Иван ЕВСЕЕНКО. Вера, Надежда...

 Рассказ

 Представьте себе маленькую, уютную квартиру где-нибудь на окраине Москвы, а в этой квартире молодую еще, несколько лет тому назад разведенную женщину. Работает она учительни­цей русского языка и литературы и зовут ее Верой. У нее есть сын-подросток, которого она очень любит и единственно для которого (как ей до недавних пор казалось) и живет. Где-то на другом конце Москвы есть еще у Веры бывший ее муж, жал­кий, потерянный человек, но она вспоминает о нем совсем ред­ко, потому что не любит его да, наверное, и не любила с са­мых первых дней замужества.

 В уютной своей двухкомнатной квартирке жила Вера почти счастливо, растила сына, удивительно похожего на нее и со­вершенно не похожего на отца, и ни о чем постороннем, кроме работы и дома, не думала...

И вот однажды в школу для встречи с учениками старших классов приехал знаменитый писатель, поэт, книги которого Вера всегда читала с какой-то особой радостью и тревогой, но в жизни ни разу его не видела. Был он крупным седеющим мужчиной лет пятидесяти с небольшим, говорил медленно в растяжку, по-сибирски, так же медленно, не торопясь ходил и даже смотрел на всех окружающих медленно и основательно.

 Вере, Вере Николаевне, поручили сопровождать его на встрече. И как только она познакомилась с Алексеем Алексе­евичем, как только ощутила свою руку в его руке, так сразу с трепетом в сердце и поняла, что между ними сегодня что-то должно случиться...

 И она не ошиблась. После встречи Алексей Алексеевич позвал Веру ужинать в недавно открывшееся на городской окра­ине кафе, потом проводил домой... и остался в ее маленькой, закрытой на ключ комнатке до утра. Причем все это произошло так просто и так естественно, что Вере даже подумалось, а не были ли они знакомы с Алексеем Алексеевичем раньше, не слу­чались ли с ними в прежние, забытые годы подобные встречи и подобные вечера?..

 После этой первой встречи Алексей Алексеевич стал ходить к Вере часто. Быстро познакомился с сыном, подарил ему кар­манные заграничные часы, каким-то непонятным образом выведав, что именно о таких часах Павлик давно мечтал. С Верой Алексей Алексеевич тоже был необыкновенно щедр. Ни разу он не пришел к ней с пустыми руками. Всегда приносил что-либо неожиданное, новое: то серебряные, сделанные на заказ сережки, то анти­кварную чашку, то высокий, расшитый китайскими узорами тор­шер.

 С Алексеем Алексеевичем Вера впервые по-настоящему по­чувствовала себя женщиной. Она стала модно и дорого одевать­ся, отпустила себе длинные вьющиеся волосы, стала даже по утрам делать зарядку и подолгу смотрела на себя в зеркало. Да и какая бы женщина устояла от подобных маленьких соблазнов, когда в ее доме начал бывать такой мужчина, как Алексей Алексеевич!.. Ей нравилось ухаживать за ним, стирать рубашки, варить кофе, словом, делать все то, чего раньше она не мог­ла выносить и что считала ежедневной женской каторгой.

 Еще Вере очень нравилось называть Алексея Алексеевича Алешей. Иногда она специально уходила на кухню или в другую комнату, чтоб позвать его оттуда:

 - Алеша!

 И потом долго слушать, как осторожное комнатное эхо по­вторяет это имя, и как Алексей Алексеевич торопливо отклика­ется на ее зов.

 За какие-нибудь две-три недели Верин дом заметно преоб­разился: в нем стало еще светлее и чище, чем было прежде, на окнах появились новые шторы, а на широком раскладном ди­ване новый коврик. По вечерам, когда приходил Алексей Алек­сеевич, Вера обязательно накрывала стол в большой комнате. Ей хотелось праздника во всем, в каждой мелочи, самой незна­чительной, случайной. Она надевала в такие вечера свои самые лучшие платья и украшения, часто подаренные Алексеем Алексеевичем только накануне. Она даже говорить старалась чуть-чуть приподнято, торжественно, словно на открытом уроке в классе.

 Алексею Алексеевичу все это, кажется, очень нравилось. Он улыбался Вере своей широкой, благородной улыбкой, выпи­вал за столом несколько рюмок водки. Причем выпивал как-то по-особому, щедро и тактично. По крайней мере, не так, как пил бывший Верин муж, суетно и надсадно...

 После ужина они садились на диван, включали торшер, и Алексей Алексеевич начинал читать стихи. Больше всего он любил Некрасова. Широко обхватив руками спинку дивана, Алек­сей Алексеевич чуть запрокидывал голову и, казалось, не чи­тал стихотворение, а просто рассказывал Вере тяжелую кресть­янскую историю:

 Поздняя осень. Грачи улетели,

 Лес обнажился, поля опустели,

 Только не сжата полоска одна...

