Игорь УДАЧИН. Два рассказа
Пчёлка и Долгопят
Подкинули нам работничка на запустовавшую вакансию. Петрович в общих словах объяснил ему работу и убежал к поставщикам. Мы особо на новичка не отвлекаемся, но все-таки позыркиваем время от времени в его сторону, оцениваем. Воровать не станет. Это, будь вы нами, сразу прочитывается по виду человека, как по раскрытой на нужной странице книге. У нас, кладовщиков со стажем, на лиходеев глаз заточенный. Нутром чуем крысоватых. И даже если за руку не пойман, но все сошлись во «мнении» — таких не раз, сговорившись, выживали из коллектива. Не мытьем, так катаньем. Собственно, как, вы думаете, вакансия для новенького освободилась? Благодарен должен быть… если так уж. И дело даже не в том, что весь костяк у нас подобрался из патологических бессребреников, ажно деваться некуда. Просто если уж химичить, так химичить сообща, с соблюдением всех про и контра. Вместе и отдуваться, если расклад выйдет бедовый. А не то что каждый сам себе на уме.
Вообще-то, сложно все эти тонкости вот так с кондачка разъяснить. Кто кладовщиком не работал, тему не прочухает. Не в обиду. Казалось бы, никаких университетов для постижения науки кладовщика заканчивать не требуется, и все ж таки особая психология тут должна выработаться, особый опыт накопиться. Кладовщик шельмоват, но и у него есть свой кодекс чести, свое глубинное понимание профессии. Мужик ребенка не обидит, как говорится. А кладовщик лишнего не умыкнет.
Через руки кладовщика проходит столько разнообразного шикарного товара, что наш брат одними только глазами им наедается до отвала. Он не станет бросаться на все, что плохо лежит, как собака на кость. Он ощущает себя хозяином, пусть и не своих закромов. И вот это благородное ощущение хозяйничества, ответственности — намного слаще банального воровства. Кладовщик со стажем либо перестает воровать вообще, либо ворует так, что и как воровство-то его действия квалифицировать крайне сложно. Но это дебри, в них не полезем. Повторяю: кто не занимался материально ответственной работой на складе продолжительный срок, тот нашего кодекса, наших уловок, наших сильных и слабых сторон не поймет. Да и зачем вам? История, которую хочу рассказать — она вовсе не об этом. Она, я извиняюсь — о любви…
Платили складскому нашему брату за работу неплохо, а за переработки еще лучше. За такое место стоило держаться. Всем поровну покрывать недостачи по вине одного «делового», кто у вас за спиной не может не шустрить — это уж извините.
Новенький, видим, по таковской части нервы бередить не станет. Уже, конечно, спокойнее. Ну а каких других прибабахов за ним не вскроется ли?.. Вот и приглядываемся к работничку. Шлифуем и в профиль, и в анфас.
Сережа Гарных его звать-величать. Со стороны — мальчишка будто. Какая-то стеснительная пришибленность в нем, детскость. Даже косолапит смешно так, по-ребячьи. А самому — почти сорокет. Тридцать восемь, если быть точнее. Виски уже засеребрились. Огромные очки в роговой оправе на присморщенной, как от солнцепека, мине. Снимет их для усердного протирания тряпочкой — глазки маленькие-маленькие делаются, прячущиеся, с поволокой. Взгромоздит обратно на нос свои окуляры — глазищи как у филиппинского долгопята сразу, у-ух! В сторону шарахнуться хочется от этих зерцал непонятой пока души… А про филиппинского долгопята я не просто так вспомнил. Как раз на днях смотрел с супругой передачу про животных и узнал об этом диковинном зверьке. У него каждый глаз по отдельности весит больше чем его мозг, представляете себе картину? В курилке сбрякнул ребятам. Ну, посмеялись. А потом как-то и прилипло незаметно — стало такое у него прозвище, у новичка нашего. Долгопят. Гарных не протестовал, начал откликаться даже. А куда денешься? Но это я вперед забегаю. А пока — первая его рабочая смена.
В конце дня собрались в раздевалке. Привычного шебутного разноголосья не разносится. Копошимся у своих ящиков зачуханно, невесело, почти что траурно. Долгопят как будто нас стесняется, мы как будто его присутствием тяготимся… Да и устали все за смену, чего уж.
— Ну а что, ребятушки, — не выдержал Петрович. — Я сегодня трезвый, что ли, домой пойду?
Мы, каждый в своем углу, не оборачиваясь, беззвучно усмехнулись.
— А куда ты денешься. Сухой пойдешь! Сухой как лист! — с нарочитой беспощадностью откликнулся Федор.
— Э, нет! — прищелкнув языком, не согласился Петрович. И после короткой паузы повторил еще раз, протяжно, трубно: — Э-э, не-ет…
— А у тебя, Петрович, праздник, поди, какой? Дыксь ладно, угощай, не откажемся! — Шура Клюев вмешался в лукавый разговор. Подыграл, вроде того.
— Пополнение в рабочем коллективе! Чем не праздник? — звонко прихлопнул по своим жилистым алебастровым ляжкам Петрович. — Познакомиться надо! Пообщаться! Обоюдным пониманием проникнуться!
Мы дружно обернулись в сторону Долгопята, уставились на его неровно остриженный безответный затылок. Новичок делал вид, что ничего не слышал или не понял из сказанного. Разложив новенькую парусиновую робу на коленках, а частью на лавке, он будто выискивал в ней изъяны, которых там не было.
— Эй, коллега… Новенький!.. Се-ре-жа... — на все лады, тактично, командно-бодро и вкрадчиво позвал Петрович.
— Пустопят! — прыснул в кулак Шура.
— Долгопят… — шепотом поправил я Шурку и отрядил ему шутейный щелбан.
Гарных отложил робу в сторону и осторожненько оглянулся, ощупывая пространство уголком крадущегося застекленного глаза.
Тут уж Петрович и присел ему на уши. Мол, давай-давай, из астрала-то выходи уже, не дуркуй, ты в коллективе, — и все такое прочее.
Долгопят неуверенно запротестовал в ответ на Петровичевы намеки. Денег нет. Долго искал работу. Проставиться сможет только после первой получки, но сам, простите-извините, не пьет. И так жалконько все прозвучало, с таким душевным надрывом, что мужикам в раздевалке всплакнуть захотелось, в натуре. Можно, конечно, и до зарплаты потерпеть, но зачем так уж ныть по-бабьи? Ты приободри алкающих если не делом, так хоть словом. А не умеешь ― значит, дурак.
Прикисли мы, огорчились. И Петрович, и я, и Шура Клюев, и Федор, и прочая наша братия — все потускнели лицами. Вот нюня-то…
Петрович что-то такое нелестное цыкнул-рыкнул на Гарных. Долгопят вжал голову в плечи.
В тот же момент настежь распахнулась дверь в мужскую раздевалку, и во всю ивановскую заверещала сирена:
— Вы что тут новенького окучиваете, не стыдно вам, оглоеды недожратые?! Каждый день с утра до вечера только и промываете косточки, кто — женам, кто — любовницам, слушать тошно вас всех! А после смены, одно счастье, за воротник заложить. Человек, может, работать пришел, а не глотки вам смачивать по первому вашему хотению! Совсем совесть потеряли! Тьфу на вас, дурачье!..
Дверь гулко захлопнулась, в раздевалке повисла тишина. Петрович переглянулся с Федором. Я — с Шурой. Прочая наша братия тоже непонятливо переглянулась, консервируя в уголках рта готовые расползтись вширь пришибленно-глупые улыбки.
Ну, Танька! Ну, отожгла! Чего это такое было сейчас?..
