть  бы вы Гене Сычу, шакалу паршивому, нагадили как? Пусть шайтан украдет его душу.

2.

– Господи! Господи! Ну что с ним поделаешь? – из закута под лестницей, где были свалены старые ведра, швабры, сломанные мусорные совки, допотопная  паркетная машина и другой хлам, хранившийся в каморке по причине всеобщей лени, вышла женщина лет семидесяти от роду.

Она огляделась кругом, заметила в дальнем углу коридора мужчину, пожилого электрика  Семена Григорьевича, копавшегося в настенных коробках с электропроводкой.

– Григорич! – громко позвала женщина, – Айда сюда! Опять наш Лейтенант пьянёхонек! Последне застудит на полу-то! Айда скорее!

Григорьевич оставил на полочке стремянки инструмент, спустился и направился к женщине. Его шаги гулко разносились по пустому зданию дворца культуры. Он подошел, заглянул в камору.

На полу, раскинув руки в разные стороны, лежал мужчина крепкого телосложения. Пустые штанины распустились во всю длину, страшно скрутившись в косичку. Тележка, на которой мужчина передвигался, откатилась далеко в сторону, приткнувшись к мусорному баку.

– Вот, гляди чо! А как так же напьется, когда тут полно гостей будет? Когда фестиваль-то?

– Да вот! Неделя осталась! Должно не напьётся. Это у него пятый день! Завтра еще опохмелится и всё!

– Да откуда ты знаешь? Кто, вас, алкашей, вообще знает, когда у вас всё, а когда не всё. Мой, так вот и загнулся, а не остановился.

Григорьевич покачал пальцем из стороны в сторону:

– Вот обобщать не надо! Не надо нас с ним в общий котел! Мы, между прочим, ветераны!

– Да какие вы ветераны?

– Как это, какие? – взвился Григорьевич, – Да я Амина штурмовал! Мы их, еть перееть, за сутки уделали. Ты скажи, седнешние так могут? Да не в жись! А Серёга! Он  тоже! Ему тоже! С ним тоже… Э-эх! – Григорьевич надсадно взвалил живой обрубок на плечо, тяжело выпрямился и зашагал в самый дальний край огромного коридора, к комнате, где  двадцать пять лет проживал Сергей Михайлович Грачёв, инвалид .

Откуда он взялся, никто толком не знал. За двадцать пять лет в городке сложилась легенда, что это несчастный внебрачный сын покойного советского директора  Дворца культуры, получивший увечья в армии. Менялась жизнь, власти, начальство, дворец пережил реконструкции и евроремонты, упадок и новое восстановление, и только Сергей  оставался в нем неизменным, вот уже двадцать пять лет ожидавший, когда  ему в военном госпитале сделают протезы. Кое-кто из старожилов городка вспоминал, что в начале девяностых  каждый год, в начале августа, к Сергею приезжало трое мужчин. Они приносили солдатский вещмешок, в котором всегда находилась новая полевая форма, консервы и несколько писем. Потом ни стало никого. Шефство над инвалидом взял местный электрик Григорьевич, шибко не вдававшийся в подробности прошлой жизни Сергея Грачёва, уловивший некий стержень общения с вечным жителем Дворца культуры и принимавший кое-какое участие в невеселой и неяркой  жизни инвалида.

Утром Григорьевич пришел в комнатку справиться, не околел ли Лейтенант.

– Сережка, живой? Ты эт, вчера, еть-перееть, чего так надрался-то? Всё умеренно, умеренно! А тут на тебе…

– Беда, Семён Григорьевич, беда! – голос у крепыша  был какой-то детский, высокий и дребезжащий, – Никак не могут подогнать шарниры, Семён Григорьевич. Я ведь вчера опять ходил к  врачу-то. Говорю, ну уж сколько можно? Рота меня заждалась, возвращаться надо! Рота меня там ждет. Когда капитан вернется, никто не знает. И я тут по госпиталям. А они мне: не можем, Сергей Михайлович, шарниры подогнать. Вам ведь не в кондукторы, вам на войну. И что уж так? Особенный я какой-то. Вон, Алексею Маресьеву, вмиг сделали, – Сергей кивнул на полку, где стояла одна единственная  потрепанная книга, вздохнул и продолжил, –  Вот я и не рассчитал приём-то. Качусь назад, а тут наши с дивизиона, айда, говорят, командир, дернем наркомовских. Раздобыли, черти. Тыл, он, Семён Григорьевич, и есть тыл.

Сергей ловко спустился с лежанки, подкатился к тазу, налил в него воды и стал умываться.

Семён Григорьевич осторожно достал из кармана сверток, положил на невысокий детский столик.

– Сергей, я тут  доппаёк принес. Хлеба белого, пару котлет, яйца. Умывайся и ешь.

– Спасибо, Григорьевич. Спасибо! Доппаёк, это хорошо! – Грачёв подкатился к столику, весело растирая себя полотенцем.

Его круглое, без морщин лицо было тщательно выскоблено бритвой. На лице играла неясная улыбка, а глаза светились неподдельной радостью. Он весело хлопнул в ладоши, положил котлету на кусок хлеба и откусил половину. За спиной зашумел чайник.

– Сейчас подкрепимся и в наряд.

Семён Григорьевич огляделся и, чтобы поддержать разговор, спросил:

– Ты никак рисовать бросил?

– Что вы? Всё на мази! Война войной, а искусство вечно! Краски купил, холст ребята принесли, рамки  Клавдия Аркадьевна раздобыла. Я же говорю, тыл, он и есть тыл. Всё тут есть. Это у нас там, на передовой, духи. Только не получается что-то последнее время у меня Татьяна. Вот закрою глаза, вижу, как она по лугу к реке идет, или как мы с ней рассвет встречаем, а начну рисовать, рука промахивается. Но я обязательно её нарисую. Как дембельнусь, так сразу к ней. Надену парадку, – он мечтательно прикрыл глаза, – парадочка у меня, закачаешься! – потом спохватился, и блаженная улыбка исчезла с лица, – Вот, только  врачи, черти, ну никак не хотят мне ноги  сделать. Я бы, наверное, уже сам склепал, если бы взялся.

Грачёв проглотил бутерброд, откатился от столика в угол, сдернул с картины занавеску.

На Семёна Григорьевича смотрела с полотна девушка лет семнадцати. Её русые волосы золотились  под лучами невидимого солнца, глаза смотрели ясно и открыто, алые губы тронула чуть заметная нежная улыбка, которую женщины дарят самым любимым и единственным мужчинам.