 Грустную думу наводит она.

 Вера, сотни раз читавшая это стихотворение в школе, раз­биравшая с учениками каждую его строчку, только теперь по-настоящему начала понимать всю его красоту и всю его слож­ность.

 Потом они выключали торшер, и, когда Вера в полной тем­ноте приникала щекой к плечу Алексея Алексеевича, он тяжело вздыхал и говорил ей:

 - Здесь я и хочу умереть...

 Она пугалась этих его слов. Пробовала даже плакать и срывающимся голосом просила:

 - Я так не хочу.

 В ответ он молчал. Вера тоже затихала, боясь развол­новать его еще больше, боясь вспугнуть, быть может, рождаю­щиеся в эти мгновения в его голове строчки:

 Когда я буду умирать,

 (А это все случится вскоре)

 На старом выцветшем заборе

 Кукушка будет куковать...

 Но после, когда Алексей Алексеевич засыпал, а Вера ле­жала рядом, бездыханная и нежная, она начинала заново пере­живать и его слова, и свои слезы и вдруг отчетливо понимала, что вот все это и есть истинная любовь, взаимная, непреходя­щая, которой ей до встречи с Алексеем Алексеевичем пережи­вать не приходилось.

...Так прошло, наверное, года полтора. Никогда не за­думывалась Вера о том, чем могут закончиться ее отношения с Алексеем Алексеевичем. Ей не хотелось ничего большего, кро­ме этих вечерних, не таких уж и частых встреч. Она знала, что у Алексея Алексеевича есть жена, больная, нервная женщина, от которой он много страдает, но оставить которую не мо­жет, потому что многим ей обязан в жизни. Да если бы он на это и решился, Вера, скорее всего, ему бы отказала. Она боя­лась, что, став женой Алексея Алексеевича, будет любить его меньше, что обыденная жизнь отымет у нее праздник, нетерпе­ливое ожидание его телефонных звонков, наконец - разлуку, ко­торая, в сущности, и есть любовь...

 Разлуку Вера всегда переживала мучительно, старалась в эти дни подольше задерживаться в школе, назначала ученикам дополнительные занятия, водила их в кино и театры. А иногда сама, в одиночестве, ездила по городу, торопя время и пыта­ясь забыться среди людей, тоже часто одиноких и неприкаянных…

 Во время одной из таких поездок она и встретила в метро на переходе свою давнюю еще студенческую подругу Надежду. В прежние годы они виделись с Надеждой часто, перезванивались, а иногда даже, случалось, собирались вместе семьями, отмеча­ли какой-либо праздник, ездили за город. Но после того, как Вера развелась, встречи эти стали все реже и реже, а потом и вовсе прекратились. И Вера уже через каких-то третьих зна­комых слышала, что жизнь у Надежды тоже не сложилась. Муж ее сошелся с какой-то официанткой, разменял квартиру, и На­дежда вместе с дочерью жила теперь в Коровине, почти на самой окраине Москвы.

 И Вера, и Надежда очень обрадовались друг дружке, ото­шли в сторонку и долго говорили: вначале о своих неудавшихся судьбах, потом о детях, об их учебе и болезнях, потом об общих знакомых и подругах, потом о бывших мужьях, а потом просто помолчали, как любят это делать одинокие, брошенные женщины...

 В самом же конце, перед расставанием, когда они уже об­менялись новыми телефонами, Надежда вдруг предложила:

 - Слушай, приходи ко мне на день рождения.

 - Ах, да, - с трудом припомнила Вера, что где-то в этих числах у Надежды должен быть день рождения. - А кто будет?

 - Да кто там будет! - со вздохом улыбнулась Надежда. - Ты... ну и еще один знакомый.

 - Ладно, приду, - пообещала Вера, радуясь, что в суете и подготовке ко дню рождения время, оставшееся до встречи с Алексеем Алексеевичем, пробежит скорее...

 И действительно, пока она искала по магазинам подарок, пока перебирала платья, готовясь быть на вечере привлекате­льной и нарядной (все-таки в гости к Надежде придет мужчи­на), три дня пролетели как-то совершенно незаметно. Вера даже соскучилась по Алексею Алексеевичу, чуть меньше, чем обычно, и очень этому огорчилась...

 В назначенный день она пришла к Надежде немного порань­ше, хорошо зная по собственному опыту, что хозяйке нужно по­мочь именно в эти последние полчаса перед появлением основ­ных гостей.