***
В нашем складском коллективе со времен царя Гороха числилась единственная и бессменная представительница слабого полу: Танька Шаховская. Даже не знаю, как вам ее описать. Лет — под полтинничек. Рост — метр восемьдесят пять, но по складу, среди нас, хоббитов, передвигается без баскетбольного мяча… (Это я так шучу. Смешно? Или не очень? Ладно, проехали…) Танька всю свою жизнь перекантовалась в бобылихах, не рожала. Поэтому фигурка, несмотря на бальзаковский возраст, у нее очень даже ничего. По-девичьи отточенная. Тугие ягодицы так и гуляют при ходьбе тудымс-сюдымс. Ножки длинные, литые. Прям роскошная дивчина. Но это со спины… А теперь закатывайте губу, отеллы. Весь груз прожитой жизни если где и сосредоточился — так это на Танькином лице. Глаза сбиты в кучу. Паутина морщин раскинулась до ушей и сползла на низ горла. Не нос — а клюв! И самое главное — на верхней челюсти нехватка двух профильных зубов, между отсутствием которых из десны малопривлекательно топорщился подгнивший корешок. Танька старалась ни при каких обстоятельствах не улыбаться. А если ненароком ее все-таки рассмешат — прикрывать рот ладонью.
Чего тут сказать. Вам, наверное, тоже приходилось сталкиваться с людьми, патологически страшащимися зубных врачей. Они знать ничего не хотят про то, что в плане анестезии стоматология за последнее время успела сделать уверенный шаг вперед. Они живут впечатлениями далекого детства. Их не переубедить. И с какой-то стороны есть что-то трогательное в этой безоговорочной преданности детским страхам. Ахиллес перестанет быть самим собой, потеряй он свою уязвимую пяту. Танька-то в остальном — бой-баба, мало чем ее еще закошмаришь. Если б только не этот чудовищный оскал, заставляющий комплексовать. Увы, посторонние нечуткие люди ее порой и за забулдыгу принять могут, и она уходит в себя, подолгу переживает. Ранимая душа нашего «акселерата в юбке» тихо обливается слезами из-за того, что в очередной раз ее встретили по одежке. Она такая, какая есть, и не будет никому ничего доказывать. А наводить марафет к зубному или к каким-нибудь там косметологам отправится только в следующей жизни, не раньше… Всего каких-то двух с половиной зубов не хватает для нормального «фасада», ну и лицо слегка несуразно вытесано. А что, все остальные вокруг сплошь фотомодели?! Согласитесь, нет. Но как бы там ни было, у Таньки по данному поводу извечные огорчения. Жалко ее. И в то же время… со смеху с нее помрешь. Ну правда! Мы ж привыкли воспринимать ее как другана. Это ведь Танька — своя в доску! Никто не глядит на нее как на женщину. Да и потроллить над ней порой не можем отказать себе в удовольствии. Но если всерьез чем обидим — всегда покаемся, загладим, вымолим. Мы ж не изверги какие, правильно?
Танька Шаховская работает на пункте выдачи товара, или, как мы выражаемся, на «ГэПэ» ― готовой продукции. С клиентами она всегда предельно серьезна, на дистанции. Некоторые покупатели ее даже побаиваются, не ведая причин неумолимой Танькиной строгости. Все из-за зубов, как вы понимаете. Но зато с нами, на складе, Танька почти не стесняется. Все гогочут — и она гогочет. И ладошкой не всегда вспомнит прикрыться. Бывает, рефлективно дернется рука, но потом — оп, оп, и оползает обратно. А мы как бы продолжаем покатываться над основной шуткой, но на самом деле премся уже над Танькой. Просекала она или нет — я и сам, честно признаться, не всегда понимал.
И Танька к нам привыкла, и нам перед ней не к чему шифроваться. Не стесняясь, постоянно выкладывали при ней все о своих женах, тещах, любовницах, со всеми скабрезными подробностями, с матерком да с хохотком. Не раз вгоняли ее в краску. Так, что бедолажка уши зажимала и пулей от нас улетала. А иногда, наоборот, терпеливо выслушает до конца и даже совет назидательный норовит дать. Люди, сами не устроенные в личной жизни, любят давать советы другим. Это азбука. А вот в свой адрес она советов категорично не принимала. Такой характер. Всем нашим мужским коллективом мы ее и любили, и гнобили — всего помаленьку. В какой семье без ласки да без таски? А рабочий коллектив — это ведь вторая семья, если разобраться. Вычти из повседневной жизни человека время на сон, и встанет большой вопрос, где он бывает чаще ― дома или на работе… Потому и придирчивы всегда к новым сослуживцам, вливающимся в наши тесные ряды.
Еще хочу отметить: единственная женщина в бригаде — факт очень расслабляющий в плане отношения к своим непосредственным рабочим обязанностям. Что-то тут психологическое кроется. Каждого так и распирает выпятить свой пофигизм, а где-то даже и барство выказать. Ребячество непроизвольно лезет наружу, очень сложно да и неохота его в себе иной раз подавить. Один здесь недоработает, другой там накосячит. И как-то все весело, легко, по приколу. Но на самом деле, потому и весело, что всякий знает: сердобольная Танька, как пчелка, к каждому на складе подлетит, каждого проконтролирует, поможет, перепроверит, исправит, попку каждому раздолбаю подотрет… Свои ж мы для нее раздолбаи, не чужие! Ну а она для нас, так и есть — Пчелка! С давних пор ее Пчелкой прозвали, и для Таньки на складе это второе имя, которое ей и самой, по-моему, тайно нравилось…
***
Итак — весна на Заречной улице! Десятое число, зарплата, и припертый к стенке Долгопят проставляется!
Принес дешевой колбаски, хлеба батон, сыра (тоже недорогого), корейской морковки пластиковый контейнер и пузырь от неизвестного производителя. Не комильфо, конечно, но так прямо в глаза Долгопяту никто ничего не сказал. Только Петрович, на правах старшего, поучительно заметил:
— Ноги свои после тяжелой смены не бережешь, Сережа. Лучше сразу две брать, чем потом вдогон бегать.
Долгопят, суетливо протирая окуляры тряпочкой, сделал вид, что внял авторитетному мнению. Хотя читалось невооруженным взглядом, как все эти маленькие, грешно-святые традиции кондового работяги не близки, не понятны и даже противны Долгопяту. Сам он капли в рот не брал и в наших аппетитах, разумеется, не разбирался.
Скромное пиршество ни шатко ни валко, но состоялось. Даже Пчелка была приглашена на сабантуй и со строгим выражением лица пригубила рюмашечку. Гарных посиживал в сторонке, зыркая глазищами на каждого — кто и чего скажет. Великовозрастный ребенок с виду, запертый в плену каких-то далеких от всего нашего тутошнего бытия мыслей. Над чем извилины напрягает — неизвестно. Да и догадываться не очень хочется, ну его в пень.
Выпиваем мы как всегда вкусно, статно, красиво. С чувством, с толком, с расстановкой, с ведением душеполезных разговоров. Мы кладовщики, мы хозяйственники. Мы эйнштейны своей профессии.
Как и было понятно с самого начала, что к этому сведется — Петрович благословил Долгопята в путь за второй. Без второго бутылька весь пафос выстроенных нами глубокомысленных доктрин в одночасье рухнет в тартарары. Благородной беседе нужна своевременная подпитка, смазка, так сказать. Химический состав этой смазки — C2H5OH + H2O.
— Сережа, я с тобой схожу, — вдруг вызвалась Пчелка. — Мало ли чего. Уже вон, темнеет.
— Да он даже не опрокинул ни разу, — брякнул Шура Клюев, усмехаясь. — Без провожатых справится, авось не заблудится.
Вроде обычное такое замечание, принагруженное вполне безобидной подковыркой. Но Танька вдруг включила тираду, от которой одним поплохело, а другие, не успев толком захмелеть, снова протрезвели.
