Борислав ЗАРЕЧНЫЙ. Про червяков

Рассказ

Сейчас я сижу на загородном участке, а если быть точнее,— на деревянной лавке, которую когда-то сколотил дед, — и смотрю на песочницу. Рядом — розовый куст, о шипы которого я когда-то кололся; тут есть тонкие мутно-белые бутоны, и — чуть дальше — бледно-розовые. Все эти цветы неидеальной, иногда совсем странной формы: один бутон будто расплющит, другой — изогнет не пойми куда, а у третьего лепесток вдруг взбунтуется, как вихры на голове ребенка. Песочница отделена от розовых кустов здоровой деревянной шпалой; поднимешь такую — даже в солнечный день — и, может быть, потревожишь кого-нибудь. А это невежливо.

Был у нас один профессор на кафедре общей биологии, Варлам Варламович Агапов. Мы его звали Варан Вараныч (я даже как-то случайно обратился так к нему), чаще просто Вараныч, иногда — Блаженный Ящер. И только изредка — когда хотели щегольнуть — Agape Varanus Reptilium.

Он и похож был немного на варана — на такого улыбчивого добряка-варана, который против эксплуатации человека рептилиями и вообще… Вараныч любил приносить на свои занятия (и на экзамены, и на зачеты тоже) какой-нибудь цветок в горшке — поставит его на кафедру, а сам ходит по аудитории и читает лекцию, или, точнее, проповедует, — об инжире, или ослах, или богомолах. На контрольных мог уйти и оставить нас наедине с каким-нибудь вереском, или, если совсем разойдется — с лилией, а иногда доходило и вовсе (о силы небесные!) до какой-нибудь разлапистой, неуклюже-приветливой  пальмы.

Рот у него от улыбки вообще не закрывался (как у всех варанов, я полагаю). Если не вдаваться в подробности, то улыбка очень хорошая, даже славная — совсем без слабоумия, и без какой-либо глумливости… Вараныч — он даже вроде бы серьезный. Но при этом он что ли будто всегда знал, чему именно улыбается, — хотя и понять это из его слов обычно нельзя никак. Большинство у нас склонялись к тому, что приносить тетради на его занятия как-то непочтительно, — по отношению к самому Варанычу, конечно.

У меня сохранились аудиофрагменты одной лекции — я их в свое время случайно записал, пытаясь породниться с новым телефоном; и я люблю их иногда переслушать, чем и собираюсь заняться прямо сейчас. Вот он, первый фрагмент:

(Сразу Вараныч вещает. Такой голос, добрый-предобрый. Но при этом такой, будто он еле сдерживается, чтобы совсем не рассмеяться.)

…поговорим о кое-ком очень милом. И снова не о вас, хотя я вас очень люблю. О животных более милых, чем белочки, кошечки, паучки и мишки Тедди. Сегодня мы будем говорить о червях. Итак, какие вообще бывают червячки?

— Круглые! (Это кто-то из нас выкрикивает.)

— Правильно. (Вараныч так тянет, будто поет это «пра-а-авильно». Можно подумать, что сейчас грянет грандиозный припев.)

— Дождевые!

— Да. Молодец! (Ха-ха! Прямо вижу, как Вараныч улыбается во весь рот.)

— Плоские!

— Дрессированные!

— Головохоботные!

— Боевые!

— Механизированные!

Ну, хватит, хватит! А сейчас я расскажу вам о земляных червячках. Они же — дождевые. Так сказать, из первых рук. (Он обо всём рассказывал из первых рук.) Если хотите — спите, пожалуйста. (Он разрешает спать, некоторые даже приносят надувные подушки.) Но если будете слушать — слушайте внимательно, но не как студенты, а просто. (Это он всегда просил слушать не как студенты, а просто.)

Все, конец первого фрагмента. Совсем короткий. Второй длиннее — и между ними явно пропущена немалая часть лекции, которую я уже толком не помню. Но если я подумаю как следует, попробую представить ту лекцию — то, хоть я и не вспомню, что именно говорил Вараныч — почувствую, будто у меня внутри груди зажглась небольшая свечка.