 Вере очень понравилась новая квартира Надежды, почти такая же, как у нее, маленькая и уютная, с той лишь разни­цей, что у Веры был балкон, а у Надежды лоджия. Понравилась Вере и дочь Надежды, теперь уже семиклассница, почти невес­та, тихая и, по словам матери, очень воспитанная девочка. А ведь Вера помнила ее еще дошкольницей, всегда почему-то заплаканной и несговорчивой.

 Быстро надев фартук, Вера начала хлопотать на кухне, а Надежда ушла переодеваться. Чуть, интригуя Веру, она о сво­ем госте не сказала ни слова, как будто боялась, что еще за­очно он Вере чем-либо не понравится.

 - Сама увидишь, - усмехнулась она, плохо скрывая свою радость и нетерпение.

 Вера тоже не стала ничего рассказывать Надежде об Алек­сее Алексеевиче. Во-первых, он этого не любил, а, во-вторых, Вере вначале хотелось посмотреть на гостя, сравнить его с Алексеем Алексеевичем. И хотя она была совершенно уверена, что Алексей Алексеевич, конечно же, гораздо умнее и лучше любого, самого привлекательного гостя, но посмотреть все равно хотелось...

 Наконец в прихожей раздался звонок, и Надежда, уже пе­реодетая, праздничная, побежала открывать, а Вера затаилась на кухне в ожидании, когда ее позовут знакомиться.

 Гость зашел шумно, весело, как всегда это делают на днях рождения, когда все внимание не празднику, не ритуалу, а одному лишь имениннику, немного смущенному и растерянно­му...

 Из кухни Вера слышала, как гость начал дарить Надежде что-то необыкновенное, редкостное, как та восхищенно ахает, ответно целует его, как они несколько мгновений, должно быть, стоят, неотрывно глядя друг на друга. И Вера искренне обрадовалась за Надежду, за ее счастье. Они и здесь с ней сравнялись, стали подружками, сестрами, и теперь уже, навер­ное, навсегда.... Вере даже показалось, что голос у гостя чем-то похож на голос Алексея Алексеевича, такой же мягкий и неторопливый. Она усмехнулась этому сравнению и, готовясь идти на зов, сняла на всякий случай фартук.

 - Верочка! - почти в ту же секунду закричала Надеж­да. - Ты посмотри, что он мне подарил! Ты только посмотри...

 Вера поправила прическу и шагнула к двери...

 - Знакомься, - улыбнулась ей Надежда, - Алеша, Алексей Алексеевич...

 Вера хотела было закрыть лицо руками или убежать назад на кухню, так все это странно и неправдоподобно показалось ей, но в последнее мгновение она взглянула на счастливое, вдохновенное лицо Надежды и не посмела ничего сделать. Она покорно протянула руку Алексею Алексеевичу, назвалась и только никак не могла поднять глаз, чтобы хоть мельком взглянуть на него. Она вдруг почувствовала себя во всем, во всем виноватой, словно застигнутой врасплох на каком-то постыдном
воровстве, обмане...

 Алексей Алексеевич пожал ей руку крепко и сухо, как со­вершенно чужой и незнакомой женщине. Но потом как-то мгно­венно развеселился и, не давая никому вставить ни слова, стал расспрашивать ее:

 - Тоже библиотекарша?

 - Нет, учительница, - едва слышно ответила Вера.

 - Математики?

 - Почему математики? - начала было Вера, но Надежда перебила ее и счастливо заволновалась:

 - Ну, проходите же, проходите в комнату! Верочка, ты то­лько посмотри, посмотри, какая прелесть, какой торшер! Я дав­но о таком мечтала!

 - Мы поставим его вот здесь, - легко подхватил подарок Алексей Алексеевич, - возле дивана, - и поставил торшер поч­ти на том же месте, где он стоял у Веры, между диваном и жур­нальным столиком.

 Надежда, опережая всех, дернула за бамбуковую палочку, свисавшую из-под абажура, и вся комната наполнилась мягким лиловым светом, сразу затмившим свет небольшой двухламповой люстры. Торшер был точно таким же, как у Веры, китайским, редко теперь встречаемым. Разнился он лишь цветом абажуров. У Веры был темно-красным и от этого каким-то тревожным, а у Надежды лиловым, успокаивающим, нежным...

 - Ты меня балуешь, - никак не могла унять свое волне­ние Надежда. - Честное слово, балуешь...

 - Ну, уж... - улыбнулся Алексей Алексеевич, как множест­во раз улыбался Вере, когда она корила его за какие-нибудь особенно дорогие подарки.