Электрик время от времени, когда Грачёв бывал в запое, уносил портреты в холодный склад. Выбросить или сжечь  не поднималась рука. Так они и пылились в дальнем углу, лишенные возможности показаться зрителям. А Сергей брался за новые,  и рисовал, рисовал, рисовал. Рисовал только одну-единственную женщину, которую помнил из той, другой, когда-то навсегда остановившейся жизни.

– Ты сегодня как? – спросил Семён.

– Как обычно, службу тянуть надо! – весело ответил Сергей, – Денег сегодня дадут. Грех не обмыть, – он хитро прищурился, – И повод есть, Григорич. Число-то сегодня какое? А?

Семён Григорьевич машинально бросил взгляд на стену, где у Лейтенанта висел отрывной календарь.

– То-то. Танюшка у меня именинница.

 И столько нежности было в этих обычных словах, что у Григорьича запершило в горле и щипнуло глаза. Но он собрался с мыслями, кашлянул в кулак.

– Тут комендант заходил, – Семён говорил медленно, подыскивая нужные слова, – сборы у нас. Салажат нагонят. Конкурс песенный. Ты бы, Сергей Михайлович, зазря-то водку не пил. Не ровен час, попадешь кому на глаза, губой не отделаешься.

– Да что ты?

– А то, сейчас с этим строго. Запрут куда подальше.

– Так что же с жалованьем? Вроде, как традиции изменять? – удивился Сергей.

– А ты его Клавдее отдай. А как рассосутся, я тебе компанию составлю.

– Договорились!

Сергей остался доволен разговором. Семён Григорьевич тоже. В коридор вышли вместе, и только потом расстались.

3.

Накануне фестиваля во Дворец культуры пожаловало высокое начальство из администрации города. Маленькая круглая женщина, заместитель главы города по социальным вопросам, обошла весь дворец. За ней хвостом семенили директор, главный режиссер массовых мероприятий, еще пара  ответственных сотрудников. И на все замечания только кивали головами, боясь что-либо возразить. В общем, всё было хорошо, пока не спустились в огромный холл на первом этаже.

– Голо!– проронила женщина-начальница.

– Так ведь тут гардероб. Разделись, поднялись, – объяснила директор.

– А кто пораньше приедет. Ему что, так в зале и сидеть? Нет! Я думаю нужно выставку организовать. Художественную.

– Но ведь… Не успеем, – понурилась директор.

– Я такого от тебя  не слышала. Не слышала! – разделяя слова на слоги, произнесла женщина-начальница и затараторила дальше, не давая другим что-либо сказать, – Не успеем! Успевайте! Еще почти сутки! Ерохина возьмите, Кузнецова! Пейзажи там всякие.

– Кузнецова на областную увезли. У нас нет ничего.

– Совсем? – было видно, как заместитель главы района по социальным вопросам приходит в тихую ярость, – И на складе ничего нет? Плакаты какие-нибудь.

– Ну, уж это добро я одна не отважусь разбирать, – директор явно боялась прогадать с плакатами и картинами местных знаменитостей, забытыми в холодном складе.

А там еще с советских времен лежали писанные на добротном холсте  трехметровые фигуры рабочих и колхозников, советской интеллигенции и даже нескольких вождей, срисованных с черно-белых фотографий в пролетарско-авангардистском стиле: по белому полотнищу красной краской.

Семен Григорьевич по приказу директора вытаскивал картины и плакаты на свет божий. Женщина- заместитель смотрела на них и указывала, что возвратить назад или вообще выбросить, а что еще послужит делу развития культуры и привлечет внимание зрителей.

Плакатов и картин, достойных внимания, набралось десятка два. Выставка в огромном холле получалась куцая.

– А это что? – указала начальница на сложенные аккуратной стопочкой картины.

– Это так, – пыталась отговориться директор, – начинающие работы.

Но Семён Григорьевич уже вытащил одну.

Начальница хмыкнула, поправила на носу очки, сделала пару шагов к Семёну.

– И пусть. Очень даже ничего. Кто это?

– Сторож наш. Он у нас немного не в себе. Может, не стоит его пугать? Он  во времени не ориентируется. Да вы же его знаете, Грачёв это.

– А вы его подготовьте, поговорите. Соврите ему, наконец, что-нибудь.

Семён был на седьмом небе. Он сразу увидел, что картины, написанные Серегой, начальнице понравились.  Их было столько, что они могли заполнить весь холл, от начала до конца. И если внимательно к картинам присматриваться, то можно было увидеть, что ни одна из них не повторялась: героиня была одна, а настроение, с которым её изображал художник, всегда было разное. Семён Григорьевич и вылез с этой мыслью вперед своего непосредственного начальства:

– Я так думаю, наверху напишем « Настроение» и сразу несколько картин повесим. Они все разные. То грустные, то веселые! И народ пусть полюбуется. И Сережка, может, обрадуется. Никому ведь неведомо, что в душе у него творится.

– Что у него в душе творится? Дурак дураком. Сказано же – шизофрения с потерей ориентации во времени и пространстве. Контузия. Я уж и забыла, когда эта война была, а он всё воевать собирается. Мужику пять десятков, а он всё себя лейтенантом числит, – зло высказалась директор.

Но женщина из администрации грозно на неё посмотрела, и вопрос  о персональной Грачёвской выставке был решен.

Сам Сергей ютился всё в той же каморе под лестницей, изредка выглядывая в холл, по которому суетливо пробегали незнакомые женщины, или та же Клавдия Аркадьевна вместе с семенившим на полусогнутых Григорьевичем. В такое время Сергей старался не показываться никому на глаза, приговаривая: «Подальше от начальства, поближе к кухне!» Когда процессия во главе с невысокой, но властной женщиной, прошествовала через коридоры и удалилась в сторону холодного склада, Сергей выкатился из-под лестницы и, с силой отталкиваясь от пола, помчался к выходу. Через несколько минут он спустился с крыльца, мощным толчком забросил своё тело на тележку и рванул к ближайшему магазину.

– Чего тебе, Серега?

Продавщица перегнулась через прилавок, чтобы глянуть в сияющее лицо Лейтенанта.

– Бутылку без денег не дам!

– Денег пока не получил, задерживают. Может, из-за боёв. Но мне очень надо, как только получу, так сразу порученца пришлю. Тася! – повысил он голос, – Тебе десантура честью офицера клянется. Я живой, живой буду! Меня пока не пошлют. В госпитале ноги  до сих пор делают, так что я всегда на месте. Сегодня число-то какое? Сегодня у моей Танюшеньки день рождения. Давай, Тася, торт. И шоколадку давай. И пряников.

Закинув торбу за спину, Сергей покатил к себе.

