Василий КИЛЯКОВ. Из «Горестных замет»

 Бунт «ЭГО»

Метро. С Комсомольской на Кольцевую по эскалатору, глубоко, как в пропасть. И вот все движется этот нескончаемый поток людей вверх, навстречу мне, и вниз, параллельно.

Привычно выстаивая свое время спуска на «чудо лестнице», вдруг изумился, ужаснулся от этого множества людей, от внезапной догадки, на которую не обращал внимания, что каждый в этой толпе считает главным себя, и только себя. Главным, единственным и неповторимым. Его проблемы самые важные, вокруг которых вертится мир. Его мысли самые значительные. В эту минуту существует только он. И так – каждый, и каждая из этой толпы, и я в том числе.

Все религии всех миров и народов говорят о том, что самое, может быть, важное, преодолеть этот порог отчуждения от всех, этот порог «Самости». И совершенно ясно стало, что это-то главное условие движения вперед для души человеческой, скорее всего, недостижимо…

Отец

С человека спрос только после его отцовства (материнства), только после рождения ребенка он по-настоящему подсуден нравственно. Воспитывает ли ответственность сама по себе, меняет ли характер? Наверное, нет. Но вот, имеющие детей, внуков, редко бывают мизантропами. Это – внутреннее чувство, даже если его не осознают: произведший на свет жизнь человеческую, отец, сам должен стараться быть богоподобен.

***

Чувствую себя странно и страшно одиноким. Удивительно гадко живу, а скорость и величина прожитых мною дней увеличивается просто катастрофически… Обездарел, не пишу вовсе, и чувствую прямо-таки физически, как засасывают мелочи, повергая в уныние. И всегда над пропастью, на волоске. На леске. И какое спасение – больше думать, размышлять, молиться…

Замысел

В. Войнович прославился тем, что переписал персонаж Ярослава Гашека, его Швейка – на русскую почву и на русские реалии. Я бы даже сказал: применил себя в качестве Швейка к лжерусским реалиям. Дар юмориста подвел его, вторая часть «Чонкина» явно не удалась. И вот он пошел на некий риск, и так объясняет, пытается объяснить эротические заставки в своем новом романе «Замысел». Цитирую так: «…в человеке же все есть, и надо писать обо всем. Важны пропорции».

Половым вопросом, «фекальными» извержениями легче всего поразить, удивить читателя. Наверное скоро появится дама, которая так напишет порнокнигу, или напишут за нее, что она заткнет за пояс и мемуары Казановы, и Де-Сада. Просто потому, что написать эротику «в духе» Ивана Бунина необходим талант. А эротика по Войновичу – яростная смелость. Наговаривал Войнович интервью на Т.В. убедительно, даже с каким-то показным, как почувствовалось, достоинством ответственности за свои слова и за все, что им написано. А между тем, эти пропорции, этот «Компромисс Компромиссович», вакуум этот – везде: в кино, где «Сибирский цирюльник» может снять, позволить себе так вложиться деньгами, только Никита Михалков, да и то взаймы у забугорного хозяина и на его потребу… А литература? Премии «Толстая книга» - вручается за «кирпичи», и все, вручая, знают, что номинированная книга – прямой заказ от спонсора в «Ж.З.Л.», и к собственно литературе не имеет никакого отношения. Но это – фасад. А с – подъезда? Корецкий, Маринина, Дашкова. В лучшем случае Акунин-Чхартишвили, а ковырнешь – сердцевинка трухлявенькая, какой-то и вовсе вонючей наркотической пустотой Пелевина, цинизмом Сорокина, да вот еще витиеватым фразерством «мэтра» В. Войновича, дающего советы, утверждающего «пропорции». А ведь знает Владимир Войнович, знает и в своей уютной Германии, и в коротеньких наездах сюда, на опозоренную им Русь-матушку, не забывает, что с простреленным сердцем нельзя быть чуть-чуть мертвым. Или мы принимаем его и его «советы», или нет. Остальное – от лукавого. Принимаем. В «пропорциях». И вот уже на всех каналах Т.В. в кровь дерутся негры за кейсы долларов, недвусмысленно ощупывают зады друг другу мексиканские мачо, и «пропорционально» плывут сусальные тревоги мыльных теле-опер, кривляются, насмехаясь, «бенни-хиллы», лего переходя грань от смешного до циничного, туда и обратно. И везде – пропорции. Бегают с ужимками и прыжками «бимы и бомы», «бенни» - Америка и русский «Городок». Насмехаются полуневежды над «русской красавицей», забывая всякую пропорцию – в Большом в постановке – канкан из голых «актеров», бесоватых бездарей, кидаются на публику в «музеях» - центрах им. Сахарова, посадив себя на цепь обнаженные поп-артовцы, наклеивая на этикетки пепси…. Лик Спаса…Кривляются, грассируя по одесски, кривляются на каждом шагу. Но это в Москве. В Москве и впрямь, трудно ждать пропорций. Москва непропорциональна. Гипертрофирована. Умом ее не понять… Но вот Галкин-имитатор закручивает рулетку, последовательно изображая переменами в голосе и жестах, изменяясь – то в крупье в лице Путина В.В., то – в игроков: в Явлинского, в Ельцина, в Новодворскую. И на вопрос «Где же казна?» Галкин отвечает голосом Ельцина: «Что вы все на меня-то уставились?». И происходит это на праздник милиции, и все смеются. Смеются высокие чины МВД, и министры, смеется Черномырдин… Смеется в кадре Наина Ельцина. В самом деле, смешной вопрос. Ельцин-то тут при чем? Ельцин ушел, Наина усердно занимается йогой – самое ответственное дело для обеспеченной на многие и поколения прабабки с правнуками… Но вот я переключаю на другой канал. Новости. Детский сад. Даже не детский дом. Вязники Смоленской области. Из меню детей всех детских садов исключены хлеб, молоко… Нет средств, нечем кормить детишек. А пропорциональна ли Барвиха с Рублевкой по нищете ярославской или рязанской деревне? Но, господа, давайте же соблюдать пропорции. Русских людей гораздо больше, чем русских одесситов – миллионов на сто – сто сорок. Давайте же соблюдать пропорции: на «толстую книгу» - номинировать заслуженно, а не по тематике духовных поисков и споров «выкрест» ли поэт Пастернак, просто потому что к поэзии это отношения не имеет и к премии – тоже. Давайте выполним замечание министра по культуре Соколова и уберем из прославленной «Третьяковки» экспозицию, начинающуюся с иконы А. Рублева и кончающуюся «картинами»: целующиеся милиционеры и голый, сиротского жалкого вида мужичок, и при этом - на коньках. Просто это не то что непропорционально, а – «секулярно», гадко, несопоставимо. Разница координат настолько вопиющая, что не чувствовать это можно только намеренно… Давайте же, соблюдая пропорции, на мгновение показывать сытенькую лоснящуюся улыбочку Жванецкого или пускать за кадром хриплый петушок Карцева. На секунду. На мгновение – это будет пропорционально. Остальное время посвятим, например, Жоресу Алферову, послушаем нобелевского лауреата. Или прочитаем «Живый в помощи» И. Николаева, «Из рода в род», прочитаем Рубцова, Пушкина, Есенина. Или прозу Сергея Нилуса, записки Мотовилова, и т. д.

А еще лучше – почему бы не предложить «русской Одессе», вслед за Войновичем, - предложить продолжение завоевание объединенной Германии, дружественно, без выстрелов, как умеют только они, тем более, что подвижки на этом фронте немалые… И оставить, наконец, Россию в покое, без всяких там условностей и пропорций. Но нет, конечно же, это только мечта. К сожалению, несбыточная…

Кровь

Прямое соприкосновение с кровью – вот в чем сущность души, и даже духа человека. Мысль, пища, похоть, алкоголь, табак, страсти – все приводит в движение душу, все изменяет человека. И ведь от мира, который как раз и состоит в этих соприкосновениях, от этого мира – не убежать. Так что же?

Деньги же – напротив, еще усиливают яд этого соприкосновения с миром «через кровь». Большие деньги – увеличивают замутнение крови настолько, что человек перестает даже и понимать, где добро, а где – зло, где земля, а где – небо.

…А детство, так нами любимое, - это, по существу, незамутненное еще состояние нашей крови, русла его. Как я чувствовал Бога в детстве! И это счастье бытия, страх темноты… Его присутствие на каждом шагу. Где все это? И как очистить кровь, загаженную грехами. Вместо этого – напротив, многоразличный допуск греха через кровь, который даже и состав крови изменяет.

И сколько надо сорокадневных постов, чтобы все изменить, измениться, чтобы взалкать по-настоящему, да и не греха взалкать, а – неба!

Классы

- Похмели, умираю!- Пригляделся, и ахнул: бывшая моя учительница по истории СССР. Помню еще, что никак не мог ей простить тройку за семестр. На экзамене она задала мне вопрос: назови классы современного общества.

-Крестьяне.

-Раз, - зажала она палец.

-И… и интеллигенция!

-Два в журнал, и тройка за семестр. Базис и надстройку не знаешь, классы не знаешь. Иди и учи…

Я, помню, что-то пытался бормотать ей тогда в свое оправдание, что я комсорг группы, и что мне стыдно…

- Вот именно, - жестко и неумолимо оборвала она. – Комсорг, и не знает трех китов, на которых зиждется вся «Общественная история».

Она была неумолима и на педсовете. Не подействовали уговоры завуча.

- Я ставлю тройку в воспитательных целях и имею на это полное право. Никто не смеет пренебрегать моими уроками, а он пропустил два занятия.

- Он делал стенгазету, вы посмотрите, какие статьи…

Она продолжала жестко курить «Беломор». На мой молчаливый вопрос при открытых дверях собрания завуч только пожал плечами и молча прошел мимо.

И вот это «похмели человека»… Похмелю, поговорим о «классах». Как пала, и как скоро, ведь еще год назад видел я ее прилично одетой, гуляла с внуком.

Четвертинку не всю выпила, убрала. Для кого? Этого я не знаю. Закрутила пробкой. А я бы с удовольствием проэкзаменовал ее на предмет зачета о современных классах. Шел, руки в карманах. Тяжело билось сердце. Как много умных и хороших, «принципиальных» учителей погибло. Они считали, что эти «классы» поменялись с февраля семнадцатого. А их всегда было два: дураки и нахалы. Нахалы взяли у дураков, оробевших и растерявшихся в 91 – м, взяли все что можно и все что нельзя. Это поколение «учителей» особенно пострадало от нахалов. Они учили этих растиньяков, этих нахалов, этих Чубайсов и Гайдаров, убирали за ними дерьмо в детских садах. И вот спились, не выдержали удара «прослойки», обнищали, потерялись в веретене времени, в том вихре, когда неясно стало опять с кем же «Иисус Христос, и впереди» кого… Они безоглядно верили общественной истории, морали. Принципам. И я верил. Верил, что двойка моя заслужена, жалел о потерянной из-за нее «Ленинской стипендии». Но все выглядело справедливо: стенгазета – в свободное от учебы время… Принципы… А потанины, гайдары, фридманы и боровые – те истории не верили. Их не «заучили». Но папы их были ближе к власти и правде. Своей правде. Они открывали глаза отпрыскам. Периодически. Они объясняли, что сильнее денег бомбы нет. А честность и «классы» - понятия весьма условные… И вся Чечня от начала и до конца – тому подтверждение. И ваучеризация, и «МММ», и добровольный отъем денег у населения сначала Павловым и Геращенко, потом – Кириенко. Вернее, теми, кто за ними стоял…

- Так что же… базис, и что надстройка? – жестко спрашиваю, и чувствую как жестко забегали желваки на щеках.