 Конечно, лучше всего Вере было бы сейчас уйти. Сослать­ся на какую-нибудь неожиданную причину, на плохое состояние - и обязательно уйти, уехать домой, к сыну, и больше никогда не встречаться ни с Надеждой, ни с Алексеем Алексеевичем. Но что-то ее останавливало, какое-то безжалостное, унизите­льное чувство к самой себе, ко всему, что сегодня с ней слу­чилось…

 - Давайте садиться за стол! - продолжала тревожиться Надежда.

 - Очень хорошо, - весело, в тон ей ответил Алексей Алексеевич и, отодвигая стулья, вспомнил наконец и о Вере: - Садитесь!

 Слова его прозвучали так задорно и так естественно, что Вера даже не вздрогнула, даже не подняла на него глаз, а лишь едва внятно проговорила: «Спасибо», - и села на самый краешек стула.

 Алексей Алексеевич занял место во главе стола, как со­всем недавно занимал его в доме у Веры, на ее дне рождения, который они отмечали всего втроем: Вера, Алексей Алексеевич и Павлик.

 Наступила самая томительная минута, когда рюмки еще не налиты, когда тарелки еще пусты, когда первые объединяю­щие все застолье слова еще не сказаны. И вот в эту минуту Вера наконец подняла глаза на Алексея Алексеевича, но взгля­ды их не встретились. Он ухаживал за Надеждой, говорил ей почти на ухо какие-то слова (Вера даже догадывалась - какие), наливал вино. Надежда сидела рядом с ним, вся чуть напряжен­ная, торжественная и совсем не похожая на ту, прежнюю, На­дежду, которую Вера знала еще со студенческих времен. И Ве­ра только сейчас, кажется, по-настоящему поняла, какая На­дежда в свои тридцать шесть лет необыкновенно красивая, жен­ственная, и как Вера во всем ей проигрывает: в красоте, в платье, в прическе и наконец - в счастье...

 - Первый тост за именинницу! - прерывая гнетущие Верины мысли, поднялся над столом Алексей Алексеевич.

 Вера всегда поражалась, как он умел вести себя за сто­лом, как умел произносить все эти тосты и здравицы. Ничего особенного в его словах вроде бы не было, но звучали они удивительно к месту, веселя и объединяя всех собравшихся. Вот и сейчас он был уже в центре внимания, стоял с высоко поднятой рюмкой в руках над столом и, словно выжидая какого-то редкостного мгновения, когда сбываются все желания, улы­бался поразительно весело и щедро...

 - За именинницу, - повторила его слова Вера и, уже плохо понимая и оценивая все происходящее, приобняла Надеж­ду за плечо и поцеловала ее в щеку.

 Она наклонилась так близко к Алексею Алексеевичу, что, казалось, услышала его ровное, ничем не обеспокоенное дыхание, и от этого по всему ее телу пробежала нервная, болез­ненная дрожь. Резкая, неожиданная вспышка ревности вдруг овладела Верой, и она готова была сейчас на любой, самый безрассудный поступок, готова была так вот, стоя с поднятой рюмкой в руке, на одном дыхании рассказать всю правду и весь обман сегодняшнего вечера. Но какая красивая, какая безгранично красивая была в это мгновение Надежда...

 И Вера покорно села на самый краешек своего стула, по­корно выпила вино и даже покорно склонилась над тарелкой, как будто все это имело для нее хоть какое-то значение. Она боялась сейчас лишь одного, что Алексей Алексеевич, как и полагается при знакомстве, начнет опять расспрашивать ее, кто она и откуда, и почему раньше он ни разу не встречал ее в доме у Надежды. И она не ошиблась...

 Отставив в сторону рюмку, Алексей Алексеевич вдруг, словно продолжая только что прерванный разговор, спросил ее:

 - Так, значит, вы преподаете химию...

 - Ну, почему же - химию, - вспыхнула, совсем теряясь, Ве­ра. - Русский язык и литературу.

 - Не может быть, - игрался и заводил ее в какие-то не­пролазные дебри Алексей Алексеевич.

 Надежда, кажется, почувствовала в их разговоре что-то неладное, какой-то сбой и тут же пришла на выручку:

 - Ты знаешь, Алеша, какой у Верочки прекрасный сын. Ро­весник Сони.

 - Надо было привести его с собой, - охотно пошел в разговоре вслед за Надеждой Алексей Алексеевич. - Правда, Соня?

 Соня при этом покраснела, засмущалась и совсем по-школь­ному спрятала под столом руки. А Вера почувствовала, как слезы накопились у нее на самых кончиках ресниц и вот-вот брызнут на белоснежную праздничную скатерть. И они, навер­ное, брызнули бы, если бы Алексей Алексеевич вновь не под­нялся над столом.

 - В честь именинницы стихи!