Вскипятив чай, раскрыв торт, разломав шоколад, он выкатился в коридор и громко позвал Григорьевича и Клавдию Аркадьевну. Минут через пять старушка и электрик явились в комнату к Грачёву. Семён Григорьевич прихлебывал горячий чай, Клавдия Аркадьевна мусолила пряник, а сам Серёга с большим удовольствием ел торт и время от времени повторял: « Сегодня день рождения у Танечки. Она должна была позвонить! Но тут ребята из дивизиона сказали, духи нашу точку накрыли. Ну, ничего, ничего. Вот только на ноги встану!...»

– Серёжа! Я тут все смотрю, смотрю и думаю, что ж мы картины-то твои от людей прячем! Нет, оно понятно, когда на передовой. Устав есть устав. А тут такое дело подвернулось.  Салажата к нам приезжают. Сам командующий приказ отдал: организовать выставку художников. Я субординацию нарушил, про тебя доложил, – Семён внимательно посмотрел на прекратившего жевать Сергея.

А у него глаза вспыхнули, на лице появилось выражение напряженного ожидания. Он проглотил кусок торта и  с надеждой выдавил:

–  Взяли?

–А как же, – обрадовано закричал Семён Григорьевич, – Как же, Серёга! Да нас, десантуру! Ты же девиз помнишь: «Никто кроме нас!» Тут такая генеральша была, перебирала. « Это , – говорит , – в сторону, не актуально! Не прогрессивно! Не отражает!» А как твоё увидела, рот разинула и приказала: «Картины лейтенанта Грачёва по всему холлу развесить, чтобы все видели, как мы жить умеем! И как за эту жизнь воевать станем!» Я, Сережа, сколько мог сохранить, всё сохранил. На картинах твоих войны нет. Там Таня! Там такая, Серёжа, женщина! Она, как Родина! За неё и в огонь, и в воду! И не только ты. Мы все! Все вместе!

Сергей слушал Семёна с раскрытым ртом. Потом спохватился.

– Григорич, по дружбе прошу. Добудь мне новый тельник. Мой-то подносился. А нач по тылу черт знает где. Добудь. У тебя с каптенармусом, поди, связи имеются?

4.

Теперь Грачёв спал урывками, как на фронте. Клавдия Аркадьевна велела ему стеречь  чистоту, попусту народ на этажи не пускать. Поэтому после ночных обходов Сергей урывал два-три утренних часа сна, потом поднимался, умывался, влезал в свою форму, бросал  тело на коляску и подкатывал к зеркалу:

– Гвардии старший лейтенант Грачёв, заступить на охрану вверенного вам объекта, – громко, словно перед строем отдавал он сам себе приказ, вскидывал руку к виску и так же четко отвечал: – Есть заступить на охрану вверенного объекта.

Прокатываясь по крыльцу перед главным входом в дом культуры, Сергей заметил, что за ним наблюдает парень лет  двадцати пяти. По виду он был свой, русский, а вот по взгляду. Аж мурашки по коже у Сереги пробежали. Он хорошо помнил  такой же оценивающий взгляд американского  инструктора, попавшего в плен после ликвидации одной из баз боевиков. Казалось, что американец ничуть не боится быть расстрелянным, а как-то оценивает русских солдат, прикидывает, что ли, за  сколько долларов можно купить того или иного. Чего греха таить, Серега знал, что некоторые офицеры берут с духов доллары, потом ездят на базары,  и товар пересылают с нарочными в Союз. Но афганцы так нарочито нагло не поступали, они совали  деньги в руки шурави украдкой, как бы в знак благодарности за не разоренное жилище и сохраненную жизнь.

Сергей  уже собрался катить к парню, когда тот  сам оторвался от парапета и направился к Лейтенанту. Парень остановился перед первой ступенью лестницы.

– Меня к вам послали, – сказал он, – спросить, не поможете тут одного чеха завалить?

–Какого чеха?

Парень опасливо оглянулся.

– Душмана! Он тут крутого боевика строит и  панты крутит. А  наш командир сказал, что это дело только вам по плечу.

–  Боевиков ловить дело контрразведки. А я боевой офицер. Покажете базу, с ребятами накроем.

– Какую, на хрен, базу, – парень махнул рукой, – дебил какой-то.

И, сорвавшись с места, понесся в сторону  центральной остановки.

Сергей долгим взглядом проводил парня, не заметив, что со стороны автостоянки  блеснул на солнце  телеобъектив фотоаппарата.

Вечером Грачёв поделился сомнениями с Григорьевичем. Тот что-то промямлил, выпил чай и ушел.

Сергей в эту ночь не сомкнул глаз, прокатываясь по гулким коридорам дворца. Он прятался за колоннами,  внезапно выезжал из-за лестницы и из-за углов, пристально вслушивался в гулкую ночную тишину, всматривался в  светлые квадраты окон на полу – разведка моджахедов себя ничем не проявляла.

5.

Телохранитель и друг Павел доложил Рифкату, что Геннадий Сычов перешел на нелегальное положение. Он в городе, никуда не уехал, но ни с Рифкатом, ни с Юристом встречаться не желает. Один из парней, отирающийся на предприятии Сыча в качестве сторожа, был замечен за беседой с Лейтенантом. Павел открыл папку и протянул конверт с фотографиями.

– Вот, не обманула меня интуиция. Этот мужик как будто заранее знал, что  я в ресторане буду. И ни к кому не пристал, а около нашего столика остановился. Вот же гады! – крикнул раздосадовано Рифкат, – инвалида припрягли.

– Инвалид этот бывший офицер десантно-штурмового батальона, принимал участие в двенадцати операциях по уничтожению караванов и баз моджахедов, владеет всеми видами стрелкового и холодного оружия, обучен рукопашному бою. Имеет боевые награды. Ранен при обстреле Кабула незадолго до вывода наших войск из Афганистана. Частичная потеря памяти, неадекватно оценивает окружающую действительность, но агрессии не проявляет, для общества не опасен, – отрапортовал Павел.

Рифкат кивнул. И показалось, тут же забыл услышанное.

Он уже несколько дней искал  денег. В банке  висел кредит, и хотя кредитная история его предприятия была безупречной, новой миллионной ссуды банкиры давать не собирались. Приятели-бизнесмены делали круглые глаза и понимающе кивали, но потом просили их извинить.

Господин Ибрагимов скатывался к нервному срыву, уже готовый к тому, чтобы отдать приказ силой выколотить деньги из Сыча. Поданное заявление в суд принималось  к рассмотрению не ранее, чем через месяц, а продавцы техники не могли ждать. Сама техника, простаивая, каждый день проворачивала колесики невидимого счетчика.

