Валерия КИРСАНОВА. Ужасный Эдди

Повесть

Может быть, я однолюб.

Сколько лет ты с другими уйти не можешь,

Точно плотность иная.

 В районе губ

Твое имя порхает. Во влажном ложе

Мокрой глины, досок дубовых, где

Даже кость истлевает, течет под камень;

Остается что-то назло судьбе,

Что нельзя ни понять, ни обнять руками;

Что меня заставляет сюда идти,

Говорить с тобой, словно ты можешь слышать…

Словно мы разминулись тогда в пути.

Но с годами все ближе, родной. Все ближе.

 Знакомство.

Это произошло в конце июня, пахучего месяца, когда травы еще не потеряли свой цвет, мокрая из-за постоянных дождей растительность дотрагивается до тебя влажными зелеными языками. Меня это и злит, и смешит одновременно. В тот вечер больше злило, потому что я надела новые босоножки и в результате не могла сойти с асфальта: ноги сразу попадали в хлюпающие душистые джунгли. Занятая дорогой, лужами, собственными ногами, я не сразу заметила группку парней, сидящих около старого футбольного поля.

 - Девушка, не проходите мимо! – звонко выкрикнул один из них, стремясь выделиться.

Мог бы и не стараться - густые, черные как у индейца волосы рассыпаны по плечам, джинсовые шорты разрисованы синими чернилами, лицо как у балаганного петрушки: крупный яркий рот, большой выразительный нос, густые прямые брови и сияющие янтарные глаза - как такого не заметишь?

Смерив наглеца строгим взглядом учительницы младших классов (сколько раз мне этот взгляд пригодился!), я прошла мимо с прямой спиной под одобрительный хохот молоденьких жеребчиков. Обратно возвращалась другой дорогой.

Так я познакомилась с «ужасным Эдди». Сколько я слышала о нем разноречивых толков, высказанных с осуждением, с восторгом, с иронией: Эдди неистовый англоман (отсюда и имя), влюбленный в английский язык и культуру, Эдди оставили на второй год за дерзости в деканате, Эдди меняет девушек чаще, чем некоторые белье, Эдди носит перевернутый крест, сутками слушает хард-рок и не признает никаких законов, кроме своих собственных. Для меня он был нравственным инопланетянином – свои « можно», «нельзя», «иногда, в исключительных обстоятельствах», «никогда и ни за что» я выяснила еще в детстве, дополнила совершеннолетием и не собиралась менять до конца дней, аминь.

Вот из чего я строила свои стены: закон Божий, социальные и семейные законы, некоторые подкорректированы с помощью «саморезов» типа «сейчас другое время» - «это противоречит Библии»-«маме незачем об этом знать», но в целом моя система ценностей мало отличалась от среднестатистической обывательской, что позволяло мне с комфортом уживаться с окружающими, не вызывая неприязни и пересудов.

Итак, я его увидела.

Через несколько дней состоялся сабантуй у Лешки Шакирова. Леха в тот период собирал странности, как некоторые коллекции марок: булавки в ушах, сатиновые шорты, разноцветная дворняга по кличке Пиночет – все это сильно отвлекало от реальных достоинств нашего друга, в кои входили хозяйственная смекалка, с которой он вел свои дела, красивая крепкая фигура, двухметровый рост и добрая душа. Зная мягкий нрав хозяина, «юзали» мы его свободную квартиру на полную катушку. Полагаю, что женитьба, случившаяся через пару лет после описанных событий, просто спасла шакировский дом от разорения. Вечеринка была в самом разгаре, когда в комнате появился Эдди. Застыл на минуту на пороге, поднял вверх руку в приветственном жесте и направился прямиком ко мне.

 - Привет, я тебя помню, - дружелюбно начал он.

 - Я тебя тоже, - промямлила я и уставилась в телевизор: там шел пиратский фильм с одноголосым переводом, очень смешным, так как половина слов произносились с неправильным ударением. Эдди сидел рядом, подливал вино в мой бокал, забавно подтрунивал над «озвучкой» и постепенно я расслабилась, мы разговорились как старые приятели. Оказалось, что он знает и любит современную литературу, классику. «Видик» отключили, теперь на экране транслировали « Темные аллеи» Бунина. Телевизор и раньше никого, кроме нас, не привлекал, теперь все разошлись по разным углам квартиры, на диване образовалось интимное пространство.

 - Странно, - начал Эдди. - Бунин писал «Темные аллеи» уже стариком, а в повестях одни подростки, занимаются сексом и ни о чем, кроме любви, не думают.

 - Что же странного, - возразила я. – Если бы ты был старым и немощным и только в своем воображении мог вернуться к собственной силе и привлекательности, ты бы тоже об этом писал.

 - Надеюсь, что я буду писать о другом, когда мне стукнет 60, – парировал мой собеседник. – Прожитые годы должны что-то давать взамен силы. Неужели мы живем по стандарту кроликов - если нельзя все время трахаться, так и жизни нет? Плохо зависеть от тела до такой степени.

Я рассматривала Эдди и удивлялась. Сегодня он точно не был ужасным. Он оказался милым, приветливым, образованным, с нормальными моральными принципами. По крайней мере, на первый взгляд.

 - Скажи, ты действительно все время слушаешь хард-рок? – выпалила я. - Почему? Что тебе это дает?

 - Это «очень энергичный танец», - рассмеялся парень, намекая на известный фильм. – Правда, мне легче думать под эту музыку. Ты против?

 - Я не имею отношения к музыке, которая звучит в твоей квартире, – начала я. – Сама никогда не слушаю такие вещи, просто физически не выношу низкие регистры, депрессия начинается, желудок болит.

 - Значит, мы никогда не будем слушать эту музыку вместе, - серьезно пообещал Эдди. – Я не хочу, чтобы у тебя болел живот.

Я растерялась. «Мы», «вместе»? О чем это он? Будучи по натуре одиночкой, «мы» я допустила лишь однажды в своей жизни: было очень здорово, потом очень больно, повторений не предвиделось, хотя с тех пор прошло два года. Не то, чтобы я совсем обходилась без парней, просто без прицела на общее будущее и «умрем в один день». Так мне было проще и понятней, безопаснее, что ли.

Эдди смотрел на меня из-под своих невероятно длинных густых ресниц, тихо мерцал желтый огонь, и я видела себя его глазами: светловолосую, стройную, захмелевшую. Мне понравилось быть привлекательной для него. Мне слишком многое понравилось в его обществе и поэтому внутренняя система безопасности истошно засигналила.

 - Мне домой пора, - засобиралась я. – Живу через две остановки, а транспорт уже не ходит. Пока-то я дойду… Завтра еду к бабушке, и, если сейчас не лягу спать, подняться рано на автобус точно не получится.

Эдди тоже поднялся и протянул руку:

 - Спасибо за приятный вечер, мы скоро увидимся, я все для этого сделаю.

«Как, а проводить? Хотя бы предложить мог, - мысленно возмутилась я. - Все-таки он действительно легкомысленный ужасный ловелас. Как словеса словесить, так он тут как тут, а как две остановки пройти, сразу в кусты!». Недоверие росло, как температура у больного.

 - Я провожу тебя, Вика, - насмешливо протянул Эдди. – Даже и не думал отказываться от такой возможности.

«У меня что, мысли бегущей строкой на лбу отражаются? - испугалась я. – Или он вообще их слышит на расстоянии?!»

 - Возможности чего? – воинственно поинтересовалась я.

 - Возможности побыть еще немного вместе, - спокойно и с достоинством ответил он, и мне стало неловко за свой вопрос.

 - Я тебя был такой испуганный вид, хотя ты не похожа на трусиху, – продолжил мой спутник за дверью. – Пойдем скорей, я маме обещал до двух часов вернуться.

«Маме обещал? Ничего себе, ужасный хулиган слушается маму!»

Во дворе темная тень отделилась от стены.

 - Вика, нам надо поговорить. Можно, я тебя провожу?

Это был мой бывший парень, мы расстались пару месяцев назад. Сначала дружили, потом стали встречаться и скоро поняли, что оставаться друзьями нам нравится гораздо больше: нет изматывающих разговоров о моих знакомых и степени нашей близости, ночных звонков с грубостями и бурных примирений с просьбами, чтобы все «мужские» номера в моей записной книжке были уничтожены…

 По крайней мере, я думала, что мы оба приняли это решение.

От Олега я постоянно слышала об Эдди. Он был его другом, объектом для подражания: «Эдди сказал то, сделал это», - почему-то Олег не мог оставить жизнь друга без внимания.

- Привет, Бемби, как дела? – приветливо обратился Эдди.

 - Хуже, чем у тебя, - мотнув в мою сторону головой, отозвался приятель.

Меня страшно возмутил его жест: делать выводы из мимолетной картинки, говорить обо мне так, словно я и не стояла рядом!

 - Олег, я устала и мне не до разговоров, - резко начала я. – Да и разговаривать особо не о чем. Все и так ясно.

Выпалила и пожалела о сказанном. Олег посмотрел на меня так, словно я его ударила. Родившись в странной семье романтиков 70-х, он жил в атмосфере походов, песен у костра и хиппейского нестяжательства. Времена изменились, а его родители отказывались это признавать. Они по-прежнему считали, что кеды – это лучшая обувь для их позднего отпрыска, а проживание четырех человек разного возраста в тесной «малосемейке» только сближает.

Олег немного стеснялся их и своего вида, подрабатывал по вечерам, а днем учился в лучшем университете города на инязе.

Мне удивила точность прозвища, с которым Эдди обратился к другу. Когда я впервые увидела Олега, его кроткие темные глаза в сочетании с коротким носом и вздернутой верхней губой вызвали образ: олененок, застигнутый человеком, готовый ринуться прочь, если что-то испугает его. Вот и сейчас, он вскочил и исчез через мгновение за углом, словно грациозное животное, потревоженное человеком.

 Эдди молча смотрел на меня, в темноте его глаза казались совсем черными.

 - Вика, зачем ты так? – тихо выговорил он. – Это некрасиво. Он еще не свыкся с мыслью, что… только о тебе и говорит. Даже если парень тебе совсем не нужен, нельзя отталкивать человека, который тебя любит.

У меня загорелись щеки. Хорошо, что темно, не видно, как краска покрывает мое лицо, ползет по шее. Подавив желание объяснить, я поддалась жгучему чувству обиды:

 - Эдди, Олег не нуждается в заступниках, он большой мальчик. И так как он уже большой, то должен знать, что означает «расстаться друзьями». Мне не жалко на него времени, просто это унизительно – он выслеживает меня, презентует перед тобой своей девушкой, которая «крутит» со всеми у него под носом. А это не так! Мы расстались, и вообще я никогда не давала согласие на то, чтобы стать его собственностью! А тебе не разрешала давать мне свысока жизненные руководства. И провожать меня не надо, сама дойду!

Я решительно направилась к своему дому, в глубине души надеясь, что Эдди остановит меня, или просто пойдет рядом, время-то действительно позднее.

Но он молча стоял на месте.

Я уходила - теплая нить, которая связывала нас весь вечер, слабела, истончалась, пока, наконец, не растаяла совсем. Это было очень грустно: остаться одной, с ощущением потери чего-то живого, важного, с пониманием, что сама все испортила.

 «Ерунда какая-то! – успокаивала я себя. – Кто мне этот парень? Случайный знакомый, с которым я и не увижусь, наверное, никогда. Какая разница, что он обо мне подумает?! С Олегом плохо получилось, но тут уж ничего не поделаешь. Если я позвоню ему, будет еще хуже – полночи его обвинения, мои оправдания, до утра объяснения, что все действительно в прошлом и разбитый кувшин не склеишь».

Утром я уехала к бабушке, где детство всегда ждало со стаканом теплого молока, с куском свежеиспеченного пирога. Сидишь, уминаешь вкуснятину под прищуром добрых бабушкиных глаз, слушаешь ворчание-поучение. Сухощавый, сутулый от старости дедушка, похожий на длинный высушенный стебель, ходит вокруг и посмеивается над бабулей, мол, неважно это все, внучка, свою голову включай. Так хорошо, спокойно, словно я в самом надежном месте на земле, где никакая беда не достанет…

С понедельника все завертелось в привычном темпе: подработки, концерты, выставки, встречи, какие-то вечные дополнительные курсы, которыми обрастаешь в студенчестве, словно корабль ракушками. Меня несло по течению, но воспоминание об Эдди, словно какая-то выбивающаяся из ритма жилка, нет-нет, да и начинало биться у сердца.

 Не пара.

В следующий раз мы встретились через месяц.

 Я работала при иностранной молодежной группе: отвечала за жилье, питание, досуг. Для меня это была возможность заработать и познакомиться с новыми людьми. В тот месяц это были немцы: парочка девчонок, одна хорошенькая, другая некрасивая и целая куча парней на любой вкус. Мы восстанавливали памятники старины, а вернее, сильно мешали рабочим, которые ждали наших кирпичей, переданных по цепочки, вместо того, чтобы погрузить все по быстрому в грузоподъемник и работать в привычном для них темпе. Мы были глупыми энтузиастами, гуманитариями с дурацкими фантазиями…

 Первое время ребята общались только между собой, но через пару дней расслабились и попросили меня познакомить их с местной молодежью.

«Здорово, заодно и с Олегом помирюсь», - подумала я и набрала знакомый номер.

Состоялся странный диалог:

 - Привет, мы все еще разговариваем? Олег, я твой друг. Может, не очень добрый и не очень вежливый… Прости за тот вечер. Ты знаешь меня и понимаешь, из-за чего я вспылила.

 - Ты позволяешь себе любой тон, потому что знаешь, что я тебе все прощу.

 - Неправда. Я не знала сегодня, будешь ты со мной говорить или бросишь трубку.

 - Хорошо. Ты позвонила, чтобы извиниться?

 - Да, и еще предложить тебе языковую практику. У меня есть группа ребят из Германии, жаждут общения. Правда, приходи и ребят из универа приводи.

 - Эдди тоже привести? – голос у Олега стал напряженным.

 - Как хочешь, мне все равно, - ответила я, хотя сердце сразу зачастило. – Я с ним всего раз в жизни виделась.

 Еще один странный вопрос:

 - Ты встречаешься с кем-то из этих немцев?

 - Нет, я люблю их всех! – рассмеялась я. – Хватит, Олег. Я ничья, только своя собственная. Ты придешь?

 - Конечно.

Олег привел с факультета двух высокомерных девиц с длинными накрашенными ногтями, что выглядело довольно глупо на стройке, и своего друга.

 В рваных джинсах и клетчатой ковбойке Эдди выглядел ослепительно. «Нет, красавчик, на меня это не действует», - подумала я, сухо поздоровалась и направилась к бригадиру.

Пока я разбиралась с кирпичами и рабочими «связками», Эдди успел познакомиться с немками: они оживлено болтали о чем-то в сторонке. Хорошенькая Хлоя все время дотрагивалась в разговоре до его плеча и было видно, что он очень нравится ей.

 - Виктория, это твой парень? – ревниво спросил один из моей группы.

 - Конечно, нет, - стала отнекиваться я. – С чего ты взял? Мы едва знакомы.

 - Вы постоянно смотрите друг на друга, и он, и ты, - настаивал парень. – Даже если сейчас не встречаетесь, то будете.

 - Почему ты так говоришь? – заинтересовалась я.

 - Потому что я этого не хочу, - грустно ответил Рональд. – Так бывает, ты стараешься что-то не замечать, но это настолько очевидно, что обманываться невозможно. Я хочу, чтобы ты забыла об этом обманщике и любила меня.

 - Ты шутишь? – изумилась я.

Рональд был веселым и бесшабашным, как ребенок, его внимание ко мне было на уровне «дерганья за косички»: мне и в голову не приходило, что я ему серьезно нравлюсь. Сейчас немец выглядел растерянным, смятенным:

 - Виктория, ты играешь в жизнь, а она уже пришла. Постоит рядом и уйдет, если ты ее будешь игнорировать.

 - Что?! Послушай, я живу. Моя жизнь набита битком всякой всячиной, мне иногда трудно все тащить все, что я взяла себе.

 - Тебе не нужна всякая всячина, тебе нужна твоя единственная жизнь. Я бы всегда любил тебя, уважал твои интересы. Правильно выбрать меня, потому что Эдди думает обо всех сразу, ты не станешь для него единственной.

 - Мне и не нужен Эдди, - возмутилась я. – Он очень привлекательный парень, но я не собираюсь поддаваться его обаянию. Послушай, ты мне нравишься, просто я не готова к любым серьезным отношениям, а несерьезные не нужны тебе. Дай мне время.

 Потом я узнала, что время нужно только для того, чтобы отказаться. То, что тебе на самом деле нужно, видно сразу. Будь то человек или событие – ты не сомневаешься, если это действительно твое. И почему оно твое? Разве ждала я от Эдди пользы или удовольствия? Нет, ничего рационального или чувственного. Просто без него я бы была другая, как при другой матери, с другими генами. Не я, не Виктория.

 Прошло несколько дней, мы почти заканчивали объект. В тот день было очень жарко, поэтому «закруглились» раньше обычного. Мои подопечные иностранцы столпились за низкой оградой, обсуждая программу сегодняшнего вечера. Я стояла внутри церковного двора, прикрывая глаза от солнца, но оно все равно проникало под ресницы желто-оранжевым светом, горячим настойчивым прикосновением будоража слизистую.

Вдруг кто-то накрыл ладонями мои веки. Стало темно и сладко. Что-то странное произошло: я не знала, кто стоит у меня за спиной, но сразу поняла и приняла, что это руки любимого. Не нужно было никаких дополнительных доказательств, такая радость и покой накрыли меня! «На руках любимого я обрету покой». Я обернулась, чтобы увидеть его.

 Это был Эдди.

 Эдди, которого я не принимала в расчет, Эдди, который ушел на 30 минут раньше остальных, Эдди, который ухаживал за симпатичной немкой. Очевидно, разочарование отразилось на моем лице, потому что неповторимая улыбка, только что нежная и радостная, словно одеревенела:

 - Извини, дурацкий жест. Все собираются в кафе. Ты пойдешь с нами? Если ты устала, то я провожу всех до гостиницы и прослежу, чтобы все было в порядке.

 - Мне нужно приглядывать за всеми, а не за одной Хлоей, - вырвалось у меня.

Эдди помрачнел еще больше. Он не оправдывался, просто замолк окончательно. Мы шли рядом. Чувство острого разочарования буквально разрывало меня. «Почему он?!! Почему не какой-нибудь милый надежный парень, с которым не беспокоишься о соперницах, разделяешь взгляды на жизнь, и будущее кажется спокойным и незыблемым…»

В кафе я не пошла. Что за радость наблюдать, как твой только что обретенный избранник флиртует с другой? А он будет флиртовать – в этом я уверилась. Впоследствии много раз я наблюдала этот феномен: Эдди, красивый яркий парень, каждый раз радовался, встретив внимание симпатичной девушки, словно это редкость, неожиданность, что-то из ряда вон выходящее. Что это было - комплекс неполноценности, который он невидимо носил в себе, или это примативная радость самца, для которого секса много не бывает? Иногда я склонялась к первому, иногда, оскорбившись от его ликования, обвиняла его во втором. Может, было и третье, и четвертое, не знаю. Он никогда не оправдывался, только удивлялся: «Как ты можешь ревновать?! Ты моя любимая, сколько бы красивых женщин не было рядом. Я могу восхищаться другими, но это же на уровне слов, эмоций, здесь нет опасности для тебя. Только ты – любимая».

«Я не желаю быть даже первой в списке, никаких списков!!!» – негодовала я, но он только смеялся и целовал меня.

Через пять дней я передала группу другому человеку и уехала в монастырь. Я приезжала туда каждое лето на пару недель. Там было очень тихо, понятно, справедливо. Природа не отклоняется от заповедей, которые раз и навсегда установлены Творцом, она говорит Его языком, в ней нет страстей. Наверное, поэтому я так любила это место.

 Старое монастырское кладбище, подбирающееся под окно моей кельи, молчаливые улыбчивые монахини, повседневные сельские заботы, в которые я погружалась, когда приезжала сюда – все это смиряло, успокаивало, делало мелким и незначительным городские потуги выглядеть модно, быть успешной, востребованной.