 Сей день, я помню, для меня

 Был утром жизненного дня:

 Стояла молча предо мною,

 Вздымалась грудь ее волною,

 Алели щеки, как заря,

 Все жарче рдея и горя!

 И вдруг, как солнце молодое,

 Любви признанье золотое

 Исторглось из груди ея...

 - Тютчев? - затаив дыхание, спросила Надежда и вся вспыхнула при этом от женского польщенного самолюбия.

 - Он самый, - похвалил ее за отгадку Алексей Алексеевич.

 Вера уже почти плакала, но где-то там, внутри себя, не наяву, и никак не могла вспомнить, читал ли стихи Алексей Алексеевич на ее дне рождения. И, если читал, то - какие? Ее это так заняло, так растревожило, что она пропустила в за­столье какой-то важный момент, сговор, и опомнилась лишь тогда, когда в комнате вдруг зазвучала музыка, веселая, без­удержная, а Надежда, стоя в углу возле магнитофона, при­глашала всех на маленькое пространство между окном и журна­льным столиком:

 - Теперь будут танцы!

 И как только она произнесла эти слова, так сразу же Алексей Алексеевич сделал к ней два шага и чуть манерно, на­игранно склонил голову, приглашая Надежду на танец. Надежда протянула к нему две руки, несколько мгновений подержала их не весу, словно сама хотела ощутить всю их красоту, всю гиб­кость и всю тяжесть, а потом положила их на плечи Алексею Алексеевичу и улыбнулась ему так, как Вера никогда, навер­ное, не умела, а теперь уже и не научится...

 Сонечка о чем-то пробовала с ней говорить, но Вера поч­ти не слушала ее, она была занята сама собой, своими воспо­минаниями, вдруг так неожиданно и не к месту нахлынувшими на нее.

 Ей почему-то вспомнилась первая совместная поездка с Алексеем Алексеевичем за город.

 Стояла как раз середина лета, душная, знойная, но уже клонящаяся к осени, напоминающая о ней неожиданно прохладны­ми грустными вечерами. Именно таким вечером они и ехали с Алексеем Алексеевичем в Загорск (Сергиев Посад), намереваясь успеть на вечер­нюю службу в соборы.

 - В вечерней службе есть особое таинство, - рассказывал Вере о соборах Алексей Алексеевич. - Ты сама почувствуешь...

 Но она чувствовала это уже сейчас, в электричке, когда вечер еще только начинался, когда солнце, пробегая по окнам вагона, выдавало все свои дневные тайны, а впереди была бес­конечно длинная, счастливая ночь рядом с Алексеем Алексееви­чем...

 В соборе они заняли место поближе к амвону, чтоб видеть всю службу от начала ее и до конца. Вера, попавшая в церковь впервые, стояла, крепко взявшись за руку Алексея Алексеевича, словно боясь, что оттуда из Царских, тускло освещенных све­чами ворот грозит ей какая-либо опасность. Рука Алексея Алек­сеевича была горячей, сильной, оберегающей ее от всех нев­згод одинокой жизни, и Вера вскоре немного успокоилась, при­выкла и к этому тусклому свету, и к церковным необычным за­пахам, и к лицам необычных, молящихся людей. Она даже хоте­ла что-то сказать Алексею Алексеевичу, но в это время вслед за священником пронзительно и как-то невыносимо больно всту­пил хор.

 - Слышишь? - оборвал на полуслове ее шепот Алексей Алексеевич.

 - Слышу, - ответила она и действительно, казалось, не столько почувствовала, сколько услышала у себя в груди какие-то небывалые до того томление, тревогу и предчувствие... И еще она подумала, что, если бы не была учительницей, то обязательно стала бы ходить в церковь, где происходит с челове­ком столько таинств: от рождения до венчания и смерти...

 Когда же Вера немного пришла в себя, то вдруг перехватила взгляд молодого улыбающегося ей священника. Алексей Алексеевич ничего этого не замечал, а она, ловко скрываясь за его плечом, вся испуганно напряглась и затаила дыхание. Крепкая, высокая фигура священника в длинных шитых золотом одеждах, его узкое обрамленное курчавой бородой лицо и такие же курчавые спадающие до самых плеч волосы были так притяга­тельны, что оторвать от него взгляд было невозможно. И Вера несколько мгновений не отрывала его, хотя и чувствовала, что чем-то смутила молодого священника...

 Потом они ходили с Алексеем Алексеевичем по ночному Загорску, по его темным, почти деревенским улочкам, любова­лись куполами соборов при сиянии луны, и Вера никак не могла признаться Алексею Алексеевичу о священнике, о его улыбке и взглядах. Ей почему-то нравилось хранить в своей душе эту маленькую женскую тайну... К тому же Алексей Алексеевич был настроен совсем по-иному. Замедляя возле какого-нибудь древне­го домика шаг, он высоко запрокидывал голову и говорил:

 - Нигде я так не чувствую себя русским, как в Сергиевом Посаде...(Он всегда называл Загорск Сергиевым Посадом).