– Паша, хоть из-под земли мне  Сыча достань. Где-то же он ходит. По участку своему ходит. В спальню. В туалет в ресторане не с охраной же. Я из этой шелудивой собаки сам денежки выдавлю. Сам!

6.  

Грянул фестиваль.

Сергей пристроился в дальнем углу на площадке парадного входа и смотрел на происходящее. Сотни людей улыбались, смеялись, встречались, обнимались. Гремела музыка, слышны были речи штатских, бегала и пищала детвора, в небо то и дело взмывали разноцветные  воздушные шарики. Когда шар вырывался из рук какого-нибудь сорванца, Сергея одолевало  беспокойство. Но глядя на большое скопление веселых и беспечных людей, он сдерживал себя, чтобы не испортить праздника и не нарушить приказа вышестоящего начальства.

На выставке картин народу собралось – не протолкнуться. Люди постарше с ностальгией смотрели на портреты знаменитых металлургов и передовых хлеборобов – многих узнавали, ведь это были кусочки их ушедшей  молодости. Молодежь проявила внимание к циклу портретов неизвестного художника Грачёва.

Григорьевич ходил гоголем, вслушивался в разговоры, а когда за спиной раздалось:

– Ксюха, смотри, кто-то тебя нарисовал! Классно!

– С ума сошла?

– Да точно ты!

Семён Григорьевич остановился и резко обернулся. Перед портретами стояли две девушки, шестнадцати-семнадцати лет от роду, а может и чуть старше. Плохо Григорьевич разбирался в возрасте, чаще определяя его двумя понятными ему категориями: «дети» и «кобылы». Девушки детьми не были. И это смутило электрика до невозможности. Нужно было немедленно спрашивать, кто они и откуда, а у мужика пропал дар речи. Спохватившись, он рысцой  бросился в апартаменты Клавдии Аркадьевны.

– Клава! Клава! Да где ты, ет-перееть, язви тя в душу! Клавдея! – закричал он.

– Ну! – отозвалась женщина, прикорнувшая на кушетке, – Случилось чего? Затирать идти?

– Случилось! Случилось! – он сел на табурет, – Там это, – соскочил. – Ну чего ты лежишь-то? – в сердцах крикнул Григорьевич, – Там это.

– Да что там? – Клавдия поднялась, поправила на голове платок, – Толком сказать можешь?

– Это там. Очевидное невероятное! – метнулся по комнатке,  снова сел на табурет, – Короче, иду сейчас по коридору, где картины развешаны и слышу. Одна другой говорит: « Смотри, – говорит, – это ты на портрете». Я обомлел. Клавдия, я обомлел. Оборачиваюсь. Мать честная! Еть-перееть! Да ведь Танька Серегина передо мной стоит.

– Ты чо мелешь-то? Какая Танька? Откуда она тут взялась? Ты чо мелешь-то? Или уж вместе со своим Серёгой от водки-то ополоумели?

– Да какая водка? – горячится Семён Григорьевич, – Какая водка? Ни в одном глазе. Еть-перееть. Ты сама сходи, погляди. Там, поди еще.

Клавдия поднялась. Вдвоем они устремились в холл. Григорьевич  тщетно крутил головой, пытаясь отыскать девчонок. Пропали.

– Вот ведь, – возмущалась Клавдия Аркадьевна, – и чо тебе в голову-то взбрело? Ты сам подумай, если и была какая там девушка у твоего Лейтенанта, так сколько ей сейчас лет? Чуть помладше Сереги будет! А ты девчонку опознал!

– Клавдея, – оправдывался Семён Григорьевич, – Говорю же, как тебя, видел. Может, и он где встречал? И запала ему в мозги-то. Еть-перееть, оно понятно, не все дома у мужика, но ведь и не дурак он вроде. Перемкнуло где-то. А как он эту дивчину увидит? Откуда-то же он знает, что её Таней зовут. Мы вон, с тобой, уж сколько лет на день рождения ходим? Ни разу не перепутал, день в день.

– Вот тебе и доказательства, – настаивала уборщица, – я двадцатый год тут буду работать, лет пять он меня запомнить не мог, значит, пятнадцать лет мы с тобой день рождения его Татьяны отмечаем. Взбрендило тебе чего-то. Давай, я чайку поставлю, отдышимся. Кстати, где твой художник, не видела  я его что-то?

– Да на крыльце был. От угла к углу все катался. Нервно так катался, за углы заглядывал. А как шарик в небо полетит, так прям страх, еть-перееть, у него по лицу бежит. Вот, опять же, чего он этих шариков воздушных боится?

Но не Григорьевич, ни Клавдия Аркадьевна на  крыльцо не вышли.

7.

Площадь гудела звуками. Люди двигались во всех направлениях. Сергей видел, что среди тех, кто вчера или позавчера прилетел из Союза последним бортом, мелькают незнакомые лица. Но они улыбаются.  Это свои. Они говорят на дари. Это хорошо! Это замечательно, когда люди говорят на дари или туркменском. Душманы приходят  из-за гор, предпочитают арабский. Грачев улыбался. В огромной  пучине движущегося народа звучал только один язык, значит, опасности не было.

– Салям Алейкум! – мужчины протянули друг другу руки и трижды облобызались.

Сергей выделил это приветствие из всех других.  Оно резало ухо, поэтому Грачёв выкатился из своего укрытия, поспешил к ступеням и ловко по ним спустился вниз. Люди давали дорогу инвалиду, а он  торопился к трём мужчинам, один из которых был одет в шикарный, черный с отливом, костюм, двое других в пузырчатых серых куртках-безрукавках и  легких белых штанах. Сергей сзади теперь видел их бритые затылки и  уже слышал эти смеющиеся надменные голоса. Тот, который был в центре, переоделся, бурнус снял, костюм одел, а другие американские куртки поленились снять, только и додумались шаровары белые натянуть.

В голове летело: « Допускались свои шарики, обнаружили себя! А вот и духи пожаловали. В этот раз не уйдут!» Сергей спешил. В его голове роились воспоминания: сейчас этот в черном костюме достанет радиотелефон и позвонит. А те двое, в белых штанах, побегут в разные стороны и что-то закричат. И исчезнут! Все! Разом. Как по команде в воздухе застонет, заскулит первая мина и упадет в центр площади. А за ней посыплется минный град. И над Серегой будут лететь  комья глины, доски, камни, ошметки человеческих тел, обрывки  материи, в которую закутаны женщины, а потом хлопнет рядом с ним.

– Душман, они, кажется, нас заметили! – один из лысых   указывает куда-то в сторону.

– Обнаглели. Сейчас мы их тут прижучим. Душман, звони нашим, пусть подтягиваются. И ментам звони, ментам.  Сейчас мы Сычу мочи подольем.