— Никакого от вас уважения, оглоеды недожратые! Человек не пьет, не кушает, только утробу вашу перегарную обслуживает. Нашли себе гарсона. Я, например, может, не водки хотела, а тортика вафельного с чайком. А кто-то меня спросил?! Ну да ладно, я обойдусь. Но посылать человека в позднее время в таком районе за спиртным?! Он же здесь никого не знает, никто не заступится в случае чего! Куда ум подевали, ребята?! Пойдем давай, Сережа…
И под прицелом наших изумленных взглядов Пчелка прихватила Долгопята под ручку, и они удалились в неизвестность… то есть, в местный продуктовый. За водкой и, возможно, за тортом.
Через час (как-то долго, а?) они наконец возвратились.
В руках Долгопята, облегченно вздохнув, мы узрели вожделенный пузырь. Пчелка же вернулась без торта, но зато в обнимку… с пышным букетом алых роз, как в песне! Вот таки номер…
***
Даже тошно от осознания, что так точно научились угадывать новоприбывших. Неинтересно совсем. Ошибиться бы в кои-то веки! Видим, что честняга честнягой, но успокоиться не можем. Каждый глаз, каждое ухо ― нацелены на Долгопята. Но как лбы ни чесали, брови ни хмурили — за Долгопятом косяков ни в какую не вскрывалось. Он определенно работал за зарплату, не мухлевал, не тырил. И даже помогал разгребать рутину своих складских товарищей! Просто за спасибо, за панибратское похлопывание по плечу. К примеру, заманил, оставил я его в своем «хозяйстве» на минуту, сходил прогулялся, возвращаюсь, ― а он уже довольно грамотно разобрался в моем извечном бардаке, диву даешься. Уже считал, что попал на бабки, а тут вдруг герой в очках разложил передо мной мозаику накладных вкупе со своими сложными, но выверенными подсчетами. Все срастается, волнения были напрасны, я спасен, аллилуйя… Сережа Гарных достоин чествования залпами салюта.
Не только меня — всех остальных Долгопят не раз и не два вытягивал из ямы. Казалось, вечно его на руках носить, расцеловать всем по очереди.
Но как бы не так…
Помните, я вам рассказывал про то, как если все сойдутся во «мнении»?.. И это случилось. Вы не подумайте, никто не подозревал Долгопята ни в чем предосудительном. Но… он как был, так и остался чужим, невнятным для нашего разумения. Мы ревновали к нему Пчелку. Теперь она не летала по складу с цветка на цветок и определенно давала понять, что со своим разгильдяйством и своей распущенностью мы должны бороться отныне самостоятельно. Надоело ей с нами нянчиться. Видя, как мы теперь еще и Долгопяту на шею сели и ножки свесили, она, мол, из принципа будет только ему помогать (хотя помощи ему никакой не требовалось). Наши чувства были задеты. Мы, скажу больше, были склонны расценить это как предательство. Пчелка явно задержалась не на том цветке…
***
Прошел еще месяц. Зарплата.
«А что если подпоить Долгопята?» — подумали мы. Федор идею подкинул.
Федор тут, кстати, недавно наворотил дел. Как Долгопят не пыжился, не колдовал над его накладными, а картина вырисовывалась малорадужная. Хоть тресни, а выходило: то ли Федор крупно ошибся при приемке товара, то ли недурственно уворовал. Ну как мы можем второе Федору предъявить? Вы в своем уме? Федор, наравне с Петровичем — мастодонт, так сказать. Один из корифеев склада. Он в свое время меня и Клюева и обучал всем хитростям и премудростям. Да и многих кого еще воспитал и выучил, а сам вдруг так влетел…
Пришлось разделить недостачу на всех и позабыть эту тухлую историю. Хотя Долгопят что-то там пытался выступать, типа, платить за чужие, очень сомнительные косяки не намерен. Ничего, выплатил. Варежку ему прикрыли. Будет моська тявкать на слона…
В общем, не знаю и, если честно, знать не хочу, присутствовал ли в предложении подпоить Долгопята некий элемент мести со стороны оскорбленного Федора. Мы как-то, не задумываясь, дружно движуху поддержали, понравилась нам идея. Чего это, и вправду, Долгопят такой непрогибаемый трезвенник? Надо проэкспериментировать и посмотреть…
Сказано — сделано. Запустили легенду, мол, ой как всем Долгопят пришелся по душе, ой какой молодчинка, ой и проставился в свое время, все честь по чести, уважил товарищей. Теперь, мол, товарищи желают отблагодарить. Не пьешь крепкое? Ладно, не пей. Но компанию составить обязан! Вот тебе квасок, «Тархун», «Буратино», чтоб не скучно было!
Разумеется, во все бутылки мы добавили беленькой, и детский запивон враз превратился в убойные коктейли.
Колбаски мы прикупили не дешевой, а очень даже дорогой. Сырка взяли тоже высшего сорта и по кусающейся цене. А еще: запеченная курочка, красная икорка, оливки, селедочка, огурчики малосольные. Комар носа не подточит, как мы широко ответили на приснопамятное Сережино проставлялово.
Все заметили, как у Долгопята окуляры загорелись на такую-то неожиданную дармовщинку. Лопай, брателло, не стесняйся. И запивать не забывай! Все перед тобой! «Тархунчик» да «буратинка» из детства — ну разве не прелесть?! Ностальгируй, булькай, счетовод ты наш принципиальный да безошибочный…
Как результат, заплетающимся языком наш подопытный попросился отлучиться. Еле-еле вписался в проем двери и куда-то уковылял по ломаной кривой. Мы еще по одной приняли, а потом театрально так раскудахтались перед Пчелкой: «А где ж Сережа-то наш? Ой-ой-ой. А беды какой не приключилось ли с ним? А пойдем! А посмотрим! Для успокоения совести…»
Ну и Пчелку зазываем, пихаем вперед себя. Пойдем, пойдем, мол. Где он, наш суженый-ряженый, Гарных дорогой? Куда запропастился?
Вы бы видели Танькино лицо! Это был, конечно, удар ниже пояса. Но мы и сами не знали, как все выйдет. На поводу у «научного» интереса пошли…
Долгопят со всей страстностью, на какую был способен, обнимал фаянсовое жерло унитаза. Туалет располагался в затемненном коридоре цокольного этажа между раздевалками и складом. Слава богу, начальство здесь прогуливаться особого пристрастия не имело. Тем, что не нашел силы принять желудок нашего героя, были заляпаны весь пол и все стены. Рвотная масса вяло скапывала со стульчака на кафель. Роба не успевшего переодеться Долгопята молила о неотложной стирке в режиме тысяча с гаком оборотов.
Всех, кто стал свидетелем этого зрелища, невольно поворотило.
― Ну что, Танюх?! Выдал твой Долгопят на-гора? У вас с ним вроде как дружба великая. Тебе, выходит, тело забирать? Само оно вряд ли куда дочапает.
Это Федор подковырнул.
Ожидалось, что Пчелка растеряется, начнет отнекиваться: какой «мой»?.. куда забирать?..
Но мы просчитались.
― Идите, идите, допивайте, ― ответила она. ― Справлюсь…
***
Долгопят наших взглядов стал избегать. Очки в пол, и все тут. На подшучивания ― ноль реакции. Но с Танькой общается, как и общался. Она отрыжника этого поддерживает. Видно, нашептал, отысповедался ей о своих сложных взаимоотношениях с алкоголем, о чем все остальные узнать, разумеется, не удостоились. Печется о нем Пчелка, как мать родная. А супротив нас ― ледяная стена! Будто мы все подстроили…
Ну да… мы. Но как же не поймет Пчелка, что имеет дело с ущербным?! Водку Долгопят пить не умеет, с мужиками общего языка не находит! Как нам с ним быть, как еще притираться? Это ж натуральная издевка над всеми нами! Ходячее недоразумение!
