Николай КАЛИНИН. Чудесный денёк
Рассказ
Раннее утро. На селе только, только зарождалась волна пробуждения. Первыми о себе заявили петухи. Тревожно вскрикивали гуси. Чуткие сторожа! Они здесь нисколько не хуже тех гусей, которые когда-то спасли Рим. Из дворов гулко доносились голоса людей: заспанные, ленивые. Протяжное мычание, блеяние животных заполняло тишину. Вдруг, проснувшись, в колхозном гараже истерично взревели «пускачами» трудяги «ДТэшки» и «Белорусы». Звуки, разные по характеру и тембру, нарастали и смешивались.
Иван Максимыч взглянул на залитое рассветной синью окно, ненадолго призадумался и сказал:
- Чудесный ноне денёк намечается!
Затем он отворил дверцу шифоньера. Там, на деревянных плечиках висел в ожидании хозяина его парадный пиджак. Под ним, наготове, – наглаженная рубаха. Хромовые сапоги Иван Максимыч встретил в сенцах, когда выходил во двор. Всеми забытые, месяцами висевшие на гвоздике в чулане, теперь они вдоволь нанюхались крема, засияли, и, казалось, хоть сейчас были готовы двинуться в путь. Обо всём позаботилась Прасковья Макаровна. А как иначе? Сегодня вечером в клубе состоится общеколхозное собрание. Её супруга, лучшего колхозного конюха, перед лицом, почитай, всего села пригласят на сцену, будут награждать за прилежную работу. После обещают и концерт показать.
А пока у Ивана Максимыча неотложные дела: надобно доставить сватам в Солонку мешки с фуражом. Не спохватился вовремя сват, не дотянул до нового урожая, нечем стало кормить скотину. Надо выручать. Внуку Петьке тоже обещанье дал: возьмет его с собой и позволит «порулить» на мотоцикле. И вот он, малец, – ни свет, ни заря – уже на ногах.
Собираясь, Максимыч нудно дырчал во дворе своим суматошным мотоциклом. И только когда Макаровна, чихая от смрада и протирая слезящиеся глаза, выплеснула накипевшее, дело сдвинулось с места. Вылетая со двора, трехколесный сумасшедший задел боковым прицепом порожнее ведро, наскочил колесом на бревно, торчащее из-под стожка сена, царапнул крылом ворота и только тогда скрылся, оставив горькую дымовую завесу во дворе и шлейф густой пыли на дороге.
- Унесла нечистая. С утра голову вскружил, леший, - облегченно вздохнула Прасковья.
В семейной чете подобная форма выражения эмоций сложилась давно, если не сказать, передалась по наследству. Да и другие жители села этикетом супружеских отношений и прочей чужеродной дипломатией голову излишне не забивали.
Почти за полвека супружеской жизни Прасковья много настрадалась: и пил-гулял, и пропадал неделями. Но набралась терпения – ко всему привыкла. Мужик-то хозяйственный! А сегодня её сердце-вещун забило тревогу – Петька увязался с дедом. Тут любого встречного-поперечного спроси – скажет, как это небезопасно быть у него пассажиром.
Поскольку у Ивана Максимыча левая нога имела увечье и была загнута наподобие крючка, то на правой стороне сиденья мотоцикла он привязал расколотый надвое чурбан. Некрасиво, зато – довольно удобно стало сидеть. Теперь он свободно доставал скрюченной ногой до педали переключения передач. Езда так же имела свои специфические особенности. Трогаясь с места, до упора накручивал ручку «газа», вызывая дикий рев мотора, и только потом отпускал рычаг муфты сцепления. Происходило нечто невероятное: вроде пуска реактивного снаряда.
- Дед, ты когда научишься водить мотоцикл? И зачем ты обязательно возишь в коляске ведро с песком? - интересовался участковый при встрече с ним.
На первый вопрос ответ был очевиден – «никогда». Поэтому страж порядка ожидал ответа на второй. И дед отвечал всякий раз одинаково:
-Так... это ж, Палыч, для равновесия, так сказать. Подстраховка от опрокидывания на поворотах. Тебе-то, на твоем «Урале», – без надобности. У тебя тама, в люльке, пассажиры не переводютца?
Милиционеру ответ нравился, он улыбался (какой с инвалида спрос? Не вынуждать же его передвигаться пешком?) и при следующей встрече задавал тот же вопрос.
Сегодняшний груз сам являлся таковым противовесом и, очевидно, поэтому его доставка прошла гладко.