Мужчина в черном костюме достает телефон, нажимает кнопки и прикладывает аппарат к уху.

Сергей уже слышит, как незнакомец приказывает. Речь чужая, гортанная, лающая.

Рифкат действительно кричит, потому что вокруг шумно:

– Оружие захватите. Не ссыте, у вас разрешение.  И сюда, на площадь. Тут он. Тут.

– Душман, давай Сыча на понт возьмем. Он-то думает, что ты культурный, а ты Душман. Чо кричать-то надо? Чо тогда  душманы орали?

– Аллах Акбар ! – громко произносит мужчина в дорогом костюме.

Серега подлетает сзади и бьет крикнувшего «Аллах Акбар» под колени. Господин Ибрагимов, взвыв от боли, валится на тротуарную плитку. Телохранители бросаются на Сергея. А он, размахивая дощечками-опорами, орет на толпу:

– Вон! С площади вон! Все вон!

Женщины с детьми бросаются в сторону, мужчины останавливаются, чтобы внимательнее рассмотреть, что происходит.

Один бритый пытается ударить Серегу  в лицо, но  Грачёв блокирует удар, захватив ногу противника резко дергает на себя, молниеносно впечатывая кулак правой руки в пах. Второй телохранитель замешкался, поэтому сразу же получил дощечкой между глаз.

Душман орет благим матом:

– Сычовский, паскуда. Он мне ногу  сломал! Кто-нибудь! Да уймите  его!  Мужики! Это буйный, вяжите его, он же Пашку убьёт.

Сергей действительно добивает Пашку. У того на голове видна кровь.

– Вон! Все вон! Сейчас  мины полетят! Он уже сообщил! Он душман! Я слышал! Он душман! Аллах Акбар орет!

На Сергея сзади наваливаются  трое здоровых парней. Они пытаются  оторвать Серегины руки от Пашкиной глотки. Грачёва трясёт. Он обмякает и уже стонет,  умоляя:

– Уходите! Сейчас стрелять будут!  Сейчас всех убьют!

Появляется милицейская машина, потом подкатывает карета «Скорой помощи». Грачеву заломили руки. Он лежит на асфальте и бешено вращает глазами. Женщина врач загибает Серёге рукав и ставит  успокоительное. Медсестры бинтуют пострадавших. Душмана и Пашку грузят в «Скорую помощь», еще одному телохранителю рану от опорной дощечки  мажут йодом и заклеивают пластырем. Мужчины несут ослабшего Сергея во Дворец культуры. Навстречу им бежит Семён Григорьевич и семенит Клавдия Аркадьевна. Поплывший от уколов Лейтенант продолжает  шептать:

– Уходите! Сейчас стрелять будут! Я тогда не успел! Шарики! Уберите шарики! Духи! Они стрелять будут! Я не успел!

8.

Очнулся Грачёв  вечером на вторые сутки. Сполз с топчана, ополоснул лицо и, взгромоздив свое тело на коляску, выкатился в фойе. Из актового зала неслась музыка и  голоса: высокие детские, томные женские, неокрепшие юношеские. Все было спокойно. Значит, вчера налета не было. Душман не успел сообщить своим  и скоординировать огонь. Грачёв поправил берет, и веселым взглядом окинул фойе дома культуры.  В дальнем углу  толкалось несколько парней. Сергей смутно помнил, что одного из них он где-то видел. Громко позвал:

– Боец, к командиру!

Парни переглянулись. Но знакомый тут же подошел.

– Боец, держи стольник и принеси мне водочки. Выполнять!

– Вы деньги уберите. Я сейчас.

– Вот молодец! Понятливый! Только обращаться надо по уставу, товарищ гвардии старший лейтенант! – Лейтенант широко улыбнулся.

– Извините, у вас знаков различия не видно, – отозвался парнишка.

Через полчаса Грачёв опорожнил полный стакан, крякнул. Посидел с минуту. Сделалось намного лучше. И он покатил  в актовый зал. Послушать, как поют салажата.

– На сцену приглашается Ксения Токарева. В её исполнении звучит песня «Нежность».

Серега расслабился. Он сидел  на полу  у первого ряда, и ему не  было видно певцов и певиц, но он  особо не  расстраивался.

«Покроется небо пылинками звезд» – звучала песня.

Исполнительница подошла к самому краю подиума. Сергей замер. Он впился в девушку взглядом, стал шарить рукой по полу, ища отложенные в сторону дощечки.

« Мы память, мы память, мы долгая память друг друга» – летели слова.

– Таня! Танечка! – шептали губы.

И когда отзвучали аплодисменты, когда в зале наступила тишина перед объявлением следующего номера, от самой  сцены, с пола, к дальним рядам, к высокому потолку полетел Серегин возглас:

– Видели! Таня моя приехала! Это Она! Видели?!

Грачёв загремел дощечками, как-то очень громко покатилась коляска из зала. А зал в темноте напряженно молчал.

Он метался по залитому неоновым светом фойе, по длинным, заполненным незнакомыми людьми коридорам, но отыскать своей Тани не мог. Он устал. Взмок. Руки ломило.

Когда фойе опустело, и умолкли все звуки,   тишину разорвал  Серёгин крик:

– Танечка! Ты где? Та-а-не-э-чка-а!

9.

 С раннего утра Грачёв выкатил к главному входу. Григорьевич и  Клавдия Аркадьевна сначала хотели  отправить его в комнату, но когда поняли, что Лейтенант не тронется с места,  в очередь за ним присматривали.  Народу становилось все больше и больше. Сергею стало труднее  рассматривать всех входящих и выходящих. Он стал нервничать, ерзать на своей тележке.

Но вот мелькнуло знакомое лицо. Он его узнал среди сотен других сразу. Его Татьяна, весело щебеча о чем-то с подружкой, поднималась  на крыльцо. Серега расплылся в улыбке, оттолкнулся  от пола и,  оставив дощечки у колонны, покатился к  дверям, широко раскинув объятья.

Девушка, занятая  разговором, и не ожидавшая, что её сейчас схватят, опешила, а потом истерично завизжала.

Грачёв  первые секунды ничего не понял. В его  ладонях были какие-то материи, а под ними прятались крепкие ягодицы. У самого носа низ блузы. Блуза у неё была особенная, и запах был особенный – он никогда не забывал этого запаха. Запах остался с того самого момента, когда из темноты еле-еле проступил свет. Сергей помнил это всегда. Тогда он потянул носом воздух, и вместо едкой пороховой гари  почувствовал аромат каких-то цветов.

Он отпустил девушку только тогда, когда на него закричали со всех сторон, а на голову и плечи посыпались детские удары девичьих кулачков.