Молчит Пчелка. Дуется на нас. Носу не кажет со своего «ГэПэ».
Ну и ладно. Мы начинаем мутить новую тему…
Приход товара.
― Ой, живот-то как скрутило! Дайте отбегу. Сережа, чиркни за меня, а?! Там все проверено…
***
Вляпался голубчик.
Не прошло и пары дней, как минусы поползли по десяткам позиций. След неумолимо вел к приходной накладной, отмеченной автографом Долгопята. Принял целую машину товара, а на складе по факту ― как полмашины!
― Ты что, дурной, хочешь всех нас без порток оставить?! Куда глядел своими окулярами?!
― Но я же…
― Заткни хлебало! Даже слушать тебя не хотим! ― искренне надрывался Клюев.
― Сколько здесь работаю… всякое бывало. Но чтоб в такую лужу сесть, ― разводил руками Петрович.
― Мы с супругой только-только кредит взяли, а тут… ― сокрушенно вставил и я свои три копейки.
За нашими спинами тактично отмалчивался Федор. Его тоже изъедало недовольство. Но он не стал напоминать, как Долгопят бросил в свое время тень на его авторитет. Своим молчанием он топтал Долгопята намного сокрушительнее, чем если бы расходовал сейчас на него луженую глотку.
Разыграли мы спектакль как по нотам. Пчелка боялась оказаться в кругу наших разборок. Она со стороны, непонимающе и печально взирала на происходящее сумасшествие. Ей бы хотелось, чтобы ничего этого не было, хотелось как прежде пчелкой летать по складу, помогая своим нерадивым мальчикам. Но мальчики чего-то не поделили. Они играли в какую-то свою, вздорную, злую игру.
А ведь знаете, было еще время дать задний ход. Но мы, как одурманенные, пошли до конца. Коллективная подлость ― самая коварная. Чувство ответственности за совершенный поступок как бы дробится на части, и каждый по отдельности не склонен считать себя по-настоящему виновным. Куда один баран, туда и все стадо. И никого в ответе.
С бардаком на складе пришло разбираться начальство. Разобралось очень быстро. Долгопята с позорной записью в трудовой уволили. А на всех остальных разделили вычеты из зарплаты.
Надо признаться, мы так и предполагали и волоса на макушках рвать не помышляли. Объяснять, почему? Исчезнувшие «полмашины» товара Петрович и Федор реализовали на стороне, и все вычеты таким образом нам компенсировались. Только Пчелкину долю мы не знали, как ей вернуть. Решили, что разными подарками, по поводу и без, погасим нашу перед ней криптозадолженность со временем…
Когда после рабочей смены в день того самого разбирательства спустились в раздевалку, Долгопята среди нас не оказалось. Мы как-то не сразу обратили на это внимание. Хотя покидали склад вроде бы вместе. Всем запомнилось, как он перекладывал из руки в руку свою несчастную трудовую… Шел со всеми ― и вдруг пропал. Как сквозь землю провалился. Надо же. Где это он?
Переодевались медленней некуда, колупались как черепахи. А Долгопят все не появлялся. Петрович не мог запереть раздевалку с одеждой официально уволенного Долгопята, не сдавшего, ко всему прочему, робу.
В итоге я первый не выдержал и, готовый к старту, вышел прогуляться в коридор. Сам не знаю, как я оказался возле женской (или проще говоря, Танькиной) раздевалки. Чувствовал я себя устало и опустошенно. На душе скребли кошки. Дверь в Танькину раздевалку была прикрыта неплотно, и, услышав какие-то странные звуки, я машинально заглянул в щелку. Не то что бы я любитель подглядывать. Просто так получилось.
Долгопят сидел на коленях у Пчелки. Окунув лицо между Танькиными плечом и шеей, он, похоже, всхлипывал. А Танька покачивала его как ребенка, успокаивала. Гладила ладонью по затылку и, кажется, даже целовала в волосы…
Я не смог сдержаться. Меня разобрал, прямо-таки сотряс изнутри какой-то шальной бесовский смех. Если бы у меня был с собой фотоаппарат, обязательно запечатлел бы эту нелепую парочку! Я дал деру в направлении мужской раздевалки, клокоча на ходу от еле запираемого внутри себя гомерического хохота. Но, добежав до мужиков и распахнув дверь, я застыл на пороге. Меня как колом проткнуло. Я вдруг понял, что ничего им не скажу…
Все были уже на взводе. Пришлось разрядить обстановку. Попросив у Петровича ключ, я пообещал, что дождусь Долгопята, дам переодеться, приму робу, закрою раздевалку. Идите домой, не переживайте…
***
Пчелка уволилась по собственному желанию спустя две недели после Долгопята. И с того самого момента все не заладилось.
Будто из нашей пищевой цепочки изъяли самый главный, фундаментальный продуцент, без которого существование других «видов» невозможно...
Все перессорились, даже передрались. Спаянный, как годами казалось, коллектив ― в одночасье развалился, словно карточный домик. Между «стариками» и «молодыми» пропало взаимоуважение. Никто не понимал, зачем нужно выручать коллегу. Ведь все всегда как-то само собой образовывалось. Никто прямо не провозглашал закон джунглей, но он вступил в силу сам собой. Буйным цветом расцвела атмосфера всеобщей подозрительности. Мы перестали здороваться за руку. Просто кивали издалека, на подходе, норовя отвести взгляд и юркнуть в сторону. Лично мне стало казаться, что я уже хожу не на работу, которая когда-то мне по-своему нравилась, ― а на каторгу.
С Шурой Клюевым, моим некогда лучшим напарником и сотоварищем, мы однажды так крепко повздорили и отлупцевали друг дружку из-за сущей ерунды, что в итоге у обоих оказалось сломано по кости.
Когда, отлечившись, я вышел с больничного, то почти не обнаружил знакомых лиц на складе. Эпоха закончилась. Как-то сразу стало ясно, что мне тоже нужно увольняться и искать себя в новых берегах.
У человека как у корнеплода диковинного ― множество шкурок. Пока не снимешь все, одну за другой, толком и не поймешь, что внутри. Даже не скажу, к чему я это сейчас… О себе ли я что-то понял или о людях меня окружающих?.. Да ничего я, знаете ли, не понял. Зачем врать. Годы как песок утекают сквозь пальцы. Кажется, чего-то добиваешься, достигаешь желаемого, куда-то растешь. А по факту больше теряешь, чем находишь. Если б я-сегодняшний имел возможность повстречаться лицом к лицу с собой-вчерашним, не даю гарантии, что у меня с моим «физиологическим двойником» все не закончилось бы хорошим обменом тумаками, как когда-то с Шуркой Клюевым, сломавшим мне ребро…
Спустя несколько лет, убивая время за ноутбуком, я случайно наткнулся на ролик на одном из многочисленных порталов домашнего видео. Он был озаглавлен что-то вроде: «Я и мой котик в заграницах, ай лав ю, снимал мася».
Представляете мое удивление?! Сережа Гарных и Танька Шаховская, позируя малолетнему оператору, плескались в волнах южных морей. И знаете… было красиво! Соленая вода с лихвой смыла с них складскую пыль из прошлого. Как же превратна все-таки жизнь. Судя по видео, они остались все такими же забавными, такими же не от мира сего, и хотя почти невозможно было представить их вместе — наперекор всему и вся, выглядели они счастливо. Очень жаль, поскромничал перевести на себя съемку оператор, который, похоже, имел самое непосредственное отношение к героям ролика… Может быть, я зря начал стыдиться того «складского» периода своей жизни? Хотелось бы считать, что не только вероломство, жульничество и хамство процветало в бывшем нашем коллективе, но и было что-то хорошее. Одно только плохое доброго плода дать не смогло бы…
Без зазрения совести я поставил этому видео «лайк», а в комментариях написал ничтоже сумняшеся незазорно-детское:
Танька + Сережа = Любоффь
Ночь страха
17 октября. Вечер
Международный аэропорт Домодедово. Москва — Пхукет. Отлет — 22.30. Рейс UN 527.