Здесь я вставала в 5 утра и шла пасти коров. Утром сырость пробирала до костей, поэтому я куталась в старую куртку и строила себе небольшое гнездо из влажной соломы, из которого можно было поглядывать на серенькое небо, прелую траву, на моих рогатых питомиц, которые бродили рядом. Были там выдающиеся особы: хитрая Дарина, которая обманным ходом через овес пробиралась к теплице с помидорами, маленькая Калинка, недавно отлученная от вымени, выпрашивающая молоко у матери, старая забияка Зорька с закрученными рогами… Иногда я кормила Калинку изюмом, который монахини давали пастухам, чтобы было чем перекусить в поле. Тогда молоденькая телка высовывала свой длиннющий язык и лизала мои штаны. Лучше они от этого не становились, это точно.

Перед вечерней службой я ходила на источник, найденный в 19 веке. Дорога вела под гору, она была такая знакомая, родная - казалось, каждый куст здоровается со мною.

До сих пор я совершаю туда мысленные прогулки: спускаюсь по извилистой узкой тропинке, заросшей по бокам травами и кустами, прохожу мимо густого орешника, внизу сворачиваю направо. Там светлый смешанный лес, сосны, березы, немного малины…

Я прохожу еще немного и вижу старый деревянный колодец с привязанным ведром и железной кружкой на борту. Этот сруб поставили 100 лет назад, когда обнаружили святой источник. Если жарко, я набираю полное ведро, быстро раздеваюсь, и опрокидываю его на себя. Еще не высохнув, натягиваю платье и сажусь на ветхую лавочку рядом. Через пару минут ногам становится щекотно: несколько десятков пестрых мелких мотыльков садятся на кожу и пьют воду. Это удивительное зрелище – разноцветное облачко, которое дрожит и переливается, а потом срывается с места, стоит тебе двинуть ногой. Больше такого я нигде не видела.

Перед закатом небо наливается синевой, умирающее солнце подсвечивает одинокое облако, белеет вызревшая пшеница, невидимые кузнечики трещат в травах – ты становишься в эту картину как органичный пазл, еще один кусочек вечной симфонии жизни и никто здесь не главный, кроме Творца.

Так было, пока моя иностранная группа не приехала следом за мной.

«Вики, тут так замечательно, как ты и описывала! Мы поживем тут пару дней и поможем монахиням убрать поле!» - возбужденно галдели немцы, бегая вдоль ограды. Хлоя с Эдди стояли в стороне, занятые друг другом. Сюда они уже приехали как пара.

«Ну и пусть, мне совершенно все равно, - старалась себя уговорить я. – Мне не нужен этот человек. Он готов флиртовать с каждой смазливой девчонкой, прикрываясь этикетом, общими интересами и так далее. Да кто не интересуется литературой и музыкой! Все. А кто при этом вечно торчит рядом с хорошенькой цыпочкой?! Эдди!»

 Я поспешила на кухню «обрадовать» матушку Мариам: у нас 15 лишних ртов на ужин.

 - Ох, ты, что ж делать-то будем? Я одна не управлюсь, сестры на послушаниях, есть у твоих немцев кому помочь? Овощи надо почистить, воды принести…

 Я побежала обратно. Хлоя и Дафна были отправлены на кухню, а остальных я повела к отцу Григорию – пусть дает им задание. В монастыре все работают, так заведено. По дороге у нас с Эдди состоялся невнятный разговор:

 - Ты что-то имеешь против меня? До сих пор обижаешься, что я не проводил тебя в первый раз?

 - Эдди, я давно бы сошла с ума, если бы лелеяла обиды такого масштаба. Конечно, я давно забыла об этом. Все в порядке. Я отношусь к тебе не хуже, чем к остальным, - стараясь ничем не выдать своего смятения, парировала я.

Эдди продолжал, нежно и настойчиво:

 - Я не хочу быть для тебя «остальными», и много раз давал тебе это понять. Но ты всегда отталкивала меня с таким негодованием, словно я враг. Почему? Во мне есть что-то отвратительное для тебя?

 - Что же в тебе может быть отвратительного? – насмешливо протянула я. – Ты просто магнит для симпатичных девушек, возможно, для любых девушек, но именно с красивыми у тебя особое взаимопонимание, не так ли?

 - Внешность не имеет значения, – нахмурился Эдди. – Ты мне вся нравишься, целиком, не потому, что ты красивая.

 - Очевидно, и ослепительная Хлоя оказалось гораздо умнее, во много раз добрее редкозубой Дафны, правильно? Да к тому же она из Западной Германии, увезет тебя от нашей «перестройки», - накинулась я. – Ты бы не распылялся на двух сразу. Может, для тебя это и стандартная ситуация, но Хлоя может обидеться, тогда ты проворонишь выгодную партию!

 Эдди обиженно замолчал и шел рядом, глядя под ноги. Странное дело – только что парень подкатывался ко мне, пока его девушка чистила на всех картошку, ему указали на грешок и что же?! Почему я мучаюсь, глядя, как угасает свет в его глазах, почему мне хочется дать ему все-все-все, только бы он снова засиял, улыбнулся своей длинной забавной улыбкой? Не мне засиял, просто, чтобы шел себе и радовался, и я знала, что сейчас с ним все в порядке. Сколько раз в нашей семейной жизни я отдавала последние деньги, когда он прибегал с возбужденным видом из книжного магазина: «Там такая нужная вещь продается!» или на концерт, о котором он говорил с упоением, словно ребенок. Не потому, что я такая добренькая или щедрая – просто потребность видеть его счастливым была сильнее доводов разума.

 А тогда Эдди повел себя странно. Он ничего больше не говорил, но до самого отъезда группы не отходил от меня. Два дня недоуменных обиженных взглядов Хлои, подколок Рональда «Ну что, Вики, я был прав?!», и душевного раздрая, когда хотелось одновременно броситься Эдди на шею или послать его куда подальше.

 Наконец они уехали, и я осталось наедине со своими мыслями, которые постепенно приходили в порядок в этой молитвенной тишине. «Хорошо, что я не поддалась, - думалось мне. – Сегодня я для него желанный приз, а через месяц Эдди новую игрушку захочет. Вон как он поступил с Хлоей: бросил девчонку на глазах всей группы, даже не объяснился. Если он так поступает с красивой перспективной иностранкой, то чего ждать мне?!» Вернулась домой успокоенная и отдохнувшая.

 Портрет

 На этот раз были американцы. Странные ребята, уверенные, что Америка выиграла Вторую мировую войну и что по Москве бродят медведи вперемежку с бандитами. С одним из них у меня завязались особые отношения: не то чтобы роман, но мы все чаще болтали наедине, больше узнавали друг друга и проникались взаимной симпатией. Олег мрачнел как туча, глядя на нас, Эдди многозначительно посмеивался.

 - Я хочу иметь твой портрет, - заявил Бен однажды. – Тут одна девушка хорошо рисует, я договорюсь с ней.

На следующий день он подошел с этой просьбой к Джун, но та резко отказалась:

 - Я приехала сюда делом заниматься, а не твоих девчонок рисовать! И тебе советую не отвлекаться от наших целей!

 Цели у американской молодежи были высокие. Каждый день они собирались за круглым столом и сообща решали, чем они могут помочь нашей стране. Аполитичным россиянам было дико наблюдать за их жаркими дебатами. Неужели они реально думают, что усилия отдельных индивидуумов могут изменить течение истории? Им действительно настолько нечем заняться, что они собираются подарить свое время и силы чужой стране?! Мы только недоуменно пожимали плечами. Привыкшие жевать политическую жвачку в школе, наблюдавшие с детства несоответствия между заявлениями партии и реальной жизнью, мы все были инертны, циничны и недоверчивы.

Неловкую ситуацию разрешил Эдди:

 - Все нормально, я могу нарисовать Викторию. Только лучше не здесь, мне удобней дома. Вика, давай завтра у меня в квартире попозируешь?

 Но Джун никак не унималась:

 - У нас на завтра другие дела запланированы. Бен, если ты помнишь, мы готовим кое-что на прощальный вечер для наших русских друзей!

 Бен спохватился:

 - А ведь верно! Вики, ты можешь завтра одна к Эдди поехать? Правда, я очень хочу иметь твой портрет, к тому же наш сюрприз не должен знать заранее никто из русских!

 Я не стала объяснять, почему мне не нравится эта идея, и мы договорились с Эдди о встрече. Он дал мне свой адрес.

Поздним утром я звонила в дверь, обитую толстым серым дерматином, с торчащим желтым поролоном внизу. Эдди открыл так быстро, что мне показалось, будто он караулил за дверью. В прихожей стояла крупная черная собака, похожая на лайку-переростка с крупной улыбающейся мордой. Я обняла добродушного пса, и он терпеливо сносил ласку, пока я ерошила ему затылок, трогала уши. Повернувшись, я увидела перепуганного Эдди, его лицо белело в темноте прихожей, как островок не растаявшего снега.

 - Иди ко мне, - тихо позвал он.

Когда я оказалась рядом, он стал сбивчиво объяснять:

 - У нас пес не признает никаких правил. Может цапнуть любого, если ему что-то не понравится. Сколько у меня уже шрамов из-за его… И маму кусал, и отца, не говоря уже про друзей.

«Не признает правил, говоришь? Видно, правду говорят, что собака похожа на хозяина», - ухмыльнулась я.

Эдди повел меня на кухню:

 - Я тебе чай приготовил с бисквитами. Ты какие любишь?

Я чуть было не сболтнула, что к бисквитам равнодушна, но вовремя удержалась.

 - Мне вот тот, маленький, - постаралась я уменьшить «зло».

В последующие два часа Эдди угощал меня какой-то особенной водкой, демонстрировал табак с малиной, пока я, наконец, не выдержала:

 - Эдди, ты вообще рисовать умеешь?

Он обиженно засопел:

 - Умею. Давай, устраивайся на диване.

Я примостилась в уголке около книжных полок, пес уселся рядом.

Какое-то время Эдди рисовал молча, потом заманил собаку куском курицы на кухню, и закрыл дверь в комнату:

 - Он меня нервирует. Вика, давай сделаем небольшой перерыв.

Мы сидели рядышком и смущенно молчали. Что делать, когда хочется целоваться, но не можешь признаться или как-то подать знак?

 - Что же ты не рисуешь? – нерешительно начала я. - Творческий кризис?

 - Нет, просто ты ко мне несерьезно относишься, а я тебя люблю.

 В этот момент я чуть было все не вывалила: и про то, что серьезное к нему отношение может разбить мое сердце, и про то, что серьезно Эдди относится только к своим желаньям, а я сейчас одно из них, и про Хлою…

 Но что-то меня остановило. Так бывает, сидишь с желанным, любимым человеком, и все сейчас в твоей власти, он только тебя слышит - можно сделать с ним все, что захочешь… Эта ответственность убивает любую агрессию, какой бы оправданной она не казалась.

Я тихо поцеловала его в губы. Он сжал мои плечи, выпил поцелуй, как будто умирал от жажды. Через несколько лет я вспомнила этот жест: точно такое же движение ртом сделала наша новорожденная дочь в свою первую ночь. Я тогда спросила пожилую медсестру:

 - Вы же мне грудь «зеленкой» намазали, разве она захочет теперь ее взять?

 - Еще как захочет, - захохотала женщина. – Молодая, ничего не понимаешь, она сейчас только твоего молока и хочет!

 Акушерка поднесла младенца ко мне и Арина без промедления схватила сосок. Она сделала пару жадных глотков, потом медсестра с силой оторвала малышку. Та заревела с обидой, в полный голос.

 - Что вы делаете? – занервничала я. – Она же только начала! Она кушать хочет!

 - Нельзя, глупая, - так же весело отвечала мне акушерка. – У новорожденных еще желудок не работает. Она ж полчаса как родилась! Куда ей больше, животик заболит…

Если честно, я не поверила медикам. В тот момент я больше доверилась Аришину крику, в котором явственно звучало негодование голодного человечка, которому дали еду и тут же отобрали. Поэтому первое, что я сделала, когда мы с дочкой остались наедине, это предложила ей грудь вновь. Она энергично зачмокала и заснула через пару минут.

 Но это было потом. А тогда мы целовались над никогда незаконченным портретом, словно от этого зависело главное в нашей жизни. И потому, как благодарно, трепетно Эдди мне отвечал, я поняла, что сейчас он не врет. Может, я и права на счет его увлечений, только он-то об этом не знает. Если и обманывает, то потому что сам обманывается.

 Мы просидели на диване весь день до вечера. К американцам я вернулась с такими красными распухшими губами, что объяснений с Беном не последовало, он все понял без слов.

 Олег догадался тоже. Странно, Эдди он простил через неделю, меня же игнорировал два года. Что это за штука, мужская солидарность? Впрочем, тогда я была так безмятежно счастлива, что не задавалась никакими вопросами: ни почему это Эдди не проводил меня, ни какой социальный статус у наших отношений, ни сколько они продлятся.

 Все равно его не брошу, потому что он хороший

 Мы встречались урывками, украдкой, как тайные любовники. То в квартире его родителей, то у меня в общежитии. Гуляя по городу, забегали в подъезды, чтобы поцеловать друг друга. Поцелуи, бесконечные разговоры – мы были поглощены разглядыванием, разгадыванием чужой вселенной, разбирая все непонятное или просто другое, не такое, как у тебя внутри. Если поблизости была постель, я с трудом останавливала его руки:

 - Эдди, у нас с тобой не просто интрижка. Я же в церковь хожу. Подумай, сейчас все чисто, правильно, без греха…

Конечно, он не понимал и бесился. Двое молодых людей, которые любят друг друга, в чем проблема то?!

 - Мы не муж и жена. Бывает по-другому, и у меня было тоже. Но тогда настигали стыд и нежелание видеть соучастника твоего падения. Ты идешь на исповедь и возвращаешься с твердым намерением больше так не делать, хотя тело горит и тебе хочется всего и сразу. Но стараешься сдержать обещание! - объясняла я.

 - Конечно, если это случайный человек, то может быть… Хотя, мне и это непонятно. Тут ведь все по обоюдному согласию, - горячился Эдди. – А у нас секс только продолжение любви. Что тут может быть грехом?! Все вокруг занимаются сексом!

Я понимала, что права, но не знала, как объяснить ему нежелание интимной близости. Однажды, после бурных препирательств и моей временной победы, пришло понимание ситуации.

«Возможно, он думает, что крест на моей груди - это дань моде. Но что делать с остальным?! Хочет, чтобы мы всегда были вместе, а замуж не зовет! Потому что студент, нет средств? Ну и что, я тоже студентка, мы в одинаковом положении, - думала я. – Не из-за ответственности передо мной, просто ему это ненужно. Он не уверен в силе своих чувств, хотя только об этом и говорит. Но если это так, то почему я должна соглашаться на то, что мне претит? Почему нужно спать с человеком, которому не хватает смелости назвать меня при всех своей женой?»

Подумала и не сказала. Помешала глупая гордость, которую я по наивности называла женским достоинством. Как все сорняки, это чувство очень быстро пустило во мне корни и скоро заглушило уверенность в наших отношениях. Теперь никакими силами нельзя было вырвать у меня признание, почему я так упорствую.

Так прошло три недели. Потом он как-то догадался. Меня это всегда поражало: если Эдди хотел понять человека, то просто настраивался на него, как транзистор, и все узнавал.

Я хорошо помню этот вечер: мы забежали в подъезд, Эдди втиснул меня в стену, наклонился к самому лицу... Нос, рот заполняет коктейль из разных запахов: солено-пряный аромат его кожи, запах шампуня «а-ля морской бриз», сырой фитилек плесени, тянущийся из-под лестницы, осыпающееся облачко сухой пыли между дверными створками…Эдди отрывается от меня, смотрит пристально своими желтыми кошачьими глазами и повторяет, как мантру:

 - Не бросай меня, Вика. Чего ты хочешь? Переезжай ко мне сегодня же, родители поймут. Это серьезно, это навсегда. Пожалуйста, не бросай меня. Ты ведь не знаешь, что это на всю жизнь? Конечно, нет. Тогда бы ты верила мне.

 Вика, когда-нибудь ты тоже это поймешь, просто я узнал раньше. Не бросай меня…

Я удивлена, ошеломлена. Почему он так говорит?! У нас все в порядке. Почти. Пытаюсь неловко отшутиться:

 - Все равно его не брошу, потому что он хороший… Эдди, твои родители, возможно, и поймут, только вот мне невдомек – в качестве кого я приду в твой дом? Я не кошка, которую можно подобрать на улице и принести в квартиру. На каких условиях я приду в твой дом?

 - Моей девушки, - Эдди прячет глаза.

Он, как всегда, понимает, о чем я, но у него нет сил сказать «выходи за меня замуж».

Вроде как это пора удовольствий, а женитьба – дело ответственное. А разве за меня нужно отвечать? Я вполне самостоятельна, детей в ближайшие годы не предвидится, так что? Я достаточно хороша, чтобы обжиматься с ним в грязном подъезде и не гожусь при этом в спутницы жизни? Его семья настолько лучше моей?

Он знает, что я поняла, и сжимает мою руку, как бы прося прощения. У меня во рту появляется гадкий привкус ярости. Я громко чеканю каждой слово:

 - Девушки в гости ходят, а к родителям жен приводят. На такие условия приходят только шлюхи. Эдди, по-твоему, я - шлюха?

 В его глазах, как всполох, смятение:

 - Ты моя девочка, моя милая, моя радость…

Он бормочет всякие сладкие нелепости, а меня разрывают противоречия: я не могу разлюбить Эдди и не могу простить его трусливое предложение.

Позже, когда он все-таки позвал меня замуж, я не сразу согласилась. Не из-за себя, из-за него. Сомнения Эдди: «что скажет мама – мне всего девятнадцать - на что будем жить - вдруг жена шубу захочет», они заразили и меня. Современное общество очень вежливо, политкорректно, толерантно, но оно разучилось любить. Мы договариваемся друг с другом,  делаем нашу жизнь взаимовыгодной, подыгрываем основным инстинктам... Только вот любовь чувство нерациональное, оно гениально, как неуловимые связи ДНК, которые все-все разгадали, а повторить умеет только Бог.

 Конечно, я тоже не умела любить, но, по крайней мере, смогла определить, что с нами случилось.

 Салки

В детстве я любила играть в «салки». Конечно, не на всех позициях. Сначала по считалке выбирают водящего, сердце замирает, даже обмен веществ как будто замедляется, ты сжимаешься, чтобы стать незаметней …еще…еще… водящий выбран и это не ты. Сейчас он быстро скажет « раз-два-три», и кинется догонять - а ты уже на безопасном расстоянии, дразнишь, подзадориваешь несчастного, который бросается то к одному, то к другому игроку, потом направляется к тебе, и беготня с визгами и страхом продолжается! Но если тебя «засалили», игра пропала. С угрюмым азартом хищника ты подпускаешь к себе веселящихся ребят, не выдержав, бросаешься раньше времени – смеха и беззаботности как не бывало…Ты по другую сторону действительности.

Отношения с Эдди во многом напоминали «салки»: он упорно старался сделать меня догоняющей, я убегала: от него, от желаний своего тела. Почему? Чего было больше: добродетели или эгоизма? Конечно, эгоизма. Я встречалась с умным, красивым парнем, который решил не спешить. Меня оскорбляла его нерешительность по отношению ко мне. И ничто на свете не заставило бы меня поговорить с ним об этом. Долго это не могло продолжаться.

Однажды мы были в его квартире, скоро должны были прийти его родители. Эдди положил меня на диван, приник к шее поцелуем. Сквозь острое желание, похожее на боль, настойчиво стучала противная мысль: «Он не запер дверь на задвижку… Сейчас его мама вернется с работы и увидит нас…» Я отодвинула Эдди, сквозь туман вожделения спросила: «Ты забыл про одну вещь, правда?» Спрашивала про дверь, но он все понял иначе:

 - Конечно, у меня есть, - яркий квадратик с презервативом вынут из кармана. – Не волнуйся, я всегда помню про такие вещи.

Мне хочется крикнуть ему что-то оскорбительное, такое же обидное, как его жест, но тогда его чудные глаза погаснут, как рассветные звезды, а мне этого не хочется. И еще… мне самой хочется пойти дальше. «Хочется» - какое нелепое, незрелое слово, и как часто это «хочется» определяет события. Даже если ангелы и весь человеческий опыт кричат тебе в уши: «Не надо!» - яд, определяющий понятие слова «хочется», течет внутри и проникает глубоко в темные жилы.