– Это Таня! – крикнул Грачёв, – мы знакомы. Это моя Таня.

И почувствовал, как его тянут в сторону. Потом перед лицом замельтешил Григорьевич.

– Безобразие! – раздраженный возглас прилетел сбоку.

Сергей обернулся. Его плачущую Таню уводила какая-то женщина. Он  оперся  о пол и толкнул самого себя вперед. Но ничего не получилось. Крепкие руки электрика держали Грачёва. Лейтенант еще раз дернулся, поднимая тело на обрубки ног, и обмяк.

– Как же так, Григорьевич? – Сергей поднял полные злобной тоски глаза на единственного человека, понимавшего его и умеющего с ним разговаривать, – Это из-за ног. Она же меня таким еще не видела. Испугалась?

– Ничего, Серега, ничего. Прорвёмся. Покатили домой. Я тебе, товарищ гвардии лейтенант, форму новую справил: и тельник, и брюки, и кителек, и даже берет новый. Думаю, в самый раз угадал. А с Танькой я поговорю. Вот дура-то. Радоваться надо, что мужик живой. А она в истерику. Баба, одним словом. Покатили, товарищ лейтенант. А с Танькой я поговорю, – Григорьевич аккуратно подталкивал в спину Сергея, направляя его к своей комнате.

10.

Клавдия Аркадьевна не вошла, она просочилась в уборную. Ксения уже забыла о происшествии, смеялась, рассказывая что-то подружке. Когда гример закончила работу, девушка  поднялась со стула.

– А вы что тут делаете? – в голосе Ксении звучало неудовольствие.

– Детонька, да я ж к тебе.

– Какая я вам детонька.

– Волнуюсь я. Не знаю уж, как вас, нынешних и называть. Меня Клавдия Аркадьевна зовут. Я тут работаю.

Гример и подружка с интересом смотрели и слушали. А Ксению с каждым словом все больше и больше раздражала незнакомая уборщица, посмевшая без разрешения ворваться в грим-уборную.

– И что из того, что вы тут работаете?

– Я из-за Сергея.

– Из-за какого еще Сергея? – но Токарева быстро догадалась, – Из-за придурка этого?

– Он, девонька, не придурок. Он контуженный. Давно. На афганской войне. У него в памяти какая-то девушка. Очень на тебя похожая. Ты же портреты в фойе видела? Он их всю жизнь рисует и говорит, что это его Таня. Христом Богом тебя прошу, побудь ты его Таней. Побудь рядом с человеком, которому и дано-то всего, что память порванная.

– Может мне еще и поспать с ним?

– Ксюха , ты чего? – подружка  попыталась остановить Ксению.

– Не встревай. Не фестиваль, а дурдом какой-то. Идите уже отсюда. Как вас там. Степановна…

– Аркадьевна. Клавдия Аркадьевна.

Клавдия Аркадьевна вспыхнула, но переборола свой гнев. Приоткрыла дверь и неслышно скользнула в щель.

Ксения приблизилась к дверному проёму.

В коридоре  послышалась какая-то возня и приглушенный шепот.

– Как я сегодня петь буду? – Ксения обернулась к гримеру и подружке, – все нервы вымотали, – она толкнула с досады стул, задела  коленом  его острый угол, вскрикнула и бросилась к столу, глотая  нахлынувшие слезы.

11.

– За наших, товарищ гвардии старший лейтенант, – Семён Григорьевич протянул Сергею стакан с водкой.

– За наших.

– Прав наш дядя Вася был. Никто кроме нас! – электрик сжал кулак, погрозил кому-то в пустоту, – Никто! Ты когда в Афган пришел? В восемьдесят шестом. Салага. Салабон ты, лейтенант. Это я тебе говорю, старший сержант Лиховец Семен Григорьевич. Ты куда пришел? В войнушку поиграть пришел. А я, – Семен ударил себя в грудь, – на гвардию. Ты понял, лейтенант, еть-перееть. Я на гвардию. А они, я тебе скажу, не духи… Они не пальцем, Сережа, были сделаны. Они не такие рас…, балбесы, как вы потом. Почему вы потом с ними справиться не могли? Потому что вы, лейтенант, уже были эти… Расп…яи. Надеялись на броню, на пушки, на минометы. А я с одним автоматом. Понял, лейтенант? С автоматом. Одним автоматом на гвардию. На Амина. И уделали. Никто, кроме нас! Это я тебе говорю, старший сержант Лиховец Семен Григорьевич.

– Подожди, Григорьич. Ты чо, еврей что ли? – Грачев покачивался из стороны в сторону и пьяно скалился.

– Сам ты еврей. Я казак! Понял?! Казак! Дед  мой был Лиховеец. Лихо развеевал. Побеждал он лихо. Понял? Еть-перееть. А советские писари в паспорте букву одну потеряли. Им по херу было. Единая семья – советский народ, – Семен Григорьевич сунул кусок колбасы в рот и стал жевать, а когда закончил есть, речь его была уже о другом, – И я тебе скажу. Батька мой всегда говорил. Опосля той войны мы были одна семья – советский народ. А потом расползаться по углам стали. Как тараканы, Серега. Как сукины дети. И я Брежнева понимал. Нам нужна была война. Большая война, чтобы мы опять скрепились. Чтобы кровью перепоясались. Лёня откровенно думал: придет в Афган, и те суки, из-за бугра, на нас попрут. И тогда бы, Серега, мы им такую кузькину мать, показали. Так бы их, ет-перееть, уделали. И жили бы мы сейчас в одном большом Советском Союзе. За Союз, Сережа! За Союз! – Семен Григорьевич махнул стакан, что компот выпил, поставил его на стол, припечатал, – Если бы ты, Серега, понимал, что эти суки потом наделали…

– Григорич! А Татьяна-то моя чего? Не видать?

– Что мне сказать тебе, друг ты мой ненаглядный? Как полкан наш  увидел, что бабы штатские тут смущают героев, так такой расколбас устроил. Не опишу, но выдворил он Татьяну. За гарнизоном живет, поди, в гостинице. А тебя, товарищ гвардии старший лейтенант Грачёв, на трое суток под домашний арест. Хотели на губу, но в положение вошли.

– Приказа не было.

Семен Григовьевич разлил водку в стаканы, потом полез во внутренний карман рубашки и достал  сложенный вчетверо лист бумаги.

– На, читай. Приказ по гарнизону. За нарушение устава внутренней службы, статьи такой то, пункта такого то подвергнуть  гвардии старшего лейтенанта Грачёва  Сэ.Мэ., – Семен Григорьевич внимательно глянул на Грачёва, – Ты у нас   гвардии старший лейтенант Грачёв  Сэ Мэ?, – и продолжил читать, – Гвардии старшего лейтенанта Грачёва СэМэ домашнему аресту сроком на трое суток. Комендант гарнизона,  полковник Горохов КаВэ. Дата. Подпись. Печать. Возьмите и исполняйте. За приказ!