На обратном пути транспорт шел налегке. Пыльная дорога пролегала по голой опустевшей степи, по межам скошенных полей. С дальнего кургана картина виделась так, словно в желтом небе, оставляя дымный шлейф, летел одинокий синий самолет. Кисть руки Ивана Максимыча изогнулась вниз на ручке «газа» и замерла. Давно не стриженная седая шевелюра, развевалась на встречном ветре, худые острые локти топырились в стороны, голова и плечи устремились вперед, горбом выставляя спину. Взгляни на него со стороны – подумается: человек заглядывает в далекое будущее. Но мотоциклист мыслил о настоящем. Для него чуждо и непонятно звучало слово «карьера». Как острым ножом оно режет слух сельскому работяге. Его трудовой путь не устремлён к вершине славы, а пролегает в скромной, но прочной нише, где высшей оценкой заслуг, преодолевая переменчивые времена, остаются почет и уважение. Ивана Максимыча вынесенное коллективом поощрение впечатляло до слез.
Внук тем временем сидел в боковом прицепе мотоцикла и, не унимаясь, галдел:
- Дед, дай поеду…
- Погоди трошки. Тормоза никакие. Вот, дорога ровная пойдет…
- Ну, дед…, - бубнил Петька и дергал деда, поймав за развевавшуюся полу пиджака.
Рокот мотора был таким соблазнительным и близким! Весело мелькали спицы, сливались в радужный диск, сверкающий на солнце. А блестящие стальные амортизаторы, казалось, заигрывали с бегущей под колеса дорогой: умышленно отыскивали встречные кочки, поглощали их, переносили пассажиров через ямы.
- Дед, ну дай…
Дед, погруженный в раздумья, больше не слышал Петьку. Если бы кто мог тогда заглянуть в лицо Ивану Максимычу, увидел бы в нем человека, спящего с открытыми глазами.
А «синий самолет» продолжал путь. В современной авиации такой режим движения означал бы не иначе, как «идти на автопилоте».
Дорога, уклоняясь от перечеркнувшего путь оврага, круто уходила направо, за белоствольную березовую лесопосадку. Максимыч встрепенулся, пытаясь снизить скорость и, подрыгав ногой, уже переключился на низшую передачу, но очередная подстерегающая их кочка оказалась чрезмерно велика.
Мотоцикл упрямо накренился на левый бок и заревел звериным ревом. Петьку подбросило, как космонавта на тренажере, опрокинуло вверх ногами. Однако он успел свернуться в комок. Его накрыло стальным коробом прицепа без урона для здоровья. Только отвратительно скрипело на зубах, а глаза были запорошены песком. Когда Петька разбросал лохмотья тряпок и, громыхая ведром, с помощью деда выбрался на свет, первое, что увидел, было дедово лицо. Внук встрепенулся от неожиданности. Тараща испуганные глазёнки, и, показывая на него пальцем, заикаясь, выговорил:
- Де-е-де-дед, у тебя одного уха нету.
Максимыч вздрогнул, как будто ему это ухо отмахнули только что и обеими руками схватился за голову. Левое ухо, действительно, отсутствовало. Цепочка неприятных событий, давно пережитых, вновь потянулась перед глазами. Воочию предстал давний приятель Гаврилов.
«Его-то история, вроде бы, трагичнее, поскольку лишился обеих ушей разом. Но, ежели, трезво рассудить, - размышлял Максимыч, - так беды он мог бы избежать». (Гаврилов тогда, раздобыв самогона у бабки Голонихи, принял привычную для себя норму, но доза оказалась обманчивой и коварной. Пришлась на момент, когда переступил порог свинарника с охапкой соломы в руках, чтобы постлать свиноматке. Постлать-то – постлал и упал на соломку – всё, как в поговорке вышло, только беда не минула. Поросята его уши за свиное вымя приняли. Да так жадно чмокали, что услышали соседи и заглянули через изгородь).
Петька тем временем, шевеля онемевшими губами, пытался добавить к ранее сказанному нечто не менее важное. Но лицо деда вдруг озарилось загадочной улыбкой. Присев на корточки, он протянул руку до земли, до некоего странного желтого лопушка, похожего на лодочку. Дед осторожно прикоснулся, шевельнул его пальцем.
- Глянь-ко, Петяш. Точно!! Она и есть, ушная раковина! Токо поцарапана.