Учительница не понимает, или делает вид, что не понимает. Не помнит. Она слабо и жалко машет рукой. Она уже опьянела. С голоду пьянеешь быстро. Ей уже лучше и легче. Это на короткое время…

Я уходил, оглядываясь на нее, машинально выщелкивая папиросу из пачки. Это была заслуженная учительница, редкой честности, и я утешал себя тем, что не сделал ей дурного, и тем еще, что в ее падении нет моей вины, что я, чем мог – помог ей, согрел и утешил ей душу. Хотя бы на полчаса. Нет моей вины… Нет… Но, полно. Так ли уж «нет»?..

Лёньки

Показывали по Т.В. очень известного в Петербурге авторитетного вора в законе, незадолго до его смерти (его расстреляли через месяц, по иронии судьбы, в том же питерском кафе, в котором он давал интервью). Этот, лет семнадцать промотавший по зонам авторитет, с какой-то старорусской барственностью «двигал тему» на счет того, что философия жизни, в сущности, очень проста: делай то, на что имеешь талант от Бога. Правда, от какого Бога, он не сказал. «Все просто, художник ты – пиши картины, хороший вор – воруй…»

Был такой в двадцатых годах – Ленька Пантелеев. Правильно – Пантелкин, но незвучно. И вот этот простой деревенский парень, начавший с дружины, и затем перебравшийся в ВЧК, начитался детективов. Пробудилось в нем что-то, какой-то дух авантюриста. Выгнанный впоследствии и из ВЧК за явное воровство и присвоение экспроприированного имущества, подался он в воры и налетчики. И всякий раз придумывал новые сценарии ограблений. Использовал ходули в ночных налетах у кладбища, причем налетчики накидывали белые балахоны, совершенно лишая разума и возможности сопротивляться своих жертв. Дочери известного зубного врача, стоя на коленях, признавался в душераздирающей любви, а когда она поверила, скинула цепочку и открыла дверь – была связана. Был связан и ограблен и еврей, зубной врач, и пациент. И зубной техник. А чтобы стоящие в очереди не заподозрили не ладное, Ленька вывесил табличку на двери. Не раз он был почти что пойман, но всякий раз уходил от погони. Один раз, притворившись дворником, залез в тулуп, взял метлу и задремал будто бы у столба на мосту. Когда догоняющие его спросили, куда побежал Ленька – он показал им в другую сторону. Он угонял у Ленина лимузин, дразнил ВЧК своей неуловимостью, а прокололся на том, что когда в трамвае чекист попросил у него закурить, он, загримированный и одетый в рванье, то ли шикуя, то ли по забывчивости, угостил чекиста лучшими папиросами из золотого портсигара.

Некий артистизм и даже творчество воров, слышится мне и вот в этом событии. Некой богатой семье, богатой настолько уже в наше время, что члены этой семьи никогда не рисковали все сразу покидать квартиру, кто-нибудь да оставался. И вот такой семье подбрасывают записку-приглашение в Большой, с припиской каллиграфическим почерком: «Догадайтесь, от кого…» И они не смогли устоять. Слишком велико было искушение. А когда вернулись – в квартире – хаос, раскардаш, стало понятно, что обворованы. И записка. А в ней той же рукой, как по прописям, с нажимом в нужных местах: «Ну, теперь-то хоть догадались?».

 * * *

Дневники Бориса Викторовича Шергина так просты, оригинальны, чистосердечны, что хочется их читать и перечитывать. Есть в этих простых, кроме завораживающего языка, записях нечто великое, что хочется взять с собой в житейскую дорогу. Вот запись 9 мая, среда, 1944 год: «Развращенный ум мешает видеть, что есть стержень и главное в моей жизни и что является побочным.

Отсюда, наверное, сбивчивое мое поведение. Шаткость моего поведения (рожденная слабостью характера) может поставить меня перед лицом неизбывного отчаяния…».

Б.В. Шергин прожил почти восемьдесят лет, это были годы великих житейских испытаний: ампутация ноги в юности, частичная утрата зрения, первые шаги в литературе, первый успех… И тут – ждановский наскок на литературу, разгромная критика, и издательства отвернулись от мастера оригинального, самобытного… И нищета. Сверчков переулок, подвал…

Певец северной земли оставил нам божественное наследие, нечто радостное, благостное, как сказал бы он сам. Во всех его писаниях сияет Бог.

И дальше – нечто сокровенное, нечто касаемое до нас до всех, «расслабленных, хромающих на оба колена», как он записал в дневнике, и все же идущих по жизни: «Для меня, человека расслабленного, хромающего на оба колена, велик труд идти правильно и нести ношу, не роняя ее. Но если я не приму этот труд, если не буду править (хотя бы остаток жизненного пути) «в мире честно, цело, здраво», для меня начнется еще в мире сем мука вечная».

Итак, чтобы идти правильно и нести ношу, не роняя ее, Борис Шергин завещал нам жить «в мире честно, цело, здраво». И какая поэзия души, не вымученная, не высиженная в академических залах, а выстраданная, - разливается красота души по дневниковым записям…

«26 мая, суббота, - записано в дневнике, - Вечерняя заря ослепительно глядит в подвальное оконце. Оконце открыто настежь, на мостовую. Зеленеют омытые дождичком деревья. Немолчно (целый день!) чирикают воробьи, кричат ребятишки. И над всем, над всем зов колокола: «Приди ты, немощный, приди ты, радостный: звонят ко всенощной, к молитве благостной». Завтра Троицын день».

И вся жизнь Шергина – как яркий июньский Троицын день, солнечный и зеленый, так озарена душа его, что и мою озаряет.

Отмучилась

По случаю похорон в вымирающей деревеньке собрались и стар и млад. Нищенски, одиноко и горько жила бабка. Стояли и говорили, как она мучилась, из милости носили ей – кто хлеб, кто ведро воды. И когда закопали, вскладчину поминали, бабки крестились и с тайной завистью говорили: «Отмучилась, Царство ей небесное». Высокая гнутая старуха в черном платке, черной юбке и кофте говорила – душу рвала:

- Сказано: наступят времена – живые будут завидовать мертвым. Вот и наступили эти времена.

- Где сказано? – спросил я бабку Маню, зная ее с детства религиозной и богомольной.

- В жизни нашей неправедной, греховной. Ай, ты не чувствуешь: молимся Богу, а сами завидуем мертвой, говорим: «Отмучилась!».

 Зависть

В жилом доме сантехники ликвидировали аварию, вылезли из подвала мокрые, грязные, злые. Сели на скамейку возле подъезда. Из открытого окна второго этажа разливалась музыка, высоким женским голосом пела женщина: «Ах, зачем эта ночь так была хороша…»

-Живут же люди, - сказал сантехник.

-Да, неплохо устроились, - поддержал второй рабочий. – С раннего утра море веселья, а мы как проклятые…

Сидевшая на краешке скамьи старушка вдруг искоса глянула на сантехников, говоря:

- Не приведи Бог так-то: с малолетства при костыликах. Бедняга в магазин за хлебом не может сходить. Соседи из милости приносят, она поет… Я давно ее знаю: по квартире прыгает на костылях.

- Ну что же, все курим да курим, - сердито проговорил тот, что постарше, - пора и за работу браться…

Федот, да не тот

Июльское утро. Макушка лето. Все еще спят. Неслышно собираюсь за грибами. Вышел на крыльцо – сердце ликовало от божественной красоты. Сад заливало солнечным светом, блестела роса на листьях яблонь и вишен, радостно чирикали воробьи. На улице ни ветерка, ни дуновения, и подумалось, что если будет когда-то чудесное видение, то не в ночи, не в ветер, а вот в такой тишине, светлой и безмолвной. И на улице ни души.

За деревенькой, над молодым березовым лесом всходило малиновое солнце. На травах – тоже роса, густая и серая. А за деревней в овраге косил дед Федот. За оврагом в загоне из жердей ревели телята, и хотелось выпустить их на росистую траву. Дед клочком травы вытер косу.

-Доброе утро, Федот Иванович! – здоровался я с дедом. – А раненько вы встали, раненько.

-А я, считай, вовсе не сплю, - задыхаясь, говорил дед. – Летом я только после обеда сплю, да и то только глаза завожу, дремлю…

-Да и то сказать: когда пташки клюют – дуракам деньги дают.

-Это вы о чем? – не понял я деда.

-Да вот, вишь - трава перестояла, давно бы надо выкосить, а мы спим, проспали такое богатство. Я-то успел, не проспал.

От деда несло кисло вонючей сивухой, самогоном. Курил он самосад. Я предложил ему сигарету, но он отказался: «Я сроду свой табачок курю, фабричным не балуюсь: кто знает, чего они там насуют». Дед был еще крепок, и стоило ему только приложиться – пускался в долгие разговоры, горячился не в меру. В бутылке, из которой он жадно глотал и закусывал ржавым салом и хлебом, было уже на донышке. Потом разговор зашел о прошлой войне.

-Нет, я на войне не был, слава Богу. – Сизое лицо деда как будто опухло, сделалось лиловым. – Я, брат, Федот да не тот. Теперь все хвалятся орденами – трень-брень. А я хвалюсь тем, что пороху не нюхал…

-Да вот все говорят, что ты не глухой, а притворялся глухим, обманул врачей и в войну…а моего деда…

-И в войну не укокошили, и в тюрьме не сидел! Врачей! Да я не только врачей! – заорал дед. – Я весь сэ-сэ-эр обманул! Вот всем сейчас плохо: цены большие, пенсия маленькая, ходят с костыликами. А я, как видишь, сено кошу, во-он ее сколько! А косить некому. У меня две коровы, лошадь, а кур, уток и не сосчитать! А почему?

-Почему? – удивился и я, зная еще о многом богатстве. – Почему?

-Потому, что я Федот, да не тот!

На том и расстались…            

Кормилец

Стояла сухая жаркая погода, такая жаркая, что на молодых деревьях сохли и свертывались листья. Старики говорили: «И не помним такой жары. И картошка не уродится, земля как зола». Но вот с раннего утра не было солнца, небо хмурилось и нависало, как бы собираясь пролиться дождиком. И вот редкие, крупные капли защелкали по листьям, потянул легкий освежающий ветерок, листья на тополе затрепетали, потом широкошумно заходили, задвигались. Шелест то утихал, то нарастал, как шум прибоя, и с каждой минутой смелел ветер. И вот где-то далеко глухо загремел гром. Порывистый ветер погнал по улице кур и тучи пыли, с гоготом собирались во дворе гуси. Звонко закапали капли дождя по железной крыше. Шорох, шептанье от дождя в саду.

На крыльцо вышли все, кто был дома. Ребятишки выбегали в палисадник, радуясь дождичку, визжали: «Дождик, дождик, посильней!». Грянул оглушительный сухой треск, небо как будто раскололось. «Боже…Свят, Свят», - говорила бабка, крестясь на икону, и зачем-то закрывала зеркало полотенцем, затворяла окна и двери. И старые и молодые души охватила тихая долгожданная радость, - смотрели на сетку дождя, слушали вечернюю радостную музыку грозы, сошедшей на теплый грибной дождичек. Желанный дождь.

- С утра пошел, кормилец, на весь день. Слава Богу, картошка уродится…

Выпускной

На выпускном вечере в школе-колледже были родители, преподаватели, друзья выпускников и, разумеется, выпускники. Несмотря на трудное время, родители постарались сделать все, чтобы этот день запомнился. Пестрые одежды, майки из американских флагов и бейсболки. Модные, малиновые и зеленые, не по размеру пиджаки.

Пили шампанское, и кое-кого пришлось выпроводить вон, а одну раскрасавицу учительница литературы отчитывала:

-Как нехорошо ты одета, Наташа! Ноги голые, грудь голая. А – сарафан - это не сарафан, а марля. Помнишь, как я вам говорила? Цицерон сказал по этому поводу, помнишь? Он сказал в «Тусканских беседах»: «Обнажать тело на глазах у всех есть начало развращения».

Наташа слушала, подняла голову и выпалила: «А хотите, я и юбочку сниму!».