Сейчас включу второй фрагмент лекции. Тут уже заметно, что оратор раззадорился, разрумянился, и широко раскрыл, как пасть во время зевка, свою беззащитную лекторскую душу. Пугаться не надо, но фрагмент начинается с того, что Вараныч озвучивает какой-то (видимо, типичный, по его мнению) диалог между земляными червями:

— …А ты, — говорит, — долбани по этому кому земли головой, он и развалится. — и говоривший изгибает свою головную лопасть в такой очаровательной улыбке, что она покорила бы любого из вас. — А потом откусывай и ешь понемножку.

Тот червяк, который улыбался — он — или она, у них это не важно, — трудился ловчее всех. Назовем его для определенности, ну, скажем, Радомир. Сразу было видно, что он сильнее и проворнее других. Он-то первый и добрался до по-настоящему аппетитного куска, который природа приправила пожухлой листвой. Так и просится в рот. Возле Радомира, не в силах поспеть за ним, грыз землю Аркадий. И повсюду такая возня была — рядом рылась целая бригада червяков. А лакомство будто просило: «Переработай меня в биогумус». У Радомира прямо слюнки потекли. Иногда они текли, когда ему попадался слишком сухой и твердый комок, но сейчас это означало, что он предчувствовал что-то по-настоящему вкусное. Радомир подождал, пока его нагонит менее удачливый товарищ и дал Аркадию куснуть первым. Вдвоем они легко расправились с этим куском и оставили вместо него здоровую, плодородную, рассыпчатую витаминную смесь.

— Прекрасно, — сказал Радомир. — Скоро расправимся с участком вокруг этой яблони. То-то она будет рада.

— Откуда ты знаешь, что она будет рада? — поинтересовался Аркадий.

— Необязательно проверять. Яблоня нам ничего не скажет. Ей, может, и невдомек, что земля рыхлится не сама собой. Но это не имеет никакого значения.

Говорить, что они трудились ради сытости, нельзя. Это ровно что говорить, будто цветы существуют только для того, чтоб люди при виде их красоты размножались. Червячки же не останавливались, даже когда уставали так, что у них болели все мышцы — и продольные, и кольцевые. И у каждого, каждого червячка вторичная полость тела трепетала от радости, от осознания своего предназначения. А долг звал их дальше. Вы и представить себе не можете, сколько земли они могут перелопатить, пока вы спите.

Ближе к восходу солнца всё червячье общество готовилось ко сну. Аркадий в очередной раз переехал — его старую норку совсем завалило после какой-то катастрофы. Там, на поверхности, черт знает что творится все время. Аркадий углубил новую норку до полутора метров и сделал в конце широкую нишу. Для проверки покрутился там несколько раз. Развернулся головой в сторону выхода, выполз, нащупал опавший лист и приволок его к норке. Втащил в норку несколько хвойных иголок и сделал себе сухую кровать. Заполз и закрыл листком вход. Заснул. Ему приснились родители, которые давно куда-то делись. Может быть, их кто-нибудь насадил на крючок для рыбалки. Может, даже насадил по частям. Аркадию стало что-то уж очень грустно от этих мыслей, прямо невмоготу. Даже если они живы, он вряд ли их увидит. Проснулся Аркадий весь в воде, словно в ванне. Пришлось лезть наверх, чтобы не захлебнуться. От страха он полз как можно быстрее, а вода все лилась и лилась. Наконец выполз наружу. Обидно было до чертиков — после этого потопа придется все чинить, а то и вовсе новую норку делать. Ужасно. Сил нет, как ужасно.

Наверх повылезала тьма тьмущая червяков. Конечно, кому охота топиться? Аркадий почувствовал прикосновение чьих-то щетинок к своему телу. Он извернулся, чтобы посмотреть, кто это.

— Родитель! — от радости его кожа на мгновение как будто даже перестала дышать. — И еще родитель! Какое счастье, что вы оба здесь!

— Потомок! — обрадовались родители.

Есть ли слова на свете, чтобы описать столь чувственную, столь долгожданную и светлую по впечатлениям встречу? Конечно, нет. Но вот что было потом:

— Тебе уже четыре месяца. Совсем большой вымахал. — сказал один из родителей. — Пора тебе узнать кое-что о детях. Такой вот разговор у нас. Взрослый. Пора бы и тебе обзавестись детьми.

— Да? А как? — спросил Аркадий, любопытный, как и все червяки.