Поднял с земли, осмотрел со всех сторон, отряхивая от пыли, подул на неё и, взяв за краешек, пошлепал ею о ладонь другой руки. Затем на мгновенье задумался, выхватил из кармана брюк носовой платочек, спешно завернул в него «лопушок» и спрятал в нагрудный карман пиджака.
- Скорее – к Варе! - заторопил Петьку.
Фельдшер опешила, принимая пациента в таком ужасающем виде. Левая сторона лица человека была похожа на грозовую тучу. На руках обрывками красных нитей лежали кровавые царапины. Косматые волосы ерошились. Из одежды сыпалась пыль, едва он начинал шевелиться. Без объяснения пострадавший достал из потайного кармана синий сверток, и разложил его на своей ладони перед носом Варвары. Та испуганно отшатнулась, смотрела со стороны и не могла сообразить, что это ей предлагают.
- Пришить надо, - запросто решил Максимыч.
- Ка-как пришить?
- Ты врачиха али нет?
-?!...
- Ну, так врачуй! Я чуть не скопытнулся, а ты мне тута вопросами сыпешь. В нутро к человеку лезете! Приштопать ухо – «ка-как?». А нам ноне ишо в клуб идтить надо, - с укором смотрел он в лицо медработника.
- Дедушка, это же не на рубаху заплатку поставить. Это – операция. Вам необходимо обратиться в райцентр к хирургу. Хотя, конечно, где-то я читала, в сельских медпунктах уже предпринимаются шаги в этом направлении. Но в наших условиях… сами видите, - идя напопятную, попыталась оправдаться молоденькая выпускница медицинского училища. Но достучаться до благоразумия человека, привыкшего все болячки лечить керосином, не представлялось возможным.
- «Шаги… направления!» Не могёшь, так и скажи, - продолжал сердиться Максимыч, вздрагивая забинтованной головой. Он жалостно исторгнул из себя звуки разочарования «э-эх!» и огорчённо взмахнул рукой. Озабоченный, бережно придерживая драгоценный карман, пациент покинул медпункт.
Стоял полдень. Бойкий ветерок с разбегу влетал в пожелтевшую крону тополя, раскачивал ветви, вновь вырывался на свободу и тогда, обдавая прохладой спешивших по делам тружеников села, приятно напоминал им о скором заслуженном отдыхе. А лучи солнца, стекая вниз по шиферным крышам домов, ещё наполняли теплом дворы. Оно расползалось по всем закоулкам многочисленных сараев, ласкало обветренные за лето лица сельчан. Казалось бы, что надо человеку – живи и радуйся. Но Иван Максимыч после встречи с фельдшером был по-крупному озадачен и иначе воспринимал окружающий мир. Пред его взором плыли белые халаты, больничные койки, слышались тихие стоны умирающих. «Надо, во что бы то ни стало, до вечера поправить свой внешний облик», - стучало в висках. Его охватило непреодолимое беспокойство. Беспокойство, но не безысходность. Он знал: только кликни – односельчанин безоговорочно готов будет прийти на помощь. А до райцентра – рукой подать. «Там хирург опытный, - успокаивал себя Иван Максимыч. – Не то, что эта свиристелка». Он поспешил к своему другу Гаврилову.
…Мотоцикл вырулил на широкую проселочную дорогу из проулка, когда рейсовый автобус, высадив группу пассажиров, начал движение от остановки. Человек, сидящий за рулем мото, видимо, твердо решил для себя: проезжать перекрёсток первым будет тот, у кого дела важнее. Управляемая им техника передним колесом нанесла удар по колесу автобуса и оставила на нем жирную печать от протектора. «Наездники» в седле удержались. Друг Гаврилов сполз с сиденья, откатил технику назад, помог завести и сел на прежнее место – за спиной водителя. Послышался нарастающий рёв мотора. В салоне автобуса любопытный народ колыхнулся. Пробежал шумок. Возникла легкая давка. Из окон за происходящим наблюдали десятки любопытных глаз. Между головами двух модно одетых дам к стеклу грубо протискивалась шевелюра молодого мужчины:
- А ну, а ну, дай-ко взглянуть. У них, тама, в карбюраторе, небось, игла зависла.
- Фу-у! Гражданин, нам все равно, что там у них зависло – не дышите сюда перегаром. Аж тошно стало, - брезгливо сморщилась одна из дам.
- И стекло от вас запотело, - поправляя прическу, поддержала её подруга.