Клебяшка

Слово «клебяшка» вы не сыщете в словаре. Это слово изобретено в нашей деревенской глухомани на Рязанщине.

В те далекие времена, когда еще пекли хлебы в русских печах, замешивали тесто в деревянных дежках. Затевая, прикидывали на глаз, сколько полновесных караваев получится из опары. Иногда хозяйки ошибались, и тогда на противнях кроме больших караваев для экономии места из остатка опары получался неполный, меньше полновесного каравая хлеб, его называют и сейчас «клебяшка». Хозяйки хвалили свой хлеб, выпеченный на кленовых листьях, нахваливали клебяшку с золотисто-коричневой хрустящей корочкой, а смотреть – глаз не оторвешь. Клебяшку очень любят ребятишки, выбегают с ней на улицу, угощают ровесников.

Теперь хлебы в своих печах выпекают редко. То ли хлопотно, а возможно и потеряны, забыты рецепты. Но не забыли слово «клебяшка», - прилипло это прозвище к молодой женщине – Насте, раскрасавице, небольшого росточка, с виду чем-то и впрямь напоминавшей клебяшку – вкусный каравайчик. Настя торгует в сельпо, на уважаемом месте, но зовут ее по прозвищу, вкрадчиво.

«Клебяшка, милая, дай-ка буханочку хлеба», - слышишь в магазине.

Или: «Где-й-то вы сахар купили?» - «У Клебяшки в сельмаге».

Клебяшка вышла замуж за пчеловода большой пасеки. И, конечно, не прогадала. Ее спросили как-то ( она в это время отвешивала сахарный песок), хорошо ли она живет с мужем. Ответила: «Одна рука в меду, другая – в сахаре!»

Святое женское горе

(из записей голодных дней 90-х голов)

Писатели всех стран и времен по-разному объясняли суть женской души, женской природы. Они – и прекрасные, и коварные, и порочные и добродетельные… Лучше всех суть женской души понимал И. С. Тургенев. И самое главное, что ценил он в женщине, - необыкновенную способность женщины заботиться о ближнем. Он был готов отдать все свои писания за то, чтобы какая-то женщина заботилась о нем, которой «было бы небезразлично, опоздает ли он к обеду».

Наблюдаю себя, жизнь, простых людей, приходишь к выводу, что – да, тратить себя нещадно и в мелочах и по большому счету, заботиться о сыне, муже, внуках, внучках – самая суть женской души. И, что всего обидней, это то, что мы, мужчины, по большей части не ценим, не способны ценить это движение женской души. Сколько раз в семьях разного уровня приходилось мне наблюдать: женщина, мать, сестра, теща – приносит обнову. Принесла вот, стояла в очереди. Иди, примерь, подойдет ли?» И тут в ответ: «Погоди ты с примеркой», «Потом когда-нибудь»… и прочее

Как-то стоял я в очереди за колбасой, в то горестное время «дележа и голода», - те очереди вмиг создавали две-три тетки, взявшиеся из ниоткуда, рядом оказалась женщина лет сорока, с редким пушком на верхней губе, с заметными морщинами на висках. Видно, что ни волосы, ни губы ее давно уже не знали красок, хоть одета она была как-то даже излишне опрятно, как одеваются обычно начавшие уже стареть женщины.

Очередь не уменьшалась, а увеличивалась, уже бурлила рекой, что откуда бралось, то ли был канун Светлой Пасхи…

- Уйду…

- Вы не будете стоять? – переспросил я.

- Нет, не буду, пойду… Мне теперь не о ком заботиться…

Так и не узнал я трагедию этой женщины, но в глазах ее увидел настоящее святое женское горе…

«Легкое» слово

Частушка-душа народа. Эта фраза кажется затасканной, а в литературе стала штампом. Кто и как придумывал частушки, еще никто точно не исследовал. В деревне и сейчас праздники, гулянья и застолья не бывают без частушек и самородных песен. И, если верно рассуждаю я,- частушка – зеркало, отражение времени.

В наше время как-то быстро вошли и тотчас стали привычными слова «убью», «убийство», «убили». Малое дитя, во дворе играючи полез вверх по лестнице, молодая мамаша уже орет: «Куда полез! Слезай сейчас же, убью.

«Не убий» – первая из заповедей. Но вот, будучи даже и в деревне на свадьбе. Молодая женщина, желая подчеркнуть новизну и оригинальность частушки, умело притопывая, размахивая руками, пела:

«А мне милый говорит:

Милка, я тебя убью,

Неужели ты не чувствуешь,

Как я тебя люблю!»…

или:

«А мне милый говорит:

«Милка, я тебя убью!»

Поневоле отвечаешь:

«Горячо тебя люблю!»

Кто чего стоит

И.А. Бунин, академик, лауреат Нобелевской премии, записал в своем дневнике 17.03.40 г.: «Перечитал «Что такое искусство?» Толстого – скучно, кроме нескольких страниц, - неубедительно. Давно не читал, думал, что лучше. Привел сотни определений того, что такое красота и что такое искусство, - сколько прочел, какой труд проделал! – все эти определения, действительно, гроша настоящего не стоят, но сам не сказал ничего путного».

А вот сборник рассказов японского классика Акутагавы Рюноске» Паутинка». (Новеллы. М. Изд-во «Правда», 1987г.) На странице 354 статейка «Толстой»: «Когда прочитаешь «Биографию Толстого» Бирюкова, то ясно, что «Моя исповедь» и «В чем моя вера» – ложь. Но никто не страдал так, как страдал Толстой, рассказывавший эту ложь. Его ложь сочится алой кровью, больше, чем правда иных».

Такие суждения, рассуждения, мнения авторитетов обескураживают, когда изучаешь все, что написал Л.Н. Толстой. Об «Анне Карениной» то и дело слышишь – «пошленький роман», о последних главах «Войны и Мира Флобер отзывался неодобрительно. Очевидно, надо полагаться на себя, доверять только своим чувствам и уму и не обращать внимания на высказывания авторитетов. Прав У.С. Моэм, заявляя: «Эстетическое переживание имеет ценность лишь в том случае, если оно воздействует на природу человека и таким образом вызывает в нем активное отношение к жизни».

Кто доволен свободой

Свобода торговли, свобода печати, свобода пустой болтовни… О, как много свободы! Ничем наши действия не связаны, никто не несет ответственности перед Богом, моралью, обычаями, законами… Свобода для людей слабых, без культуры, известных обязанностей перед обществом и т.п. – непереносима. Выйдите на улицу – и вы увидите мучеников свободы. Сокращенные на производстве, просто бездельники, перекупщики краденого, пенсионеры, которые не в состоянии прожить на пенсию, - все это мученики нашей свободы.

Выходит, мало кто из честных людей хочет «свободы». Почти все недовольны свободой. Кто знает, что таится в кладовых слова «свобода»? Наши слова, поступки, действия не связаны ничем. Такая свобода непереносима для людей, привыкших к самодисциплине, порядку в обществе, ответственности. История ничему нас не научила. Уже была такая свобода. Не окажемся ли мы опять под лозунгами «Грабь награбленное!»?

Анекдоты от классиков

Удивительный этот В.В. Розанов! Как будто у него расшатался, расхлябался мозг. В «Опавших листьях» совершенно нечего читать, нет того духа, от которого можно было бы подняться на высоту. «Нравственно невменяемая личность», - сказал о нем П.Б. Струве. «План «Мертвых душ» – в сущности, анекдот; как и «Ревизора» --анекдот же» – написано в «Опавших листьях».

Если так рассуждать, «Анна Каренина», «Госпожа Бовари» и многие другие шедевры – анекдоты. Мопассановская «Пышка» и многие рассказы его – анекдоты.

Удивляет не такое суждение, а отношение литературной обществености былой и нового времени к анекдоту. Анекдот может так и остаться анекдотом, не более, смотря по тому, в какие повествовательные одежды его одеть. Но сам по себе вызывает интерес. У больших литераторов анекдот дотягивает до больших духовных высот.

Загадочная душа

Дорога черная без цели, без конца. Толчки глухие, вздох и выдох, жалоба колес, как повесть беглеца о прежних тюрьмах и обидах.

…А на столе увядшие цветы,

Их спас поэт от ранней смерти.

Этюдники, дырявые холсты,

И чья-то шляпа на мольберте.

 *

Никогда я не был русофобом,

И завистливым я не был никогда,

У поэта есть судьба за гробом,

Есть прощенье Божьего суда…

 *

Первые четыре строки я прочитал и выписал у В. Набокова из стихотворения «В поезде», вторая строфа из Катаева В., его «Травы забвения». И вот в этой «траве» молодого Катаева поразил эксперимент Ив. Бунина, та легкость, с которой будто бы написал знаменитый Бунин при нем, при молодом тогда еще Катаеве, на даче художника Федорова, - сел и написал назидая молодого писателя эту строфу в четыре строчки… Художника и поэта Федорова они не дождались, стихи родились экспромтом…

А сегодня я прочитал стихотворение Набокова «В поезде». И такая радость и грусть, такое сложное чувство охватило. И перечитывал снова и снова:

Я выехал давно, и вечер неродной

Рдел над равниною не русской,

И стихословили колеса подо мной,

И я уснул на лавке узкой.  

Вновь и вновь в памяти русские вечера. Равнина тоже русская. И мне вдруг почувствовался этот экспромт, не русские картины, разворачивающиеся за окном, не русский поезд, узкая лавка, а чувство русское. Я уверен, что такие стихи не вытаскиваются из души – льются сами. Это то, что не может не родиться в душе в связи с обстоятельствами. Это русское чувство.

…А последние четыре строки написал ваш покорный слуга. За одну минуту, не больше. Я вовсе не хочу сравнивать себя ни с Набоковым, ни с Буниным – Они, что называется аристократы дворянского русского духа. Пожалуй, не найти писателей и поэтов Х!Х века, так органично перелетающих, перешагивающих из прозы в поэзию и обратно. Оба они поэты в прозе и прозаики в поэзии.

Эти скитальцы, странники от дворянства, увезли с собой в Европу русский дух, этот дух черемух в запущенных оврагах, полевые пожары зорь, просторы и дороги, проросшие травами, запущенные – сплошь в васильках и повилике зреющие хлеба, ранние печальные звезды ввечеру и чадящая долго-долго от ветра дорога – пылью…Срединная Россия.

Так и не стали европейцами эти аристократы русского духа, умерли не в своих углах: Набоков – в Швейцарии, в «Палас-отеле», Бунин – в наемной квартире на улице Оффенбах, во Франции. Что может быть мрачнее, трагичнее, загадочнее смерти в чужом углу, не у себя в России.

«И цветы, и шмели, и трава,

и колосья,

И лазурь, и полуденный зной…

Срок настанет –

Господь сына блудного спросит:

«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И верно, так и хочется спросить: счастлив ли был Иван Алексеевич Бунин? С юных лет мотавшийся по югу России, Иудее, Малой Азии, Турции, Греции, был в Египте, Швейцарии, Германии, Франции. Чемодан с наклейками, элегантный костюм, «несокрушимые» ботинки – вот все имущество.

И умер, если верить печатным словам, в запущенной квартире француза «на рваных простынях».

Счастье, счастье… Что это такое – счастье? Юродивые, странники, страннические души, дух…Нет, это не путешественники, а именно странники, русская болезнь. Ну как ее спутать с другой? Что ж было дорого и мило Бунину, величайшему поэту русской жизни?

«У себя дома», в России, он с отвращением смотрел на «российские грязи», от грязных, нищих углов, угарных изб, только одной «Деревни» его – хочется залиться горючими слезами.