— Ну, тут есть два способа. Первый — угодить под лопату. Но это ненадежный способ — редко когда растут обе части. Чаще только вот эта, где у тебя рот и глаза; да и то не всегда. Но даже если из второй части вырастет червяк тоже, то тот — второй червяк — будет не совсем твоим потомком. Скорее, он будет тобой. По крайней мере, будет не вполне понятно, кто из вас ты. А второй способ — самый обыкновенный — найти, как мы в свое время, хорошую особь...

— Как, неужели есть плохие? — перебил Аркадий.

— Нет, конечно. Все хорошие. Просто не все подходящие. Видишь ли, это не всегда просто различить, но ты все-таки постарайся. А взаимно оплодотворять друг друга, это все вроде бы умеют, да только зачастую не делают этого достаточно одухотворенно. — Он помолчал, затем продолжил. — Ползи за нами.

Дождь закончился. Вода постепенно сходила.

— Вот, займи наше жилище — его почти не размыло. А мы тебе мешать не будем. Ты только послушай вот что: когда начнет холодать, ползи на самый низ. Лежи там и не вылезай, пока не потеплеет. Ты зимы еще не видел, а мы пережили уже раз десять.

Тут я хочу сказать, что червяки не знают цинизма. Но это, слава Богу, можно сказать не только про них. Чарльз Дарвин предполагал, что червяки умненькие. Да. В этой истории есть немножечко неправды, вот где: неправда, что червяки разговаривают — во всяком случае, что они разговаривают достаточно громко. Они вдумчивы, спокойны и добры. Кто-то, может, не увидит улыбку червячка даже и под микроскопом. Тут дело не в оптических приборах, конечно, а в наблюдателе. Только не перегибайте палку — во всех странах браки с червяками запрещены. И даже люди, которые терпеть не могут быть воодушевленными, и, — понимаете — им это кажется слабохарактерностью — добрыми, а главное-то просто...

Вот и все. Больше записей Вараныча у меня нет — только воспоминания. Помню еще, например, что у нас была парочка в институте — парень учился в нашей группе, а девушка на другом потоке — «наши Джон и Йоко», как мы их называли, потому что Йоко всерьез собиралась перевестись к нам в группу. В деканате спросили — и вполне разумно — зачем им это надо, а они хором: «Чтобы не рассказывать друг другу, как прошел день». Их не перевели, конечно — у них разная специализация, причем наша замдеканша сказала довольно откровенно, что не хочет портить им не столько образование, сколько личную жизнь — потому и не переведет их. Хорошая тетка. Так вот почему я про них вспомнил: как-то наш Джон без особого повода (насколько мне известно) притащил для нашей Йоко здоровенный букет. И, когда дарил, поначалу держал его за спиной (типа сюрприз), что было довольно глупо, потому что такой букет торчал бы даже из-за Loxodonta (большой африканский слон). Причем, торчал бы не откуда попало, а из-за ушей. Определенно из-за ушей, потому что, если б вы слушали лецию Вараныча о слонах, то знали бы, что слон «не спроста такой ушастый», что «кто действительно любит ушами — так это слон», и что «любит он этими ушами не что попало, а произведения Джованни Боттезини, Доменико Драгонетти, и нашего Владимира Волкова для контрабаса».

Так вот, когда Джон делал этот якобы сюрприз — наша Йоко делала ровно то же, словно эхо. Она тоже пришла с букетом, точнее, букетищем, так же держала его за спиной, и, когда Джон дарил ей букет, ей пришлось принять его одной рукой — в другой были цветы для Джона, которые она ему и вручила. Это выглядело почти как месть — Джон потом рассказал, что накануне она его спрашивала, какие цветы он любит — а он умудрился ничего не заподозрить. Вараныч видел это — и знаете, как он назвал такой цветочный бартер? — «Actus amoris» — и я не удивлюсь, если он припас этот случай для какой-нибудь лекции о достопочтенном Homo Sapiens.

Что еще? Еще помню широкий темно-синий галстук Вараныча, который он надевал, как я думаю, в особых случаях, — а именно когда хотел выглядеть по-настоящему нелепо. Кто хоть раз видел его в этом галстуке, испытывает невероятную нежность ко всему, что может встретиться под здоровой деревянной шпалой. Лекции о червяках — все это не проходит бесследно: насколько мне известно, именно сейчас я тихо улыбаюсь, — причем уже наверное минут двадцать кряду, если не больше, — сидя на довольно крепкой, добротной скамье.