Я шепчу: «Пошли ко мне!», и мы молча встаем, собираемся и молчим все время, пока он, дрожащий с головы до ног, не достигает разрядки. Он долго смотрит на меня, как будто на моем лице нарисованы иероглифы, которые он силится разгадать, но не может. Я сдерживаюсь, чтобы с языка не сорвалась куча водевильных вопросов: «Что теперь с нами будет? Между нами все изменилось? Как ты намерен поступить?». Вспоминается жесткое выражение моей прабабки: «Жопу раньше головы замуж отдала»… Я молчу - эти слова в его вселенной ничего не значат, он пьяный от счастья и чувствует себя героем.

После Эдди встает и буднично говорит:

 - Надо Снорка вывести. Пойдешь со мной?

Я киваю. Мы бродим по парку, усыпанному желтыми сухими листьями, притихший пес идет рядом, вопросительно заглядывая нам в глаза. Мне грустно. Что-то безвозвратно ушло из наших отношений. Теперь догоняю я.

 Новый год

Приближался Новый год, огни, подарки, веселое безделье! Дел невпроворот: подтянуть «хвосты» по учебе, сыграть в десяти местах Снегурочку (небольшие, но деньги!), купить подарки родным и друзьям… Эдди обижался, потому что я вечно где-то бегала, и мы редко виделись. Со словами: «У меня есть только полчаса», я влетала в его узкую комнату с темными обоями, где на стенах повсюду были развешаны устрашающие плакаты, а мебель напоминала мою и чью то еще, потому что везде продавались одинаковые гарнитуры. Томные композиции Скорпионс, нескончаемые поцелуи, его сияющие глаза – несмотря на свою занятость, я жила этими минутами.

Однажды я спросила его о приближающемся празднике:

 - Эдди, где мы будем отмечать Новый год? Что ты хочешь, провести всю ночь вдвоем или пойдем куда-нибудь?

Эдди неожиданно замялся и выдавил через силу:

 - Вика, я не хотел тебя расстраивать… на Новый год приедет Хлоя. Она остановится у меня.

Я все еще не понимала:

 - Очень хорошо, что Хлоя простила твое поведение летом, но почему ты ее принимаешь у себя? Тебе не кажется, что, замаливая свои грехи, ты стеснишь родителей, когда будешь спать вместе с ними в одной комнате? Вряд ли она приедет на один день! И мне будет неприятно встречать Новый год с твоей бывшей девушкой.

Эдди, не поднимая глаз, ответил:

 - Родители думают, что она осталась моей девушкой. Ты так редко бываешь здесь и быстро уходишь… Вернее, они хотят так думать, она же иностранка, билет в другой мир. Ты прости их. Все ребята ждут ее. Я счел неудобным отказать, когда она написала, что хочет приехать на праздники.

Я медленно закипала:

 - А если бы я позвала в свой дом Рональда на зимние каникулы, потому что он меня любит, а я такая деликатная-деликатная – как бы ты себя чувствовал, Эдди?!

 - Я бы мучился, но не посмел бы обвинить тебя. Вика, невозможно было отказать ей в такой незначительной просьбе…

Он говорил правду, хотя в тот момент я ему не поверила. За все годы нашей совместной жизни он ни разу не предъявил мне ни одной претензии: когда меня провожали вечером после очередных общественных дел, звонили к нам домой в неположенное время или открыто ухаживали на вечеринке. Эдди бледнел, становился еще нежнее и отпускал на любое расстояние без упреков. А просьба со стороны другого человека всегда казалась ему маленькой. Мои просьбы он замечал редко: кому есть дело до своей руки или ноги, пока ее не оторвали? Со временем я стала так же близка Эдди, и он перестал замечать мои потребности.

Я постаралась сдержаться и проявить великодушие:

 - Если уже пригласил, будет жестоко отозвать свое приглашение. Только родителям объясни, кто есть кто, а то я буду глупо себя чувствовать. И ребятам своим тоже. Договорились?

Эдди кивнул:

 - С ребятами все понятно, а вот родителям... Вдруг они тогда не пустят Хлою к нам в квартиру? После ее приезда скажу, ладно?

Я только руками всплеснула:

 - Эдди, ты безответственная птичка на веточке! Это будет нехорошо по отношению к Хлое, родителям и ко мне. Доволен? Но мешать не буду. Это не смертельно, просто неприятно, переживу.

 В этот вечер мы больше не возвращались к этой теме: обсуждали какие-то книги, забрасывали удочки в недалекое будущее, прошлись по холодным полутемным улицам до моего дома… Бурю мы проморгали.

Она случилась двумя днями позже. В этот день мы встретились на улице и, дожидаясь лифта, украдкой целовались в темном подъезде. Дверь открылась, мы не сразу оторвались друг от друга, а когда заметили, было уже поздно. Мать Эдди, такая представительная в серой дорогой шубе, стояла напротив нас и смотрела строго, обращаясь к сыну:

 - Тебе не кажется, что это слишком, дорогой мой? К тебе едет невеста, а ты целуешься с кем-то на пороге нашего дома! Как я должна это понимать?

Побледнев от унижения, я еле прошептала:

 - Эдди, объяснись сейчас же!

Тут снисходительный взор обратился и ко мне:

 - Что он должен мне объяснить, милочка? Неделю назад мой сын сказал, что к нам едет его невеста из Германии, а теперь у него уже новая. Я не успеваю следить за сменой декораций!

Эдди молчал. Я, как утопающий, схватилась за «соломинку»:

 - Ты так и сказал - «невеста», или родители тебя неправильно поняли? Эдди, не молчи!

Наконец, я услышала неловкое:

 - Я сказал, что Хлоя едет к нам, попросил их разрешения, чтобы она у нас остановилась. Больше ничего не говорил...

Да, больше ничего. Он не остановил мамины восторги и надежды, не объяснил Хлое, что ехать ей не к кому, так как он встречается с другой девушкой и теперь Эдди не говорит об этой другой своей матери. Я вычеркнута из списка одним движением. Все, чего я боялась в самом начале отношений, случилось. Наигрался, кукла надоела. У меня хватило сил не заплакать при них. Это было как кадры кинопленки: напряженно, но спокойно я желаю Эдди и его матери счастливого нового года и ухожу в холодную пасть открытой двери. Я продолжаю двигаться, хотя внутри меня пробита дыра. Она ненасытная – засасывает в себя веселые лица людей, предвкушающих праздник, дешевую иллюминацию магазинов, промозглый ветер, маленькие колючие снежинки, звон трамвая и тявканье собак. Дыра такая огромная, что в ней исчезает все счастливое и теплое, что я накопила за свою недолгую жизнь. В ней растворяется мое мужество и гордость, мои надежды и радости.

 Несколько дней я ждала, что в дверь постучится Эдди и объяснит мне, что это просто ужасное недоразумение, нелепость, которая с нами произошла, а теперь он все уладил и мы будем счастливы по-прежнему, гораздо лучше прежнего. Этого не случилось.

Тогда я вспомнила один случай на чужой свадьбе, куда меня затащил однокурсник. Свадьба была шумная, куча незнакомых людей, мне было невыносимо скучно. Мы сидели довольно близко от молодоженов, вместе выходили время от времени на улицу и болтали.

В этот день невеста не надела никаких украшений, только золотой крест. В какой-то момент я спросила у нее, в какую церковь она ходит.

 - Я не хожу в церковь и не знаю, верую ли в Христа, - отвечала она.

 - Почему же ты носишь крест? – изумилась я.

 - Мне он нравится, он меня успокаивает как оберег, - безмятежно выдала невеста.

 - Не уверена, что можно использовать крест в этом качестве, - засомневалась я.

Моя собеседница посмотрела мне прямо в глаза:

 - Вика, я сейчас счастлива и не нуждаюсь в Боге. Если мне будет плохо, я буду искать истину.

Я благодарна ей за прямоту. Ее честное нутро ответило и на мои тайные мотивы. Пока отношения с Эдди меня как-то устраивали, я говорила своим поведением: «Господи, я знаю твои заповеди, знаю про любодеяние, но потерпи, я исправлюсь потом, когда у меня не будет земного счастья…». Это время пришло. Сейчас у меня были только молитвы, тайные стенания, которые слышал один Бог.

Новый год я встречала в компании чужих людей – не могла оставаться одна или портить праздник родителям. Уж от них-то не скроешь, что тебе плохо.

Лосины, обтягивающая туника, длинные серьги – это хороший маневр, чтобы спрятать боль. Одежда всегда говорит о человеке больше, чем он хочет. Так, сильно декольтированная блузка, короткая юбка сигналят о неуверенной в своей привлекательности женщине, хотя половина знакомых осуждает ее за обратное.

Около меня сел симпатичный парень. Я до сих пор благодарна ему за ту ночь. Он ничего особенного не делал - просто сидел рядом на краю моего обрыва и не ушел до самого утра. Кажется, я много выпила, потому что в какой-то момент просто заснула, облокотившись на спинку дивана. Когда я открыла глаза, Иван протянул мне чашку горячего чая, как ни в чем ни бывало, продолжил разговор с того места, на котором он был прерван моей неожиданной спячкой.

Все разошлись по просторной квартире, легли спать, и было так странно потихоньку болтать среди уснувших ребят ярким зимним утром, словно мы в замке Спящей красавицы и все, кроме нас, заколдованы. Иван ни разу не спросил меня о личной жизни, он сумел обойти все подводные камни, поэтому встречу с ним я восприняла как подарок.

Мы стали часто видеться: ходили вместе на концерты, обменивались книгами. Однажды он обмолвился о мемуарах Ирины Одоевцевой, мало известной поэтессы, которая оставила прекрасные воспоминания о лучших поэтах Серебряного века.

 - Принеси мне почитать! – загорелась я.

 Иван замялся:

 - Я эту книгу брал у одного парня, мы не особенно дружим… Ладно, я зайду к нему на днях.

 - Вот и отлично, - обрадовалась я. – А в благодарность я отведу тебя на фестиваль теноров, у меня есть лишний билет!

 - К тенорам я только в наказание пойду, - рассмеялся мой друг. - Тебе не нужно благодарить меня, я получаю больше, чем даю.

Я понимала, о чем он говорит, но предложить могла только жалкие билеты на теноров.

Сердце молчало. Мы шли через парк, где в сумерки собиралось несметное количество птиц. Они кричали в кронах, небо заволакивало синевой, от запаха мокрого снега и свежего помета слегка мутило. Изредка я бросала взгляд в сторону Ивана, зная, что он смотрит не отрываясь. Близкий, разумный, надежный… Мы были бы хорошей парой, если бы я смогла слегка себя перекроить. Всего-то надо вырезать Эдди и тот ген, который позволяет отличить счастье от благополучия.

Кто сказал, что любовь – это краткий миг? Можно плакать, беспокоиться, уставать и быть при этом совершенно счастливой. Это трудно держать в сознании, как здоровье или наличие нормальных родителей. Мы ощущаем недостаток кислорода, только когда его становится мало. Эдди больше не было рядом, я не надеялась на нечаянную встречу, поэтому не нуждалась в доказательствах. Я знала разницу.

Через несколько дней мы снова встретились у входа в парк. Иван принес обещанную книгу, завернутую в подарочную упаковку. Я удивленно подняла брови:

 - Ты нашел ее в магазине, купил для меня? Как это мило, огромное спасибо!

Иван озадаченно возразил:

 - Нет, это не я, это Эдди подарил. Странный тип. Все свои книги он записывает в тетрадку вместе с именами тех, кто их берет. Когда Эдди услышал твою фамилию, то побежал в другую комнату, обернул книгу в бумагу, заклеил со всех сторон… Я пошутил, что по почте отправлять не нужно, а он так серьезно: «Я дарю Одоевцеву Вике, пусть у нее книга живет». Так и сказал, словно о ком-то живом: пусть книга у нее живет, представляешь? Так выходит, вы с Эдди знакомы?

Преодолевая удары стучавшего в горле сердца, я выдавила:

 - Мы знакомы, но больше не общаемся.

Мы посмотрели друг на друга и умница Иван все-все понял, и ничего мне не сказал, кроме:

 - Извини, мне нужно уйти.

Я побрела домой через парк. Надо мной качалось темно-синее небо с кричащими птицами. Состояние, похожее на «безводные облака, носимые ветром»… Только теперь я получила якорь. Теперь появилась надежда, что странствия закончены и я обрету покой.

 Потому что внутри мемуаров лежало письмо. Оно было коротким, ведь у Эдди не было времени: «Вика, я люблю тебя. Сказал за столом, перед всеми. Родители чуть из дома не выгнали, Хлоя напилась, я так виноват. Я буду ждать тебя, сколько понадобится».

 Ожидание

 «Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо, всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит…»

Псалом 50

Он ждал меня отовсюду.

Три недели в тайге на международном слете скаутов («Хоть открытку мне напиши!», «Эдди, а кто ее перешлет – медведь?»), выходные в Прибалтике, лето в Беларуси, новогодние каникулы в Польше, паломничества во все храмы России – я хотела успеть все сразу.

Это было удивительное время: раз в неделю мы вставали в очередь в деканате, где получали талоны на сахар, сигареты, стиральный порошок... Что с нами тогда случилось? Самая сильная страна мира заболела «перестройкой»: остановились заводы и фабрики, никто не возделывал поля, поэтому продуктов и вещей вдруг стало мало. Так мало, что нужно было особое разрешение, чтобы купить простейшие вещи в строго ограниченном количестве. Я хорошо помню витрины тех лет: в свободном доступе только майонез, горчица и почему-то кальмары, хотя до ближайшего моря сутки езды. Не было мяса, рыбы, масла, а вот кальмаров – завались. Моя мама ненавидела очереди, поэтому каждый день у нас к столу были морские гады, каждый день, пока я не закончила школу: вареные, жареные, в салатах… Зато в 90-е годы по студенческому билету можно было за копейки смотаться на выходные в Прибалтику, в Питер, в Москву, существовало множество социальных проектов, по которым я объездила всю страну и ближайшее зарубежье бесплатно.

Эдди был совершенно другим: он не выходил из дома без причины, не любил выезжать из города. Невероятно общительный, он привлекал сердца многих, но это к нему шел народ. Все любили Эдди - друзья, девчонки, старушки на лавочках, собаки и кошки…

 Да и как не любить человека с особым зрением, ведь ему все на свете нравились или вызывали сочувствие: проститутка в красных ботфортах напоминала Кота в сапогах; некрасивый мальчик в очках, с которым никто не хотел дружить, мог в любое время суток рассказать про Карлоса Кастанеду; седая соседка, переборщившая с краской для волос, уходила от Эдди в полной уверенности, что нашла свой новый образ.

Он никогда не льстил, ему действительно нравились люди и книги, как квинтэссенция человеческой души. По закону зеркала, добро возвращается обратно: друзья дарили Эдди подарки, искали его общества, девушки влюблялись в него, старушки пекли пирожки. Думаете, я утрирую? Нисколько, я преуменьшаю ажиотаж вокруг его персоны. Жить рядом с Эдди было хлопотно, сродни ощущению, что плаваешь в аквариуме, потому что столько постороннего люда толкалось в нашем доме, в нашей жизни, что скрыться было негде, стены становились прозрачными! Я уставала, сердилась, но упрекать не могла – это как обижаться на цвет волос, так же бессмысленно.

Он ждал без упреков и мук. Не знаю, как объяснить… Эдди тогда не ходил в церковь, не молился, общался с темными личностями, доставлял кучу забот своим родителям, но его безусловная любовь до сих пор смиряет меня. Он верил Богу, которого не знал, верил мне, верил своему сердцу. Почему? Думаю, просто он был гораздо лучше девчонки с самомнением, считающей себя христианкой. С самого начала Эдди видел во мне жену, чтобы не происходило внутри или вокруг нас, его любовь не зависела от обстоятельств. Это у меня всегда был под рукой райдер: что и как он сказал, с кем дружит, что у него за идеалы… Жизнь с Эдди научила меня трудной истине – только любящий человек может помочь. Ничего не говори и не делай, если не любишь.

Два года поездок по всей стране - я открывала проекты, участвовала во всевозможных движениях и митингах, моя жизнь кипела и пузырилась! Эта энергия изливалась вовне, внутри меня ничего не менялось: все та же принципиальная девочка, примеряющая одну выкройку на всех. Эдди прощал мою прямолинейность, внутреннюю глухоту, эгоизм и напористость. Не просто прощал, а любил больше всех на свете, с этим моим ужасным скарбом. Мне повезло, как мало кому везет на свете: любили настоящую меня, а не красивую популярную девушку с хорошими оценками.

Мое же чувство к нему было сродни веревки на шее, от которой никак не освободиться: я убегала, уезжала, знакомилась с толпами народа, но он оставался постоянной ценностью, и я возвращалась. Чего я боялась?

Что он пойдет дорогой, по которой я не смогу пойти рядом. И что я не выдержу жизни с человеком, который ничего не припрятывал на завтра, все тратил: деньги, силы, рисковал отношениями. Для него реальным было только настоящее, а я хотела гарантий. Просто не знала, что жизнь не дает страховки. А если бы знала? С тех пор прошло много лет, а я до сих пор хочу, чтобы близкие пообещали мне, что в будущем с ними не случится ничего плохого, что меня не разлюбят, что мой мужчина будет смотреть на меня так же, как в первые дни... Что это - болезнь, отсутствие мужества, инфантильность? Есть вещи, которыми я не могу рисковать, но приходится.

 Я каждый день выпускаю ребенка на улицу, где полно машин, собак, озлобленных одиноких мужчин. Она самая доверчивая девочка на свете, поэтому мой страх кричит: «Проводи ее туда и сюда, встречай со школы, проконтролируй ее отношения с друзьями, залезь в ее голову и сделай там генеральную уборку!» Но тогда я отберу у нее жизнь, возможность самой принимать решения, у нее не будет не только падений, но и побед…

Мой мужчина каждый день уходит в мир, где толпы красивых одиноких девушек жаждут отдать свое сердце, начать новую «лавстори». Мама уже не молода и ее здоровье внушает опасения, но нельзя запереть ее в больнице или посадить рядом с собой, чтобы не волноваться.

 Любовь не строит клетки, она из них выпускает.

Недавно смотрела документальный фильм про чудо мироточения. Рядом с монастырем живет семья, жена православная, муж мусульманин, четверо детей. Живут в любви и уважении к друг другу. Вот у них замироточила икона. Репортер спрашивает у настоятеля монастыря: «Почему замироточила икона в этой нетрадиционной семье, а не у вас?» Настоятель честно ответил: «Знаете, для меня большим искушением было, что у них, а не в нашем монастыре икона замироточила, но Дух дышит там, где хочет…»

 Эдди принял любовь ко мне благодарно, радостно и он получил плоды. Я же долго сопротивлялась чувству к трудному парню с непростой репутацией, хотя кто сказал, что мой Эдди не был самым лучшим из возможных вариантов? Понадобились два года моих и его усилий, венчание и совместная жизнь, чтобы сострадание, снисхождение, смирение потихоньку поселились в моем сердце…

 Успех

 Чему завидуют люди? Обычно говорят одно и то же: деньги, слава, удача, способности. У всех этих слов есть общее значение, которое сладким эхом соблазна звучит в ушах: «Успех!» Почему сверхусилие, которое предпринял другой человек, и на которое мы из-за душевной слабости неспособны, вызывает нездоровое томление, желание поставить успех на «общую полку» или закопать его вовсе, чтобы никто не соблазнился?

 Большинство людей похоже на котов, увидевших альфа-самца на верней ветке дерева. Только что все было в порядке, бегали себе и бегали, и вот на тебе – он сидит выше всех, кошки восторженно таращатся, теперь и остальным придется брать новую высоту или сидеть в одиночестве.

 Бывает, что сверхусилие ни при чем, просто Божий дар. Тоже авансом, потом спросится…

Помню, как стояла в Люксембурге около кафедрального собора, жевала вкуснейший пирог, и несколько минут всерьез думала о том, чтобы бросить мужа, родину и остаться в этом урбанизированном Эдеме. «А ведь кто-то просто здесь родился», - с грустью обсасывала я. И плевать мне было на толпы голодных азиатов, не вспомнилась собственная прекрасная семья - мама, дед с бабушкой, лучше которых нет на свете, зависть полыхала в моем неблагодарном сердце как пожар! Конечно, потом опомнилась, устыдилась.