И вот «настал срок» плавание кончилось, пора сходить с корабля. А счастье? Счастье…

«И забуду я все,

Вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав,

И от сладостных слез

Не успею ответить,

К милосердным коленям припав»

Да, он был счастлив. Имя его легендарно. Ни экзотика богоизбранной Иудеи с реликвиями раннего христианства, ни Азия, ни Турция и ни Греция с ее древней культурой… а вот эти «полевые пути меж колосьев и трав» – вот что дорого вдали от дома русской беспокойной душе. Яркое солнце над полем хлебов, полевая дорога с разъезженными колеями, жидкая и жухлая осока между ними; колосья спеют, к полудню – зной, в лазурном небе яркое солнце и хочется к роднику, по звериному стать на руки – на ноги и напиться «припадком»… Вот истинное счастье. Смысл его так и не разгадан…

Счастлив еще и тем, что ошибался, думал в жизни земной, что книги его «будут сохнуть на полках»…А мы только начинаем его читать, понимать, и лет через пятьдесят он будет понят и оценен по-настоящему. И виноваты в этом не только составители школьных программ, идеологи «соцреалисты» или какой-нибудь «поп-арт»…

Сколько раз во все времена истории примеривали мы «аглицкие» костюмы, «к черту снимали их», потом мерили американские портки, бейсболки. Прыгаем на сценах, как в Америке. И это постыдное обезъянничество в политике, в экономике.. Но вот были люди, и Бунин в их числе, которым и хлеб чужбины, чужестранный трижды хваленый хлеб – казался совсем иным, не таким как в России. А нам все не в коня корм. Не по костям нам Европа. Плевали мы на Европу. В конце концов от фашистов она на не освобождала. И их портки хваленые, крепкие как пожарные рукава, лопаются у нас на причинных местах, и когда лопаются – становится стыдно. У нас даже матерщина своя, оригинальная, пришедшая из тьмы времен, то ли от татар, то ли от дворян, носителей духа неповиновения, анархии, - чтобы намутить воду так, чтоб и чертям на том свете тошно стало.

«Эй, распро… твою,

три крестиночки,

В черта, душу мать Возница!!!» –

Крикнул Пров, и колесница,

Застучав по мостовой,

Понесла его стрелой»

Ну, где еще такой анархический дух в Европе? У нас свое, не славянофильское, а славяно-анархическое, русская кобылка. И дух этот не от плебеев, не от холопов. Холопы еще делали «по-господски». Нет? Ну где еще в Европе пьют неразбавленный спирт «Роваль» для розжига каминов, травятся, блюют чеченскую водку, а протрезвев опять пьют. Потом становятся на колени, молятся, прощения просят у Господа Бога, у своего, русского. Бога всегда мы просим, даже когда на кражу идем… И вместе с тем презрение к русскому «вяканию»: вместо плохо – «негативно», повышение цен – «либерализация», «деноминация» и еще черт знает чего. А ведь полвека не прошло, когда расстрелять говорили «шлепнуть», «в расход». И вот в связи с русскостью, с русским духом – особенно яркая личность – В. Набоков. В семье все было на английский манер, словом, англоманы. В их семье, сдается, только блины были русские. «Защита Лужина», «Приглашение на казнь» – для элиты, а точнее – для литературной богемы, Есть верх, настоящий, дерюжный, а это – розовая подкладка, муар. Надо было показать широту дворянского русского духа, золотую сторону медали. Но и эта подкладка – вся в слезах. Поэзией нельзя солгать. Она по сути своей искренна, Хорошие стихи искренни, как детский смех. И от этой искренности хочется облиться слезой.

«Бывают ночи: только лягу,

 В Россию поплывет кровать,

 И вот ведут меня к оврагу,

 Ведут к оврагу убивать.

Но, сердце, как бы ты хотело,

Чтоб это вправду было так:

Россия, звезды, ночь расстрела,

И весь в черемухе овраг.

(«РАССТРЕЛ», 1927 г.)

Итак, сердце согласно на что угодно, даже на расстрел, лишь бы увидеть хоть разок, последний разочек этот русский «весь в черемухе овраг».

Зачем? Что в нем, в этом овраге?

И Бунин, и Набоков – два классика такой величины – понимали, что Россию невозможно покинуть безвозвратно и не мучиться от этого; Россию также невозможно увезти с собой на Запад, - как сказал А.И. Куприн, «там и розы пахнут керосином». Даже розы…

 Думка

 Моя бабушка, убирая кровать, клала две большие подушки, а сверху — совсем маленькую. Каждое лето я проводил у нее в глухой рязанской деревне, и вот как-то она, совсем уже дряхлая, тяжко нагибаясь, убирала покрывала, подушки и думку.

 — Дай-ка я уберу, бабуля,— сказал я ей.

 Она как-то странно посмотрела на меня:

• Ой, нет, нет, я сама... Мужикам убирать кровать — грех...

Почему грех, она не стала объяснять, сказала только нечто уже слышанное: «Мужики должны заниматься своими делами, а бабы - бабьими...»

 — А вот маленькая подушечка, зачем она? — полюбопытствовал я.

 — Это не подушка, это думка-задумка...

 — А почему ее так назвали?

 — Бог знает почему... На ей неловко спать, а только думать ловко. Заснешь, а голова скатывается, сама говорит, дескать, не спи, думай, как жить дальше... Да чего это ты, соколик, все спрашиваешь про бабьи-то дела? Шел бы дров наколол...

 Паустовский любил рязанские места, слова «родник», «окоем» он услышал на рязанской земле. Не хочу сказать, что Рязанщина только и говорит звучным, исконным языком. Тут и «ишшо», и «мяшок», «гребяшок», и «грыбы»... Но какое разнообразие слов! В одной деревне — Ванёк, в другой — Ванечка, километра за два-три — Ваньша, Ванец, Ванятка... Ленечка, Линек, Леша, Алеша, Алексей... Когда мы ходили в соседнюю деревню учиться, если кто-нибудь прижмет руку или палец, кричали: «Уяк, уяк, ты мне палец прилюшшил!»

 Но есть и слова — жемчужины образности, как бы вмещающие в себя множество понятий, и среди них такие: «провал», «думка», «окоем»... Хотя эти слова еще живут пока и в Орловской, и в Курской областях...

Волчок

Старые люди благодаря большому жизненному опыту временами, а часто в гневе, говорят крылатые фразы, высыпают перлы родного языка. Может быть, кто-нибудь и знает такую поговорку: «Волчок стоит, пока крутится...»

 Я слышал ее от одной старушки 82-х лет. Ее спросили:

 - Что же, бабуля, все работаете? Отдыхали бы дома...

 Было раннее декабрьское морозное утро, в такой мороз хороший хозяин и собаку не выгонит на улицу. Бабушка уже убрала в проходной, выметала мусор. Из дверей пар так и валил. Холод врывался в двери. Бабуля тяжело выпрямилась, седые волосы выбились из-под пухового платка.

 - А чего мне дома-то сидеть? Если б я сидела да лежала, давным-давно была бы в тихой роще... Что, замерзли? А вы побегайте. Волчок стоит, пока крутится... Так-то вот и я кручусь…

 - Что же, никто не помогает? — пропустив мимо ушей главное говорили молодые.

 - Я сама детям помогаю. Им много надо всего...

 Но вот бабушка Мотя заболела, пролежала в больнице три дня и умерла. Увезли ее в «тихую рощу», а она так не хотела туда ехать, крутилась. И что же помогало ей? Забота о внуках, детях… . Искренняя любовь...

«Мы – не рабы»

Когда Виктор Петрович Астафьев дописывал заключительную главу «Вечерних раздумий», - он еще работал над романом «Прокляты и убиты»… Весь его «Последний поклон» замечателен тем, что каждая страница – искренний разговор с читателем. Писатель Астафьев – человек большого сердца… И все же поражает эта бездна разделяющая его творчество: «Зрячий посох», эпистолярий его, и вот это: «Деревенский детектив», страницы повестей и рассказов последних лет. Кое-где с сомнением, сожалением, восторгом… Искренность чувств – вот главное, что принес писатель фронтовик. Но и он говорит нам «вообще» - мы, народ, если бы…

«Народ» - слово туманное, неопределенное, безличное. Дело в том, что «народ» никогда не жил ни плохо, ни хорошо, а скорее плохо и хорошо, смотря по тому, о ком идет речь. Ведь даже в прошлую мировую, вторую, - был такой народ, кому война была мать родна. Послушайте и сейчас еще стариков – они скажут. Писатель прав, когда читаем мы: «Нет на свете ничего подлее русского тупого терпения, разгильдяйства и беспечности. Тогда, в начале тридцатых годов, сморкнись каждый русский крестьянин в сторону ретивых властей – и соплями смыло бы всю эту нечисть вместе с наседающим на народ обезъяноподобным грузином и его приспешниками. Кинь по крошке кирпича – и Кремль наш древний с «с вшивотой, в нем засевшей», задавило бы, захоронило бы вместе с звереющей бандой по самые звезды. Нет, сидели, ждали, украдкой крестились и негромко с шипом воняли в валенки. И дождались!»

Слова эти грубые и откровенные. И справедливые, а… хочется спорить…

Все дело в том, что и тогда, и сейчас, если говорить вообще про «народ», - он жил и живет так, что не хотел «сморкаться». А зачем? Жили многие плохо, но не все же. И эти «не все» были у власти, хорошо кормились и одевались-обувались…

 И «сморкались» - их останавливали, так останавливали, что и сейчас помнят внуки и праведники. А сколько сейчас людей вспоминает эти времена с восхищением?! И это ведь тоже народ, да еще какой: с орденами, сединами, и не дураки!.. «И дождались!» - с сожалением пишет Астафьев В. П. Да, конечно, если, повторяюсь, говорить «вообще» о народе. Большинству народа: старикам, детям. Сиротам, тем, кто не умел воровать, «жить и вертеться» и т. п., - жилось плохо и тогда, и сейчас и лучше, возможно, не будет. Сейчас-то мы умники, опыт есть, «культ» пережили, а чего же не живем правильно?

В том-то и дело, что для любого правильного суждения, оценок жизни слово «народ» - пустой звук. Посмотрим вокруг нас: да так ли уж всем плохо? Вот на «лексусе» катит «госпожа» лет двадцати и покуривает, разговаривая в мерцающий мобильник, там вон покупают дорогой суши, ананасы и дыни зимой, красное вино бургундское или «Медок» французский, белый. Мы все теперь полюбили товары в импортной упаковке, «брэнд», так сказать. Тащат из магазина «Седьмой Континент», забивая багажники иномарок, расплачиваясь по карточкам «Виза» или «Розенкрейцер – банк». И этак – в любом областном городе. Да что там в областном, в моем подмосковном – и то – мужичонка, всегда под хмельком приходит с работы, а из кармана торчит виски.

А одеты – особенно молодые, сильные локтями и плечами?.. Нет, совсем не плохо. Да что уж далеко ходить: писателям нашим – всем ли уж так плохо? Дачи, машины. А что, в то время, во времена славного, незаслуженно оплеванного теперь «соцреализма» не так было? Точно так. Тиражи, публикации – смотришь: чепуха, сущая дрянь, а и в журнале, и в «Роман-газете», и в сборниках, при той, при оболганной власти, и отдельными изданиями. Полумиллионным тиражом… А ведь даже и любой читатель скажет – чепуха. Плохо жили? Нет, не плохо… И это тоже «народ». Более того: лучшая его половина: ин-тел-лиген-ция. Для такого «народа» та же наша теперешняя война глобализма с Россией и православием, - это и не война – а «мать родна».. Главная задача любого правительства, именно любого – была и будет: кричать так, чтобы поверили. Поверили обещаниям, видимым делам, поблажкам. Ваучерам, льготам, ипотекам, льготным кредитам, сертификатам на новорожденных…

У нас особенно эти «льготы» любят. Ведь что ни говори, а слух ласкает: пусть и пустяковая. Но льгота! Если бы я был в правительстве – составил бы график льгот: в июле – учителям, в августе – врачам, в сентябре – рабочим массовых профессий…

«Разгильдяйство и беспечность» – тоже ошибочное мнение Астафьева. Спроси почти каждого, нужен ли ему порядок? «Да, нужен…», - ответит каждый. А от кого требовать? Конечно, от других. А если мы не желаем его: надо вовремя приходить на работу, вовремя уходить, хорошо работать, на работе не пить, слушать начальство и грамотно выполнять распоряжения… Да мало ли? Покопайся-ка каждый в душе своей: хотел бы он этого? А если хотел бы – что мешает?