Иван с супругой Катей отрывались от родной земли. Впереди их ожидал беззаботный двухнедельный отдых. Сколько еще копить в себе эту усталость? Пора бы расплескать ее в накатах соленых волн Индийского океана да растрясти под ногами в поющих песках экзотического побережья.
Boeing-747 набрал высоту. Рев турбин сменился приглушенным убаюкивающим рокотом. Катя накрылась пледом и вставила под шею мягкий надувной «рогалик». Сладко улыбнулась в предвкушении сна, спрятала карие глаза под шторками спустившихся век. Ей хотелось поскорее погасить свое сознание, выпасть из реальности на все девять часов перелета, чтобы проснуться сразу в раю.
Говорят, Пхукет — это рай на Земле. А тайцы — самые приветливые и доброжелательные люди. Хотя бы раз в жизни на Пхукете хотел бы побывать, наверное, каждый. Туда тянутся воспрянуть душой, окунуться в атмосферу праздника. Отобразить в масле самый яркий пейзаж, снять самый красочный фильм, переложить на бумагу самую проникновенную повесть. О любви.
Иван и Катя давно мечтали о таком отдыхе. Им, пока еще не обремененным детьми, достаточно обеспеченным и молодым, было необходимо путешествие в рай…
15 октября. Утро
Иван на два дня раньше Кати ушел в отпуск. Лучше было бы одновременно, но что поделаешь: у каждого своя работа, свои нюансы. Синхронизировать не удалось. Впрочем, никто и не думал раздувать из этого особую проблему. Катя даже демонстрировала довольный вид. Мол, пусть измотают меня по полной, фееричнее восприму смену обстановки. Все верно. Катя права. А Ивану можно, как вариант, отъехать на оставшуюся пару деньков на квартиру покойных родителей.
В этом году у Ивана практически друг за другом, с разницей всего в два с половиной месяца, умерли мать и отец. Квартира опустела. Обезлюдевшие стены впустили в себя уныние взамен привычных перекликаний живых, радостных голосов. Теперь здесь поселилась тишина, в правомерность которой до сих пор верилось с трудом. Утренние отцовские покашливания, вырывающиеся из недр заядлого курильщика, спрятавшегося на балконе, или жамканье белья настырными материнскими руками, доносящееся из ванной, — где все это теперь? Умерли близкие люди, и вместе с ними погиб, провалился в тартарары дорогой, привычный мир, который тебя взрастил, сделал из тебя того, кто ты есть.
С родителями под одной крышей Иван не жил уже около восьми лет, только на дни рождения и другие традиционные даты заскакивал вместе с Катей. Теперь, когда родителей не стало, таскать сюда Катю было ни к чему. Полить цветы да покопаться в фотографиях и документах — никаких других важных дел, в сущности, не осталось. Изредка заезжая, Иван с такими мелочами отлично справлялся в одиночку. Родительскую квартиру в следующем году молодые люди намеревались продать, а на вырученные деньги купить хорошую кирпичную дачу в ближнем Подмосковье.
Занятие какое-нибудь Иван себе в родительском доме, так тому и быть, придумает. Чего с тещей глаза друг другу мозолить, пока Катя на работе? Катя и сама посчитала идею здравой. Иван, проводив ее до работы, согласно утвержденному плану, поехал на квартиру родителей. На двое суток, до дня отлета.
К середине дня Иван исчерпал фантазию, в какое еще русло направить свою энергию. Все было прибрано и упорядочено. Куда девать себя дальше? Как неприкаянный он продолжал бродить по родному когда-то дому, а теперь будто не признающему его, уснувшему чужому жилищу. Вещи по-прежнему оставались до боли знакомыми, но истинного родства с ними уже не ощущалось. Их, при всем трепетном отношении, не хотелось забирать с собой в новую жизнь. Не хотелось, чтобы они продолжали напоминать о чем-то закончившемся и безвозвратном. В какой-то момент Иван с видом сомнамбулы остановился возле бара покойного отца. За стеклянной дверцей красовалась большая непочатая бутылка коньяка, загороженная ровным рядком бокалов. Иван открыл дверцу, рассеянно выдвинул ближе один из бокалов. Затем пододвинул к нему еще два. Иван по-прежнему пребывал в том же задумчивом оцепенении, и все же в его взгляде блеснули зачатки просыпающейся осмысленности. Он отворил соседнюю дверцу в шкафу, достал оттуда два маленьких фото: матери и отца, в анфас. Фотокарточки он перенес на полку бара и прислонил к двум бокалам, после чего распечатал давнишнюю бутылку и разлил коньяк. Для отца. Для матери. И — в третий.
Помянуть родителей надумал? Удивительная для Ивана импровизация, поскольку к выпивке он относился резко отрицательно. Даже на похоронах, на девять и на сорок дней, Иван не принял ни капли алкоголя, чем очень смущал собравшихся за столом родственников, не скупившихся на горькую слезу, но очень скоро начинавших балагурить как на свадьбе. Иван презирал теряющих ум выпивох. И боялся… пьяного себя.
Но именно сейчас он вдруг подпал под власть чего-то нехарактерного для своей натуры. Раз в год, говорят, и палка стреляет?.. Он отшельник в этой пустой квартире на ближайшие двое суток. Никто кроме собственного отражения в зеркале не тыкнет в него пальцем, не засвидетельствует ни грусти его, ни радости, ни позора. Хоть на голове стой или голым пляши.
Будто о чем-то без слов посоветовавшись с маленькими черно-белыми фотокарточками родителей, как к подставке прислоненным к двум бокалам, Иван взял в руку третий и залпом его опорожнил.
Горькое тепло разлилось в груди, спустилось до желудка и выстрелило в голову. Кроме легкого подташнивания сразу не чувствуешь никаких признаков опьянения. Но память об этом разжигающем изнутри тепле и его незаметном, обманчивом воздействии сохранилась сквозь годы. Когда-то, на лихом первом курсе института, подпав под влияние новой компании, Иван принялся хорошенько поддавать. Как правило, потом он мало что помнил. Над ним подшучивали и подолгу смаковали разные гадости, которые он якобы вытворял. Видимо, он и вправду их вытворял. А веселые друзья не только не одергивали Ивана — наоборот, провоцировали на очередные «подвиги», чтобы вдоволь потом постебаться. Мать с отцом (кто же еще?) первые почуяли тогда своим тонким родительским нутром неладное. Сын может запросто испортить себе жизнь, наивно полагая, что нашел лучших друзей, хотя на самом деле так называемые «друзья» обзавелись подручным шутом, легко манипулируемым после двух несчастных капель… Ваня, как оказалось, совсем не умеет пить. Либо ему суждено стать потерявшим последнее уважение пропойцей, либо он станет благовоспитанным и надежным человеком, каким был всегда. Падать легко. Труднее сберечь и преумножить то хорошее, что в тебя уже заложено.