– За приказ, – машинально проговорил Серега и выпил очередной стакан.

12.

Вечерело. Из нахмурившегося неба накрапывал мелкий дождик.  В  просторной гостиной затопили камин. К хозяину дома, сидящему в глубоком уютном кресле, подошла собака, посмотрела на него  проницательными грустными глазами и улеглась у ног.

– Вот, – указал Рифкат на собаку, качнув в руке бокал вина, – даже она понимает, что в нашем городке все пошло не так.

Несколько серьезных мужчин разом кивнули.

– Я не сторонник больших ссор, Рифкат. Ты меня знаешь, – проговорил один из них, – Но оставить этот случай без ответа недостойно мужчины. Не забрать долг тоже нельзя. Так всякий решит, что наши деньги – мусор. А они из наших пота и крови, – говоривший остановился и обвел взглядом собрание.

Никто не возразил.

–Третейский судья не помог, государство тоже не помогло, остается только один верный способ, обратиться к знающим людям.

– К братве? – Рифкат  немного подался вперед.

– Сейчас не девяностые, – парировал говорящий, – Просто есть люди, кто умеет решать вопросы немного другим путем, назидательно и эффективно.

– Если положат Сыча, – вмешался другой, – органы почти сразу придут к  Рифкату. Скандал этот как-то уже из нашей среды выполз в свет.

– Согласен. Но я же сказал, что акция должна быть назидательной. Назидание порою действует сильнее, чем страх. Кидалам местным нужно преподать урок, а не мочить их в сортирах. На тебя, Рифкат, не Сыч напал, шавки его. Так давай шавок  лупить и будем.

 Мужчина достал из кармана пиджака лист бумаги, потом футляр с очками. И когда он водрузил очки в  искусной оправе на нос, стал похож на старого доброго учителя, приготовившегося читать классу поучительное и смешное одновременно сочинение.

–Самого Лейтенанта напугать трудно, он  бойню прошел, да и с головой у него не все в порядке. У таких либо от страха истерика, либо чеку срывает. Их не проймешь. Но за Лейтенантом  девчонка числится. Она сейчас тут. Неурядица у них какая-то, но это с её стороны. А со стороны Лейтенанта – безоглядная любовь. Укради девчонку на глазах у Лейтенанта. И считай, что Сычу СМСку послали.

Мужчина в развернутый лист не заглянул ни разу, но когда закончил речь, аккуратно его свернул и убрал в карман,  снял очки и вновь обвел собрание взглядом. Он видел, что большинство уже одобрило  мудрое решение вопроса.

– А что, – воскликнул Рифкат, – пусть будут знающие люди.

– Тогда  тебя ждут в «Скорбящем ангеле», – проговорил мужчина и, увидев изумленные лица, добавил, – Погребальная контора с очень хорошей репутацией. Государственное  предприятие, оказывающее ритуальные услуги. Ну не к чемэзовским же мне обращаться, – и он улыбнулся, давая понять, что солидные люди нашего дня даже смерть дарят из респектабельной винтовки, а не из расточенного пистолета.

13.

Два дня Грачёв поднимался с кровати только для того, чтобы дотянуться до стакана. Григорьевич, контролировавший процесс, заглянул вечером, принес еще пару бутылок и сунул их под кровать. Чекнулся  с Сергеем, опрокинул полстаканчика и засобирался.

– Жена ругается? – спросил Лейтенант.

–Хуже, товарищ гвардии старший лейтенант. Хуже. Завтра у салажат финал. Генерал, говорят, будет. А у меня в пяти софитах  лампы  сгорели. А это ж вон на какую верхотуру лезть. Еть-перееть. Можно слететь.

– Таню видел? Ты же обещал поговорить. Григорьич! Что ж, без ног, так и не человек. Сделают мне протезы. Сказали же  – сделают. И больше я  тут не  останусь. Сразу на передовую, – он скрипнул зубами, – Увидишь, так и скажи.

Приподнялся на локте, глянул на растерявшегося Семена Григорьевича.

– Показалось мне, что она меня любит. Показалось. А ноги у меня, бля, недоделанные. Недоделанные ноги.  До сих пор не доделанные.

Сергей резко повернулся к Семену Григорьевичу спиной и замолчал. Электрик почувствовал себя совсем неловко, хватанул из стакана большой  глоток водки, вскочил и  выбежал из комнатки Лейтенанта.

Вечером большого финала на одном из рядов  ближе к эвакуационному выходу некоторые зрители видели офицера ВДВ. Тщательно выбритый  немолодой мужчина одет был в парадную форму, выглядел  браво и почти неотразимо. Женщины улыбались офицеру, пока не замечали свободный проход между креслами. Далее в выражении лиц  появлялись  жалость и ужас.

Но Сергею давно стали безразличны  эмоции других. Он ждал своего часа. И дождался. На сцену вышла она. Глупая  ведущая  назвала её Ксенией  Токаревой, но ведь Грачев знал, что её зовут Татьяной. Поправив берет, Сергей соскользнул с кресла на пол, взял под мышку свою каталку и, помогая себе свободной  рукой, на обрубках ног стал спускаться вдоль стены к первому ряду. Там  в кресле лежал букет роз, который Грачев купил на рынке у первой продавщицы  цветов, притащившейся на работу ни свет ни заря.

– Гран-при фестиваля, – пауза, – за исполнение песни «Афганский вальс» присуждается Ксении Токаревой.

Под овации Ксения вышла на сцену.

Сергей крепче сжал стебли роз. Его Танечка сейчас была неотразима. Вот прозвучали первые аккорды, вот она взяла первые ноты. У него в горле что-то мешало, и кадык беспрестанно перекатывался туда-сюда. Эта песня была написана про них.

– Краски смешались в горящей долине:

Бинт перевязочный – белое с красным,

Белое с пепельным – солнце пустыни…, – Летели в зал слова.

Все так и было, как сказал поэт, только он не знал одного маленького нюанса. Серега не погиб. Искалечило. Ноги оторвало. Но он не погиб.

– Как же это? Так не честно!

 Где ты, русский мой  афганец?

Ждет тебя  твоя невеста!

 « Не погиб он», – хотелось закричать Сергею. Не погиб!  И невеста смело может надевать свадебное платье. Она еще не знает об этом, но остались считанные минуты. Вот сейчас Татьяна допоет, и он рванет к ней. Что есть силы. И громко, никого не стесняясь, скажет, чтобы она стала его женой. И пусть потом  поэт удивляется, как же он так прогадал.

