Аркадий МАКАРОВ. Шурочка. Рассказ.

Ах, у Меланьи груди!
Брыкастые, как оленята.
Н. Клюев

Мы, безотцовщина, веселая и недобрая по вечерам приходили в сельский клуб и, сбившись в стаю где-нибудь в углу, лузгая семечки и давя ногами окурки, учились нехитрым движениям знаменитых рай­онных танцоров. Учились пить, сквернословить, цинично относиться к женщине. Проза жизни, жестокая и не всегда справедливая, ломала наши души и калечила нравственность. Послевоенные дети рано узна­ли горький привкус бытия. Но я, кажется, отвлекся - тема пота и слез в другой раз, а сегодня рассказ о здоровой чувственности, мо­лодой и жаркой, как июньское утро, которое обещает грозовой день.

Шурочка - так звали мою первую женщину - приехала к нам в Бон­дари летом, после окончания Ростовского пищевого техникума, и по­ступила работать на местный маслосырозавод технологом.

Поразительно, как иногда профессия откладывает свой отпечаток на внешний облик человека! Приезжая и сама была вся как сыр в масле. Она прямо светилась с ног до головы из кружевных оборочек платья, когда я впервые увидел ее на танцах в нашем районном клу­бе, или в Доме культуры, как он громко писался на афишах. Пышные волосы, затейливо уложенные на голове, напоминали взбитые сливки с кремом. Подведенные голубой тенью глаза, большие и ласковые, ярко накрашенный влажный рот были неотразимы. Среди тусклых и озабоченных районных невест она выглядела безусловной красавицей, пришед­шей из другого мира, где молочные реки, кисельные берега и масля­ные горы. По крайней мере, мне тогда все так и казалось. В то вре­мя приходили сравнения только гастрономического толка. Всякой сма­зливой девушке мы давали кличку, обозначающую что-нибудь съестное – «Котлетка», «Пампушка», «Пончик».

Шурочка была холостая, а вроде как бы и замужем, а может быть - просто разведенная. Спокойная и мягкая в движениях, она рез­ко отличалась от местных девиц, у которых взгляд выражал обычно беспокойство и ожидание. У нее же взгляд был открытый, ясный и уверенный в себе и знающий себе цену.

Одним словом, она была той роковой женщиной, за которой гусь­ком тянулись женихи и сплетни.

Обидчицы говорили, что она с мужиками не сдержанная, и курит, прости Господи, как проститутка, и ребят молодых портит. Вот Сань­ка Жигарь из-за нее Витъку Жучка порезал, и свой дом подпалил, а теперь, бедный, от этой суки и белой горячки в психушке мается. Но ни одно из подобных гнусных обвинений нашей героине не подходило - курящей ее мы никогда не видели, а что мужикам го­ловы крутит и ребят с ума сводит - на то она и роковая женщина.

Когда я на летних каникулах подрабатывал грузчиком на масло­заводе, пестая пузатые фляги с привезенным с окрестных сел моло­ком, то частенько видел ее в белом халате и белой высокой шапоч­ке. В руках у нее почему-то всегда были стеклянные трубочки и кол­бочки, такие же, как в нашей школьной химлаборатории, где мы про­ходили практикум. Она деловито открывала фляги, беря молоко на анализ, давала какие-то короткие распоряжения рабочим, и все-то у нее крутилось и ладилось, и я, зачарованный, забыв на машине оче­редную флягу, останавливался, жадно пожирая ее глазами.

Шурочка, чувствуя мое мальчишеское внимание, покровительствен­но улыбалась, весело подмигивала мне, показывая своим розовым пальчиком на борт машины, где, как врытые, стояли шеренги крутобоких неподъемных фляг. И я, вздохнув, снова принимался за работу.

Под конец дня у меня с непривычки так наламывалась спина, что я не сразу уходил дамой, а, покуривая где-нибудь в тенечке, дожидался, когда моя белокурая зазноба окончит работу.

Обычно она легко выпихивала из приемного отделения завода, подманивала меня пальцем и совала в руку небольшой бумажный свер­ток с плавлеными сырками или пачкой сливочного масла. Я сконфуженно пытался объяснить, что жду не ее, а своего товарища, и не сра­зу брал сверток. Она настойчиво совала подкормку мне за расстегну­тую рубашку, невзначай задерживала свою прохладную руку у меня на потном животе, потом прижимала палец к моим губам, и, повернувшись, уходила домой. Мне почему-то всегда нравилось смотреть на ее заго­релые икры, чуть подернутые светлым пушком. Там, на впадинке, под правым коленом была маленькая темная родинка, которую неудержимо хотелось поцеловать. Глядя ей вслед и глотая слюну, я докуривал ци­гарку, потом сплевывал себе под ноги в пыль, и с неохотой уходил домой. Мать всегда была рада моим гостинцам, они являлись хорошей поддержкой в то непростое и голодное время.

Если быть до конца справедливым, то от поклонников у Шурочки отбоя не было. Домой ее обычно провожали хором, изощряясь на свой деревенский лад в остроумии и любезностях.

Мы за ней ходили второй ревнивой волной, и видели, как она, ве­село смеясь и подзадоривая женихов, тихонько открывала калитку и быстро ныряла во двор, оставляя наших петухов с носом.