Чаще всего дети остаются глухи к морализаторству родителей, не переносят нравоучений и делают все наперекор. Но Иван, на удивление, сразу же прислушался к доводам старших в семье. Расстался с дурной компанией, с алкоголем начисто завязал. Окончил институт с красным дипломом, устроился на престижную работу, женился на красавице Кате. Все как по мановению волшебной палочки наладилось. Иван без сбоев строил образцовую жизнь. В семье воцарился материальный достаток. На людях молодожены походили на воркующих голубков, глаз не нарадуется. А если в молодой семье и случались неурядицы, то сор из избы не выносился. Не все всегда хорошо было у Ивана с Катей в постели. И вот уже несколько лет бесплодных попыток зачать маленького…
Последний год в жизни Ивана выдался сложным. К такому никто не умеет подготовиться заблаговременно. Две трагедии. Две смерти подряд. Обухом по голове ударившее ощущение сиротства. Спасибо Кате за ее поддержку. Теперь, когда горе несколько притупилось, чувство утраты не тяготило столь сильно, они вновь серьезно задумались о ребенке. Прошли полное медицинское обследование, вылечились от уреаплазмы, составили себе строгую здоровую диету. От вредных привычек отказываться не пришлось, поскольку Иван с Катей их не имели.
«Первая колом, вторая соколом», — подкинул Ивану залихватскую мысль давным-давно позабытый внутренний чертик, разбуженный спиртовым духом. Прервав свои хаотичные блуждания по квартире, Иван вернулся к бару: к родительским фотографиям и початой бутылке. Наполнив свой бокал, опрокинул порцию коньяка в задранное по вертикали горло. На этот раз тепло разлилось внутри мягче и приятнее. Словно бархатом провело внутри и легкой трепещущей бабочкой вспорхнуло в голову.
На этом бы и остановиться. Но ведь… «Бог любит троицу!»
Непослушная рука потянулась к бутылке…
Незаметно для самого себя Иван провалился в забытье и безвременье, похожее на сон, но с чертами привычной действительности. Голова куда-то уплывала, будто отделившаяся от тела. Громко, причиняя боль барабанным перепонкам, тикали настенные часы. Бутылка уполовинилась. Пронзительные черно-белые лица родителей на фото сделались три-дэ…
Раздался оглушительный треск звонящего телефона, и окружающая картина вздрогнула, словно подхваченная волной сейсмического толчка. Мир покачнулся, оповещая об угрозе.
Оказалось, Иван лежит на голом полу. Кряхтя, он попытался подняться, но ноги не послушались, и расхлябанное тело безвольно обрушилось и приняло прежнее положение. Иван расхохотался, хотя, по правде говоря, ему было, скорее, страшно, нежели смешно. Уставившись в потолок, он давился смехом ровно до тех пор, пока не умолкло бренчание телефона.
«Что с тобой?» — спросил себя Иван. — «Ты пил?.. Зачем?..»
Простые вопросы, заданные самому себе, были первым проблеском в помутившемся сознании. Ивану показалось жизненно важным ухватиться за эту соломинку, продолжить внутренний диалог, чтобы попытаться перебороть наваждение.
«Что нужно сделать? Как оклематься?.. Лечь спать?»
Неловко катаясь по полу, скашивая то левый, то правый глаз в направлении настенных часов, все так же отстукивающих жутко громкий хронометрический ритм, Ивану удалось узнать время. Был всего-то пятый час дня. А значит, этот фантасмагорический мучительный провал в никуда, который он сам себе устроил, длился меньше двух часов. На боковую рано. Иван не умел спать днем, как не умел спать в дороге. Но тогда надо что-то обязательно предпринять, чтобы придти в норму.
Иван с неимоверными усилиями поднялся на четвереньки, после чего кое-как вскарабкался на кресло. Глубокий вдох, выдох. Туго, до жжения в коленках выгибая ноги, Иван подкатил кресло на колесиках к окну. Выглянув на улицу, он тут же отпрянул. Доныне его не пугала девятиэтажная высота. А теперь даже стеклопакет не дарил ощущения безопасности. Задней мыслью Иван заставлял себя понять, что испуг этот неестественный, лукаво навеянный. Но что с собой поделать, если страшно? Если страшно не по-человечески? Ох недаром он когда-то отказался от алкоголя. Кому литр — затравка, кому рюмка — смерть.
«Как же отрезвиться? Я с ума сойду…» — Ивану так остро вдруг стало себя жаль, что он, тридцатилетний мужчина, готов был расплакаться как ребенок.
И вдруг тучка-облачко, все это время заслонявшая своим сизовато-белесым барашковым телом солнце, резво уплыла над крышей дома, и солнечные лучи как-то совершенно по-особенному осветили комнату. Иван обомлел. Он был уверен, что узрел чудо. Такой особый угол преломления солнечных лучей вкупе с этими позабытыми зайчиками, загулявшими по обоям в старомодный цветочек, как на машине времени доставили Ивана до станции под названием «Детство». Он вспомнил себя шестилетнего, за год до школы. Вспомнил родителей молодыми. Сейчас Иван и Катя как раз достигли их тогдашнего возраста, но атмосферу в доме, какая царила в годы Ваниного детства, Ивану с женой в своей, как они выражались, «тихой обители» воссоздать пока не удавалось. Да и удастся ли когда-нибудь? Ведь все в этой жизни по-своему уникально, невоспроизводимо путем механического подражательства. А как бы хотелось…
Нахлынувшие воспоминания были сродни этаким толстовско-тургеневским этюдам на тему беганья детских белых ноженек по утренней росистой мураве. Только вместо сельского луга Иван, истинно городской ребенок, ни разу не проводивший каникул в деревне, увидел себя, карапуза, вот на этом самом утлом диване, к которому подкрадывались по стене солнечные блики. Городское лето. Жарко. Окна нараспашку. Родители играются с ним. Как легкое податливое бревнышко перекатывают по дивану между собой. Маленький Ваня заливисто смеется. «Еще!» — говорит матери. «А теперь ты кати», — дает распоряжение отцу. В школу только через год. А он уже выучил алфавит и умеет считать до двадцати.
Иван снова выглянул на улицу. Теперь она его не испугала. Наоборот — позвала, поманила. Улица стряхнула с себя хмурую серость и помолодела до того самого Ваниного шестилетия…
Порыв. Рывок. Иван уже на ногах. Неуверенной походкой он направился к выходу из квартиры…
Иван шел по улице, вдыхая воздух детства полной грудью. Он улыбался во весь рот и сладко щурился на солнце. Траектория его движения вычерчивала зигзаги. Прохожие порой в испуге или с гримасой неодобрения шарахались от пьяного Ивана в сторону. Но Иван, похоже, этого не замечал, задрав блаженное лицо к верхушкам деревьев и крышам домов. Да и самих прохожих в этот час дня в тихом спальном районе было совсем немного. Улица обезлюдела, словно специально для удобства творящегося таинства Ваниной «экскурсии» по сусекам забытого, неповторимого…
Прогулка помогла Ивану немного оклематься. Но чем ровнее становился шаг, а голова делалась светлее, — тем больше проявляло себя утомление. Начало ломить позвоночник, а ноги все ощутимее наливались тяжестью. Описав круг или что-то вроде ломаной петли, Иван вновь возвращался к стартовой точке своего маленького пешего путешествия — к отчему дому. Не дойдя совсем немного, он все же сдался и решил передохнуть. Присел на лавочку у одноподъездной шестнадцатиэтажки (в этом доме когда-то жила девочка-одноклассница, которая Ване очень нравилась и за которой он даже пытался ухаживать, но, увы, не удостоился взаимной симпатии). Тяжко вздохнув, Иван в который раз задрал лицо ввысь и с грустью констатировал, что солнце уже не то, и мираж детства померк. Заряд у машины времени закончился…
Пригорюнившись, Иван еще минут десять сидел на лавочке, приходя в себя и набираясь сил. И вдруг из подъезда, цокая каблуками, вышла изящная особа, приковавшая к себе неприличный Ванин взгляд. Молодая женщина остановилась в трех-четырех шагах от Ивана и, разыскивая что-то в сумочке, тоже поглядела в его сторону, а значит, не могла не уловить недвусмысленного выражения его физиономии. Впрочем, женщина, вероятно, привыкла к подобным взглядам и даже, быть может, не считала их предосудительными… Перед Иваном стояла восточная, как с картинки, красавица — образчик смуглого обаяния, со вздернутыми уголками черных глаз и наливным бутоном сочных губ, этаких спелых фруктовых долек. Через двое суток им с Катей предстояло лететь на двухнедельный отдых в Таиланд, и как мистическое предзнаменование, соблазнительное предвкушение — перед Иваном предстала прекрасная… тайка?..