 И Вера, мгновенно забыв о своей тайне, тоже чувствовала себя русской, ведущей свой род, может быть, еще со времен «Слова о полку Игореве». И чувствовала это по-своему, по-женски. «Вот, - думала она, - были же до нее тысячи женщин, которые любили, быть может, гораздо сильнее, чем она, ждали своих мужей из походов, из дальних странствий, терзались от разлуки и ревности. А теперь любит она, и все их ожидания, все тревоги, все горькие слезы передались ей, обогатили ее душу и сердце, сделали ее счастливой»...

...Еще множество прекрасных дней было у Веры рядом с Алексеем Алексеевичем, но тот остался в ее памяти каким-то особым, неповторимо чистым и светлым. Такие дни, наверное, бывают раз в жизни...

 И вот теперь все это уже далеко позади, в прошлом, все умерло, как умерли те тысячи прекрасных женщин, которые жи­ли раньше, до Веры, до ее сегодняшнего отчаяния...

 Быть может, она еще что-то вспомнила бы из того дня, какую-нибудь редкую деталь, но музыка вдруг на мгновение прервалась, умолкла; уставшая, счастливо взволнованная На­дежда села на свое место. В комнате стало тихо, словно в за­брошенном, опустевшем соборе, и вот в этой тишине Вера услы­шала, как гулко и часто стучит ее сердце:

 - Тук - тук - тук...

 Никогда раньше оно не стучало так напряженно и так си­льно. Вера даже не задумывалась, существует оно у нее или нет. И вот:

 - Тук - тук - тук...

 А музыка уже опять играет, опять включена негромко и как-то невыносимо отчетливо и резко - и Алексей Алексеевич уже идет к Вере.

 Ну, разве могла она ему отказать, разве могла осмелиться промолвить одними губами, одним дыханием: «Я устала, я не хо­чу»… Она послушно поднялась, сделала шаг к Алексею Алексе­евичу, но совсем не так, как это сделала Надежда, уверенно и достойно, а робко и пугливо, словно выходила на танец пер­вый раз в жизни. И руки она положила тоже не как Надежда, не на плечи, не на ключицы Алексею Алексеевичу, а куда-то в сторону: одну, левую, едва ощутимо прислонила к предплечью, а правую, мгновенно онемевшую и влажную, как будто по ошиб­ке, как будто случайно - на ремешок часов.

 Но когда она вдруг увидела плотно сжатые, побелевшие губы Алексея Алексеевича, ей захотелось бросить все эти ма­ленькие ухищрения, упасть ему на грудь, прижаться к ней тя­желой, ничего не понимающей головой и спросить:

 - Алеша, да что ж это такое?!

 Но с каким состраданием, с какой жалостью к ее неудав­шейся женской судьбе смотрела сейчас на Веру Надежда. И Ве­ра не сказала ни слова. Она танцевала с Алексеем Алексееви­чем так, как и полагается танцевать с незнакомым, случайно оказавшимся на вечеринке человеком...

 А музыка все плыла, все металась по комнате, словно за­блудившаяся в бесконечных московских улицах и дворах...

 - И каких же вы любите поэтов? - громко, в расчете, ко­нечно же, не на Веру, а на Надежду, спросил Алексей Алексе­евич.

 - Пушкина, - тоже громко, чтоб Надежда расслышала каж­дый звук, ответила Вера,

 - И что же у Пушкина?

 - А вот это, - затаила дыхание Вера:

 Что в имени тебе моем?

 Оно умрет, как шум печальный

 Волны, плеснувшей в берег дальний,

 Как звук ночной в лесу глухом...

 - Надо же! - сильнее закружил ее по комнате Алексей Алексеевич и больше за весь танец не сказал ни слова, то ли не находил их, единственных, верных, хоть как-то объясняю­щих все происходящее, то ли опасаясь, что новых его вопросов Вера не выдержит, слезы хлынут ей на лицо и тогда...

 Но ничего опять не случилось. Вера и на этот раз сдер­жала себя и даже нашла силы улыбнуться на восхищенные слова Надежды:

 - Алеша, не правда ли, Вера прекрасно танцует?

 - Прекрасно, - мимоходом обронил Алексей Алексеевич и тут же протянул руку Сонечке, которая с нетерпением ждала приглашения на танец.