 Грачев напрягся. С последним аккордом пошел на штурм лестницы, ведущей на сцену. Он боялся опоздать, боялся не успеть. Он полз вверх, как там, в Афгане, полз по скользким ото льда и снега камням, он выбрасывал букет роз вперед с такой силой, что с нежных  бокалов опадали лепестки. Он скрипел зубами и ругался про себя матом, поднимая непослушное тело на очередную ступень.

За спиной висела гробовая тишина, и только чьи-то тяжелые шаги пробухали в сторону Грачева.

В глаза ударил свет. Он увидел её. Татьяна стояла в центре сцены растерянная и напуганная. Но он только что слышал, как объявили её премию. Грачев  одернул китель, поправил берет, схватил букет и  двинулся по сцене. В черноте зала прокатилась волна звука, а потом наступило  молчание.

Семен Григорьевич и Клавдия Аркадьевна с ужасом смотрели на сцену.  Обрубок человека полз по театральному помосту, цепляя провода, срывая со стоек микрофоны, полз, протягивая неимоверно огромную руку с  букетом в сторону готовой разрыдаться девчонки.  Она не убегала со сцены  по одной единственной причине  – бежать было некуда. Любопытное закулисье торчало в проходах и ждало развязки.

Грачев дополз. Он протянул букет. Сказать что-то не хватило воздуха.

Что-то залопотала в микрофон ведущая. Ксения шагнула вперед и приняла букет. Грачев хотел бросить руку к виску, но не успел. Пока его лицо  расцветало в глупой улыбке, мимо него  прошли девушки, потом какие-то мужчины, пробежал фотограф, принесли камеру на треноге. Попросили его посторониться. И оттерли совсем. Сергей только и увидел, как два  респектабельных мужчины провожают Таню к выходу из зала, несут  охапки цветов и призы. Одного, с белым пятном пластыря на лбу, он узнал сразу. Это был тот, из душманов, пытавшихся подорвать площадь.

Содрав с себя китель и захлестнув распустившиеся брючины, подобный морскому котику, разъяренному неумелым охотником, Грачев рванул к  лестнице. Слетел  с неё одним приемом, не чувствуя боли в ушибленных локтях, схватил свою тележку, прыгнул на нее и выкатил в коридор.

Татьяна  и сопровождающие её враги были у входных дверей. Грачев ударил дощечками в пол и толкнул себя вперед с неимоверной силой.  Увернулся от выскочившего навстречу Григорьевича.

– Духи! Сержант, духи!

Он вылетел на крыльцо, разогнал тележку еще несколькими толчками и, вытянув руки вперед, словно пытаясь взлететь, нырнул на мужчину с белым пластырем на лбу.

– Та-а-ня-а! Бе-е-ги-и-и! – висел  в воздухе нечеловеческий Сережкин крик.

Чужак увернулся. Лейтенант со всего маха, не успев хоть как-то сгруппироваться, рухнул на землю.

– Скорее! Скорее уводите девушку.

– Ксения!

– Серё-ёжка-а! – из дверей  вылетел растрепанный Семен Григорьевич, озираясь по сторонам и ища взглядом Грачева.

Черная БМВ присела, бросила из-под колес крошево  плохого асфальта и рванула к светофору.

14.

– И вы не знаете этого человека? – Рифкат встал из-за стола, чтобы подойти к Ксении и наполнить её бокал вином.

– Нет, – смутилась девушка, – он однажды приставал ко мне. Пьяный, наверное, был. Но получил по заслугам. Потом женщина приходила, сказала, что он меня всегда рисовал. Но мне всего восемнадцать. Я его знать не знаю.

– Говорят, что он  сразу вас узнал. Называл…

– Таней, – Ксения улыбнулась, – И в этот раз он крикнул: «Таня! Беги!» Когда на вашего человека из охраны бросился.

– Да, – проговорил Рифкат.

По интонации было не понятно, соглашается ли господин Ибрагимов с девушкой, или сожалеет о случившемся.

– Извините, Ксения, но дела заставляют меня попрощаться со столь знаменитым и очаровательным созданием, как вы. Шофер отвезет вас, куда пожелаете. И не сердитесь на моих ребят – провинциалы. Немного неуклюжи, но честны и преданны. А бедолагу этого простите. Я распоряжусь, чтобы его навестили. Наверное, он пострадал.

Ксения поднялась.

– Знаете, Рифкат Рашидович, когда первый раз он стал приставать ко мне, я очень пожалела, что рядом со мной нет крепкого и здорового парня. Или такого внимательного человека, как вы. Отвратительно, когда тебя безнаказанно могут обидеть, облапить, – она открыто и по-детски улыбнулась Ибрагимову.

– Да.

Рифкат Рашидович улыбнулся в ответ, взял Ксению под руку, довел до гардеробной, поцеловал руку и передал девчонку на попечение своего шофера.

«Она и не подозревала, что её похитили, – подумал Душман, – Вот это акция, так акция! Хотя! Горькие плоды деяний уже  упали на землю».

Ксюха  катила на заднем сидении БМВ, смотрела сквозь стекло на взъерошенный городок, улыбалась и думала: « Кажется, мы приближаемся к цивилизации. Новый русский татарин, а такой обаятельный человек».

Тем временем в небольшой комнатке, в которой жил Грачев Сергей Михайлович, уборщица Клавдия Аркадьевна забросила черным халатом зеркало. Посмотрела на  неоконченный портрет девушки, как две капли похожей на молоденькую артистку с фестиваля, потом на выцветшую фотографию, на которой стояли, обнявши друг друга за плечи, четыре  парня в серых афганках. Парни были молоды и веселы. Но было это очень давно. В какой-то другой жизни, о которой теперь помнили немногие, почти никто. Клавдия Аркадьевна шмыгнула носом, утерла уголком платка  выкатившуюся слезу, вздохнула и пошла ставить тесто на поминальный пирог.

Семен Григорьевич и осветитель сидели  на середине сцены в одиноком круге света, пили водку и закусывали луковицей. Семен Григорьевич рассказывал про «Альфу», гвардейцев, Амина и родной автомат.

Господин Ибрагимов Рифкат Рашидович поздней ночью проходил  таможенный контроль в аэропорту, улетая вместе с меченым телохранителем,  в бизнес-турне.

Сыч  лежал на банном полке, а молодая и симпатичная девушка  втирала в его тело восточные масла.

Кто-то другой был в каком-то ином месте, и для каждого время катилось вперед, потому что ему не нужны  ноги.

Март - Октябрь 2012 года.