А Эдди тогда похаживал рядом со своей неповторимой длинной улыбкой, и повторял: «Вика, только ради тебя согласился! Здорово, интересно, но время потеряли…»

 Он очень ценил время: оно казалась ему золотым песком, на который можно купить все, если его достаточно. Только вот как-то всегда получалось, что свое драгоценное время Эдди раздаривал кому попало. В те несколько недель мне, в другие дни он отдавал золотую пыль другу, потом посторонней девчонке, на которую больше никто не хотела тратить свои часы и минуты.

Такой у него был дар – любить людей, жить благодарно и радостно, отдавать, отдавать, отдавать… Сколько бы он не разбросал, к нему все прибывало. Правда, Эдди никогда не работал много, читал только то, что любил, жил по своим правилам, но все хорошее к нему прямо-таки липло. Как его обожали люди! Человека без денег, без славы и без высокой ветки на дереве. Составляющих успеха не было, но успех всегда сопровождал Эдди. Он никого не подавлял, не мерился силами, только как-то так получалось, что его тихий тенорок слышали и слушали все, в какой бы шумной компании мы ни были. Усядется на подоконнике как птичка, крутит вечную сигаретку, и бубнит себе под нос, а люди слушают. Девушки пытаются заглянуть в глаза. Сколько раз потом приходили: «Отдайте Вашего мужа, я сделаю его счастливым, меня никто, кроме него, не понял!» Дурочка, он уже счастливый. Без причины, просто счастливый человек. И понимает он не только тебя, а вообще всех-всех. Потому что хочет понять, потому что ему не лень в чужих помойках копаться и находить там алмазы. Ему это в кайф!

Некоторые это осознавали, самых настырных приходилось изгонять чесноком и серебряными пулями. Эдди в этом не участвовал. Он считал, что все имеют право отщипнуть от него кусочек. Кусочек времени, кусочек сил, кусочек денег и т. д. По совести, люди действительно имели право. А теперь скажите, как должна реагировать жена: «Вы до самой ночи не желаете уходить? Хорошо, я вам постелю. Нужны деньги? Ладно, мы перейдем на одноразовое питание… Девочки, скорей сюда, трясем драйверами, радуем моего мужа!». Если бы я была такая же, как он, то так бы и отвечала. Но я была другой. Злобным Цербером я набрасывалась на полуночников, поклонниц и должников. В какой-то момент толпы схлынули, остались настоящие друзья и самые верные его женщины. Друзья стали приходить дозировано, девчонки не подходили близко, обожали издали, но они были. Журавль в небе оказывался притягательней синицы в руке. Не знаю, за что поговорка так обидела синиц, они забавные милые пичуги, у меня с ними дружба. Подлетит такая разноцветная красота, стукнет в окно, и уже спешишь с подношением, а она кричит, мол, беги быстрей! Наестся и засвиристит, словно маленькая флейта…

С журавлем тоже получилась занимательная история. Дело было в Московском зоопарке. Там на снежных барсов выменяли японских чернохвостых журавлей. Отгрохали дом, газон обнесли вольерой. У окошка поставили ведро с живой рыбой, чтобы птицы развлекались охотой и ели. Когда я их увидела, то просто обомлела, какие красавцы. Стою, любуюсь, а в руке - недоеденная булка. Гляжу, один из них на хлеб смотрит. Кормить зверей и птиц в парке строго запрещено, штраф и позорное изгнание за нарушение. Вдруг бежит ко мне такой японский принц, выбрасывает вперед длинные хрупкие ноги, волна желания пробегает по его грациозному горлу… Когда журавль был совсем близко, мы оба, словно преступники, огляделись по сторонам. Потом он с жадностью клевал мою булку, а я гладила второй рукой его блестящие перья, трогала пальцами тонкую, изящную шейку и думала: «Почему ты мне поверил? Ну, взбреднулось, захотелось несвежего хлеба, так ты ж меня не знаешь! А вдруг я злодейка, вдруг я каждый день птицам головы отрываю?!» Нет, ничего такого он не думал, а клевал и льнул свой маленькой головенкой к моей ладони. А я гладила, отчего-то ревела, просто таки тонула в море теплой детской благодарности к журавлю, к Богу, к судьбе.

 Это было после тебя, мой Эдди. Он тоже был редкий, хрупкий, доверчивый, и, кажется, я ему не навредила.

 Свадьба

Через два года мы все-таки поженились. Перед этим произошло одно событие, изменившее нас.

Однажды я пришла к нему неожиданно, без договоренности, дверь открыла мать, так что я проскользнула в его комнату незамеченной. Эдди лежал с закрытыми глазами на диване, слушая музыку. Я рассматривала любимое лицо в обрамлении густых черных прядей, покойно лежали длинные ресницы, вечная складка на переносице разгладилась, он был совершенно неподвижен. Странное чувство охватило меня тогда: жуткая, грохочущая на низких регистрах музыка, черные плакаты, мой Эдди, распростертый, словно плывущий по реке утопленник… Тут я увидела настенный крючок, где висели два креста: каноническое распятие, подаренное мною, и другое, глумливо перевернутое, с Христом, повешенном за ноги. Это был конец. Я быстро подошла, сняла освященный крест.
Посмотрев вниз, я вздрогнула от неожиданности – Эдди, неестественно бледный, не мигая, в упор смотрел на меня.

 «Недостоин», - вот и все, что я смогла выговорить на прощанье.
Эдди схватил меня за руки: «Нет!», он нагнул голову, чтобы я надела цепочку с крестом.

 - Он у тебя в поругании, не дам! - сопротивлялась я. 
- Все, что ты хочешь, только отдай, - Эдди почти ломал мне руки.
Это было как-будто не со мной: вот я освобождаюсь, надеваю на себя второй крест, срываю со стен плакаты с демонами, бросаю в слив унитаза перевернутый крест, ухожу из квартиры с кипой рваных плакатов в руках. Эдди бежит за мной:
- Вика, я все понял, мы расстаемся, - и вдруг с мольбой. – Крест, крест только отдай! Он мой! 

Я выкинула в мусоропровод плакаты и повернулась к нему, дрожа и плача:
- Прости, прости меня. Ты унижал такую Жертву и я на минуту возненавидела тебя. 
Эдди опять наклонил голову:

- Ты правильно поступила. Теперь опять сделай правильно. Отдай мой крест.
О чем мы говорили? О чем говорили два муравья во Вселенной Бога? О куске металла? Вряд ли. О судьбе? Но ее нельзя, наверное, унести с собой… 
Эдди в тот день не меня удерживал, и крест надел не для меня. Я очень хорошо это поняла. Тогда я поверила, что дорога может быть общей.
 

Через неделю стартовал второй международный слет скаутов, который проходил под Питером. Почему я туда ездила, какие скауты?!! Помню, в свой первый поход я взяла термобигуди и потеряла парусиновые тапочки в болоте, где их потом искал весь отряд, чертыхаясь и отрывая от ладоней пиявок… 
 

Неожиданно Эдди поехал со мной.
Теперь я знала, как собирать рюкзаки, что брать с собой, поэтому приехали мы полностью экипированные. Только вот оказалось, что друзей прихватила не только я. Продовольствие, рассчитанное организаторами на 2000 человек, надо было растянуть на 2500 голодных ртов. Палаточный городок располагался в лесу, неподалеку от Ладоги, так что прикупить провизию было сложно. Да у нас и денег то не было. Десять дней, в течении которых можно было общаться с немцами, французами, шотландцами, словаками, состязаться в гребле, кататься на лошадях (почему то их здесь было целая прорва), играть во всевозможные национальные игры – мне было очень весело. Эдди в это время занимался поисками провизии. Т.е. он разнообразными способами отбирал еду у других и старался скормить ее мне. 
- Эдди, что ты делаешь?! – возмущалась я. – Зачем ты притащил эту миску от шотландцев? Им самим есть нечего!
- Ешь, - мрачно ворчал мой друг. – Потом еще достану.
- Эдди, прекрати это делать, мне неудобно перед людьми! Это вообще неправильно, у других забирать! Если тебе не хватает, то сам и ешь.
- Мне хватает, а ты голодная, - поучал он. – Да, кататься на лодках сегодня не разрешаю, потому что сильный ветер, ты вымокнешь и простудишься!
- Я сама знаю, что мне делать!
- Свитер одень, пошли кувшины лепить.
И мы шли лепить кувшины. На полянке с настоящей печкой для обжига глины нас поджидал преподаватель Санкт-Петербургской академии художеств, матерящийся красавец с белокурыми локонами.
- А, моя девушка пришла, - приветствовал он обычно. – Бросай своего …….. дурака, и бегом ко мне в палатку! 
Эдди пропускал это кошмарное приветствие мимо ушей и спокойно принимался за дело. Через пару минут Петя забывал обо мне и погружался в творчество вместе с «…дураком». То, что появлялось в голове моего друга, стоило показать: химеры с больными глазами, гладящие ребенка, засохшие цветы в руке у старушки, сгорбленный клоун с шапкой для милостыни… Кувшины лепила только я. Талант Эдди был неоспорим. Его пальцы нежно растирали, мяли, гладили глину, и она послушно принимала форму его фантазии.
- Парень, тебе надо к нам, - уважительно зазывал Петя. – Я тебя рекомендую, поступишь сразу, обещаю.
Нет, мне к вам нельзя, - отбивался Эдди. – У меня мама болеет. Я у нас в городе в «художку» поступлю.
Я с облегчением выдыхала. Будущее показало, что мама оказалась гораздо крепче сына, а я, эгоистка, радовалась, что соблазны большого города для Эдди невозможны.
После слета мы провели день в Питере. Серый, промозглый, любимый город. Много лет спустя я привезла сюда дочку. Наша малышка, сонная после поезда, брела по Васильевскому острову и шептала:
- Мама, это мой родной город. Мы должны жить здесь…
Так и было бы, если бы я оказалась чуточку тверже и благородней. И, может быть, все сложилось бы иначе…
Потом мы тряслись в плацкартном вагоне. Какая-то бесцеремонная тетка согнала Эдди с нижней полки со словами:
- Все равно ты каждые пять минут к своей крале лазаешь! 
И мы пролежали всю ночь на верхней полке, боясь сдвинуться, чтобы не упасть. В эту ночь Эдди снова сделал предложение, которое на этот раз прозвучало так:
- Приедем домой. Поженимся.
- Эдди, надо тебе работу найти, моей зарплаты не хватит, сразу после института платят мало.
- Я сторожем устроюсь, а днем учиться в «художке» буду.
- Тогда ладно…

У нас была очень скромная свадьба. Из гостей только родители и свидетели. Невеста в коротком кружевном платье, худой бледный жених с неизменной улыбкой на губах. Бутерброды с икрой и пирожки с шампанским. Мы много целовались, в первый раз открыто, при семье. Я плохо это все помню.
Хотя, некоторые вещи… Как я стою у входа и жду жениха, в зеркало напротив глядит большеглазая стрекоза в легком платье. Эдди входит вместе с матерью, и пока та частит: «Ох, дома сегодня никто не спал, это так волнует, так заводит…», он передает мне букет и шепчет восторженно:
- Ты сегодня слишком красивая!
Сначала церковь. Мы выбрали старую и тихую, у кладбища. Вокруг темные лики святых, священник начинает Таинство брака, мне настолько страшно, что я еле держусь на ногах:
- Благослови брак сей: и подай рабам Твоим сим жизнь мирную, долгоденствие, любовь друг к другу в союзе мира, семя долгожизненное, неувядаемый венец славы; сподоби их увидеть чада чад своих, ложе их сохрани ненаветным. И даруй им от росы небесной свыше, и от тука земного; исполни дома их пшеницы, вина и елея, и всякой благостыни, так чтобы они делились избытками с нуждающимися, даруй и тем, которые теперь с нами, все, потребное ко спасению.
Я скашиваю глаза на Эдди, у него венец съехал на ухо, потому что безответственный свидетель за этим не смотрит. Эдди такой бледный и взволнованный, такой родной с короной наперекосяк…Мы надеваем друг другу кольца: Эдди твердо, одним движением, я долго не могу натянуть кольцо на его палец – у меня очень трясутся руки. 
Потом был ЗАГС. Нас заставили снять кольца, чтобы пройти светский обряд росписи. Это было так забавно после настоящего страха. Помню, мы много смеялись, и регистратор строго на нас посматривала, пока соединяла, поздравляла и напутствовала расхожими фразами. После поехали домой, на нашу съемную квартиру. Пирожки, шампанское, поцелуи…
В пять вечера остались одни. Было светло и очень тихо. Помню, как медленно Эдди разглядывал меня, медленно раздевал, и впервые ничего внутри меня не протестовало. Помню наслаждение, самоотдачу, на которую я больше неспособна ни с кем. Потому что Эдди стал моим мужем. Надо объяснить, что это значило для меня. Такое доверие, когда не только настоящую жизнь, но проекцию кроишь под общее целое; такая близость не случается в отношениях с любовником, даже если это мужчина-мечта, мужчина-наставник, мужчина-новый уровень жизни. Как только я осознала Эдди супругом, запустился особый процесс и он длился всю нашу совместную жизнь. Муж входит в плоть и в кровь, в сознание, и, кажется, в каждый ген. Ты подстраиваешь под него тело, режим жизни, свою непокорную душу, потому что это не просто любимый парень – это благословенный, твоя пара. 
Я стала его женой. Не показывая никому, боясь открыться даже Эдди, я легла у его ног – покорная, признавая его права надо мной и желая исполнить все. Меня никто этому не учил: ни ультрасовременная мама, ни эмансипированные подруги. Женское тайное, глубокое, вековое всплыло наверх: «Войди под власть мужа».

 Вкус счастья.

Надо какое-то время быть лишенным тепла семьи, чтобы осознать ее ценность.

В 16 лет уехав из отчего дома, я больше туда не вернулась. В моей семье было несколько младших детей, которые требовали внимания и заботы, поэтому родители не сильно скучали. Отрезанный ломоть…

Попав в общежитие, я угодила под счастливый расклад: через месяц соседка потихоньку перебралась к своему парню, а так как она числилась в моей комнате, то ко мне никого не подселили. Сначала я бурно радовалась обретенной свободе и самостоятельности, потом обнаружила, что ночами мне хочется спать, а не разгуливать где придется, а если я потрачу те небольшие денежки, которые мне присылали из дома, то придется сидеть голодной. Свобода, горечь, привыкание. Я стала взрослее, научилась считать деньги, экономить силы, жить одиночкой. Вся моя бурная деятельность оставалась за пределами дома – к себе я редко кого приглашала. Мне так было удобно, комфортно. Но… иногда просто нуждаешься в ласковом жесте, чтобы тебя по голове погладили, обрадовались твоему приходу. И даже не это.

 Нам кажется, что вариантов судьбы, любви, счастья полно. Но, наверное, это как с донором: есть 100%-ное совпадение, есть 50/50. У меня тяжелый характер и прирасти, стать «единой плотью» я смогла лишь однажды. Моим мужем стал единственно возможный Эдди. Помню, в первый год семейной жизни мне приснился сон: свадьба, я выхожу за одноклассника, хорошего, успешного человека, который любил меня с детства. Во сне жених шумно радовался, пытался поцеловать, я изобретательно увертывалась. Праздник тянулся бесконечно долго, и я с ужасом думала, что этого парня придется теперь терпеть день-деньской.

 Проснувшись и увидев на подушке лицо Эдди, припухлое, с вмятиной от подушки, я чуть не рассмеялась от облегчения – вот же он, мой ненаглядный, спит рядом.

Сказать, каким попаданием в «десятку» он был? Это когда муж обнимает тебя, а в животе от его прикосновения порхают бабочки. Или идешь с ним по улице, зрение становится объемным, как у пчелы: ты видишь людей, а не их ботинки, все листочки на деревьях, небо с грязными тучками, и, одновременно, сияющего Эдди, который никогда не ходил как взрослый, а вечно вертел головой во все стороны, словно мальчишка. Я еле выдерживала рабочие часы в первые годы, так мне хотелось поскорей увидеть любимого, убедиться, что с моим счастьем ничего не случилось, что никто не украл его, не смахнула ненароком с лица земли слепая Фортуна.

Денег не было хронически, я одевалась в «сэконд хенде», новые книги и диски съедали почти весь наш бюджет, только все это было ерундой – компенсация от совместного сна, общих завтраков, обсуждения книг и фильмов, наших прогулок превышала все трудности быта во много раз. Да и какие трудности могут быть у влюбленных молодоженов? Разве иногда не хватало денег на обед…Помню, однажды в доме остался кусок сала, привезенный мамой, да четвертинка хлеба. Если бы нашлось немного муки, то можно было бы сварганить суп-болтушку, и этой истории не случилось бы. Но мука тоже вся вышла. Смотрим друг на друга:

 - Эдди, может, у тебя хоть чуть-чуть денег осталось?

 - Не-ет, совсем ничего… Давай сало пожарим и с хлебом съедим!

 - Не знаю, я как-то осторожно к салу отношусь.

 - Ты что, это ж украинский деликатес, свиные шкварки!

 - Хорошо, жарим.

Все мы тогда делали вместе, вместе нажарили, с жадностью съели и приход «морской болезни» тоже застукал нас одновременно. Глядя, как зеленеет Эдди и, ощущая медленно ползущие к горлу шкварки, я из последних сил распорядилась:

 - Милый, унитаз - твой, я на кухню иду, там есть мусорное ведро.

Обессиленный Эдди только кивнул.

Конечно, иногда я спорила, просила об отмене каких-то решений, выкидывала коленца, воевала за автономность... Но мои слова-эмоции были обыкновенной пеной на волнах, мы оба это знали. Решение оставалось за Эдди. Мне он присудил только забавную сублимацию - если Эдди хотел отказать человеку, не желая при этом обидеть, он говорил: «Пусть Виктория решает». После этого мне полагалось царственно посмотреть и ответить: «Нет, ни в коем случае!».

Еще на первых порах меня доводили до исступления чертовы «эддиманки». Надо оговориться, что под словом «эддиманки», я не имею в виду поклонниц яркого таланта Эдди. Конечно, эти особы пытались замаскироваться под любительниц скульптуры, но… несколько отличий все-таки позволяли отличить «эддиманку» от фаната искусства. Первое: «эддиманки» рьяно ненавидели супругу обожаемого объекта. Если бы облезлая жена потихоньку скулила в уголке, никто бы и не возражал против ее наличия. Но Эдди любил меня и имел глупость не скрывать этого. Поэтому всякий раз, приходя к нам домой, встречая где-нибудь в публичном месте, эти маньячки третировали меня как только могли. Второе: «эддиманки» непрестанно, неприлично и прямо таки с остервенением лапали моего мужа. Подозреваю, что если бы Эдди уронил на пол несколько капель пота, то эти девицы упали бы рядом и терлись о доски подобно кошкам. Третье: каждая из «эддиманок» подозревала, что на самом деле, где-то глубоко в сердце кумир любит ее, умную незаурядную маночку. Они пытались рассказать об этом мне, друг другу, открыть, наконец, глаза и самому Эдди. Пусть знает, по кому страдает! Короче, эти дуры меня раздражали. Какое то время я пыталась быть великодушной, а потом грянул гром. Однажды к нам домой пришла очередная маленькая хищница в черном платьице. Обессилено повиснув на Эдди, она прошептала, едва не лизнув его в ухо:

 - Милый, я тебя поздравляю…

Простодушный мой муженек ответил, что уже месяц принимает поздравления в связи с новым семейным положением. «Эддиманка» отшатнулась:

 - Как ты мог подумать, что я поздравлю тебя с этим! Нет, со дня твоей свадьбы траур не снимаю…

Она кокетливо покосилась на комбинацию, которую некоторые по наивности принимали за платье. Не глядя в мою сторону, она томно промурлыкала:

 - Чаю нам дадут? Я вкусную шоколадку принесла, ты такие любишь. Давай обсудим твою Русалку, я видела ее в « 40 квадратах», она дивная, я знаю, что ты хотел сказать. Ах, я тоже все помню…

Несколько ошалевший от такого напора Эдди повернулся ко мне:

 - Викусь, чаю принесешь?

Жаль, что в некоторые моменты жены не могут превентивно раздуть капюшон, потрясти хвостом-трещоткой или как-то иначе предупредить мужа, что стоит поостеречься. Поэтому Эдди продолжил, как ни в чем не бывало:

 - И вроде там слоеное печенье оставалось…

Я поставила в сторону кротко подхваченные чашки, и очень спокойно, громко предложила:

 - Лиза, слезь с моего мужа.