 Теперь Вере уже можно было спокойно уходить. Она поси­дела, сколько полагалось, сколько возможно было, потанцева­ла, а теперь ей лучше уйти, чтоб Надежда, Алексей Алексеевич и Сонечка остались на празднике одни без посторонних глаз, как они поначалу, все, наверное, и задумывали. Вера даже посмотрела на часы, даже сходила в прихожую и позвонила до­мой Павлику, сказав, что скоро придет...

 Но тут всех удивил Алексей Алексеевич. Он тоже мельком посмотрел на часы, тоже куда-то позвонил и тоже сказал, что скоро будет. Надежда отнеслась к этому спокойно, как будто такой звонок был запланирован заранее. Не удивил он и Веру. Сколько раз у нее в доме Алексей Алексеевич уходил именно так вот нежданно-негаданно. Сидят они, случалось, возле те­левизора, смотрят программу «Время», и вдруг Алексей Алексеевич поднимается и уходит, ничего толком не сказав, ниче­го не объяснив. Признаться, Вере такие уходы даже по-своему нравились. Все-таки Алексей Алексеевич человек необычный, мятущийся, настроения у него часто меняются: то он безудерж­но веселый, раскованный, то вдруг замкнутый и угрюмый - и все это надо понимать. Вера понимала и никогда не капризни­чала, не устраивала ему скандалов, на которые (она знает) иные женщины способны...

 Конечно, они сейчас могли выйти вдвоем. Все равно ведь предстоит какое-то объяснение, какие-то слова, так уж лучше не откладывать ничего на потом, а сказать сегодня, немедлен­но, когда и так уж невыносимо больно и тяжело... Вера опять поднялась с дивана, попрощалась даже с Сонечкой, вся напол­ненная решимостью и отчаянием, но в коридоре у самой двери Надежда вдруг остановила ее:

 - Давай посидим еще немного. У Алеши дела.

 И Вера не выдержала, сдалась, почувствовав самым даль­ним затаенным уголком сознания, что никаких объяснений она сегодня не выдержит, что ей нужна передышка. На какую-то долю секунды она даже ощутила во всей душе светлую радость, облегчение от этой уступки... Да и Надежду нельзя было так вот предательски оставить сейчас одну. Ей ведь хочется вы­говориться, рассказать Вере о переменах в своей жизни. Она, может быть, затем ее сегодня и пригласила, чтоб посидеть так вот вдвоем на диване, как, бывало, не раз они сидели когда-то в общежитии на старенькой, расшатанной койке. Так уж, наверное, устроены женщины: тоску, несчастье они годами мо­гут носить в себе, никому о них не рассказывая и даже не по­давая вида, а вот счастье затаить в душе не в состоянии, обязательно хотят с кем-то им поделиться, как будто чувству­ют, что в одиночку им его не одолеть, не вынести. По крайней мере, Вера рано или поздно тоже, наверное, кому-нибудь о сво­ем счастье рассказала бы...

 Попрощался Алексей Алексеевич быстро. Вере при расста­вании торопливо пожал руку и так же торопливо сказал: «Очень рад был познакомиться», а Надежду поцеловал в щеку. Правда, тоже поспешно. Но зато, стоя уже возле открытой двери, по­вернулся к ней и с улыбкой произнес пушкинские недосказанные Верой во время танца строчки. Причем произнес, намеренно сме­нив в них интонацию с утвердительной на вопросительную:

 Скажи: есть память обо мне,

 Есть в мире сердце, где живу я?..

 - Есть, - не удержалась и тоже поцеловала его Надежда.

 Потом она несколько секунд постояла в коридоре, пока Алексей Алексеевич дожидался лифта, и наконец вернулась в комнату, вся возбужденная и покрытая нежным, так идущим к ее лицу румянцем. В порыве восторга она обхватила Веру за плечи и закружила ее возле стола:

 - Ну, давай теперь посидим, пошушукаемся.

 Вера невольно улыбнулась этому старому студенческому слову, и, подчиняясь Надежде, вернулась на свое место на ди­ван.

 - Ты знаешь, - села рядышком с ней Надежда, - мы позна­комились с ним совершенно случайно. Он выступал у нас в биб­лиотеке перед читателями, ну а я все это организовывала...

 Сонечка попробовала было снова завести музыку, но На­дежда остановила ее и, опять не в силах скрыть свой восторг и ликование, попросила:

 - Дочь, ложись спать, поздно уже.

 Сонечка не стала сопротивляться, попрощалась с Верой и послушно ушла к себе в комнату, чем лишний раз обрадовала и без того радостную мать.

 - Он такой одинокий, - проводила ее восторженным взгля­дом Надежда, - такой неприкаянный! Я иногда за него боюсь.