«Народ» - повторяюсь – пустой звук. Есть отдельное лицо, личность, должность от низа до верха (по вертикали), каждый обязан отвечать за свои дела. А кто у нас ответил за плохо сделанное дело? Даже – за трагедии-недоделки строений и явное воровство? Никто. Один олигарх, да и то потому что зарвался. А еще? Никто. Как с гуся вода. Сухие. Мы КПСС осудили за «страшные преступления». А кого конкретно? Никого. Осудили и разрушение храмов, вот и верните теперь колокола, кресты. Верните уроки Закона Божьего в школах. Это было до того, как разрушили души и веру, до того как Ульянов-Бланк принципиаьно гордился единственной тройкой именно по этому предмету. Гордился. Но ведь и Астафьев гордился тем, что не верует в Бога. Фронтовик, он уходил на праздник Победы в тайгу, в одиночестве. А какие романы и повести написаны в последние годы, встречи с Ельциным в родном селе, по рюмке водки с ЕБН, сажание рябинки и ожидание Нобелевской по литературе. Откуда эта уверенность, что эти господа все могут сделать? Могут, но своим. И здесь грань проходит именно по крови.

И разрушать церковь – преступление, но не вернуть кресты на могилы пращуров – преступление еще большее. Но нет, и без Бога, кажется, хорошо устроились, вслух проклинают прошлое, партийное членство… Вранье все это, двурушничество. И простые люди давно уже не верят, партиям, политтехнологам, правительствам. Думам и президентам. Как один умный еврей говорил со сцены: «Никому не верю и сам себе не верю» - «Отчего же? И даже себе?» - «Да вот, раз пукнуть хотел и – обмарался». А в деревне частушку бабы поют, сам слышал:

«На ночь глядя в двери мне

Депутат стучался!

Ох, обрадовалась я…

А он воздержался…»

«Ничего не поражает в государстве такой неразберихи, как вводимые новшества; всякие перемены выгодны лишь бесправию и тирании. Когда какая-нибудь часть займет не подобающее ей место, это дело легко поправимое; можно принимать меры к тому, чтобы повреждения или порча, естественные для любой вещи, не увели нас слишком далеко от наших начал и основ». Так писал француз Монтень в главе «О суетности», уже в середине 16 – го века. Не о революции ли это 17-го года, не о нашем ли сегодняшнем времени? И далее: «Но браться за переплавку такой громады и менять фундамент такого огромного здания – значит уподобляться тем, кто, чтобы подчистить, начисто стирает написанное, кто хочет устранить отдельные недостатки, перевернув все на свете вверх тормашками, кто исцеляет болезни посредством смерти, стремясь не столько к изменению существующего порядка, сколько к его извращению».

Или вот другой философ, и вовсе ранний, Цицерон: «Мир сам себя не умеет лечить; он настолько нетерпелив ко всему, что его мучает, что помышляет только о том, как бы поскорее отделаться от недуга, не считаясь с ценой, которую необходимо за это платить». И что, Виктор Петрович, с его умом, сметкой и огромным сердцем не знал, не догадывался о том, о чем предупреждали эти умники? Знал, конечно. И далее следует вывод: «Мы убедились на тысяче примеров, что средства, применяемые им самим, обычно идут ему же во вред; избавиться от терзающей в данное мгновение боли вовсе не значит окончательно выздороветь, если при этом общее состояние не улучшилось». И вот ушли авторитеты, многие, и Астафьев. Но есть какой-то осадок: будто бы что-то ими не досказано. То ли не хотели они досказать что-то важное, кардинально меняющее все тождество, равенство, что-то такое, что сместило бы все приоритеты, изменило бы знак на противоположный. То ли побоялись, то ли подыграли в самый важный и ответственный момент, в этот час «х», что позволило всему тому, что пришло после них развиваться не так, не по Божьим законам.

«Никогда, никогда, никогда

Англичанин не будет рабом!»

Так пели английские матросы в «Гамбринусе» А.И. Куприна.

А что же мы, русские?!..

Ельцинская корова

Свежим летним днем шел тропинкой на крутую гору с кустарниками орешника и молодых берез. Из орешника - лещуги самое лучшее удилище: легкое, гибкое, стройное. На вершине горы чувствовался порывистый ветер, ласкающий. Трепались листьев, звенели насекомые в траве; тихо и спокойно окрест.

Шагая тропинкой, я прицеплял леску к удилищу. На пологих куртинках блестела трава, высокая и такая густая, что хотелось лечь где-нибудь в тени и лежать, и ни о чем не думать. Глядеть на небо с высокими белыми облаками.

Клева почему-то не было. Я воткнул удилище в сухую корягу ольхи, улегся в тени и задремал, нисколько не жалея, что рыбалка не удалась, день потерян, время – убито. Вдруг совсем рядом мужской сердитый голос заставил меня вскочить. Я встал и стал смотреть, как маленький старичок потешно перебегал по дну овражка в сухой пойме, жалостливо манил к себе кого-то, то нещадно материл… На полянке в густой траве я разглядел за его спиной хорошую, сытую козу пестрой масти. В нынешние тяжелые времена, когда в деревне прокормиться можно лишь от трудов праведных, а вовсе не на те «пенсии», которые делают вид что платят наши власти, а держать коров уже нет сил, - народ вспомнил про коз. Называли их по старой памяти «сталинскими коровами», выпасали по два раза в день и пасли сами.

-Рима, Рима, - звал старик, - Риммочка, чертовка… Ну поди сюда, ну поди… Зараза! Сталинская корова.

Коза, не спуская со старика внимательного взгляда, жевала, пошевеливая бороденкой, и стоило шевельнуться старику – в одно мгновение кинулась на дно оврага с водой. Старик тяжело дышал, видно долго искал сорвавшуюся с веревки козу. Размахнувшись, дед кинул палку. Рима как очумела, кинулась в кусты и без оглядки – к реке.

Не долго думая, я выломал из кустарника длинный прут, и мы двинулись на козу. Дед тяжело дышал, еле-еле тащил ноги по густой траве – Риммочка измотала его последние силы. Он тяжело плюхнулся на траву, снял картуз и вытер рукавом рубахи пот с лица.

- Сынок, на-ка вот палку, палкой ее, суку, падлу, коровенку ельцинскую…

Продравшись к мокрому и низкому берегу реки, «сталинская корова» остановилась, как бы раздумывая, и, увидев меня, метнулась к островку, густо поросшему осокой. Вода была не глубокая, но, чтобы добраться до островка, надо было снять обувь. Я снял кроссовки и, утопая до колен в грязной жиже, полез ща Риммой.

Подошел дед, опершись на палку и тяжело дыша, вновь начал костерить козу.

Между тем я напористо, но без злости пробирался к островку, осторожно наступая на кочки… Коза оглянулась, дерзко шарахнулась на меня и в два прыжка мигом очутилась на другой стороне речонки.

- Сразу не подходи, сынок, ты этак, сызбоку… Похитрей…Ну, сука, ну и коза. Не коза, а демон. Зарежу, сожру, садясь где стоял и тоже снимая сапоги, ругался дед. – Нет скотины – и коза не скотина…

На той стороне, куда я выбрался вслед за козой, стоял особняк какого-то дельца из «новых». Высокий со шпилем дом и двуглавым орлом на фасаде был огорожен непроницаемым забором, и только ворота были сетчатые, временные. Сам делец, оплывший салом, ходил взад и вперед вдоль забора снаружи своей вотчины походкой тюленя. Время от времени он кидал палку бультерьеру, дразня и разыгрывая его.

Бультерьер, крупный, напористый, с желтыми подпалинами на черном, играл без азарта. Это не нравилось хозяину, и едва появилась коза на его берегу, он кинул палку: «Ату, Ричард, взять!»

То, что случилось в следующее мгновение, не забыть до конца дней. Собака кинулась на козу и вцепилась ей в горло. Повиснув крепкими кривыми лапами и волочилась по траве, пес рычал, а коза таскала его.

Ричард все теснее смыкал зубы на козьем горле, и мы с «дельцом» не могли растащить их, как ни старались. Яркие трусы из американского флага у владельца стали темны козьей кровью. Он дергал собаку, как тушу, за задние лапы, он весь колыхался от усилия, как грелка с водой. Наконец разняли. Я сел отдышаться, делец поспешил укрыться с собакой за воротами, и вовремя: подоспел дед. Коза вставала на колени передних ног и падала, дед плакал, а за воротами владелец с мопсом хрипло отдыхивались. Я встал.

- Только сунься, - заорал владелец, меняясь в лице, - перестреляю вас, как бешеных собак!

Я плюнул и пошел в другую сторону…

…Вытаскивая и распутывая удочку, я по злобе сломал ее. Дед все еще возился на том берегу с козой:

- Рима, Риммочка… Встань. Матушка…

Я напялил кроссовки и, сматывая леску, побрел своей дорогой.

Познание приносит страдание

Важнейшие вопросы занимали ум Монтеня: абсолютное знание и абсолютная истина. Стремление к знанию он считал естественным. И в то же время противоречит собственным суждениям: «Стремление умножать свои познания, тяга к мудрости с самого начала были даны на пагубу человеческому роду».

«Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание – умножает скорбь», - Экклисиаст, Ветхий завет.

«Изучая этот мир, чувствительные и робкие натуры не могут созерцать без содрогания», - так высказался американский писатель и критик Генри Адамс.

«Наблюдательность порождается страданием», - Бальзак.

А вот вывод Зигмунда Фрейда из его доводов мудрости и знаний о человеке: «Бывают дни, когда человек вселяет в меня ужас».

Умножать свои познания – естественное, неискоренимое желание всех людей, вывод из наблюдений, все знания о человеке – приносит печаль, страдания, «содрогание», как сказал Генри Адамс.

Эти и многие другие высказывания приводят к единственному выводу: лучше не наблюдать, не изучать человеческую прирорду. Сознавать свое вечное несовершенство – величайшая тяжесть, зачем, изучая, умножать страдания?

В наше время в содрогание и ужас может привести любая купленная в киоске газета. Статья «Вампир признал свою вину» - это о маньяке-убийце («Труд», апрель 1992 года) Маньяк Андрей Чикатило признал свою вину в убийствах на сексуальной почве с особой жестокостью 53 человек.

А вот из «АиФ», 20 мая 1992 г., «Дело Чикатило не последнее»: «К сожалению такой тип преступлений встречается в наши дни не столь редко. Свои маньяки были в Белоруссии, в ряде регионов России. Примерно 10 преступлений, идентичных «почерку» Чикатило, зарегистрированы на Украине. Там же, в южных областях, действует еще один маньяк-душитель, чьими жертвами уже стали 10 девочек от 9 до 16 лет… Или вот, совсем недавно, некто Е. Пичушкин… За ним – дело пятилетней Полины Мальковой, растерзанной канибаллом, - случай тотчас вызвавший из памяти гибель пятерых ребятишек в том же Красноярске…

Некто Пичушкин любил смотреть в глаза жертве перед тем как убить… Выбирал исключительно знавших его людей, знакомых. Заводил в лес или лесополосу, бил снизу вверх по голове, раскраивая череп. Трубу всякий раз находил разную. Целью поставил – убить 64 человека, по числу клеток на шахматной доске… Признан вменяемым и физически здоровым. Посажен в одиночку в феврале 2007 г. Вместо «Евангелия» требует от матери на каждое свидание приносить блок «Золотой Явы». И т. д. И это – лишь редчайшие из вопиющих фактов….