Ошарашенная «эддиманка» отпрянула в сторону. Предупреждая ее истерику, я продолжила:

 - Если тебе еще когда-нибудь вздумается прийти незваной в наш дом, не забудь, что здесь проживает семейная пара. Элементарная воспитанность подскажет тебе, что виснуть на муже в присутствии жены некрасиво, не замечать хозяйку дома ужасно грубо и совсем уж глупо бегать за мужчиной, который любит другую.

Лизу как ветром сдуло. Уже открывая дверь, она мстительно кинула вдогонку:

 - Эдди, твоя баба совсем от рук отбилась!

Правы были древние, от гостей нужно терпеть все. Правы древние, но не всегда получается. Эдди ходил за мной, пока я судорожно одевалась и красилась:

 - Вика, что на тебя нашло? Она же в гости пришла! Да, Лиза импульсивная и плохо воспитана, но ты же не такая! Как ты могла все это на нее вывалить?! Куда ты?

Сбегая по лестнице вниз, я думала про себя: « Погоди, Эдди, посмотрим на твое воспитание…Посмотрим, как ты поведешь себя вечером». Я поехала к Светке Климовой, которая была знаменита тем, что умела устроить сабантуй из самого незначительного повода. Светка встретила меня с ликованием:

 - Вика, как ты вовремя! Сейчас ко мне спортсмены приедут, футболисты, между прочим, один мне нравится, а другому нравлюсь я. Пожалуйста, «переведи стрелки»!

Я не стала спрашивать приятельницу, за какой такой надобностью нужно обольщать ее поклонника и почему она пригласила обоих, я просто выдохнула. Посидеть в компании молодых беспечных одиночек было очень кстати. Я обиделась на Эдди, на его внезапную глухоту. Ведь Лиза намеренно оскорбляла меня в нашем доме, а он ничего не сделал, меня же еще и обвинил! Я тогда еще не знала, что скоро мой супруг настолько отождествит меня с собой, что все свои реакции будет преспокойно приписывать нам обоим. Грани стирались…

Спортсмены приехали с отличным грузинским вином, мы просидели за столом два часа. Потом еще полчаса и еще полчаса, пока Климова не рассмотрела, что парень, которому она нравилась, гораздо привлекательней того, кто нравился ей. Так бывает, что искренняя симпатия, открыто продемонстрированная, делает незаметной простецкую внешность или неловкие манеры. Наконец, я засобиралась домой. Отвергнутый спортсмен благородно предложил проводить до квартиры.

 - Конечно, конечно, - энергично поддакнула подруга.- Денис, проводи Вику, она у нас девочка заметная, мало ли кто пристанет!

Подвыпивший Денис молодецки поиграл бицепсами, показывая, что защитник он хоть куда.

Мы проехали три остановки на трамвае, прошли стадион и мост над озером, и тут мой провожатый затосковал:

 - Не люблю я драться, а ведь придется…

Я даже споткнулась от изумления:

 - Это с кем?!

Спортсмен меланхолично протянул:

 - Ну, муж твой «в бутылку» полезет: « Ты кто, да что за дела?!», я ему: «Да я жену твою проводил, что не пристал никто!», а он мне в бубен, а я ему по почкам…

Я искоса посматривала на Дениса. Надо же, как масштабно мыслит парень. Надо почаще смотреть футбол, привыкать к многоходовым комбинациям. Я лицемерно успокаивала его:

 - Да ты что, он же скульптор, человек искусства. Для богемы это нормально, что кто-то другой провожает. Высокие отношения…

Обманутый Денис обрадовался:

 - Первый скульптор среди моих знакомых! Вика, а я тебе совсем не нравлюсь?

 - Почему?

 - Смотришь смело. Обычно девчонки потихоньку посматривают. А ты другая…

Ох, ты, новости. Определенно надо смотреть футбол. Потом была неловкость у подъездной двери: «Ты же девушка», «Зато ты не знаешь куда идти», три темных пролета, звонок в дверь. Эдди открыл сразу же. Ждал. Увидев Дениса, заметно побледнел, но тут же вежливо предложил войти. Пока они знакомились, осторожно нащупывали общие темы (они нашлись!), я быстро устроила все для чаепития. Уходя от нас через час, Денис шепнул мне в тесной прихожей:

 - Мировой мужик! Так и не скажешь, что скульптор…

Ночью Эдди любил меня так, что если бы я и вспомнила прошедший день, то только с сожалением, что не осталась дома с моим ненаглядным. Никогда, ни единого раза, муж не напомнил мне об этом дурацком взбрыке, не козырнул своей сдержанностью. О чем это говорило? О том, что он мужчина, у которого было чему учиться, а я женщина, которой учиться необходимо. Вот так пары и подбираются…

 Становление.

Мы очень правильно сделали, что сразу стали жить отдельно от родителей.

 Во-первых, толпы бездельников потеряли площадку, где разрешалось болтаться целый день, потому что вместе ничего не делать вроде бы не так стыдно, как поодиночке.

Во-вторых, экзальтированные девочки, для которых Эдди в качестве эмоционального донора был излюбленным блюдом, перестали находить его в меню.

В-третьих, избавившись от «присосок», Эдди стал очень много лепить. Это были небольшие фигуры, или, напротив, нечто гигантское. Большие скульптуры и вазы приходилось делать в студии, чему я очень радовалась, так как грязи от моего ваятеля оставалось, что в авгиевых конюшнях. Эдди почти ничего не знал о технике, о великих мастерах прошлого, но у него был талант и огромное желание работать.

Иногда его произведения получали практическое применение. Например, две вазы, каждая высотой под потолок, были куплены за бешеные деньги одним мизантропом, сделавшим состояние на колбасе. Он же дал моему мужу еще несколько заказов, которые Эдди выполнил блестяще. Заняв еще немного дензнаков, мы отправились знакомиться с искусством Европы. Надо заметить, что до дефолта это была вполне возможная штука, доллар стоил шесть рублей, а французские франки вообще равнялись рублю. Правда, на еду у нас почти ничего не осталось, поэтому мы насушили сухарей (я не шучу!), взяли кружки с кипятильником и кучу быстрорастворимой дряни. Конечно, взрослым людям вся эта затея покажется дикой, но мы не были слишком взрослыми, поэтому увидели Прагу, Кельн, Люксембург, Брюссель, Париж и Амстердам за три недели до обвала рубля, объехав несколько стран на туристическом автобусе.

Это было замечательное путешествие.

 Сначала Прага. Остановились в отеле «Кошки», напоминавшим многоэтажку в спальном районе, быстренько помылись и поехали на Старое Място. Это исторический центр Праги, а еще это - несколько кварталов сказки, кофейных шлейфов, подстерегающих повсюду, водопады чудесного пива и воздушные шары с туристами, парящими над Влтавой.

Помню, как мы шли по Карлову мосту, трехметровые короли свысока поглядывали на веселую парочку, а мы исподтишка рассматривали их. Острые красные кровли домов торчали по берегам реки, точно грибные шляпки, готические храмы вонзались в небо, стенды с марионетками дурманили яркими красками, торговцы зазывали в свои лавки мини-представлениями: король колотил ведьму, злая мачеха дарила отравленное яблоко красавице... Эдди держал меня за руку, тихо плескалась под мостом Влтава, и ощущение, что сейчас я - самая счастливая девушка на свете, переполняло, словно наполнившейся до краев сосуд. Наверное, на снимке из космоса Виктория в тот момент была тонким лучом, благодарно сияющим сквозь атмосферу! Это были часы чистого неразбавленного восторга, мы оба ходили точно пьяные… Уверена, что многие сюжеты, где святые и герои вдруг сталкиваются с мистикой и сами становятся сказочными существами, Эдди вывез из Чехии. Такая вот контрабанда.

Денег было в обрез, но пражского пива мы выпили и съели два бутерброда с жареными колбасками. Может, и хорошо, что больше ничего не смогли себе позволить – воспоминание не размылось. «Вика, а сделай мне пражскую булочку с жареной колбаской!», « Сейчас нарисую, милый!», и сразу понятно, что муж имел ввиду.

Про Люксембург я уже рассказывала, остановлюсь только на дивном гобелене пятнадцатого века, который до сих пор находится в соборе Notre-Dame (не путать с парижским!).

Редкий лесок, светлая поляна, на ней анемичная средневековая девочка с единорогом. Красавица рассеянно гладит плоскую голову животного с остро торчащим рогом, он доверчиво прильнул к ее коленям… Такая смесь невинности и тонкой сексуальности завораживает, дает чистый камертон всему средневековому искусству. Художники говорят знаками, каждый символ, помимо общепринятого значения, расцвечивается личными ассоциациями, добавляя красок и эмоций произведению.

Эдди любил загадки. В литературе он предпочитал символистов и мало понятное мне творчество «обэриутов», в изобразительном исскустве с увлечением расшифровывал язык сюрреализма, а вот скульптура вошла в него всеми прожитыми человечеством столетиями: Фидий, Мирон, Лиссип, Жирардон, Бернини, Роден, Луис Буржуа – ограничений не было.

 Помню, как он нахваливал Венеру Милосскую в Лувре:

 - Смотри, Викусь, она с тебя ростом. Спина гладкая, красивая, так и хочется провести рукой. Покрывало специально приоткрывает попу, чтобы возникло желание под него заглянуть… Смотрит и надменно, и сладостно, видно, многих в свое время утешила. Грудь правильная: маленькая, крепкая, помещается в мужской ладони. Женщина для любовного наслаждения…

Пока он похаживал вокруг, точным мужским глазом углядывая все женские прелести Венеры, я с усмешкой думала, что с таким мужем можно приревновать к тетке, которая умерла задолго до твоего рождения. Все-таки, секс – субстанция тонкая, не совсем материальная, как не пытаются его опростить материалисты всех профессий и званий.

А Роден в Тильюри? Эдди час стоял нал «Поцелуем». Я не возражала. Эта вещь для меня с детства вроде тайного ключа к запретному, прекрасному... Помню свое первое впечатление от маленькой фотографии «Поцелуя». Как она попала мне, одиннадцатилетней, в руки? Мои родители были целомудренными людьми, я долго верила, что дети рождаются от поцелуя. Увидев двух любовников, слившихся в единое целое, я обмерла.

 Ее тело устремлено к любимому, хотя они почти не соприкасаются. Губы, бесстыдно отданные на откуп, крупная рука на женском бедре, обмякшая от наслаждения спина – возбуждение было таким сильным, что передалось и мне. Не зная, что делать с нутром, переполненным сладостью, я немножко поплакала, потом взяла альбом и принялась рисовать свое будущее: в сосновом лесу стоит двухэтажный дом под красной черепицей, в разрезе видна спальня, где страстно целуются супруги, старательно «слизанные» мной с репродукции. Правда, парню я добавила кудрей, а себе нарисовала длинные каштановые волосы (очень захотелось!). Со мной якобы живут бабушка и дедушка, мама, две собаки. А на работу мама летает на белом пушистом драконе. Странно, присутствие в недалеком будущем сказочного ящера казалось весьма естественным делом, а вот чтоб мама не работала – вообще никак. Она всегда пропадала на производстве, ненадолго прерываясь на рождение-кормление очередного ребенка. Никак не могу ответить на вопрос, что правильно для женщины – «приносить плоды» дома, растить детей или не ограничиваться семьей, если есть силы и способности? Это все очень сложно, неоднозначно.

Вот пример: один мой знакомый работает на две ставки, без выходных, а его жена сидит дома с тринадцатилетним ребенком. Девочки из офиса дружно ее осуждают: тунеядка, дармоедка, всю жизнь на диване коптится. Конечно, она - лентяйка, но как же это здорово, когда приходишь из школы, а мамочка дома! Я так любила такие дни. Открываешь дверь, лицо обдувает тепло, вкусные запахи лезут один впереди другого, как будто здороваются с тобой, маленькая сестренка гулит в кроватке… Мама смотрит ласково и рассеянно, и можно с ней говорить, пока она кормит, делает замечания, ласкает мимоходом мою заумную голову. Так хорошо…

Вернусь к путешествию. Амстердам напоил нас грустью. Нарядный пряничный город, вены каналов забиты речными домами, лужайки украшены замысловатыми статуями, гуси в цветастых бантах поглядывают с подоконников круглыми керамическими глазами. Всего много, а главного нет. Никто никого не любит, потому что это нерационально. Выгода, выгода, выгода… И язык противный, будто матом ругаются.

А Эдди расстроился из-за Ван Гога. Мы шли по его музею, миловидная украинская девушка скучным рекламным голосом рассказывала биографию художника:

 - Домашние помнят Винсента как своенравного, трудного и нудного ребёнка со «странными манерами», что было причиной его частых наказаний. По словам гувернантки, было в нем что-то такое, что отличало его от других: из всех детей Винсент был ей менее приятен. Он почти не играл с другими детьми…. Напротив, односельчане помнят его дружелюбным, предупредительным, сострадательным и скромным ребёнком. Когда Винсенту исполнилось семь лет, он пошёл в деревенскую школу. 1 октября 1864 года он уехал в школу-интернат в Зевенберген, за двадцать километров от родного дома. Отъезд из дома причинил много страданий Винсенту, он не мог забыть этого, даже будучи взрослым… посреди учебного года, Винсент неожиданно бросил школу и возвратился в отчий дом… В 1880-х Ван Гог обратился к искусству, посещал Академию художеств в Брюсселе и Антверпене … картины написаны в тёмной живописной гамме, отмечены болезненным восприятием людских страданий, художник воссоздавал гнетущую атмосферу психологической напряжённости…Тяжелая работа и злоупотребление абсентом в последние годы привели к появлению приступов психической болезни. По словам брата Тео, который был при Винсенте в его смертные минуты, последними словами художника были: «Печаль будет длиться вечно».

Я крутила головой, вполуха слушая гида, а потом взглянула на Эдди. Он смотрел на автопортрет Ван Гога с такой болью, словно стоял у гроба близкого друга.

 - За что с ним так, Вика? – только и смог выговорить он.

Позже мы вернулись к этой теме:

 - Ты представляешь, носить в себе целую вселенную, а вокруг все говорят, что ты «неправильный». Плохой торговец, средний учитель… А он не торговец, он гениальный художник, честный до кончиков пальцев. И этот художник должен был воровать краски, уносить их тайком на руках, чтобы рисовать!

Эдди почти задыхался.

Я здорово испугалась:

 - Эдди, милый, это ужасно несправедливо. А как же войны? Дети лишаются единственных в мире мам, женщины проводят молодость в одиночестве, юноши умирают молодыми… Много несправедливых вещей случается на свете. Нам остается только радоваться, что это происходит не с нами.

 - Радоваться?! – Эдди не на шутку рассвирепел. – Тогда чем мы лучше богача, который каждый день проходил мимо Лазаря? Винсент Ван Гог заслуживает нашей скорби, и дети войны тоже, и вдовы, и все остальные…

Мы бродили по сырым улицам Амстердама, унылая тучка таскалась за нами и поливала каждые пять минут мелким дождиком, мне хотелось есть, но страшно было заговорить с мужем. А он бродил потерянный, тыкался то в один поворот, то в другой, точно слепой, и совсем не замечал меня.

Если бы я могла читать знаки судьбы, то испугалась бы еще больше. Уже в темноте Эдди обернулся:

 - У меня завалялось несколько монет. Купим тебе украшение или проедим?

Мы купили превкусную головку сыра и сгрызли ее на Синем мосту.

…………………………………………………………………………………

Беременность

Шли годы, мы взрослели, все больше прикипали друг к другу.

Однажды произошло нечто неожиданное. Я усыновила вороненка.

Вот как это случилось. Мы с соседкой болтали во дворе, пока я выгуливала собаку. Вдруг кроткую, прекрасноглазую Дейзи заинтересовали лопушки около стены - она скулила, натягивала поводок. Наконец, мы сдались и повели ее к дому. Собака немедленно засунула нос под растительность и тут же сконфуженно отпрянула. Из-под крупного зеленого листа раздалось скрипучее покашливание. Я отодвинула лопух, и мы увидели серого, младенчески голубоглазого вороненка с голой шеей и нелепым пухом на голове. Он недовольно посмотрел на нас и отвернулся.

 - Его надо убрать наверх, тут съедят, - немедленно отреагировала я. – Откуда он взялся?

 - А сейчас самое время для подлетков, - безмятежно ответила соседка. – Летать учатся. Этот не научился, видимо.

Я огляделась вокруг. Рядом возвышались уродливые бока теплотрубы, похожие на тело гигантского питона. Недолго думая, я схватила вороненка, чтобы поднять на спасительную высоту. Тут наглый подлеток разинул клюв и заорал во все свое воронье горло, так что от неожиданности я чуть не выронила его. В ответ раздался шелест перьев, прямо посреди ясного летнего неба, ниоткуда, нарисовалась небольшая воронья банда, летящая с явным намереньем выклевать мне глаза.

 - Все, все, бросаю я вашего Дуримара! – заорала я, бросая вороненка на трубу. Так, без долгих размышлений, малыш получил имя. Он оказался его достоин, так как был непослушен, горд и глуп.

Со взрослыми воронами я подружилась и даже заслужила уважение стаи: если маленький поганец в очередной раз пикировал в кусты, из которых пока не умел выбраться самостоятельно, то дежурная ворона начинала кружить у моего окна, озабоченно призывая приемную мать на помощь. Я мыла, кормила и оберегала вороненка две недели. Потом он научился летать, и картонное гнездо с травой опустело. В тот день, когда он улетел навсегда, я узнала, что беременна.

Поэтому Эдди называл нашего ребенка вороненком.

 - Как там вороненок? – спрашивал он, поглаживая мой слегка округлившийся живот.

 - Требует мандаринку, - неизменно отвечала я.

Две съестные страсти захватили мое чрево: соленые огурцы и мандариновая кожура. Проходя мимо лотков с мандаринами, я начинала истекать слюной. Дома, вымыв мандарины с мылом, я с жадностью обгрызала шкурку и оставляла растерзанный фрукт домашним. К девятому месяцу Эдди о мандаринах слышать не мог.

 - Ничего, милый, некоторые едят мел. Причем голубой почему-то вкуснее белого, - утешала я.

 - Ты пробовала? – подозрительно спрашивал муж.

 - Что я, сбрендила, зачем мне?

Но голубой мел действительно вкуснее белого…

Любовь к мандаринам не была случайной. Оказывается, она появилась из-за низкого гемоглобина. Когда врачи это выяснили, то предписали мне прогулки на свежем воздухе, печенку и витамины с железом. Печенку ребенок отверг немедленно, на прогулки и витамины согласился. Стояла зима, гулять мы с Эдди выходили поневоле. На большом сроке часто кружилась голова, поэтому одну меня муж не отпускал. Мы выбирали маршрут, звали друзей, как могли, старались разнообразить наш обязательный моцион.

Однажды на прогулке мы встретили общего знакомого:

 - Эдди, ты почему чемпионат не смотришь? Через 15 минут начнется!

Надо сказать, что футбол мой муж обожал, хорошо и очень азартно играл сам, и всегда смотрел по телевизору крупные матчи. Этот чемпионат не был исключением. До поздней ночи Эдди «болел» за любимые команды, а после, на работе, взбадривал себя частыми «перекурами» и кофе. От сигарет начинало першить в горле, поэтому он покупал в огромном количестве леденцы с ментолом, якобы помогающие от этой напасти.

 - Эдди, что ты делаешь?! – возмущалась я. – Ты же сердце нагружаешь сверх меры! Недосып, курение, ментол – кто может это выдержать безнаказанно? А ведь теперь ты не один, мы с малышом от тебя зависим!

Но мой болельщик упрямо поступал по-своему.

Услышав Игоря, Эдди прибавил шагу, так как до нашего дома было еще далеко. На пути нам попалась крутая горка, закатанная детскими попами до зеркального ледяного блеска. Эдди ловко карабкался наверх, не обращая внимания на мои неудачи – пытаясь подняться, я раз за разом скатывалась обратно.

 - Эдди, у меня ничего не получается! – смеясь, закричала я. – Помоги мне, дорогой, иначе мы тут до утра застрянем!

Тут случилось нечто странное: муж, который был уже наверху, обернулся, посмотрел на меня как на чужую и зашагал к дому. Некоторое время я постояла огорошенная, надеясь, что он сейчас вернется. Вдруг палку ищет или веревку, чтобы вытащить меня, как корову из полыньи. Ничего подобного не случилось. Он просто бросил меня и ушел. Пока я карабкалась при свете фонарей на горку, шла домой, обида не давала мне трезво оценить ситуацию. «Какой эгоист, ушел из-за матча, бросил меня одну, на холоде, в темноте! А если бы у меня роды начались от неловкого падения? Там же лед кругом!»