Водитель автобуса, открыв дверь салона, в недоумении таращил глаза на сгущающееся облако дыма. Он вслушивался в звуки моторного треска. Как профессионал пытался сообразить: что же могло случиться с двигателем внутреннего сгорания. А взволнованная старушка на местном колоритном диалекте нараспев заговорила:
- Лю-ди-и! Ну чаво ж мы ничаво не делаем. От них уже дым пошел. Ить, на глазах сгорять, паршивцы.
Но из сизой дымовой тучи внезапно вырвался мототранспорт с двумя сгорбившимися седоками и, не сбавляя хода, глухо ударил в колесо, помеченное минутой ранее. Возникло предположение: не останови лихачей – последует третий заход. Однако тот, который был за рулем, отлетел в сторону, покатился и лежал, скорчившись, на обочине. Водитель рейсового со всех ног бросился к пострадавшему, растерянно суетился вокруг, пытаясь оказать помощь. Трясущимися руками он схватил пострадавшего за согнутую конечность и принялся, что было силы, её выпрямлять, приговаривая:
- Потерпи, братишка – легче станет.
Побледнев от боли, Максимыч истошно завопил и плотно обложил новоявленного «медика» нецензурной бранью. Отбившись здоровой ногой, он уселся на земле, шумно втягивал сквозь зубы воздух и продолжал плаксиво ворчать:
- Палач тебе – братишка. Навалился, чертов мерин, ногу изнахрапил. Аж вожжу порвал.
Он расслаблял эту самую вожжу, которой нога была связана, утянута и замысловато перекрещивалась под коленом.
И только двое пассажиров, видимо, близко знавших Максимыча, разрядили обстановку. Они рассуждали меж собой так, будто смотрели знакомый спектакль, или, давно намозолившее глаза, цирковое представление:
- Глянь на Максимыча. Ну, артист!
- Да впервой что ли? Забухал, небось. Теперь его ни штык, ни пуля не возьмут.
Но тут приметили, как пострадавший время от времени прикладывает к сердцу руку и перешли на жалостливый тон:
- Похоже, сдавать стал. Против возраста не покатишь.
- Сколько, ленточка, не вейся.
Кто же мог знать, что находится у этого «артиста» в кармане, расположенном в области сердца.
Гаврилов, сидел на корточках и, склонившись над колесом, корявым указательным пальцем пересчитывал уцелевшие спицы.
- Всё – приехали… Осьмёрка в колесе, - вынес он окончательный приговор. – Эк, его извернуло.
Иван Максимыч, опираясь ладонью в здоровое колено, а другой рукой поддерживая забинтованную голову, заглядывал туда же и возмущался.
- Людей доверили, а ехать не научили, - раскритиковал он службу автопарка.
Спустя некоторое время, транспортное средство, ковыляя передним колесом, скрылось за поворотом.
«Как же быть с оторванным ухом? - уныло размышлял Иван Максимыч. – Не отдавать же кобелю. И на помойку не выбросишь. Ведь оно всё-таки – часть собственного тела».
Он сидел на лавке возле дома и тоскливо смотрел на завязанный узелком платочек, лежавший у него на коленях.
- Хватит тебе с ним носитца, - встревала супруга. – Ты его мне в холодильник не додумайси покласть.
Узнав о случившемся, она винила себя в том, что отпустила Петьку и зарекалась не позволять впредь внуку ехать с дедом. А дед и сам опомнился. Он притих и молчаливо сносил все негодования, направленные в его адрес.
«…Как же быть?» - снова и снова окидывал он взглядом синий сверток.
На выручку пришел Петька, так же печалившийся неподалеку:
- Дед, давай его похороним.
Максимыч ожил. С гордостью посмотрел на смышленого отрока, грустно улыбнулся и сказал:
- Давай, Петяш.
Наступил вечер. Макаровна после пережитого жаловалась на боли в сердце и от собрания отмахнулась. Но мужа собирала:
- Стой же ты, окаянный! Не дергайси! Вечно скачешь, как оглашенный – от того и беды происходють, – ворчала она, поправляя воротник его пиджака. А вслед напутствовала. – Гляди ж там головой нигде не ударьси. На сцену идтить станешь – повязку поправь…
О чём говорил председатель, вручая Почетную грамоту и конверт, Максимыч не слышал, поскольку тот стоял со стороны забинтованного уха. Но, судя по аплодисментам и восторгу из зала, понимал: всё проходит даже удачнее, чем он себе это представлял.
- Чудесный ноне денёк! - вырвалось у Ивана Максимыча, когда руководитель колхоза пожимал ему руку.
Зал зааплодировал ещё громче.
Воронежская обл. Павловский р-н. с. Елизаветовка