Познание человека вселяло ужас не только во Фрейда, психоаналитика. В каждого, кто работает с таким «человеческим материалом», вселяется ужас, духовное перерождение. Я знаю случаи, когда работники прокуратуры, суда, спиваются, кончают жизнь самоубийством…

Пагуба человеческому роду от такого «познания» несомненна…

Повышенный интерес к познанию секса, извращенное любопытство к нему еще дадут о себе знать. Такое познание приносит – одни страдания. «Ничего чрезмерного», - сказал Хилон, один из семи мудрецов.

Итак, из высказываний мудрецов, великих писателей, книг Золя «Человек-зверь» и др: Фрейда, Юнга, Юма, Шопенгауэра – можно докопаться до истины. И тут резонно выписать вновь суждения из Монтеня: «Познания… на пагубу человеческому роду».

Как же нам отличить мудрость от расхожих суждений? И тут Монтень противоречит сам себе. Из «Опытов»: «отличительный признак мудрости – это неизменная радость восприятия жизни, ей, как и всему, что в подлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая ясность».

Так чему же верить – пагубе мудрости, Фрейду, Экклизиасту? Пессимистические, мрачные выводы… Много печали в этой мудрости, если это мудрость…

***

Знамение века сего, в чем оно? Каково главное отличие века нынешнего от «век прошедших»? И вдруг понял, в чем именно. Поразительно: один из любимейших, почитаемых святых на Руси – Николай-чудотворец (Мир Ликийских).

Как-то святой, не выдержав на Соборе ересь Ария, размахнулся и ударил того по щеке…

Некому ударить сегодня кощунников. А началась активная атака «поп-арта» в апреле 2007 года, когда уже в третий раз, с подачи некоего политтехнолога (того самого, который начал карьеру представляя из себя пса, раздевшись донага на неких «выставках» греха и порока, за границей). Но там этим никого не удивить. Даже приковыванием себя любимого к собачьей будке. Тогда, отчаявшись, и чтобы заметили, наконец, его гениальность, он выскочил из бутафорной будки и впился зубами в лодыжку одному из любителей «современного искусства», почитателя, так сказать. Был суд. Собаку-человека осудили. Ну, раз осудили – значит и заметили. Даже газеты писали. До крови покусал человек человека. И уже и тогда, называя такие «выставки» художеств, для вящей путаной «убедительности» нелепым «биенале, и в центре Сахарова, директор этого центра с многозначительной фамилией Самодуров, стал организовывать нечто подобное этой собачьей свадьбе. А чтобы заметнее «засиять» - намалевали кощунственные плакаты, издеваясь над Распятием и Богородицей… Это уже потом дошло до плясок на амвоне, облитии икон краской… А начале, когда «арии» новоявленные просили удара, дабы нашелся человек, который оградил бы их от смертного греха хулы на Духа святого, не нашлось чудотворца.

«Подавайте в суд», - говорили они, довольные громким шумом от этих выставок, - говорили возмущенному православному народу «художники». Говорили, даже и с явным вызовом, видно, намекая, что власти – на то они власти сегодня, чтобы «своих» защищать. Ворон ворону, как известно, глаз не выклюет…

И поистине, думается так, что надо быть святым чудотворцем Николаем, чтобы размахнуться хорошенько, и не взирая на собор, врезать хорошенько кощуннику, не дожидаясь пока суд станет судить-рядить… А у нас и казаки, и те, хоть люди славные и военные, за веру и царя в былое время жизни и живота своего не щадившие, и они – только за грудки похватали старого седого еврея, действия которого до изумления не совпадают с его тихим голоском и благообразным видом, - похватали, погрозили, да и отпустили с миром. Вот тогда он и понял: что не запрещено – все можно.

Нет сегодня людей, подобных святителю Николаю. И в этом главное отличие нас грешных, от века прошлого. Подать в суд на «ариев» и подобных им, и то с опаской, что скажет «общественность» толерантная. И в этом, пожалуй, главное отличие нас от пращуров наших. И в этом ясно прочитывается теплохладность наша и - несомненный скорый апокалипсис…

И племя мая здесь ни при чем.

***

С этикеткой Пьера Кардена выпускается множество различных вещей на 700 предприятиях в 110 странах мира. Трудятся над ними 180 тысяч человек… Пьер Карден – член французской Академии изящных искусств. Я много раз слышал «От Кардена». У нас мало писали о знаменитом модельере, а личность Кардена так и просится в герои литературные, достойна подражания и на житейском уровне.

Итальянец по происхождению, во Вторую мировую войну вместе с семьей переехал в Париж из предместья Венеции – дом был разбомблен.

«Подростком в возрасте 13-14 лет во время школьных каникул мне приходилось работать у портного, постигать швейное мастерство», - рассказывал о себе «мэтр».

Уехав от бомб в Италии, семья попала в оккупированный немцами Париж. В конце войны, будучи юношей, Карден познакомился с гадалкой – медиумом, они подружились, и гадалка, взглянув на ладонь никому тогда не известного молодого человека, сказала: «Уже сорок семь лет я занимаюсь гаданием по руке, но столь необычных линий до сих пор не встречала». И добавила: Ты будешь подниматься по лестнице жизни до самой смерти, я вижу твое имя повсюду в мире».

«Шил, был манекенщиком, работал над костюмами для кино…»

А потом? «Мне приходилось одевать самых богатых женщин мира. Вивьен Ли, Эвита Перрон… Но мне хотелось спустить моду на землю, пойти в народ. Меня преследовала мысль: почему привилегией хорошо одеваться должны пользоваться только богатые?»

Весь мир знает Пьера Кардена. «Для меня деньги – это прекрасное средство для воплощения идей. Это главное. А в остальном я живу как простой человек. Ем не больше, не лучше, чем мои сотрудники. Мне чуждо праздное времяпровождение, купание в роскоши».

Пьер Карден знает наших знаменитых: кого же? Андрея Вознесенского, Майю Плисецкую, Родиона Щедрина, Вячеслава Зайцева…. «А рабочий день начинаю с 7.30 – 8.00 утра , до полуночи…»

А мы его знаем? У нас же в России судьбы талантливых людей до слез трагичны. Когда-то даже А.С. Пушкин сказал: «Черт меня дернул родиться с талантом в России». Что ни талант – трагедия. И обиднее всего, что гибнут они не из-за каких-то трагических изгибов и пропастей своих судеб, их просто заедают, «съедают» чиновники. Нет, у нас невозможен Пьер Карден. У нас сегодня на слуху не создатели, а потребители. Больше и шире великого модельера: машину, с огромным бензобаком, дорогущую, разбить, шикануть в Дубаи или Куршавель, купить дорогой, платиновый айфон, и проч, и проч…

Кем же нам гордиться? Явно, не творцами, вот, если только, потребителями. Но и потребителей-то у нас один процент, всего-то. Да и те, по большей части, принуждены стесняться, скрывать свою жизнь – чтобы без опаски жизнь за счет других… Но как же засиять, если ты не Карден и даже не Вознесенский? И вот уже весь Питер исклеен плакатами - полуголой «собчачкой», на слуху банкир из Нор-никеля, даром прихватизировавший заводы, создает свою партию! Оппозиционер…

Литераторы всех времен выписывали и расписывали русский характер во «всех направлениях», но так и не ухватившие главного: в искусстве остаются только педерасты или – уж совсем лояльно относящиеся к «самой умной нации». Примеров – сколько угодно. Каждый припомнит сам. Это верно и сегодня, кто на слуху? Кто, например, знает, назовет имена хотя бы нескольких молодых талантливых писателей, ярких, русских писателей? Где о них статьи? Часто ли показывают их по телевидению? Устраивают ли они шоу в холл-центрах и театрах эстрады? А, между тем, это вовсе не значит, что они не творят и не существуют.

Думается: и еще одно из многих проявлений «не русского характера» - уничижение паче гордости. Бывая в Германии, я с удивлением увидел, что «случайные русские», при всех их достоинствах, главное из которых – тугой кошелек, - они там, в Германии, бывали рады, когда их ошибочно принимали за полячишек или турчат…

Нет, у нас невозможен Пьер Карден, как модно говорить «во всех форматах»: «не возможен по определению…»

Почему в семье нет порядка

В маленькой деревне Рязанской области, где я родился и рос, а потом каждое лето жил у бабушки, доживали свои последние дни глубокие старики. Помню, даже летом старики собирались на крылечке деда Тимофея, старика с седой, как у схимника, длинной бородой, с глубокими не моргающими глазами, в которых вечно стояли слезы, и широкими, торчмя, бровями, такими длинными, что их хотелось потрогать. Ходили старики вечно в зипунах, обрезанных валенках, несмотря на жару.

Лет двадцать тому назад собрались как-то старики и вспомнили одну семью, жизнь этой семьи. Довольно схожую с жизнью нашего государства. В семье этой было семь человек, не считая хозяина, он погиб в первый год войны. В первые послевоенные годы волей-неволей шли сельчане в МТС, учились на трактористов. В те годы трактористов кормили в колхозах хорошо, и в посевную и уборочную получали они за свою работу натурой – хлебом, пшеном, мукой, давали им и мясо. В МТС тогда работали и девушки, и молодые женщины, чаще – подростки, и, конечно, мужики, которые пришли с фронта инвалидами.

И вот в семье этой старшие брат и сестра работали на тракторе, один из братьев младших – еще и пас скот. И осенью эта семь зарабатывала столько хлеба, что все приходили смотреть, как с подводы носили мешки с зерном и мукой, пшеном. Хозяйка сразу затевала блины, пекла хлебы, и младшие сестры и братья весь день-деньской носили в карманах хлеб, блины, сочны… И так до самой весны. И каждый год: как весна, в семье – хоть шаром покати – все съедалось.

В те послевоенные голодные годы хлеб пекли с подмесом картошки, экономные хозяйки приучали детей завтракать, обедать и ужинать в одно и то же время, не кормили лишний раз. Наливали большую общую чашку щей, каждому – кусок хлеба. После обеда хозяйка убирала хлеб куда подальше, чтобы ребятишки зря не таскали черняшки хлеба и не обрывали с него корки.

А в семье, где работали трактористы, порядка не было. Сама хозяйка носила в карманах юбки – то мясо, то блины, всегда что-нибудь ела. И бабы, заметившие такой непорядок, говорили: «Осенью у Стеши блины да сочны, а к весне она будет жить да сохнуть».

И верно: куда хозяйка девала столько хлеба? Всем было удивительно. Столько снеди, и все шло как в прорву, не в коня корм…

«И хозяин, покойный, такой же был… - говорили старики. – Как бывало не зайдешь, кто-нибудь из семьи ест. До войны было легче с хлебом и мясом, и все же не было в этой семье сытости».

А внуков и внучек бабки Стеши я и сам знаю: на переменах и на уроках – все что-нибудь ели. Их так и дразнили: «Мялочки».