 Придя домой, я застала мужа на диване, с интересом следящим за игрой. Прямо в шубе, я стала между ним и телевизором, и разревелась:

 - Как ты мог так поступить?! Даже кошку на сносях не бросают на улице! Эдди, почему ты меня не подождал?

На его лице было неподдельное изумление:

 - О чем ты говоришь, Вика? Мы же вместе пришли домой, одновременно!

Вот тут я испугалась. Страх подскочил к самому горлу, бросился в кровь. Ненадолго. «Творческий человек, даже не заметил, что я далеко под горой, так о своем футболе замечтался!» - эта бредовая отговорка худо-бедно успокоила меня, и я бухнулась на диван рядом с мужем. Эдди снял с меня шубу, расстегнул сапоги, вынес мою одежду в прихожую. Это был прежний, внимательный любящий мужчина, и я позволила себе забыть о неприятном эпизоде на улице.

Через неделю моего супруга привез сотрудник:

 - У него приступ удушья на работе случился, «скорая» приезжала, сейчас уже все в порядке… - стараясь не пугать беременную женщину, рассказывал Андрей. – От реланиума только хуже стало…

- Конечно, хуже, - набросилась я. – Он уже 10 дней не спит из-за футбола, курит как паровоз и ментол ест тоннами, а потом кофе запивает! Как только в спячку не залег после укола… Пошли в кровать, горюшко!

Бледный Эдди послушно упал на диван и сразу уснул.

Пролежав в постели еще пару дней, муж вернулся к работе. С тех пор его начал преследовать страх внезапной смерти от удушья. Он перестал ездить на легковых машинах, а потом и на общественном транспорте, подниматься на лифте, есть неразмельченную еду. Логики в этом мало, но паника с разумом не дружит…

 Спасала работа. Эдди в этот период задумал садовую статую, которую потом поместили в парке - женщина держит на коленях ребенка, который играет с планетой. Мать с улыбкой смотрит на сына, поддерживая его за спину, в руке младенца Земля выглядит маленьким шариком… Глядя на эту вещь, я испытывала противоречивые чувства: материнскую нежность, страх за будущее Земли, потому что человечество бесстрашно играет с ней, и философское примирение с будущим, которое мы не в силах предугадать. Эдди всегда умел соединять несоединимое, дополняя глубокую мысль техническим мастерством, которое росло с каждым новым произведением.

Так, каждый в нашей паре что-то вынашивал: Эдди творческие идеи, которые потом воплощались в статуи, я – новую жизнь.

 Дочка!

Перед самыми родами умер мой дед. Он стал болеть после аварии на улице.

Так получилось, что во дворе его сбила машина и уехала на скорости, оставив умирать на снегу. Соседи увидели, подбежали, вызвали «скорую». Дедушка вроде оклемался, но молодецкая стать, которая всегда так отличала его от остальных стариков, исчезла. Он быстро уставал, маялся от боли в спине и таял на глазах, как свеча. Через полгода деда не стало.

Он лежал в гробу мирно, с легкой улыбочкой, словно собрался всех нас разыграть (дед это просто обожал!). Зачем-то ему завязали челюсть, в результате получились длинные заячьи уши из бинта. Даже после смерти милое, дурашливое, ребячье сочеталось в моем старике с редкой мужественностью. Дед был образцом мужчины, и всех ребят я подсознательно сравнивала с ним. Мы помолились у гроба, я расцеловала дедулю в последний раз и вечером того же дня оказалась в больнице. Там я провела неделю, томясь в разлуке с мужем, поджидая нашу малышку…

Роды были трудными. Воды отошли еще ночью, а схватки все не начинались. В полдень мне поставили капельницу, но родовая деятельность приняла патологический характер. В палате, кроме меня, никого не было, да и персонал заходил редко – отмечали чей-то день рожденья. Тело разрывало от боли, я теряла сознание и снова приходила в себя, но воспитание не позволяло кричать во весь голос, а поэтому никто не беспокоился еще несколько часов, пока ко мне не пришел новый врач.

Заглянув с порога в палату, где я тихо мычала от невыносимой боли, он мигом оценил обстановку.

 - Сколько ты уже под капельницей? - спросил он, подходя и натягивая перчатку.

 - 10 часов, - обескровленными губами прошептала я.

 - А схватки идут с каким интервалом?

 - Каждую минуту с полудня. Только не получается ничего…

 - Совсем, что ли, ошалели, - ругнулся доктор, косясь в сторону шумной «сестринской».

Тут на пороге появилась румяная от выпитого акушерка.

 - Ты чего здесь? Мы ж тебя ждем! – начала она.

 - Девчонка загибается, давно кесарить надо было! – зашумел он, вводя руку в промежность.

Женщина мигом посерьезнела и тоже приступила к осмотру: пробежала легкими руками вдоль живота и нахмурилась:

 - Ну, теперь то поздно.

 - Теперь-то да…

В результате открывали дверь в этот мир для Арины вручную. Кровь медленно ползла по белому рукаву доктора, поднимаясь до локтя. Через пол часа я смогла разродиться.

Акушерка, несмотря на «градусы»,  приняла дочку в лучшем виде и ловко зашила все мои разрывы.

Нас поместили в отдельную палату с прозрачными стенами. Отдохнуть не пришлось – всю ночь Арина скрипела, как несмазанная дверь. Взять ее на руки я боялась, поэтому возила до утра в пластмассовой колясочке…

В семь утра закричала санитарка:

 - Тудыть-растудыть, весь пол кровью уделала! Как я это отмою! Вот щас дам тебе тряпку, сама покорячишься!

Санитарка ушла жаловаться на нерадивую мамку, и скоро в палате появился встревоженный врач:

 - Почему ты не позвала ночную сестру, когда началось кровотечение?

 - А оно и не заканчивалось. Я думала, так положено после родов!

 - Дурочка!

Меня опять уложили под капельницу, сделали пару уколов и Арине, так как на затылке у нее обнаружили большую гематому. К обеду перестали дрожать конечности, наконец, я смогла взять дочку на руки: «Какая красавица! Какая красавица…». Ариша смотрела на меня мудрыми старческими глазами, но зажмурилась, как только в палату вошла медсестра:

 - К Вам муж пришел, под окном стоит!

Я стремительно метнулась к подоконнику.

Эдди стоял внизу с нелепыми гладиолусами, завернутыми в бумагу, с какой-то кастрюлькой подмышкой. В меховой шапке с опущенными ушами, в длинном, похожем на шинель пальто, муж напоминал беженца. Я подсунула Аришку к самому стеклу, чтобы он разглядел ее личико. Стараясь показать дочку во всей красе, я отвлеклась от Эдди, а когда снова поглядела на него, то увидела, что он улыбается и плачет одновременно. Это было как дождь в солнечный день, как радуга, подаренная Богом. Сколько буду жить, буду с благодарностью вспоминать этот миг: дитя в проштампованных пеленках сопит на моих руках, смеющийся и плачущий Эдди смотрит на нас, синие тени деревьев разбегаются по плотному, покрытому сверкающим настом снегу…

 Галатея

Началась новая жизнь: пеленки, кормления, купания…

Из-за тяжелых родов Арина родилась слабой: она не могла сжимать в кулачки руки, мало ела, плохо спала. Я кудахтала над ребенком как наседка, чем страшно раздражала мужа.

 – Положи ее в кровать, пусть спит! – ворчал он. – Иди сюда, я уже не помню, когда ты на меня смотрела.

 - Милый, она же слабенькая совсем, гематома еще не прошла, у нее голова болит. На руках ей спокойнее и она хоть чуточку дольше спит…

Эдди не зря негодовал, я действительно помешалась на ребенке. Из-за страха за ее жизнь я никому не давала дотронуться до девочки. Это продолжалось целых пять месяцев. Спала Арина у меня на животе. Чтобы не перевернуться во сне и не придавить дочку, я обкладывалась подушками и всю ночь дремала вполглаза, а днем зевала. Какому мужу могло это понравиться? Постепенно наши отношения разладились: Эдди стал поздно приходить домой, без меня посещать концерты и вечеринки. Казалось, к нам он приходил только, чтобы поесть, поспать, принять душ…

Когда материнские заботы слегка отпустили меня, я попыталась снова сблизиться с мужем. Тщетно. У него появилась своя жизнь, без ребенка и обязательств, в которую он не пускал меня. Каждый раз, когда я находила няньку и собиралась пойти с ним куда-либо, вечеринка или концерт волшебным образом откладывались, студия занималась другим скульптором. Месяцами я пыталась изменить ситуацию, наряжалась к его приходу, читала интересные книги, чтобы обсудить вместе с ним, подолгу не отпускала по ночам. Напрасные усилия. Он жил рядом, но не вместе со мной. Так бывает. Вроде бы все то же самое: семейные будни, любовные игры, вечера перед телевизором, совместные ужины, но человека рядом нет - ты держишь в объятьях перья, лягушачью шкурку... Он далеко, и где его искать? Наконец, я не выдержала, спросила прямо:

 - Эдди, у тебя появилась другая женщина?

 - Почему ты спросила? – в замешательстве отвечал он. – Тебе чего-нибудь не хватает? Мы спим вместе каждую ночь, я никогда не манкировал «супружеским долгом», практически каждый вечер дома. Откуда у тебя эти подозрения?

Я не отставала:

 - Эдди, я тоже не так представлял себе жизнь с ребенком. Мне казалось, что я лишь иногда не смогу быть прежней. Иногда ночь не поспать, иногда пропустить интересное событие. Но изменилось все, потому что Арина нуждается во мне постоянно. Я по-прежнему люблю тебя, скучаю по нашей близости… А чего хочешь ты? Свободы?

Если это не пустые страхи, и все внутри тебя теперь по-другому, то мы сможем договориться. Семья не должна быть камнем на шее. Если я тебе не нужна, то я не могу и не хочу жить под одной крышей.

Тут Эдди не на шутку испугался. На резко побелевшем лице отчетливо выступило красное родимое пятно на лбу, обычно еле заметное:

 - Вика, ты от меня уходишь? Почему ты так решила? Я не хочу жить без вас с Аришей.

Жалость и страх удерживали меня, но остановиться означало лишь ускорить наш разрыв:

 - Нет, Эдди, ты не хочешь жить с нами. Ты не проводишь время с ребенком, не разговариваешь со мной, у тебя появилась личная жизнь, вход в которую мне заказан. Конечно, ты не моя собственность, но если ты выбираешь жизнь за пределами этого дома, оставляя мне роль няньки и цепной собаки, которая охраняет квартиру, то мне такой брак не нужен.

После этого разговора мы потихоньку, осторожно, словно боялись чего-то, стали сближаться: больше разговаривать, вместе выходить «в свет».

Да, меня ждало несколько неприятных сюрпризов и самый болезненный из них – Алина.

Она стала натурщицей Эдди. Двадцатилетняя красавица с безукоризненными чертами актрисы немого кино. Голос в нос, с ленцой, в растяжечку, смуглая ровная кожа, яркие зеленые глаза с коричневыми крапинками на радужке. Она ослепляла. Вдобавок у Алины был легкий смешливый характер, который так приятно оттенял мою постоянную тревогу за дочку. Глядя на Алину, я осознала, как надолго забыла женщину в себе. Эта серая мышка, которая одевалась во что-то немаркое, в чем удобно гулять с ребенком, завязывала хвостик или прятала волосы под шапочку, постоянно поглядывала в сторону коляски, совсем не напоминала меня прежнюю - яркую, уверенную в себе Викторию.

Со мной Алина разговаривала со снисходительной лаской. Как с маленькой. Помню нашу первую встречу – она смутилась на секунду, но тут же взяла ситуацию в свои руки:

 - Вы - жена Эдди? Он рассказывал про вашу девочку. Обожаю малышей! Ваш муж - гений! Вытащил меня на выставке. Сказал, что у него есть для меня работа. Правда, забыл предупредить, что бесплатная, но такова сила таланта, что я согласилась. Теперь он расплачивается, рассказывая мне разные байки, да, Эдди? И за тобой кино на выходных!

Они договаривались о совместном отдыхе прямо при мне, а я впервые в жизни не знала, как реагировать. Заплакать? Глупо. Закатить скандал или уйти с каменным лицом еще глупее. Поэтому, чувствуя нелепую улыбку на лице, я промямлила:

 - Эдди умеет уговаривать. Я тоже хочу в кино!

Эдди раздраженно заметил:

- Арину с кем оставим? С тобой нормально не сходишь, потому что ты будешь ерзать весь сеанс, думая только о ребенке, а после галопом побежишь домой. Мы с тобой погуляем, когда дочка подрастет.

Алина с усмешкой разглядывала меня, словно я была другим биологическим видом. От унижения, от дикости и бессмысленности ситуации закружилась голова. С усилием я произнесла:

 - Ты прав. Жена утонула в материнстве. Пора выплывать.

Что мне было делать? Что делать?? Что делать!!??

Ничего не сказать наглой девке, которая отнимает мужа у тебя на глазах, ничего не сказать мужчине, который это все инициировал – труднее у меня задачи пока не было.

Я глотала непроизнесенные слова, они, разбухшие от моей ярости, с усилием ползли по горлу, падали в желудок, который сжимался в тугой болезненный узел. «Встань и уйди!» - приказала я себе, помахала рукой Эдди, его натурщице, и вышла.

Всю дорогу до дома любовные сцены, в которых я была только зрителем, преследовали мое воспаленное сознание. Вот Эдди дотрагивается в темноте зрительного зала до атласной руки Алины, смотрит сбоку на ее изящный профиль. Не отрывая взгляда от экрана, Алина отвечает ему рукопожатием и игра начинается. Такая, как она, будет весь сеанс раззадоривать мужчину, который в нетерпении гладит ее круглые колени, целует во мраке пальцы и изнывает от желания оказаться наедине.

И вот Эдди провожает ее домой. Сколько раз нужно остановиться, чтобы поцеловать? Она шепчет в самые губы:

 - Поехали в студию!

Дальше… Дальше я не могла вынести даже гипотетически. Прохожие с удивлением смотрели на молоденькую женщину, рыдающую в голос на обочине дороги. Пару раз останавливались машины:

 - Вас подвести?

Наконец, я успокоилась и добралась домой. Надо было обдумать, что мне делать. Даже если они еще не переспали, если не говорили друг с другом о любви, взаимное влечение делает это возможным в самое ближайшее будущее. «Последний раз покажу ему себя, чего я стою, сделаю всего одну попытку, - думала я. - Если он будет продолжать видеться с этой женщиной, уйду из семьи».

Я набрала номер нашего друга, с которым Эдди делил мастерскую:

 - Саша, ты говорил, что из меня получится идеальная современная Венера, и хотел, чтобы я была твоей натурщицей.

 - Но ты же сказала, что Эдди подписал с тобой контракт на всю жизнь!

Я помедлила с ответом:

 - …Он разорвал контракт, Саша. Я хочу, чтобы ты помог мне. Обещаю быть самой идеальной моделью. Только я почти всегда буду с Аришкой. Она в манеже очень хорошо себя ведет, правда!

Взволнованный друг уже забрасывал меня прожектами:

 - Вика, это будет так замечательно! Я отложу все заказы, пока не сделаю. Понимаешь, я так давно продумал каждую деталь, каждую подробность, как будто уже сделал ее! Ты ведь понимаешь, что позировать придется обнаженной?

Я все понимала. И Сашкино многолетнее желание взять реванш у Эдди, и его тайную, тщательно скрываемую симпатию ко мне, и свои корыстные мотивы. Все понимала и все-таки шла вперед.

Мы скрывали от Эдди наше сотрудничество, как общее преступление. Наверно, так оно и было. Я, словно зеркало, повторила грех мужа, но это не принесло мне ни облегчения, ни покоя. Впрочем, этого я и не искала. Я хотела только показать Эдди во всей полноте все, что с нами происходит: как далеко он ушел от нас дочкой, как это выглядит в моих глазах и … это прозвучит самонадеянно, гордо, но я скажу – я хотела показать ему, что достойна стать единственной, что во мне есть все, чтобы насытить его желание, его сердце.

Мы работали каждый день, хотя это было весьма трудно организовать. Надо было очень рано уходить из дома, прерываться на Арину, которая звала маму каждые 5 минут и каждый тридцать минут я ее требование удовлетворяла, а в пять вечера приходил после занятий Эдди, и мы спешно сворачивались в четыре. Я забыла упомянуть, что Саше на тот момент было уже пятьдесят. Он заканчивал, а Эдди только начинал. У нашего друга не было творческой харизмы моего мужа, но было наработанное годами техника, от которой много почерпнул для себя Эдди.

 Статуя была уже почти готова, когда у меня закончились силы врать себе. Никогда я не позволю Саше дотронуться до себя, сколько бы он ни гладил, ни полировал, ни прихорашивал моего двойника. И никому другому еще долго, долго… Никогда не отдам ничего из себя, как скупец, сидящий на мешке с монетами. Эдди, что твое легкомыслие сделало с нами?

Сашина Венера тянулась за яблоком, лежащим неподалеку. От движения покрывало на груди сползло, и богиня придерживала его мелким, стыдливым жестом, подчеркивающим ее сексуальность. Прилипшие к шее пряди, полуразвернутые колени, легкая ткань, повторяющая контуры тела – все в ней манило и не открывалось до конца. Эта женщина была прекрасна и любима, хотя повторяла мои черты.

Такой ее увидел Эдди.

Он вошел неожиданно, следом за Алиной, которая тоже пришла пораньше.

Эдди увидел меня, скользнул взглядом удивленно, словно увидел незнакомку. Саша понял, кто пришел, но не обернулся и продолжал работать. Эдди стал у него за спиной. Никогда не забуду его глаза: пристально, не оставляя без внимания ни одной детали, он изучал Венеру и постепенно увлекался моим двойником. Он влюблялся в эту женщину, видел ее нежность и власть над мужчинами, силился проникнуть в ее тайну.

Немного погодя Эдди выдавил:

 - Меня решил не спрашивать?

Саша ответил вопросом на вопрос:

 - О чем нужно было спросить?

 - Она моя!

 - Нет, моя. Это я ее открыл. Все, что ты отбросил как не нужное тебе, я сохранил и показал. Это самое главное, от таких вещей не отказываются, понимаешь? И ни у кого не спрашивают на них разрешения…

Эдди упрямо покачал головой:

 - Она моя жена.

 - И моя натурщица. Виктория отдала мне то, что не нужно тебе.

 - Мне все в ней нужно.

 - Не ври себе и мне, еще полчаса назад ты об этом и не вспоминал.

Эдди обратил свой сверкающий взгляд на меня:

 - Вика, мы идем домой!

Тут вмешалась Алина:

 - Как это - домой?! Эдди, мы собирались работать! Виктория большая девочка, сама доберется. Я что, зря пришла?!!

Сейчас натурщица нисколько не напоминала победительницу. Куда подевалась ее царственная уверенность, нежная смешинка в глазах… Она походила на рассерженную кошку, готовую вцепиться в обидчика.

Эдди отреагировал мгновенно:

 - Я пойду со своей женой. Прости, Алина, на этом наша совместная работа заканчивается.

Такого отборного, ураганного мата я еще не слышала. Алина швыряла в Эдди тяжелые, словно мокрая глина, ругательства, проклинала, надсмехалась, сомневалась в его физиологии… Почему большинство отвергнутых «фей» считают мужчин импотентами? Потому что понадобилось нечто большее, чем привлекательная женская оболочка? Нужно было содержание, и вся пошлая, скудная начинка этой девочки сопротивлялась действительности.

 Конечно, мужчине нужна красота, да только он не обезьяна, что хватило гладко вычесанной шкурки - Адама влечет манящий, нестареющий и неумирающий женский архетип, ради которого хочется строить города, завоевывать империи и просто подниматься над собой, над своими слабостями и ленью, побеждать внешних драконов и низвергать внутренних.

Эдди вернулся. Мы снова стали единой плотью. Это не походило на беспомощный монолит сиамских близнецов, или нравственные костыли для более слабого партнера. Вся ценность любви в свободной воле – он опять выбрал меня, общую судьбу и одну на двоих дорогу, по которой мы потихоньку побрели вместе, глупые, беспомощные дети со взрослыми телами, словно недавно сотворенные люди, выгнанные из рая, но не разлученные друг с другом.

