Валерий РОКОТОВ. Триумф. Рассказ
Рассказ
– Кто там? – с раздражением спросил он. Вместо ответа в дверь опять постучали – слишком спокойно и слишком настойчиво, чтобы рассчитывать на то, что тебя оставят в покое. К нему никто не приходил уже много месяцев, и вот нашли время. Проклятая жизнь полна чёрной иронии. Клеменс вынул голову из петли, спустился с хлипкого стула и побрёл открывать. Кто бы там ни был, за дверью, ему не удастся затащить его в завтрашний день; никакого завтра не будет. В конце концов, надо уважать себя хотя бы за этот последний всплеск воли. Он накинул цепочку и отворил. Коридорная лампа бледно освещала фигуру статного господина, смотрящего на него с нарочитым почтением. Ни слова не говоря, неизвестный протянул продолговатый конверт и сразу ушёл, отвесив старомодный поклон. Дрожащими руками (последний запой так и не угробил его) он вскрыл конверт и вытащил глянцевую открытку. Дорогая бумага отсвечивала, а текст, напечатанный затейливой готикой, требовал расшифровки. Наткнувшись на пустую бутылку, которая с пошлым звуком покатилась по полу, он вернулся к стулу и начал разбирался с написанным. Закончив, Клеменс с кривой ошеломленной улыбкой оглядел свою конуру. Королевский Драматический театр приглашал автора на премьеру спектакля, поставленного по его пьесе. Если часы не врали, до начала оставалось чуть более часа. Поделиться новостью, увы, было не с кем. Человек бросил взгляд на верёвку, которая все ещё манила его долгожданным освобождением, и тяжело встал. Какое-то забытое чувство шевельнулось в опустевшей душе, уже желающей только забвения. Глядя с ожесточением в грязное зеркало, на эту распухшую рожу, Клеменс кое-как побрился, а затем, немного передохнув, принял душ. Костюм, к счастью, оказался не пропит. Его просто никто не купил. Дольше всего он провозился с ботинками; казалось, этих тонких скользких шнурков он никогда не завяжет. Но он справился и, покачнувшись от головокружения, направился к двери. Свежесть ненастного вечера немного взбодрила его, и вскоре вернулась способность мыслить. Шагая узкой, плывущей в сумерках улицей, Клеменс пытался осознать происшедшее. Всё это, конечно, было невероятно. Абсолютно невероятно по двум причинам. Во-первых, он не имел представления о постановке. Во-вторых, пьеса была не завершена. В ней отсутствовал финал, а ключевые сцены существовали как черновые наброски. Кроме этого сюжет развивался неспешно. Чего-то явно недоставало. Рассказ всё ещё оставался бескрылым, требуя напряжённой работы, на которую у него не хватило сил. Он надорвался на этой пьесе. Она отняла у него всё: семью, относительное, с таким трудом достигнутое благополучие, человеческое достоинство, но главное – она отняла у него надежду. Он пошёл на жертвы, чтобы её дописать. Тогда, три года назад, казалось: нужна какая-то пара месяцев, и пьеса будет готова. Но жизнь нагородила столько препятствий. Как-то вдруг всё разладилось. Он не считал, что чрезмерно рискует; он просто не имел права на риск, который позволял себе в прошлом. Клеменс понимал, что теперь у него семья, и он несёт за неё ответственность. Он трезво и поучительно записал в дневнике: «Любимая женщина должна жить в достатке. Прорыв сознания, война с собой и аскеза – это твоё личное безумие. Не её. Почему она должна мучиться?» Он всё просчитал, прежде чем отважиться на такой шаг – бросить работу. Уверенность была небывалой: его творение ждал успех, надо было только сосредоточиться и закончить. Но тут в какие-то считанные недели все его деньги оказались расхищены. Холдинг, из которого он ушел, опустошил его счёт под предлогом неверных перечислений, а потом объявил о банкротстве. Он ждал оплаты написанных изматывающими ночами сценариев, но продюсеры словно составили заговор. Словно