Сам собою завязался разговор. Или не сам собою? Иван даже не успел понять, в какой момент это произошло: с чьей фразы, с какого вопроса? Так и не найдя в сумочке, что искала, молодая женщина по-простому, без лишних ужимок, присела на лавочку рядом с Иваном. Выяснилось, что по национальности она узбечка и зовут ее Марджана. Срок ее проживания в Москве едва ли превышал один-два года, потому что по-русски она разговаривала очень плохо. Некоторые слова не выговаривала, некоторые путала по смыслу. Зато голос был такой нежный, музыкальный… Когда Иван чего-то не понимал, он не переспрашивал, а представлял, что ему нараспев перечисляют названия диковинных восточных сладостей.
А вот кое-что он понял сразу! Неожиданно Марджана предложила: если хочешь, можем пойти к тебе… И Иван растаял. Ему бы и во сне не приснилось, что общение с незнакомой женщиной на улице способно так быстро перерасти во что-то большее, многообещающее…
Вскоре Иван и Марджана продолжили начатую беседу в квартире родителей. Марджана призналась, что она немножко подшофе, но не отказалась бы от добавочной капельки горячительного. «Интересно, заметила ли она, как пьян я?» — наивно разгадывал ребус Иван, наливая восточной очаровательнице коньяку.
Почему не пьет он? ― удивилась Марджана, без церемоний пересев к Ивану на колени. Иван перестал дышать. В его руке тоже вырос бокал, наполненный коньяком. Они выпили на брудершафт и слились в страстном поцелуе…
16 октября. Ночь
Какая-то беспокойная сила вытолкнула сознание Ивана из омута сна в окутанную мраком явь. Задохнувшись, Иван приподнялся на локтях и вперился взглядом в часы с подсветкой: большая стрелка замерла между XII и I, маленькая равномерно опускалась от V к VI: полпервого ночи. Иван неосторожно вырвал из-под себя локти и, рухнув обратно на приютившее ложе, невольно прижался правой стороной своего тела к мягкой и гладкой, разгоряченной плоти. Иван повернул лицо и едва разглядел припухшее ото сна лицо Марджаны…
То, что до провала в сон не сохранила пьяная память, вдруг четкой кинохроникой пронеслось перед его пробужденным ошарашенным сознанием. Он припомнил картины жадных змеиных слияний их тел, нескончаемый жалобный скрип родительского дивана. У них была близость, еще, и еще. А потом она танцевала ему восточный танец под рингтоны со своего телефона. Пластика обнаженного тела сводила с ума и манила в очередной развратный круг. Иван был ненасытен, словно впервые дорвался до женских прелестей. Катя узнала бы о нем много нового, если хотя б половину того, что он проделывал с Марджаной, он продемонстрировал в постели со своей законной женой.
И вдруг эйфория куда-то ушла. Ивану стало нестерпимо обидно за Катю. И ― страшно… А вдруг Марджана нездорова? Учитывая, как легко она сходится с мужчинами… Теперь недуг передастся через Ивана Кате. Разве можно сказать жене: «Не спи со мной. Дай я сначала проверюсь…»? Я, мол, тут неожиданно оказался слаб по части верности… Боже… А ведь они сдали все-превсе анализы, и теперь, уверенные в своем стопроцентном здоровье, наращивают усилия для зачатия ребенка… Господи, Господи… Дур-рак несчастный…
Всю оставшуюся ночь Иван себя терзал и не находил покоя. Это была поистине ночь страха, ночь самовозведения на эшафот. Порой накатывало желание вскочить и без оглядки убежать на край света. Но где бы он, этот край света, ни находился — от себя все равно не убежишь. И Иван в бессилии продолжал лежать в темной комнате, бок о бок с чужой женщиной, обладающей прекрасным, по-солдатски крепким сном. Марджане не в чем было себя корить, в отличие от Ивана. Неожиданно порой распределяются в жизни роли.
16 октября. Утро
Ровно в 07:00 смуглянка проснулась по будильнику со своего телефона, бодро запиликавшему из брошенной на пол сумочки. Сон моментально сошел с ее лица. Грациозной ланью соскочив с дивана, Марджана принялась быстро облачаться в одежду, подмигивая при этом бледному бездвижному Ивану, искоса за ней наблюдавшему. Одевшись, Марджана широко улыбнулась, растянув дольки-бутончики до ушей, и замерла, не сводя взгляда с затаившегося Ивана, под глазами которого явственно набрякли после вчерашней попойки и бессонной ночи сизые мешки. Кто-то из них должен был первый что-нибудь сказать. Пауза становилась не просто неловкой, а невыносимой.
― Спасибо, ― выдавил из себя Иван надтреснутым голосом. ― Ты хорошая.
― Кхалосая, кхалосая, ― активно закивав головой, согласилась Марджана. ― Дэньге платьи пазаласта.
После всех своих ночных мук Иван удостоился добивающего удара: Марджана оказалась проституткой. Все случившееся не было ни порывом, ни флюидами, ни вспышкой страсти. Намного банальнее. Марджана, выполнив заказ, покидала свой очередной адрес. А тут ― откуда ни возьмись ― Иван на выходе из подъезда. Исполненный игривого настроения. Она думала, он все понимает. Она не виновата, что он такой наивный…
Пока Иван и Марджана объяснялись, ее голос уже не показался ему нежным и музыкальным, каким казался вчера. В нем проявились новые, режущие слух, базарные нотки. Ивану захотелось поскорее со всем этим покончить. Он заплатил требуемые десять тысяч рублей, оставшись на кармане всего лишь с парой полтинников и пригоршней «железа».
Марджана ушла, оставив после себя шлейф сладких цветочных духов, который еще долго блуждал по квартире и, неприятно раззадоривая, щекотал ноздри.
Унылое зрелище представлял собой бар. Фотографии родителей, размокнув, валялись в коньячной лужице. Бутылка была допита до дна. И даже бокалы, символически наполненные для покойных родителей, оказались опустошены. У Ивана встал ком в горле, глаза безжалостно защипало. «Паскуда… Животное… Дорвался…»
Фоном всего дня стал долгоиграющий, зудящий, изматывающий мысленный укор себе: «Почему не спросил у узбечки, здорова ли она? Можно ли остаться в уверенности?.. Только честно! Честно!.. Здо-ро-ва?!» Хотя… кто он такой, чтоб перед ним отчитывались. Не спросил, и чего теперь? Хватит бы уже об этом…
Жутко хотелось есть, но заблаговременно Иван о продуктах не позаботился. Холодильник блистал стерильной чистотой. Под столом нашлась подгнившая луковица ― выбросил ее в мусорку. Сто рублей с мелочью. Не разгуляешься. Стыдно идти в магазин. Иван лег на диван и, не вставая, провалялся, уставившись в потолок, почти целые сутки. Иногда, на час, на два, ему удавалось забыться сном.
17 октября. Утро
Иван поднялся ни свет ни заря. Живот скручивали спазмы. Из желудка раздавались пугающие звуки, похожие на скрежет барабана стиральной машины.