 Друзья

В темноте долго и надсадно тренькает телефон. Я лежу в позе «умри, лиса», но безмятежный Эдди на звонок не реагирует вообще. Приходится идти мне…

 - Юлька не пришла ночевать. Я обзвонил всех подружек, ее нигде нет, - обреченно объясняет наш друг Дима.

Звонить людям ночью очень неудобно, нарушение приличий. Поэтому беспокоят только того, кто вместо раздражения испытает сочувствие, в этом надо быть уверенным на все сто. Моему мужу – звонят.

Деваться некуда, зову Эдди. А дело в чем? Да в том, что Юлька, непутевый подросток с длинными ногами и короткими извилинами, испытывает отчима Диму на прочность довольно часто. После недолгих переговоров на тему, где может «тусить» малолетняя негодница, Эдди одевается и уходит. Мне страшно отпускать мужа одного ночью, но возразить я не смею. Это его природа – быть верным, безотказным, что с этим сделаешь? С доминантными качествами не договоришься. И еще потому я молчу, что очень горжусь тонкокостным, изящным, мужественным Эдди. Его просят о помощи, к нему испытывают это доверие, разве много таких людей живет в нашем городе?

Доверить беду трудно, а мечты еще трудней. В связи с этим хочу рассказать о ежедневном визите Ильи. Бывший однокурсник Эдди, чудаковатый парень с жесткими кудряшками, интересующийся квантовой механикой, китайскими шахматами, славянскими обрядами и финским языком… Он приходил всегда в одно и то же время, друзья чаевничали за беседой. С Эдди было легко делиться даже бредовой идеей, потому что в ответ шел благожелательный интерес, искреннее желание разобраться в хитросплетениях чужих умозаключений. Иногда мне казалось, что Илья любил друга гораздо сильнее, чем своего родного брата.

Насколько это важно, найти место, где твой внутренний мир расцветает под чьим то благожелательным взором? Мой «автоответчик», педантичный знайка, отвечает что-то вроде: «У нас есть Создатель, неравнодушный, любящий, совершенный…» так то оно так… Только скажите, много ли людей в миру живут близко к Богу? Я, например, всю жизнь иду и не могу приблизиться. Мне не на кого сетовать, если пирожное или секс отвлекают меня от подготовки к Причастию, но и не на кого опереться в такую минуту, несмотря не сильнейшую нужду в поддержке.

Если рядом есть человек, которому интересно твоя мысль, твоя боль, твоя радость – значит, рядом находится зеркало, в котором отражается Любовь. Многие годы у нас была возможность смотреться в это зеркало.

 Подозреваю, что время, проведенное с Эдди, для многих было незабываемым. Я опять таки не противилась неизбежному – сильнейшей, как течение северной реки, тяги людей к Эдди.

Вот очень характерный эпизод из нашей жизни. Однажды мужу позвонил его «крестный» скульптор Петр и сказал, что договорился о выставке в северной столице:

 - Собирай свои… вещички и дуй в Питер, - с добродушным матерком напутствовал он моего супруга.

 Эдди обрадовался, поблагодарил, но, опустив трубку, крепко задумался. Проблема состояла в следующем: у нас не было денег, чтобы нанять фуру, а даже легкие, небольшие по размеру скульптуры в пару чемоданов не уложишь. Посовещались и решили узнать у друзей, кто может поехать в это время с нами в Питер, а заодно прихватить нашу поклажу. Позвонили по пятнадцати номерам. ВСЕ СОГЛАСИЛИСЬ! Дальше началось невообразимое. Ближе к вечеру, не сговариваясь, к нам приехало около двадцати человек в гости, поздравить Эдди с первой столичной выставкой. Мы жили в тесной малосемейке, наша «гостиная» составляла 11 квадратных метров. И вот, на этой площади началось пиршество. Гости принесли с собой море вина. Но не закуску! И как поделить на 20 человек два пакетика вермишели «Роллтон», три сосиски и три яблока? Да, была еще кастрюля пшенной каши. Ассортимент нашего холодильника не удивлял знакомых. Вся интеллигенция в эти годы жила примерно также. Помню, в университете «историю искусств» преподавала милейшая Наталья Николаевна. Глядя на нас сквозь двойные линзы запойно читающего человека, она рассказывала удивительные факты о художниках и их творениях, учила видеть и чувствовать намного больше, чем нам это удавалось до знакомства с ней. Наталья Николаевна одна растила сына и на свою преподавательскую зарплату жила так скудно, что не могла позволить себе обыкновенный сервиз. Когда все чашки в доме были перебиты, она пару дней пила чай из майонезной банки. Абсолютно спокойно, не расстраиваясь, а посмеиваясь над обстоятельствами.

Поглядев на наше «изобилие», гости приуныли. Ненадолго. Через пять минут энергичная Марина звонила мужу:

 - Сережа, мясо готово?

 - Готово, Мариночка, уже дошло.

 - Сереженька, бери кастрюлю и дуй к нам. Пожалуйста... Есть нечего!

Есть безропотные чудесные люди, еще попадаются в этом мире. Сережа взял горячую кастрюлю, обернул ее в плед и повез к нам. Кашу и вермишель использовали в качестве гарнира, получилось чудесно. Затем уложили Арину и принялись танцевать «шепотом», т.е. при свете фонаря с улицы, с еле слышной музыкой, чтобы не разбудить ребенка. Потом поиграли в «ручеек» на одиннадцати квадратах и разошлись. Все радовались и ликовали, кроме Эдди. Его словно черная пелена покрыла. Когда все разошлись, я спросила:

 - Что с тобой. Ты устал?

 - Я скоро умру, - выдавил мой любимый.

 Опять. Опять эта знакомая ерунда… Спрашиваю:

 - Ты что-то знаешь? У тебя какая то болезнь, о которой мне ничего неизвестно?

 - Нет, Вика, все в порядке со здоровьем, просто однажды мне не хватит воздуха, и я умру.

Тема смерти обыгрывалась моим мужем в разных вариантах уже давно, но ничего, кроме творческого маргинализма, я в этом не видела. Статуи смерти, надгробья, надпись на его полке « ПОживем ПОсмотрим, Умрем – Увидим», мной воспринимались как броские метафоры, не более. Вот и сейчас я не испугалась, а возмутилась:

 - С жиру бесишься! Работа, семья, здоровье – во всем повезло, все в порядке! Как можно допускать до себя такие унылые мысли? Или ты интересничаешь передо мной?

Эдди тяжко вздохнул:

 - Никто мне не верит. А я просто знаю, что у меня мало времени.

 Спать совсем не хотелось. Мы лежали и смотрели в потолок с ночными грозными разводами. Меланхолия, синяя бесшумная дева с унылым носом, дотронулась холодными пальцами. Поэтому все, что я могла сделать – это обнять моего Эдди, погрузить его в сладкое тепло женского тела… Позже мы лежали и шептались. О Данииле Хармсе, любимом поэте моего мужа. Я терпеть не могла Хармса. Это даже не касалось творчества, а каких то человеческих реакций. Слишком безответственным, бесчувственным к любящим людям он мне казался. А еще мне не нравилось то слепое обожание, которое испытывал к нему Эдди. Диалог развивался примерно так:

 - Его жизнь как мифотворчество, мне хотелось бы это повторить. Только по-своему.

 - Он скотина!

 - Он забавный.

 - Он забавная скотина!

 - Ему было страшно. Представь, ты родилась для одной эпохи, а тебя сунули в другую.

 - Тоже самое и о нас можно сказать. Разве мы думали о перестройке? Или наши родители? В детстве мы знали, сколько стоит молоко и хлеб, наши родители были уверены, что можно рассчитывать на квартиру. А теперь? Каждый день новые цены, хотя перестройка вроде бы закончилась! Ты знаешь, на что мы будем жить в следующем году? Я – нет.

 - Я не знаю, будем ли мы жить в следующем году

Немеет небо, сжимается желудок. Он словно танцует со смертью, говорит о ней, рассматривает со всех сторон, примеривается. Зачем?

 - Мы еще так молоды, так трудно выживать, зачем ты думаешь о конце? А я тебе скажу! Потому что так легче, снимается ответственность. Вот и Хармс твой придуривался для этого. И популярность дешево достается, и уже не надо быть кормильцем, все равно, сыта ли жена, одета ли она подобающим образом…

 - Ты укоряешь меня сейчас?

Как всегда, не слушает слова. Слышит меня. От этого еще больнее. Если ты все знаешь, то почему пренебрегаешь моими нуждами? Много ли я заработаю с болезненной девчонкой на руках?

Можно ли сердиться на Эдди, когда он целует в губы, пьянеет от долгой неспешной ласки? Можно ли сердиться на Эдди, если он играет на моем позвоночнике, словно на флейте, шумно вдыхает мой аромат, и я расцветаю, благоухаю от его нежности? Я любима, я люблю, я люблю…

Черная метка

Наша комната настолько мала, что когда мы раскладываем кровать, она доходит до стола. Вот сейчас Эдди, стоя на коленках, ест ореховую пасту, положив раскрытую книгу на столешницу. А я рассматриваю его.

 Большая голова, с густейшими, блестящими волосами, подстриженными в строгое каре. Крепкая, длинная шея с полоской черных волос - она всегда выбивается из прически, когда муж наклоняет голову. Вот Эдди слегка поворачивает ко мне лицо, и становится видна резко выступающая скула, покрытая легким пушком, коричневое нижнее веко, и длинный конский глаз, прикрытый длиннющими ресницами. Широкая спина красиво сужается к талии, предплечья крепкие и жилистые, с крупной костью в запястьях. Кожа очень светлая, с голубыми прожилками вен, с желтыми подпалинами в подмышках и на сгибах локтей. Эдди много работает руками, что хорошо развивает физическую выносливость и рельеф, поэтому мой сухопарый муж сам похож на мраморную статуэтку.

Кисти у Эдди непропорционально большие, с длинными, красными на костяшках пальцами. На правой руке укусы, полученные от лайки еще в детстве. Ногти короткие, круглые, неблагородной формы.

Спина заканчивается резкой выемкой. Минуя две крутые горки, перехожу к ногам, худым, волосатым до невозможности. Эдди так стеснялся этого атавизма, что никогда не раздевался на пляже. Пока все загорали и купались, он сидел, покуривая сигаретку.

 - Эдди, иди к нам!

Эдди, вальяжно развалившись на травке, отвечал:

 - Мне тут замечательно, я созерцаю!

Мы сдавались, потому что кто посмеет нарушить подобную безмятежность?

Вообще-то природу Эдди не любил и не понимал, никогда его не тянуло на прогулку по парку или вглубь леса. «Тротуар – лучший спутник пешехода», - любил повторять он. Насколько глубоко Эдди разбирался в людях, настолько глух оставался к остальному сотворенному миру. Так было всегда, сколько я его помню.

Но в последнее время люди его тоже не интересуют. Эдди в непрерывном ожидании чего страшного, неведомого и притягательного. Он словно прислушивается к тихим голосам, которые слышны только ему. Да, постоянно, напряженно прислушивается, да еще страшно раздражается, если ему мешают. Теперь мне очень страшно. Иногда он ничего не ест по целым дням, не спит, а только курит, курит….

- Эдди, что с тобой?

 - Я умираю.

От таких ответов я просто чешусь. Сколько можно?!! Эдди ведет себя как псих, а я заложница его идиотских заигрываний со смертью. Любая близость, кроме физической, исчезает, растворяется в его безразличии. Какой смысл открывать свою душу тому, кто тебя не слушает? Вот я и молчу, нарушая тишину исключительно бытовыми вопросами: что купить, пора ли стелить постель, во сколько его будить утром. Он исступленно любит меня по ночам, постоянно, до боли, сжимает в объятьях днем, но это больше ничего не значит – я стала чем-то механическим, бездушным в его сознании, вроде якоря посреди бушующего моря. Какая безнадега.

Конечно, я пыталась поговорить с родителями Эдди. Мне вежливо объяснили, что если жена устала от брака, то дверь налево, а сын вполне здоров, это просто такое нервное время у него, надо походить на иглоукалывание. «А может, он тебя разлюбил?» - риторически вопрошали они. Блин, да он жизнь разлюбил, я-то ладно! Честное слово, до сих пор не могу найти связи между иглами и бесовщиной, которая закружила Эдди.

Однажды Арина пыталась отобрать у него свою игрушку, которую он около часа судорожно сжимал в руке. Конечно, дочка вела себя бесцеремонно, но ей 4 года, а Эдди отлупил ее так сильно, что она даже плакать боялась. Скулила как маленький щеночек, пока я не закрылась с ней в соседней комнате. Там, не видя страшных, как у памятника, глаз отца, наша девочка зарыдала в полный голос. Мной овладел дикий, почти безудержный гнев, но Аришка нуждалась в нежности, в тихом разговоре, в поцелуях и объятиях. Внутренняя судорога билась внутри, как пойманная рыба, я боролась с ней как могла. Пока дочку успокаивалась, всхлипывая последними горькими слезами, мной овладело тихое отчаянье – такое ощущение, что мы на корабле, и страшный шторм вокруг, и капитан сошел с ума, остается только запереться в каюте и молить Бога о спасении.

Эдди по-прежнему работал в студии и даже вел какие-то курсы при институте, но все с огромной дозой транквилизаторов, замешанных на бессоннице, агрессии, иногда с провалами в памяти.

 Помню, ко мне приехала мама, мы готовили обед, я попросила Эдди сходить за хлебом в соседний магазин. Прошло 10 минут, потом еще 20, мы уже всерьез забеспокоились. Через час он вернулся, с хлебом и без сдачи, на которую я рассчитывала прожить еще дня два.

 - Ты где был? – завопила я с порога.

И получила оплеуху.

 - Что ты орешь? – невозмутимо спросил супруг, раздеваясь. - Я купил хлеб.

Размазывая слезы, преодолевая дрожь, я прошептала:

 - А деньги где? Тебя час не было. Все остыло давно!

 - Как час не было? Совсем с ума сошла? Магазин в соседнем доме, - поучительно напомнил мне Эдди.

 - Я знаю, где магазин. Тебя не было около часа.

Досадливо дернув плечом, Эдди прошел мимо меня в кухню, где принялся есть, спокойно разговаривая с мамой. Она, кстати, ничего не заметила, кроме моего «невежливого крика».

 - Ты куда пропал-то? Мы уже беспокоиться начали, - спросила она.

 - Да никуда, в магазин и обратно, - недоуменно отвечал Эдди.

 - А здесь что, не было хлеба?

 - Почему, был хлеб…

 В это время раздался звонок. Незнакомая девушка с непонятным мне торжеством сообщала, что Эдди забыл у нее шарф:

 - Когда? Где? – после удара я плохо соображала, больше от унижения, чем от боли.

 - Да прямо сейчас забыл. Мы слушали музыку, а потом он вспомнил про вас и ушел.

 - Что вспомнил? – продолжала «тормозить» я.

 - Ну, про обед вспомнил, что его ждут, – недовольная моей реакцией, протянула незнакомка. – Вы просто скажите, что Аня звонила, что шарф у меня.

Я стою у стены с пищащей трубкой. Пошел в магазин, но вместо этого слушал музыку у какой то Ани, ударил меня… И где тут Эдди?! Стараясь сохранить внешнее спокойствие, захожу на кухню:

 - Эдди, звонила Аня, твой шарф у нее.

Эдди хмурится:

- Какая Аня? Я без шарфа пошел.

Мама тоже сидит угрюмая. Она не любит разборок, не любит, когда притесняют ее чудесного зятя.

 - Ну что ты привязалась к нему с этим шарфом? Звонит какая-то дура, а наш шарф дома, а Эдди просто в дальний магазин за хлебом пошел. Понятно?

Понятно. В нашей квартире филиал дурдома, принимают без направления.

Возвращаясь в воспоминаниях к этим дням, я задаю себе вопрос – почему в дни испытаний я ни разу не поступила как христианка: не любила, не прощала, не молила Бога о помощи? Я действительно даже не молилась. Внутри меня постоянно сидел укор к Богу – что Ты мне подсунул вместо мужа? Это такой вот должен быть у меня дом? И что-то еще, такое же злое и сумбурное. Ни разу за последние полгода я не сходила на исповедь, перестала причащаться. По воскресеньям я стояла рядом с Эдди и Аришкой такая холодная, безразличная, думая только: «Что должно произойти, чтобы я опять стала живой? Почему я не чувствую ничего, кроме раздражения?» И ладно бы, если я никогда не читала святых отцов и не знала, что в минуты «окамененного нечувствия», нужно усердно, делами и словами, угождать ближним, молиться и каяться. Я знала. Но зачем мне это было делать? Это же не я виновата, это все мой придурок муж!

Нет ничего более тупикового, чем сознание собственной правоты. Если человек перестает сомневаться, искать ошибки, пытаться их исправить, он застывает, как кусок льда. Именно это я и чувствовала – холод, отчаянье, отторжение.

 Потому что я была права? Конечно, нет. Эдди нуждался во мне, в моей силе и любви, а получал только внешнюю сторону отношений – еда, уход, секс. Даже для собаки недостаточно. Он тоже не давал мне другого, но разве это может быть оправданием? Я не болела, я понимала, что с ним – и при этом жалела себя, а не его. Гордость (вот я-то держу себя в руках, я-то хорошая жена и мать), зависть (почему у других сильные, богатые, здоровые мужья, чем их жены лучше меня), холод (как я могу всерьез воспринимать человека, который не может жить в реале, играет со своими страхами и переживаниями, как с солдатиками). Вместо образа величественной Снежной Королевы, которая кружит вокруг замерзающего Кая, мне представляется надменное лицо молодой мещаночки, не знающей ни жизни, ни Бога.

В нашем городе живет супружеская пара. Мы с ними ровесники. Муж 15 лет лежит парализованный. Его жена не завела себе других детей, кроме своего ненаглядного Женьки, который младенец наоборот: сначала перестал ходить, потом самостоятельно сидеть, потом ползать и держать ложку. Сейчас то, что он говорит, разбирает только Рита. Она никогда не говорит: «Я…». Она говорит «мы».

И вот думается мне, что где-то на дверях Загса, где принимают заявления у брачующихся, должно быть объявление, предупреждающее молодых беспечных влюбленных: «Если не собираешься всю жизнь, чтобы ни случилось с твоей половинкой, думать и поступать как «мы», нельзя жениться или выходить замуж».

Качели

Что вспоминается из последнего времени, когда Эдди еще был со мной? Общее настроение, да какие то отдельные моменты.

 Наша жизнь становится похожа на качели: приступ – ремиссия, снова приступ. Во время болезни Эдди почти перестает есть. Всю еду я проворачиваю через блендер, но он все равно боится глотать, чтобы не подавиться. Бесконечный чай, как в доме сумасшедшего Шляпочника…

Страх задохнуться теперь преследует его не только в транспорте, но и в душных помещениях – у нас всегда открыта форточка, но бывает так, что в общественных местах Эдди заставляет людей открыть окно чуть ли не силой. Поговаривают, что у него сильная аллергия, которая оборачивается приступами астмы. Мы молчим и радуемся, что кривотолки пошли по этой дороге. Эдди высох, коричневые круги под глазами вызывают жалость. Он целыми днями, дома и на работе, рисует эскизы последнего проекта, но не приступает к лепке. Каждый день приходит Илья, с его помощью мне удается всунуть в мужа хотя бы пару ложек супа или каши. Спокойный, рассудительный тон друга успокаивает Эдди гораздо больше, чем мои хлопотливые просьбы поесть. Я вообще раздражаю его всем, раздражаю до ярости. Иногда боюсь пройти мимо мужа, он сидит в напряжении, словно кот в засаде и пристально следит за каждым моим движением. Смотрит, смотрит, потом бросается. Иногда просто сожмет, шепча что-то жгучее сквозь зубы, иногда… Помимо искушения причинить боль, я вызываю у него неудержимое, бесконечное желание, но не такое, какое испытывает возлюбленный – это скорее неукротимое восстание плоти насильника. У меня словно два разных мужчины: любимый нежный муж и грубый сладострастный любовник. «Эдди, мне больно», - хочется пожаловаться, но говорить некому. Ему больно, тяжело, невыносимо так, что он уже ничем не может это заглушить.

Раздвоение свойственно людям, каждый из нас в течении жизни бывает хорошим и плохим. Некоторые знают крайние полюса, как разбойник Кудияр или Мария Египетская.