Наше государство схоже с этой семьей, где нет порядка. Все что есть – что касается чиновника – тащи, прячь, переводи за границу, ешь, пей и друзей тащи, там – видно будет… Даже и весь запас государства – под ничтожный процент, перевели в Америку, чтобы своему народу не досталось. Даже и старые долги по сбербанкам, умирают люди. Так и не дождавшись. А потом будут говорить: были годы сытые, ели до отвала мясо, пили беспорядочно, с поводом и без повода (благо – газ, нефть. Золото, уголь – оставили нам предки, хоть и кровью своей полили, защищая…) – каждый день – праздник в этом «семействе», «семье»…

А народ же так достукался, дошел до ручки, что куда ни глянь – отчаяние. Вымирает народ русский по 800 тыс., миллиону в год… Подсчитали, что через сорок лет на Псковщине, если так дела и дальше пойдут – не останется никого. Вообще никого…

Сотни тонн золота везем за хлеб, за подукты, чтобы просластовать до весны. А ведь знаем, ученые уже… В 1991 году, манку моей годовалой дочери врач педиатр по рецепту выписывал, не потому, что – болезнь. А потому что все – по карточкам. Даже пшено…

И вот она приходит опять на ум, старая пословица, выстраданная житейским опытом: «Были блины да сочны, а теперь живем да сохнем». И помощь «гуманитарная», «оттуда» - как капля в море, и что есть она, что нет ее. А сбережения государства – все «там», и уже давно… И вот сидят и дожидаются весны, объедаясь – все им масленица, без конца. Хозяева такие…

А ведь и у Пушкина, в «Борисе Годунове»: сначала – толпа бежит… А кончается многозначительным: НАРОД безмолвствует. В минуты толпа у него, у Пушкина, становится не толпой, но – народом!

Весна, голод, заставит…

Живая реклама

«Оттепель». В прямом и переносном смысле. Оттепели не приносят России ничего хорошего. В оттепели плывет грязь, обнажается дерьмо. Окурки, словно жирные черви. Полиэтиленовые пакеты не дают дыхания пробуждающейся земле. Азербайджанский говор – харкающий, с каким-то характерным презрением к человеку, с заложенной уже в самой семантике этого языка неискоренимой гордыней. Это даже и не говор, а выхлест какой-то, призванный осадить, ошарашить собеседника с первых слов, с первых же звуков. И робкие поддаются. Уступают. Просто и по-русски искренне рассуждая, что не может так надменно и дрянно вести себя человек, если нет у него на то достаточных оснований: или это действительно дурная душа, или поддержка в виде власти или ножа, или деньги. Уступает русский напору… И эти харчки кавказского говора встряхнули армейские воспоминания. «Хачи», они и там смелы были, особенно если сворой. Но только до первой крови…

На пространстве Горького-Герцена ларьки. На ларьках пластмассовые ящики из-под бутылочного пива, чтобы не украли эти пустые ящики. Глядят на меня по - паучьи, примолкли. Черные глаза, чубы в узких окошках. Настораживает моя пятнистая униформа. Пушкин смотрит на меня, склонив голову, с упреком. «Москва, Москва…». Столица Армении. Виноват, Александр Сергеевич. Сам хожу на грани жизни и смерти – только бы не сорваться, как по-над пропастью. Справа – деньги, бесовство, бультерьеры откормленные, придурь казино»Каре», которое то - закроют, то откроют, не знающие куда бы еще воткнуться, Азазель с наркотой и сумасшествием картавого богатства, с другой – нищета беспросветная, ужасающая. Да в моей пятнистой обнове – паспорт интернациональный, без указания коренной принадлежности моей к великой нации. Вот и все мои интернациональные «привилегии».

Деньгастые нувориши в замшевых куртках с отложными воротниками бодренько тащат из иномарок молодых девчонок, хохлушек, вниз и вверх по Горького – Тверской («стрит»), будто бы с явно определенной целью.

Сворка «лиц кавказской национальности», тоже почему-то все в плащах из кож и куртках с накладными карманами (руки всегда в карманах, - что у них там – героиновые «чеки», а может быть оружие), - воняют непривычно-резкой парфюмерией за версту, горласты так, что от их клекота пугаются и жмутся к стене нищие русские старушки, пробующие тут торговать платками, носками и прочей мелочью. Эти русские старухи виноваты только тем, что не вырастили таких хамовато-хипповатых отпрысков, как это удалось кавказским.

«Щеми траки да-де моги хан! – орет вслед русскому бойцу в такой же, как и я, пятнистой форме горбоносый чурек. – Клирис ку нем!»

Боец испуганно отодвигается, пятится, что-то бормочет. Он не понимает того, что именно говорят ему. И оттого что не понимает, больше робеет. Черные смыкаются кругом и смеются. У меня зеленеет в глазах, я хватаю одного за отложной воротник: «Быстро, ара, извинись перед воином…»

Тот быстро соображает, что если русский знает армянские ругательства, значит, тому есть основания. Не знаю, что пугает его. Моя офицерская пятнистая форма или выражение моего лица. Держу его прочно, слышу вонючее дыхание и на секунду замираю от сладкого желания откусить ему ухо или нос. Он барахтается, что-то бормочет. Так вот что у него в кармане, зеленые бумажки, которые он меняет тут у русских «лохов». Конфликт улажен удивительно быстро, после всплеска адреналина, как это всегда происходит, чувствуешь себя удивительно спокойно, даже умиротворенно.

Дальше по Тверской идем уже вместе с солдатиком: «Откуда, братишка?» - «Из Хабаровска». – «А-а, бывал. Как там, Хабаров на площади вокзала, на постаменте, все еще держит шапку?» - «А как там хачи?» - «Хачи и там борзые». – «Как здесь?» - «Хуже…» - И отвернулся, смаргивая набегавшие слезы, закусил губу. «Да ты что, браток, испугался их, что ли? Ничего, братишка, дай срок…» Уходим гордо, в обнимку. Расступаются, боковым зрением (ученый уже, особенно со спины) ловлю карманы, руки. Но ничего, уйти получилось и на этот раз. Если и было перо, то оно так в армянской руке потной, в глубоком кармане и перезимовало. Даже русские старухи смотрят на нас с уважением.

Что это, одна из них с орденскими колодками еще с Отечественной кланяется? Кланяется и мне, представителю власти, и хачам кланяется, в одной руке зажженная свеча, в другой – фотография, где она молодая и красивая, с орденами. В кителе послевоенного времени, тоже улыбчивая, как и те люди, что окружают ее, словно от пятого мая сорок пятого года фотография. Теперь вот стоит передо мной, согбенная. То ли вид делает, что распрямиться не может, то ли и впрямь нет сил. Рядом с ней, в ее годах или чуть моложе, - тоже с фотографией, тоже свеча. Черные тюльпаны и подпись «Норд-Ост». Так согнуло русских: то фашист, то моджахед, то… всех и не перечислишь… Где же русским бабам воинов нарожать? А торговать везде смазливо, торговать - не воевать.

Еще дальше прошел, батюшки мои, хоть от патрулирования откажись, нет, там, на границе, проще было. Там только свою нищету терпел да предательство понимал, а тут запрягли русских наших старух да стариков, как в хомуты: книжкой через грудь и спину, с лямкой на шее – живые вывески. «Шоколадки и т. д.», «Сигареты и сигарони из Армении», «Покупайте меха, вы-став-ка-рас-про-дажа…» Встал так, вожу глазами вправо и влево, не на вывески смотрю, на наших стариков, не предавших нас, в войне отстоявших, от голода послевоенного спасших нас и родителей наших, а теперь поруганных как позор. Нет, не разорвется сердце, глядя на это… Пересвета и Ослябю преподобный Сергий Радрнежский благословил. Минина и Пожарского – патриарх из застенка польского, из подвалов. Может и мне, офицеру МВД, просто благословения не хватает?

Несу свой патруль дальше, по усиленному предпраздничному варианту. Охраняемая стоянка. «БМВ», одна из последних моделей. Из-за тонированного стекла глядит исподлобья … опять черный. Только дорогая сигаретка горит нагло в полумраке догорающего дня, летает туда-сюда, из окна в салон машины и обратно.

Спустился ниже по улице, и тут толкотня и торговля такая, что кажется, что и во всем мире только и делают, что торгуют, покупают и продают. Спекулируют, играют в лото, жрут, и никто и нигде не работает.

Витрины с подсветкой, золото, хрусталь, баккара… Коммунизм строили семьдесят лет. И «одной ногой стояли», как повторял Хрущев Н.С., уже будто бы в нем, в этом самом… «Коммунизьме». Сколько жизней сожгли, объединяя частное в государственный колхоз, потом за три года сломали все. И вот теперь вся босяцкая Русь ходит в пятнистой форме или побирается. Счастлив тот, кто нашел себе хоть хозяина, хоть хозяйчика. Остальные – голодайте, умирайте!

Знакомый летчик рассказывал мне со смехом и удивлением на «их» капиталистическую тупость, - как в Бразилии в девяносто шестом, чтобы привлечь богатых туристов, перекрасили целые кварталы и бунгало в ярко-зеленый цвет, предварительно просеяв эти кварталы нищих через полицейское сито. И вот устроили экскурсии туда, в эту подкрашенную страшную нищету, - и пошли смотреть. И еще как пошли, понесли деньги за такие «экскурсии» и богатые и соотечественники, и иностранцы. Крашеные картонные дома, тряпки, струпья, голод. Худые, больные от недоедания дети… И бюджет страны был спасен.

Что же хотели увидеть эти богатые европейцы, канадцы, американцы? Что искали они, бродя в коротеньких шортах и узеньких маечках? Страдания. Вид чужих страданий – и своя жизнь, уже обрыдлая от удовольствий, обидная проигрышем в рулетку и тревожным катаром желудка от трюфелей, устриц и лягушиных лапок; только один вид этих живых, настоящих страданий – и тотчас легче, кажется светлей и радостней жить богатому. И у нас бунгало. И у нас перекрасить надо: любуйтесь, иноверцы, на русскую нищету, любуйтесь и вы, министры-капиталисты, и вы, депутаты, с трех чтений не понимающие, что вам подсовывают и чего хотят сделать с вашим народом и с вами, в конечном счете…

Нет, нет, откажусь от «легкого» и доходного патруля в центре Москвы, что мне по ранению на границе грузинской удружили. А что скажу? Да так и скажу, пожалуй. Как есть: простите, мол, товарищ майор, «служить бы рад, прислуживаться тошно…».

«Птица небесная»

На годовщину и в память Глеба Горышина.

30 апреля 2007 года… Теперь это кажется невероятным. Но вот уже почти десять лет нет с нами хорошего русского человека, питерца, незаурядного и до сих пор не оцененного по достоинству писателя. Кажется невероятным, предательским это молчание по поводу его жизни и смерти, творчества и влияния на молодежь, тогда еще вполне русскую. И. Особенно – на меня самого…

Ушел из жизни человек, с чьим именем крепко связана целая эпоха в литературе. Автор 32 книг, поэт, переводчик, лауреат Пушкинской, Бунинской премий, - вся жизнь его была горением, освещающим путь идущим.

Перечитывая Горышина Глеба Александровича, все время с радостью чувствуешь, как основательно и чисто в его русском доме, чувствуешь себя как бы в горнице рядом с протопленной русской печью: как бы ни пуржило за окном и ни морозило – тут надежно.

Целая плеяда новых имен в литературе связана с его, Горышина, поддержкой и заботой. Долгое время, будучи завотделом прозы журнала «Аврора», он открыл многих, в том числе и Анатолия Кима, из тех, «которым пришел свой срок прорасти в русскую прозу, через нее – в мировую культуру, осуществить завещанный предками талант – в вольном парении мысли, в музыке русской изящной словесности». Первые рассказы Василия Шукшина обязаны своим появлением – ему же… Имена можно продолжать, и все они будут удивлять своей значимостью. Неожиданностью. Разными гранями…

Но главное, чему учил он нас, молодых, - жить в поисках истины, помнить, что ежедневно угрожает опасность принимать средства за цель, опасность опираться на мертвую букву, вместо того чтобы чувствовать животворящий дух.