измываясь над автором, верящим слову, они тянули с расчётом, а, когда он, теряя выдержку, требовал уважать договор, нагло отказывались платить. Известный режиссер, объявивший о намерении экранизировать его старую пьесу, исчез, а с ним исчезла ещё одна возможность вернуться к нормальной жизни. Остаток на счёте растаял – банк забрал свои проценты по ссуде. Друзья, которым он одалживал деньги, разом поменяли телефоны и адреса. Вдобавок ко всему его измотал судебный процесс по защите авторских прав. Он доказал свою правоту, но ответчики сменили марку компании и оказались неуязвимы. Кроме расходов и нервотрепки, суд не принёс ему ничего. Клеменс обрушился в нищету. Для жены всё это было кошмарным поворотом судьбы; она смотрела на него глазами, полными ужаса и мольбы. Волочась по дну, они с Мартой потеряли лицо – стали не просто ругаться, а произносить нечто такое, после чего людям жить вместе нельзя. Но они жили, надеясь выбраться и забыть все обиды. Он, конечно, работал, но мысли рвались и путались. Работа стала не источником радости, а мукой, необходимостью свести все концы ради банального заработка. Чтобы проветрить мозги, он совершал утренние пробежки по берегу озера. Там, у камышовых зарослей, он её и увидел – светлокожую нимфу из своих грёз. Как человек, дорожащий браком, Клеменс давал волю своей греховности только в фантазиях. Игры воображения – это для христианина единственная возможность отойти от суровых норм и не превратиться в фанатика. Из этой пёстрой реальности она и явилась, в точности такая, какой её конструировало раскованное ночное сознание. Эльза, юная и прозрачная, купалась обнажённой за камышами. Пробегая мимо, он остановился и замер, и, наслаждаясь его смущением, девушка вышла из воды и завела с ним озорной разговор, откровенно приглашающий к сексу. Его сразило то, что именно так всё случалось в одном из его навязчивых наваждений. Раньше он бы, скорее всего, устоял – его любовь к жене была сильна, но в те дни он был надорван полосой неудач и озлоблен потоком женской истерики. А ещё его измучили подозрения – иногда раздавались странные звонки, когда на том конце провода в молчании вешали трубку. Так его тайная мечта исполнилась, и вслед за этим всё рухнуло окончательно. Отношения с Эльзой нельзя было скрыть; она была слишком демонстративна. Жена, всё узнав, сразу подала на развод и ушла с брезгливой улыбкой. Следом канула Эльза. Он пытался её разыскать, и в погоне за стаями насмешливых малолеток, сделался жалок. Тогда он ещё пытался писать, но с каждым днём испытывал всё большее отвращение к своей новой пьесе, к своему тягостному пути, к самой жизни. Ему казалось, что против него всё: время, мир, небо. В отчаянии он обратился к астрологу, и, выслушав мрачное предсказание, ощутил, как в его душу вливается пустота. Он бросил писать. И вот кто-то всё завершил за него. Кто, и как вообще это стало возможно? Он ведь не продавал авторских прав. Или всё-таки продал? В последнее время у него случались провалы в памяти. Кажется, он показывал черновик агенту, выпрашивая аванс. Неужели он отдал всё, включая право на переделки? Но почему его не приглашали на репетиции? Знали о его состоянии? И как случилось, что о премьере сообщили в последний момент? Может, приходили и раньше, но он был в бессознательном состоянии? Центральные улицы оказались пусты, и только у театра тасовалась толпа. Клеменс остановился поодаль и долго стоял, охваченный дрожью. Ему стоило труда взять себя в руки и подойти. В строгом ряду афиш он сразу увидел извещение о премьере, на котором крупно значилось его имя. Его и только его; больше никаких имён не было. В нарастающем трепете он одиноко вошёл в фойе, залитое ярким мучительным светом, который резал глаза и освещал его нынешнее убожество.