 Вот только в случае душевной болезни, когда человек поддается, подыгрывает ей, вместо него вселяется кто-то другой. Я видела. Это древнее, злобное существо связывает душу накрепко, и творит с телом что пожелает. Мы зря полагаем, что бесы всегда бесплотны. Они могут стать плотью, если не закрыть двери в наш внутренний дом. Игры со смертью, духами, грехом оборачиваются порабощением, пленом. Эдди заигрывал со всеми сразу – с женщинами, с незримым миром, с судьбой. Раньше его бесстрашие восхищало меня. Пока я не увидела результатов. Не то, чтобы я перестала уважать смелость. Просто у всякого сильного чувства должен быть божественный вектор. Тогда силы души направятся в здоровое нужное русло, понесут быстро, как хороший автомобиль по ровной дороге. В противном же случае, настойчивость оборачивается наглым пробиванием своих желаний, мужество станет бездумной яростью, а умение говорить переродится в бездумную болтовню, крадущую время.

Эдди болезнь явно поработила. Похоже на колдовство. Я знаю, многие люди боятся влияния нечистой силы – заговоров, приворотов-отворотов. Потому что «работает», также как закон тяготения и прочие физические и духовные законы. Люди боятся ведьм, как в сказке. А мы, некоторым образом, и живем в сказке. Добро побеждает зло. Всегда. Просто наши глаза видят только до горизонта. Чтобы увидеть дальше, нужно духовное зрение, а для этого надо столько надо потрудиться, и в чистоте себя держать, и Бога просить – кто ж на такое способен? Кто способен, тот в монастырях по сотни людей в день принимает – это «слепые» идут в отчаянии к «зрячему».

Ладно, колдовство. А вот просто ежедневный грех без покаяния, день за днем, год за годом, разве не заклеит своей липкой грязью с головы до ног?

Так и получилось, что добрый любящий мужчина перестал владеть собой. Все, что он мог – это убежать куда-нибудь, исчезнуть, чтобы погибнуть в одиночку. Но он и этого не осилил. Эдди тянулся ко мне, слабый, измученный, а я свысока дарила ему тело и заботы, которые никого не грели. Глупое каменное сердце не понимало, что слова и дела любви, молитва, стойкость за двоих были нужны. Внутренняя глухота закрыла все входы моей души, и мужу доставалось только тело, которое он то колотил, то ласкал. Иногда что-то вроде удивления мелькало в моей душе: «Почему я ничего не чувствую толком? Откуда это равнодушие, которое только страх или ярость могут нарушить?»

 От страха и бессилия я очень много ела – такая сублимация, когда вместо духовных даров толкаешь в себя все, что найдешь в холодильнике, вкусное и не очень, просто чтобы не чувствовать себя пустой. И этот интерес к вещам: кофточки, юбки, топики… У Богородицы было всего две ризы – одну стирала, одну носила. Даже когда христианская община разрослась и в ней появились богатые люди, желающие одеть Пресвятую Деву в порфир и виссон, она одевалась как в бедной молодости: простая ткань, два платья. От великого внутреннего содержания не было тяготения к внешнему изобилию. Для меня это всегда маркер.

Я заботилась о дочери, убирала, готовила, думала, как дотянуть до конца месяца на наши деньги, спала с Эдди, и все это делала механически, как заводная кукла. «Что нужно сделать, чтобы снова стать живой?» Сейчас ответ для меня очевиден, но тогда я могла только осуждать – вслух, внутри себя, непрестанно.

Эдди знал это и старался меньше бывать дома – после работы уходил к друзьям, к женщинам, просто ходил по улицам. Я сердилась, что муж так мало зарабатывает и еще находит время шляться где-то. Долг, долг, мы все выполняем свой долг, твердила я, только это важно. Да, это нужно делать, но если при исполнении долга человек умрет у тебя на глазах, а ты будешь упорно служить, не поднимая глаз, не слыша, не пуская в сердце, умрет на пороге твоей души, то как ты оправдаешь себя потом, безумная?

Помню вот что: муж пришел откуда-то поздно, за окнами уже темнеет, я сижу на ковре с ребенком и читаю вслух детскую книжку. Эдди раздевается в прихожей, долго стоит в дверном проеме, разглядывая нас, как незнакомых. Я начинаю вибрировать от его взгляда: «Сейчас, сейчас начнется… Чем занять Арину?» И действительно, он подходит ко мне, тянет за платье в соседнюю комнату: «Пойдем». Я ставлю дочке кассету с мультиками, динамики погромче, закрываю за нами двери. Эдди расстелил кровать. Я уже начинаю снимать одежду, когда он останавливает меня: «Не надо. Давай просто полежим». И вот мы лежим в обнимку, Эдди осматривает мое лицо, как врач, который ищет причину болезни, как ученый, идущий за разгадкой. Глаза устало светят из глубоких коричневых глазниц, в сумерках обтянутое кожей лицо становится похожим на череп. От страха я закрываю глаза.

 - Посмотри на меня.

Эдди лежит рядом, таинственный, как саркофаг, и в то же время самый близкий человек на свете. Мой муж, моя семья, земля, на которой я живу.

Сколько лет после тебя я была разрушенным городом, отстраивала себя заново: кирпич за кирпичом, стена за стеной, улицы… Сколько лет спала рядом с дочкой, потому что наша постель казалась мне одинокой могилой, в которой меня похоронили заживо. Кричи-не кричи - никто не придет, не вызволит, не согреет.

Ты меня не слушай, это уныние говорит внутри, потому что вспомнила тебя так остро, как будто ты только что стоял рядом. Нельзя расслабляться, нельзя открывать двери души кому попало, нельзя жалеть себя. Зря люди думают, что имеют право печалиться. Уныние – очень тонкий грех, толкает на пьянство, блуд и прочие мерзости. Я уже попадалась, знаю. Поэтому сейчас приведу себя в порядок, помолюсь Богу и обниму нашу дочку. Да, Эдди?

 Двери

 Каким теплым, роскошным, царственно золотым был наш последний сентябрь - солнце пронизывало мягким светом желтые и красные листья, те, что оставались зелеными, приобретали наивный оттенок детской акварели, шиповник свешивал щедрые оранжевые гроздья прямо в руки…

 Помню, как в один из благословенных осенних дней мы гуляли в частном районе старого города. Много тишины, воздуха, деревьев, словно это не центр города, а какое-то захолустье.

 - Почему мне всегда кажется, что здесь время идет назад? - задумчиво спрашивает Эдди, поглаживая мою руку. – Я почти возмущаюсь, когда из-за угла выныривает тетка в современной одежде. Тут должна бегать улыбчивая крестьяночка с босыми ногами, водить козу на веревке и стрелять украдкой глазами…

 - А себя ты позиционируешь как щедрого и любвеобильного барина на прогулке - так, Эдди? Ох, и настрадалась бы та крестьяночка, - поддразниваю я.

Мы смотрим на старые деревянные дома, которые действительно были бы уместны в 18 веке, на купола старинных церквей вдали и наслаждаемся самодельной машиной времени.

Эдди тихо целует меня в висок, потом с усмешкой рассказывает:

 - Солнце тоже любит тебя. Я давно заметил, что, как бы ты не пряталась в солнечный день, все равно лучи исхитряются прыгнуть к тебе на лицо! Ты тогда щуришься одним глазом и поднимаешь верхнюю губу справа, показывая клык. Вот так, как сейчас… В этот момент ты очень похожа на красивую собаку.

Эдди изображает мою гримасу, и мы смеемся до слез, до изнеможения. Почему-то мне совсем не обидно, что я похожа на собаку, даже лестно.

Дело то не в сравнении, а в том, что после стольких лет брака муж смотрит на меня неравнодушными глазами. Подмечает особинки.

Иногда он перебарщивает, конечно. Как в день своего рождения, когда я решила поразить его своей красотой. Заперлась утром в ванной и выкрасила волосы в обещанный производителем роскошно золотой оттенок. После, с недоумением разглядывая в зеркале результат, снова и снова перечитывала аннотацию. На упаковке черным по белому: «золотистый». Ну зачем так обманывать людей? Почему бы не написать честно: «Мечтаете походить на цыпленка и не знаете, как добиться нужного результата? Тогда наша краска для вас! Всего через двадцать минут ваши волосы изменят структуру и превратятся в нежный пух, одновременно приобретая ярко-желтый оттенок». А так, какое отношение золотистая блондинка на упаковке имеет к дерзким желтым перьям у меня на голове?!!

Посокрушалась, да и пошла крошить салатики к празднику. Через какое то время приехал муж. Эдди не вздрогнул, не зашелся в хохоте, не стал меня утешать, как истинный рыцарь. Он просто посмотрел и грустно прокомментировал: «Вика, я очень тебя люблю, но сбрей это немедленно. Потому что это очень-очень неприлично, а через три часа придут гости». Больше ничего не добавил, а пошел на кухню обедать.

Очень хотелось сказать и то, и это, но я сдержалась, проявила послушание, и помчалась в парикмахерскую, где добрая женщина плюс замечательный профессионал Марина не обрила меня, только придала волосам приличный коричневый оттенок и постригла так, чтобы я, потеряв младенческий пух, все-таки сохранила женскую привлекательность.

«Ну-ну», - довольно сказал Эдди, увидев меня через час. Ну-ну?! Спасибо и на этом. В тот вечер Эдди долго разглядывал меня, нарочно садился напротив, чтобы близость расстояния не мешала ему смотреть, менял угол обзора, и я подумала, что на этот раз точно стану его натурщицей, чего мне очень хотелось, но как-то до сих пор не случалось. «Это будет лучшая его работа, а я стану вечной Музой, типа Саскии у Рембрандта», - самонадеянно мечтала я.

Это была наша последняя ремиссия.

В октябре Эдди стало заметно хуже. Непреходящая тоска, замешанная на страхах, голоде, бессоннице. Муж горстями ел какие то таблетки, прописанные этим его иглоукалывателем, пил чай, думал, думал. А еще он ИЗМЕНЯЛСЯ. На этот раз перемены шли такими темпами, какие наблюдаешь только у ребенка первого года жизни. Только мой Эдди рос в смерть...  Все меньше самоконтроля, все больше агрессии. «Меня сводят с ума», - говорил он и часами анализировал, кто это делает.

Унылая, беспросветная пора. За окнами мокрый серый туман, который пропитывает тебя насквозь, стоит только высунуть нос из дома. Но все-таки на улице легче. Честно говоря, в те дни мне везде было легче, чем дома, где Эдди медленно и неотвратимо погружался в ночь.

Я старалась не разговаривать с ним, боялась спровоцировать, постоянно уводила Арину в другую комнату. В конце концов, это тоже вызывало подозрения:

 - Ты ведешь себя как виноватая, постоянно избегаешь меня… Это ты меня сводишь с ума? Хочешь избавиться от плохого мужа и найти себе хорошего?! Так, Вика?

 - Эдди, давай ляжем в больницу, - не выдерживаю я. – Пожалуйста, милый. Тебе нужна помощь…

 - Чтобы все узнали, кто я на самом деле? Ты хочешь от меня избавиться! Разлюбила и хочешь свободы! Тебе не стыдно?

Он еще долго, долго переживает эту новость, возникшую в его больном воображении, укрепляется в своем заблуждении, мучается, ходит по дому, причитая: «Разлюбила, разлюбила, предала. Дура, сволочь. Я сам тебя брошу. Нет, не брошу, Арина как же… Господи, помоги, пусть она меня снова полюбит, не хочу жить без нее…» Все это вслух, пугая ребенка, не замечая ничего.

Впрочем, Эдди почти каждый день ходил на работу. Это удивительно, там никто не замечал его болезни. Странный преподаватель, а кто сейчас не странный? Человек искусства. Тогда мне стало казаться, что это и не болезнь вовсе, а душевная разнузданность, вроде блуда.

 Потому что оттолкнуть от себя чужих людей страшно, потерять работу с репутацией не хочется, вот он там и держится. А дома все можно. Раз Эдди не болен, значит, виноват. «Виноват, нарочно мучает, не буду терпеть, - крутилось в голове по кругу. – Я ему докажу, что он бессовестно придуривается, выведу на чистую воду!»

Анализируя события тех дней, я понимаю, что мое душевное состояние немногим отличалось от мужниного. Слишком крепко мы были связаны на всех уровнях жизни, чтобы его нездоровье не проникло и в меня. Одни и те же навязчивые, тяжелые мысли и выводы, одни и те же подозрения в равнодушии к себе, общие на двоих обиды, чувство безвыходности, тупика. Иконы стояли дома позабытые хозяевами, внутри нас не горели свечи любви, никто не молился Богу о прощении, о вразумлении своего сердца. Мы, как маленькие дети, кивали один на другого: «Он виноват, пусть он кается!» Когда люди так себя ведут, они ищут наказания, а не спасения. Почему маленьким детям очевидно, что за дурной душевный настрой, за плохие слова их накажут, а взрослые люди забывают об этом? Потому что не видят власти над собой?

Но это неправда. Хорошие люди, испытывающие свою совесть, постоянно имеют страх Божий. Даже атеисты. Сколько раз сама слышала, как неверующий, но добрый человек говорит: «Это меня Бог наказал». Потому что он всякий раз держит свою совесть в трезвости, знает каждый свой промах и переживает его. А если убедить себя, что виноваты другие, то все, надеяться не на что – наступает то самое проклятущее «окамененное нечувствие». И можно ходить каждый день со свечками, трепать имя Господа всуе, бахвалиться своим трудом и жертвенностью, но ни на шаг не приблизишься к счастью. Как у Лермонтова на бале мертвецов. Ешь, спишь, празднуешь дни рождения – и все мертвая. Рецепт жизни прост, его дают нам любящие родители, хорошие воспитатели, Библия… Просто в усвоении, трудно в исполнении. Сострадание, честное признание своей вины, помощь ближнему из любви (очень важное дополнение, потому что бывают другие резоны помощи – из-за гордости, выгоды, страха обличения), другого пути стать живым нет. Т.е. я имею в виду добровольный путь.

 Есть еще путь страданий, когда барахтаешься в море мучений, и поневоле сбрасываешь лишний груз, чтобы не утонуть окончательно. Сначала плывешь, потому что хватает сил и злости, потом не остается ничего, тонешь, орешь: «Господи, я больше не могу! Я больше не могу нисколько!» А в ответ тишина, в которой близко дыхание Бога. Никогда Он тебя не бросит в таком состоянии, как мать не бросит маленького ребенка. Опять плывешь, плывешь, дергаешься. Когда от невыносимой, бесконечно терзающей боли душа становится проницаемой, ты снова ощущаешь свои заблуждения и грехи, несчастья других людей, сердце снова готово для любви. Действенная штука.

Остается рассказать только о том дне, когда открылись в нашей квартире двери в другое пространство, очень быстро и неожиданно.

Была бессонная ночь у постели больного ребенка, физическое изнеможение, раздражение, что опять досталось мне одной. Потом наступило сырое осеннее утро, ты собирался на работу, с грохотом роняя вещи, метясь, как зверь, по всей квартире. Ты разбудил только что уснувшую Арину, и я со вкусом, тихо и злобно выплюнула в твою сторону: «Идиот».

Потом... мы с тобой тонули. Глубоко под водой я задыхалась без воздуха, теряя волю от бесконечных ударов, не в силах освободится, с единственной мыслью, что я сейчас умру. Но умер ты. То есть сначала было твое топтание в прихожей, моя фраза: «Уходи к родителям и никогда не возвращайся», и только потом ты упал.

Глядя на твои синеющие губы, я сразу поверила, что вот сейчас тебе действительно плохо. Одна минута до соседей: «Вызовите «скорую», мужу плохо», и снова к тебе. Ты так странно, страшно дышишь, неужели придется ехать в больницу? Я делаю искусственное дыхание, снова чувство, что мы под водой, нечем дышать, воздух со свистом выходит из твоего горла, и я снова и снова припадаю к твоим холодным губам с порцией кислорода. Сейчас страх за тебя вытеснил из сердца все дурное. Господи, помоги, ему правда плохо! И опять вдох-выдох. Наконец-то приехала «скорая помощь». Врач наклоняется со шприцом и берет мою руку. «Вы что?! Помогите моему мужу!» Фельдшер ласково, безумно, мерзко выговаривает: «Ваш муж умер. Давно. Это успокоительный укол, не сопротивляйтесь». Я вырываю руку и поднимаю Эдди: «Он дышит, Вы что, не слышите?!», « Это воздух, который Вы сами вдуваете и он медленно выходит…»

Гроб, ты лежишь там, какая нелепость, кругом люди, некоторых я узнаю. Потухшие глаза родителей, ошеломленные лица друзей, горящие любопытством морды праздношатающихся, прибежавших на скандал. Как много людей, как же мне поговорить с тобой? Эдди, Эдди вставай, ты уже проучил меня, я напугана до чертиков, вставай, любимый, я все поняла, ты мне нужен любой: больной, здоровый, неважно это все. Я виновата, из-за моей гордости все наши проблемы. Теперь все будет хорошо, вставай скорей. У тебя мокрые волосы, так и не просохли. Я тихонько трясу тебя за голову, но ты очень хорошо играешь свою роль, не откликаешься. В гроб суют всякую дрянь, даже сигареты кинули. У меня в руках новенький крест из погребального набора. Вот, положу тебе в карман, пусть будет еще один.

Кладбище, мокрая глина прилипает огромными комьями, держит цепко. Кто-то кричит, твоя мама теряет сознание, ее откачивают, все продолжается. Милый, хватит уже, мне очень страшно! Свекровь подает «воздух» и освященный песок: «Сделай все сама…» Я накрываю тебя, насыпаю на покрывало крест, крышку завинчивают. Кто-то тащит меня назад, надо есть блин. Рот полон вязкой глины. Хочу выплюнуть, но все смотрят.

Что дальше было дальше, я не помню. Ночью холодное облако обнимало меня, целовало в лоб и глаза. Конечно, я не верила, что ты умер, и еще год не верила, что мы уже не будем жить вместе, но все равно было очень страшно оттого, что остальные в это верят.

Так и ждала тебя каждый день домой. Играю после работы с дочкой, а сама все время прислушиваюсь, не стучишь ли ты, к окошку подхожу. Я нисколько не повредилась тогда в уме, просто не могла поверить, что такое горе может быть навсегда. Уйти к тебе я не могла из-за Арины. Вывод сам напрашивался: значит, вернешься ты, ведь иногда мертвые воскресают.

Так я думала больше года, пока не научилась жить без тебя. Конечно, еще долго отчаянье подстерегало меня, выскакивало из-за угла, точно преступник, и сейчас иногда случается, но я знаю, чем отбить эти нападения.

Потому что пришло понимание, что, как бы ты не любил человека, нельзя с его уходом потерять саму любовь. Она внутри, а не снаружи. Это то, что дается Богом навсегда, и потерять этот дар можно только из-за нераскаянного греха. Смерть, болезни, предательства, расстояния тут бессильны. Со мной всегда будет столько любви, столько тепла, столько прощения, сколько я смогу в себе удержать.

Правильно я чувствовала, что ты не мог умереть. Ты где-то живой. Такой, как был со мной, только лучше, потому что уже видел Бога. Ты где-то сейчас ЕСТЬ - любопытный, неповторимый, продолжающий свое предназначение. И ты любишь меня. В час воскресения, уже соединенный с телом, ты обнимешь меня, и все будешь помнить: про «красивую собаку», и как мы женились, и все, все.

Это не значит, что моя жизнь закончилась. Я встретила хорошего человека, родила ему детей, и сделала много дел, о которых мечтала.

Есть люди, которые осуждают меня за это. Им кажется, что я должна была превратиться в говорящий надгробный памятник, всюду трубить о тебе, возить на выставки твои скульптуры, давать интервью о твоем творчестве. Короче, паразитировать на прошлом.

Прости, родной, ничего этого я не сделала.

Я живу своей жизнью, потому что должна и хочу жить. С меня спросится, ты теперь это точно знаешь. Твоя любовь много раз помогла мне выжить в трудные годы. Я стала немного осторожней, чуточку мудрей. Я поняла, насколько мы все Христовы. Мы согреты, любимы, хранимы, словно маленькие дети. Нам есть Кем утешаться, на Кого надеяться, от Кого ждать помощи. Все дороги ведут к Нему, поэтому мы опять встретимся.

 Однажды я догоню тебя.