 Слезы, ненадолго отступившие куда-то в глубину глаз, опять начали душить Веру, и она чувствовала, что вот сейчас, что вот с этого мгновения прервет Надежду и начнет свой рассказ, свое повествование об Алексее Алексеевиче, и тогда на­станет очередь плакать подруге...

 - Он предлагал мне жениться, - прикрыла в изнеможении глаза Надежда, - но я не хочу...

 - Почему? - с трудом выдавила из себя Вера.

 - Ну, ты сама была замужем, знаешь, что это такое!

 - Знаю…

 - А здесь каждый раз праздник, восторг, какая-то фиес­та. Алеша никогда не приходит ко мне без подарков, без цве­тов. Вот смотри...

 Надежда подошла к шифоньеру, широко распахнула дверцу и так же широко повела рукой по длинному ряду платьев и коф­точек:

 - Все это куплено им! А вот еще, - она достала с полоч­ки сафьяновую шкатулку и высыпала из нее на журнальный сто­лик целую горку украшений. Всего здесь было вдоволь: цепоч­ки, золотые и серебряные, кулоны, сережки, несколько перст­ней с дорогими камнями, клипсы, - но ничего не было похоже­го на Верины украшения, хранящиеся в расшитой на восточный манер косметичке.

 Ну, как можно было после всего этого рассказать или хо­тя бы намекнуть Надежде на правду. Да и зачем! Ведь, кто знает, быть может, в будущем ей предстоит пережить еще боль­шие разочарования и крушения... Так пусть хоть сегодня бу­дет счастлива...

 - Я рада за тебя, - предательски вздрогнувшей рукой прикоснулась Вера к тонкому украшенному двумя браслетами за­пястью Надежды.

 В ответ та снова прикрыла глаза, умиротворенно вздохну­ла и продолжила:

 - Мы так часто ездим за город...

 - Куда? - как-то помимо воли и желания вырвалось у Ве­ры.

 - Ну, куда-нибудь на природу, в лес. Он так все это лю­бит ...

 Вера вдруг обнаружила, что никак не отпускает Надеждиного запястья, сжимает его и даже не чувствует, как в тонень­кой, едва ощутимой вене бьется и пульсирует кровь:

 - Тук - тук - тук...

 Она в испуге отпустила онемевшие пальцы, но Надежда вдруг прикрыла их ладонью свободной руки, как будто испуга­лась, что биение это вдруг прекратится, угаснет:

 - С ним я впервые по-настоящему почувствовала себя жен­щиной. Ты понимаешь?

 - Понимаю, - негромко ответила Вера и наконец убрала руку.

 А Надежда уже не могла остановиться:

 - Ну что мой бывший муж?! Вечно пьяный, вечно с какими-то компаниями, девками. Вспомнить даже стыдно. А здесь я по­чувствовала, что еще молодая, красивая, что могу еще нравиться, что меня еще можно по-настоящему любить!..

 Дальше Вера слушать уже не могла. Она довольно откро­венно посмотрела на часы, а потом, дождавшись в рассказе Надежды небольшой паузы, сказала:

 - Я, наверное, пойду. Павлик будет волноваться.

 - Иди-иди, - неожиданно легко согласилась Надежда, уже совершенно будничная, домашняя. Чувствовалось, что она очень довольна прошедшим вечером, собой и Алексеем Алексеевичем, который предоставил ей возможность так задушевно поговорить с Верой. Но вместе с тем в каждом ее жесте, в каждом движе­нии и интонации чувствовалось и другое. Она как бы говорила Вере: не переживай, не завидуй, ты еще совсем молодая, краси­вая, тебя тоже еще можно по-настоящему любить...

 В коридоре они на прощанье расцеловались, пообещали друг другу звонить - и Вера оказалась на улице.

 Ей повезло. Всего через несколько минут из-за поворота показалось такси с зеленым огоньком, притормозило, и шофер без лишних разговоров согласился везти Веру на другой конец Москвы...

 ...В дом она вошла совсем окаменевшая, измученная, дол­го стояла в прихожей, опершись горячим, изнывающим лбом о дверной косяк. В комнатах было как-то удивительно тоскливо и тихо. Не слышалось даже сонного дыхания Павлика. И лишь на кухне одиноко и мерно тикали старинные подаренные Алексеем Алексеевичем часы...

 - Гри-ша?! Гри-шень-ка! - неожиданно повторила Вера имя своего бывшего, вечно удрученного и заброшенного мужа.

 Несколько мгновений она еще стояла у двери, словно на­деясь на какой-либо ответ. А потом вдруг убежала к себе убежала к себе в комнату, упала на диван и наконец навзрыд заплакала, не зная, что же ей теперь делать и как же ей теперь быть в этой жизни...