– Мистер Клеменс! – раздался негромкий, дружеский голос, в одно мгновение вселивший в него покой. Он сразу проникся симпатией к седому джентльмену, мягко пожавшему ему руку. От него исходила какая-то волна понимания. Тот представился режиссёром и назвал своё имя, но, как часто бывает, оно мгновенно забылось. Последний звонок метнулся по пустому фойе, и, торопясь в ложу для почётных гостей, они успели обменяться парой никчемных фраз. Клеменс решил ничего не спрашивать, пока не увидит спектакль. Вскоре всё должно было разъясниться. Со своего почётного места он оглядел заполненный, стихающий зал, и неожиданно колкая странность снова пробудила тревогу. Лица зрителей, исчезающие в суетной, полной шорохов мгле, показались знакомыми. Откуда он знает этих людей? Клеменсу вдруг отчаянно захотелось ясности, хоть какой-то. Не выдержав, он повернулся к режиссёру, ещё различимому в свете гаснущих ламп, но тот поднёс палец к губам, – спектакль начинался. И сразу, лишь только тяжко раздвинулся занавес и осветилась сцена, его захватило театральное действие. Он увидел своих героев, такими, какими их себе представлял, и стал жадно вслушиваться в реплики. Замысел мог быть испорчен – изуродован упрощением и банальностью. Такое бывало ни раз. Поначалу Клеменс не улавливал отступлений от своего текста, но внезапно ветер рассказа усилился и явилось то, чего не было в рукописи. Он увидел целую галерею гротескных персонажей, которые зловещими тенями заскользили по сцене. Именно они упруго натянули сюжетные нити, создав образ порождающей монстров реальности. Монологи главных героев оказались решительно сокращены, но это лишь ускорило действие. Нельзя было не признать, что над пьесой работал мастер, человек, не только эмоционально вовлеченный в рассказ и разделяющий позицию автора, а совершенно бескомпромиссный в оценках. Клеменс ждал недописанного финала, и был поражен, когда на последних минутах, взламывая толстый гностический лед, высоко зазвучал голос обретённой надежды. Никакие напасти, никакие бесы реальности не смогут растоптать твою душу, если она устремлена ввысь. Ударились тяжелые волны занавеса, проявились огни, и Клеменса охватило рвущее душу чувство. Гордость за написанное омрачала мучительная ревность к соавтору. Шум аплодисментов вывел его из оцепенения. Шлёпая сиденьями кресел, публика рядами поднималась на ноги и порывисто выражала восторг. Сосед по ложе прикоснулся к его локтю, призывая показаться зрителям. Клеменс встал и начал неумело кланяться, вглядываясь в обращённые к нему лица. И почти сразу он начал узнавать их, одно за другим. В партере его чествовала респектабельная толпа: мошенники, которых он принимал за честных работодателей, продюсеры, бойко торговавшие его замыслами, друзья, нашедшие в его лице идеального кредитора, врачи, чьё вежливое безразличие стоило жизни их новорожденному, очернители, усердно пачкавшие его имя, плагиаторы, включая ответчиков в недавнем процессе, критики, у которых его неприятие извращений вызывало оскал ненависти, астролог, добивший его своим предсказанием, пропавшая Эльза. А на бельэтаже и балконе яростно отбивала ладони разноликая уличная дрянь, которая в последние годы лезла к нему в демонстрации человеческого убожества. Клеменс ощутил тошноту и отвернулся. Ему захотелось бежать из театра – от этих лиц, этого невыносимого шума, от себя самого. Седой джентльмен сжалился. Всё исчезло, подчиняясь властному жесту, и в наступившем беззвучии в холодную мглу протянулась пустая улица.
– Это вы закончили мою пьесу? – спросил Клеменс того, кто скорбно шёл следом.
– Я, – прозвучало в ответ. – Но это ваша пьеса. Вы бы именно так её дописали, если бы вам достало сил. После этого вас ждал триумф. Не та жалкая пародия, которая, наверное, не делает мне чести как постановщику, а триумф подлинный, заслуженный, который бы наполнил вас новым дыханием и силой обретённого смысла. Вы только не подумайте, что я злорадствую. Вы одарённая натура, страстная и сложная. Я уважаю вас, говорю это вполне искренне. Кого мне ещё уважать? Не этих же мерзавцев. Все они – лишь толпа мёртвых душ. Вы же абсолютно иное. У вас живая, жаждущая душа, и мне было нелегко прекратить ваше восхождение. Как видите, понадобилась целая армия, чтобы погасить ваш огонь. Но ведь он был погашен. Простите и поверьте: мне очень жаль.
Клеменс молчал. Он слушал, как звук его шагов рассыпается в сырой тьме, и вспоминал румянец на щеках Марты в тот день, когда он её потерял. А ещё ему вспомнился свет на её ладонях, когда он впервые, ещё не веря обретённому счастью, коснулся их своими губами. Провожатый какое-то время шёл рядом, а потом, вежливо поклонившись, оставил человека наедине с воспоминаниями, согревающими его в холоде нескончаемой ночи.