Перед Рождеством 1997 года прислал мне Глеб Александрович свою книгу стихов, как впоследствии оказалось, последнюю, «Возвращение снега», с посвящением «Василию Килякову. Сердечно». Смотрю на фотографию: мудрое лицо пожившего, много понявшего человека, с «омегой» вен на виске, с неизменной сигаретой (курить он так и не бросил, несмотря на запреты врачей…). Талантливые люди тяжелее, сердечнее воспринимают окружающую несправедливость. Израненное коммунистическим режимом, инфарктами, сердце не выдержало нашей «дерьмократической» действительности. Теперь только Бог ведает что и как думал он, собирая грибы по осени, копая картошку, с которой кормился и не роптал… Он предостерегал от ненависти, как от эпидемии…

И все следующее десятилетие, потери в нашем русском стане, одна страшнее другой: Николай Старшинов, Паламарчук, Э. Володин, Кожинов В.В., Юрий Кузнецов, вдруг – и Лыкошин Сергей… «Артамонович» - не выговаривает язык, отчество, настолько он был еще молод, полон сил и, всегда, чужд официоза, прост, доступен и сердечен. Все мы шли, по словам Сергея Лыкошина «в одной упряжке…».

Сегодня годовщина Горышина – повод перечитать его письма, сдержанные. Мудрые строки знавшего цену жизни писателя. Скрытая ирония в игре слов, за которыми тотчас видишь его улыбку в горьком табачном дыму (единственное, в чем не был он патриотом – предпочитал импортный «чужой табачок») , - вижу необыкновенно ясно «покойного»! Как этому поверить! Высокого, седеющего, уверенного в себе, с аккуратной прибалтийской бородкой, все схватывающего на лету, развивающего мысль в чисто русском надежном стиле, с которым не поспоришь.

Впервые, вслед за чтением его книг – воспоминаний о Василии Шукшине, Федоре Абрамове, я увидел его весной 1996 года во Владимире, где проходило Всероссийское совещание молодых литераторов под эгидой Союза писателей России. Он был немногословен, жестко критиковал мою книгу, даже безжалостно… Реплики и упреки его были так неповерхностны и незаурядны, что я тотчас понял, что судьба послала мне встречу с редким, не простым человеком. Впоследствии я узнал, что он первым рекомендовал меня в Союз, а затем разослал мои новые рассказы по журналам, где они и были опубликованы.

…Уходит поколение людей, для которых ответственность и обязательность – главные черты, поколение красивых людей, испытанных войной, бессонным трудом, - мастера подлинно старой школы в литературе, которая наработала тот богатый опыт и жизненный материал, из которого черпают все наши новые «нью»-модернисты, постмодернисты, куртуазные маньеристы, андеграунд…

Глеб Горышин. «Глебушка», как называл его Шукшин и товарищи по перу… Этот заядлый любитель «тихой охоты», раздумчивый бродяга, с самодельным ножичком-складеньком, с деревянной ручкой и плетеной корзиночкой на плече, часто ходил он по лесу в совершенном одиночестве, обдумывая новую повесть или впечатление от поездки, что-то записывал. Он знал три языка, бывал не раз в Китае, Америке и еще где-то, куда по тем временам долго не пускали. А и пускали не всех.

Высокий, с печальным взглядом мудрец, он многое смог стерпеть, вынес с молчаливым достоинством. Подозреваю, что многое он носил в себе, глубоко, да так и не сказал, не написал…Никогда не забыть мне, как глядел он, с каким выражением лица, с каким сердцем на церковь Спаса на Нерли, проездом из Владимира… Да вот еще, не терпел он дурных пророчеств о России, он. Объездивший полмира, которому было с чем сравнить свое житье. В моей жизни он был одним из тех немногих, рядом с которыми хотелось быть, и быть возможно дольше, смотреть, впитывать и учиться. Он даже и молчал по-своему… Умалчивал. И вот на страстной, постом. Умер. Умер Глеб Горышин. В день его смерти вдруг понесло снегом по Москве, по Подмосковью, крупными, легкими белыми, необычайно крупными хлопьями. Снег шел и шел, когда мне позвонили из редакции «Литературной России»: «Умер»… Снег в этот апрель – редкость. Я слушал гудки в трубке, и все никак не мог понять, смириться с таким сообщением… Впереди была Светлая седмица. Утешало еще, что можно было помянуть его на Пасху, можно было перечитывать его и продолжать его дело. А снег шел и шел, устилал сад за окном и не успевал таять. Я взял в руки его книгу «Возвращение снега»… Снег вернулся в апреле… Было в этом нечто нереальное, такое совпадение.

Последние страницы его: «Картинки на бегу» -№4 «Бежин луг», «Подъем», №5-6, отрывки из повести…. И бесценный сборник последних стихов, особенно дорогой для меня. Как завещание «Возвращение снега», издательство «Дума», стихи. Тираж 500(!) экземпляров…

Он жил в творчестве и вел переписку до самого последнего дня, сохранял верность литературе, дружбе. Смерть в глаза не смотрит…

Перед Новым годом Глеб Александрович лег в больницу по поводу болезни сердца. Письмо от него было грустное. «…За незримый окоем, где мир не изменил обличья…», - писал он в стихотворении… Туда теперь ушла душа его.

Горько, что все реже на нашей творческой дороге встречаются такие чистые, цельные и вдохновенные люди.

«О, наши порывы благие!

О, неба безгласная твердь!

Как трепет свечи, литургия,

Как птица небесная, - смерть…»

Так писал он, Глеб Горышин, словно ведая уже, что недолго осталось ему … до бессмертия…

Выпады Диогена

О себе: я самый обездоленный человек в России – у меня ничего нет, и самый богатый – мне ничего не надо.

О том же: Диоген Синопский, писатель, философ (ок. 412 – 323 гг. до н. Э.) – возможно, легенда, созданная светлыми умами. Я не разделяю максимализма Диогена, но по теперешним обстоятельствам, «в условиях рынка», когда крайняя нищета одних, обворованных, при обогащении и цинизме других приводит в смятение, - выпады Диогена на сущность человеческой натуры не только веселят, но и заставляют задумываться и сострадать. И тут уместно передать незабвенный диалог великого философа с Александром Македонским.

Однажды Александр подошел к Диогену и сказал: «Я – великий царь Александр». «А я, - ответил Диоген, - собака Диоген». На вопрос, за что его зовут собакой, сказал то, что происходит со всеми нами вот уже пятнадцать лет: «Кто бросит кусок – тому виляю, кто не бросит – облаиваю, кто злой человек – кусаю».

Увидев мальчика, пьющего воду из горсти, Диоген выбросил из сумы свою чашу, сказал: «Мальчик превзошел меня в простоте жизни».

Судьбе Диоген противопоставлял мужество, закону – природу, страстям – разум. Когда он грелся на солнце, Александр, остановившись над ним, сказал: «Проси у меня чего хочешь». Диоген отвечал: «Не заслоняй мне солнце».

А в другое время и при других обстоятельствах Александр будто бы говорил: «Если бы я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном».

В мире все повторяется. Диоген – неповторимая, если не легендарная, личность. В конце концов «хиппи», не выдержали испытания философией.

Всем известно, что человек несет в себе два «я», две ипостаси, два начала – животное и духовное. И меня мучит вопрос: где, с какого времени, на каком пути растерялись эти начала? С появления семьи, частной собственности? Государства? Я этого не знаю. Но очевидно одно: людская природа, все человечество идет по пути животного начала, и второе «я», нравственное, мало совершенствуется, задержалось где-то на пути к истине, к Богу…

Гулять так гулять

У рязанских стариков и старух из глубинок, потомственных крестьян, исконных, слово «гулять» имеет смысл иной, не привычный для городского, имеет совсем другое значение: ходить на праздники в гости, «справлять» церковные или «советские» праздники (демократические почему-то никак не приживаются), - гуляют с выпивкой и старинными песнями, гуляют и на свадьбах… А вот приехать в родные места, ходить по ягоды, грибы, на охоту – «шаться»… или «шататься».

По твердому убеждению стариков и старух, не может исконный крестьянин старинной закваски бросить крупные дела и пойти по грибы (за грибами) или на охоту, дело это не стоящее, для серьезного человека, разве только глубокой осенью, когда все убрано… Людей таких презрительно называют шатунами…

- Эх и дурак! – говорили про одного заядлого охотника, дед и отец которого были охотниками. – Вот и шатается по кустам, бережкам да овражкам: зайца выцеливает. Заплата на заплате, штаны и рубаха, а ходит… Как были они… - тут довольно точное прозвище употребляется, - как были шатуны, так и остались…

Конечно, если смотреть глазами старого крестьянина, а не городского жителя, можно понять исконных крестьян: ходить, «шаться» бережками да лужками – дело нестоящее. Убьешь только драгоценное время, а дел в избе невпроворот, даже если тебе дали выходной в совхозе, что случалось в не столь удаленные времена, да еще в деловую пору, редко. Даже если на больничном – «шатание» осуждалось. Не может стоящий, серьезный крестьянин, «рачитель», и у кого в избе домовито, живет он крепко, - не может пойти с удочкой, ружьецом, с корзиночкой «шататься»…

- Это вы где же шатались-то?! – с беззлобным и как бы радостным удивлением спрашивала бабка, если мы рано утром вставали и она не слыхала, как мы ушли. За грибами или на рыбалку. – Глянь-ка, а я ноне проспала, не учуяла вас…

А если за орехами ходить, гулять по заброшенному, запущенному саду, лупить глаза на облака, долго смотреть на совхозные поля в синей утренней дымке – это уже, несомненно, шатание, пустое времяпрепровождение.

Наблюдая стариков, старух во все времена, когда была «кое-какая» скотинка»», - я заметил, что просто так старики не гуляли, не таращили глаза на облака, закаты, рассветы, а роса нужна для косьбы утром…

Но, как говорится, кто без греха, бросьте в него камень. Помню, бабка, - ох уж эти бабки! – помню, пошла к соседке то ли за спичками, то ли за керосином для примуса, заболталась старушки, а дело было к вечеру, ужинать бы пора, а картошка даже и не очищена…

- Прошатались, - ворчала бабка сама на себя. – Фрося – чисто колдунья, вот только и слушай ее, все говорит и говорит… Прошаталась, без дела просидели битый час.

Летом, когда к старикам приезжают городские родственники, чаще вечерами, из окон слышатся громкие голоса, песни, звенят старые балалайки, гармошки с западающими голосами и басами… «Гуляют», - говорят старики про такие «теплые» дела.

- А что же и не погулять? – говорила бабка. – Наши вот не едут к сыну, и весточки нету… И погуляли бы, и за грибами пошатались… Все люди как люди: гуляют, по лесу шатаются, все грибы оберут, а наши ротозеи приедут к шапочному разбору.

Если гости расходятся по домам в нестойком виде – тоже не дело: «шатаются». Таких встречают на улице ехидными улыбками, провожают взглядами и тихим ворчанием: «Нажрался на халяву – аж шатается, шаты-шаты…»

В соседнюю деревню ходят за спичками, солью, хлебом, в деревне не осталось «ни кола, ни двора», три старушки доживают теперь постоянно. Двухколесная тележка облегчает труд. Старики дня за три договариваются, так чтобы никто из них не был занят работой. Утром идут в сельпо соседской деревни, там ждут продавца. Бывает и так, что ровным счетом ничего не купят и тогда делятся между собой, чтобы как-то выпить, дождаться, когда в магазин привезут из района.

- надо же так прошатались, день-деньской возле магазина ошивались.

Почтальонша – женщина на пенсии, «юная» пенсионерка. Тоже «шатается». Ее ждут, надо получить пенсию, она тут знает всех, хотя живет в соседней деревне, километров за семь: тут чайку попьет, там угостят, если есть чем, а ее ждут, почтальонша. «Юная» пенсионерка – «шатается» как-то особенно обидно: надо кур кормить, козу подоить, поросенку корма задать…

- И где же это она шатается-то, поди-ка, глянь-ка, Маланья, ты на ноги-то легкая еще…

- Шатаются и шатаются… И чего шатаются…

И вот, когда я возвращаюсь в Москву от бабушки, я твердо понимаю, вижу, чувствую: редко кто занимается делом. Может быть, оттого так и живем? Не живем, а – «шатаемся»…. Без пути-дороги…