Напившись воды из-под крана, Иван навел в квартире порядок, оделся и вышел на улицу. Проходя мимо продуктового магазина, а вслед за ним ― чебуречной, насилу сдержался. Щипая себя за брюхо, устремился дальше. Пройдя через дворы, свернул на тропинку, ведущую вдоль оврага. Впереди был мост через речку. А сразу после моста ― белел храм.
Уж и не вспомнить, когда он захаживал в эту церквушку, так удобно расположившуюся неподалеку от дома, в последний раз. Лет пять назад, не соврать. А то и… шесть-семь. Иван приблизился к красивому, аккуратному храму с золотым куполком. Осенив себя крестным знамением, зашел под свод. Внутри было тихо, покойно и безлюдно. В небольшой выемке под аркой расположилась за деревянной стойкой тетечка в платке, у которой можно было купить свечи.
― Можно мне свечку? ― Иван ссыпал в блюдце всю имевшуюся наличность: два полтинника и мелочь.
― Какую?
― Вот эту можно? — ткнул пальцем.
Тетечка стала что-то уточнять, выведывать ― как показалось Ивану, несколько высокомерно и с обидной подозрительностью. Иван, потупив глаза, молчал как партизан и упрямо ждал свою свечку, всем своим видом показывая, что не будет отвечать на вопросы, кажущиеся ему излишними. Деньги он заплатил. Свечка явно столько не стоит. Что еще от него нужно?
Заполучив свечку, специально ушел в самую дальнюю часть храма, чтобы тетечка за ним не наблюдала. Облюбовал маленький подсвечник на прямоугольном столике с распятием. К уже зажженным до него трем свечкам присовокупил свою, четвертую. Фитилек пошипел и затух. Пришлось все проделать заново. Со второго раза свечка стала гореть исправно. Иван хотел опуститься на колени (никто на него не смотрел), но в последний момент передумал, остался стоять. Никак не давала покоя покупка свечи: тетечка выпытывала про «за здравие» и «за упокой». Но ей-то зачем? Вперед Бога влезет в чужую сложную душу и отсортирует?.. «Я вот сразу за все! ― утвердился в мысли Иван. ― За родителей и за нас с Катей. Чтобы мое баловство без всяких последствий… И долететь хорошо до Пхукета…»
Покидая храм, Иван демонстративно не посмотрел в сторону тетечки. Вместо смирения и душевного успокоения какое-то раздражение все еще накипало. «Люди сюда со своим интимным… а она со всякими формальностями…»
Сразу от храма ― к метро. Чем ближе к метрополитену, тем быстрее шаг, чтобы не тянуть носом запахи, распространявшиеся из расположенных по соседству сосисочных и шашлычных. Через час Иван был уже дома. Его в прекрасном расположении духа встретила пакующая чемоданы Катя. Радовалась как девочка. У Ивана же на сердце скребли кошки. Да и в пустом желудке тоже явно кто-то скребся и неистовствовал. Катя усадила Ивана за стол, накормила. Мужний аппетит вызвал у нее недоумение, но и веселое удовольствие. Мол, ага, как я тебя понимаю: целых две недели на морепродуктах и всякой экзотике, успеешь загоревать без домашней стряпни.
Набив желудок, Иван еще долго не мог себя заставить начать что-то делать. Катя даже попробовала обидеться. Она и вчера, и позавчера работала в авральном режиме, и сегодня с самого утра крутится дома как белка в колесе. А тут вот вам заявочка: царь-царевич, король-королевич пожаловал!
Ничего. Удалось все обернуть в шутку и реабилитироваться. Оклемавшись после обжора, Иван как цуцик засуетился вокруг Кати, буквально выхватывая любую работу из ее рук, успевая и здесь, и там. Занятость делами здорово отвлекала от тяжких мыслей. К приезду в аэропорт Иван уже настолько успел развеяться, что почти не возвращался к прежним переживаниям. Заразившись Катиным настроением, он думал только о Пхукете, о двух предстоящих райских недельках…
18 октября. Ночь
Иван одним из первых почувствовал неладное. Катя, как и большинство пассажиров, встретила ночь в небе в состоянии безмятежного сна. Но тем, кто бодрствовал, с каждым мигом становилось все тревожнее.
За иллюминатором клубился дым. Это был именно дым, а не облака, потому что с ним перемежались нервно трепещущие языки пламени. Зрелище было жуткое. Самолет трясло.
Одинокая бортпроводница на грани потери самообладания вихрем пронеслась между рядами, налево и направо выплевывая скороговорчатое малоубеждающее вранье про теплые потоки воздуха, зону турбулентности, воздушные ямы… Иван глядел в иллюминатор и видел горящий мотор. Показалось, откуда-то из-за спины начало сквозить.
Вскоре из отсеков в спинках сидений выпали кислородные маски, что являлось прямым подтверждением: герметичность в самолете нарушена. Никто из персонала больше не появился, чтобы объяснить, как этими масками правильно воспользоваться. Инструктаж перед полетом никто никогда не слушает…
В хвосте самолета благим матом завыл малолетний ребенок.
Пара крупных мужиков повскакивало с мест. Но бессмысленно пометавшись туда-сюда по проходу, спотыкаясь из-за тряски, они вернулись к своим перепуганным женам, покорно втиснулись в кресла и перехватились ремнями. Был совсем не тот случай, когда они могли показать свою привычную значимость и контроль над ситуацией.
Вот уже раздались первые вопли кликуш: «Мы падаем! Мы разобьемся!» Горестно было это осознавать, но, похоже, их истерика вполне согласовывалась с истиной.
Иван озирался вокруг, ловя и зачем-то запечатлевая в памяти каждую гримасу ужаса, каждый всхлип, каждый окрик, словно ему отведена роль безучастного свидетеля творящейся катастрофы, о которой надо будет потом в деталях кому-то поведать. Но он вмиг опомнился, когда столкнулся взглядом с проснувшейся Катей. Защитная абстракция разрушилась, словно карточный домик. Они двое — тоже здесь, как и все эти несчастные, паникующие люди. Им уготовано разделись одну на всех судьбу. Они уже никогда не долетят до Пхукета…
Руки все сделали сами. Сознание не поспевало за мышечными рефлексами, оно будто спало. Оба уже были с масками на лице. Иван и Катя видели только глаза друг друга. Два инопланетянина. Два двуглазья. Четыре выпученных белка с крупными зернами черных, расширившихся от страха безысходности зрачков.
В последние минуты жизни Иван подумал о том, что Кате намного страшнее умирать. Потому что перед смертью она не сделала ничего плохого. Да она вообще, о Господи Боже, никогда не делала ничего плохого!.. Она не знает, за что ей эта кара! Знает, за что это ему, только Иван…
Иван сдернул с лица маску и с надрывом прокричал, что любит ее… Катя, показалось, сморгнула с ответ.
И еще… еще он хотел признаться, что изменил ей! И уже был готов произнести вертевшуюся на пересохшем языке фразу, но захлебнулся потоком шального ветра, в котором совсем не ощущалось живительного кислорода.
Иван пришлепнул к лицу маску и больше не рисковал с ней расставаться. Он крепко сжал дрожащую Катину ладонь и не отпускал. Прожгло озарение — Катя и так все поняла, без слов.
Два влажных двуглазья, ― в которых истаивал земной страх, но росло предощущение долгого одиночества, ― не отводили друг от друга взгляда до самого конца...
18 октября. День
Сообщение из новостной ленты:
На территории Узбекистана, близ города Каттакурган, потерпел крушение самолет Boeing-747, следовавший рейсом UN 527, Москва-Домодедово — Пхукет. Что стало причиной катастрофы самолета, пока определить не удалось. Скорее всего, у самолета отказал один из двигателей. Погодные условия не могли спровоцировать аварию. В момент крушения небо было ясным. Все пассажиры погибли.