Бабка Нюра, у которой она снимала квартиру, неприятная, с рез­ким голосом женщина, выходила из сеней, грозя коромыслом, и таким образом отбивала всякий любовный пыл нетерпеливых ухажеров.

С нами, щенками, Шурочка обычно была приветлива и охотно принимала угощения из опустошенных редких садов местного расположения. Мы все по-своему были в нее влюблены. Бродя по ночным улицам, на­ша братва всегда останавливалась перед ее темными окнами и гадала - в чем она сейчас спит, в рубанке или голая? А если голая, то, как она выглядит...

Встав на завальню, мы вытрясали карманы, ссыпая ей в открытую форточку ворованные яблоки, и было слышно, как они, гремя и прыгая, рассыпались по дощатому полу. На эти набеги бабка Нюра никак не реагировала, - или крепко спала, или притворялась, что спит. По крайней мере, ее ругани мы ни разу не слышали.

В тот вечер, после лекции о вреде аборта, на которую набира­лось много односельчан мужского пола, справедливо считающих себя основными виновниками этой операции, были, как тогда заведено, тан­цы. После объявления белого танка, Шурочка, ободряюще улыбаясь, по­чему-то выбрала, именно меня. Победно посматривая на своих завист­ливых соперников, я, неуклюже переступая, осторожно придерживал за талию, прижавшуюся ко мне женщину, боясь своей неловкости.

То ли танец ее утомил, то ли еще по какой причине, но моя залетка, не дожидаясь окончания музыки, быстро шепнув мне на ухо, чтобы я пришел к дому бабки Нюре через полчаса, незаметно прошмыг­нула между танцующими, и тихонько выскользнула из клуба.

Когда я подходил к дружкам, маня всего распирало от счастья и хотелось тут же все выплеснуть, похваляясь своей победой.

- Обманет! - однозначно решила стая, остудив меня, - Они, бляди, все одинаковые, вот и тебя опозорила, бросив на танцах. Пойдем за это у Нюрки трубу свалим, пусть они, падлы, с бабкой дыму наг­лотаются!

Но я отговорил ребят от столь решительных действий и вышел на улицу.

Было тихо-тихо. Крыши домов, облитые сверху луной, матово светились. Под ногами сахарно похрустывал молодой ледок. Из придорожной травы игольчатый иней покалывал глаза. На белесом от лунного света небе стояли редкие звезды. Дрожа от возбуждения и прячась в тени домов, я торопливо пробирался на первое в своей жизни свида­ние, совсем еще не представляя, что буду делать, оставшись один на один с такой красивой, и как мне казалось, недоступной женщиной.

То, что она меня будет ждать, я нисколько не сомневался, счи­тая себя неотразимым сердцеедом. По крайней мере, сверстницы не обходили своим вниманием. Но меня это не задевало. Меня тянуло туда, в гриновский Зурбаган, к роковым и падшим женщинам, в дымные каба­ки и на туманные причалы, - одним словом, в разврат. От мысли, что через минуту я буду рядом со своей мечтой, щемило сердце.

Начитавшись книг oб удачливой и красивой жизни, я с трудом переносил нашу серую районную беспросветность. Мне всегда казалось, что такая жизнь временная, вот прилет кто-то родной и добрый и уве­дет меня отсюда в мир моих грез. Кто это будет, я не знал, друг или женщина, но я твердо знал, что так оно и случится. И вот теперь, похоже, мои мечты сбываются. Все! Решено! Брошу к чертям собачьим школу и женюсь на Шурочке. Уедем с ней вместе из этой зябкой дыры куда-нибудь к морю, в жаркие края, ну, хотя бы в Одессу. Портовый и фартовый город. Наймусь матросом, и буду покачиваться на всех морях и океанах. А моя Шурочка будет приходить к причалу и безутешно ждать, вглядываясь в обманчивую и зыбкую морскую даль. А я, возвра­тившись, продутый пассатами и муссонами, буду кунать свою хмельную голову в ее ладони, вспоминая запахи чужих таверн и дешевый одеко­лон продажных женщин.

Белый от луны дом бабки Нюры зиял черными провалами окон. Обвальная тишина придавила его низкую крышу, отчего дом казался вросшим в землю. Нельзя было поверить, что здесь кто-нибудь когда-ни­будь жил. Никого! Мертвая зона. От дощатого забора ложились в за­сохшие лопухи широкие и длинные полосы беспросветной тени. Еще не знакомый с женским коварством и лживостью, я не хотел верить, что меня так подло надули, и, остановившись напротив, с напряжением вглядывался в пустые окна. Они с безразличием смотрели куда-то мимо меня в лунную небесную даль.

Боясь оказаться посмешищем среди своей гоп-стоп-компании, я ре­шил не возвращаться в клуб и, глубоко вздохнув, повернул домой. Лу­на, нехотя, поплелась следом, как верная небесная собака. Сделав несколько шагов, я услышал тихий, протяжный свист, - наверное, кто-то из дружков засек меня и преследует. Я, чтобы не встречаться и ничего никому не объяснять, прибавил шагу. Вдруг две теплые и мяг­кие ладони закрыли мне глаза и я, остановившись, почувствовал за­тылком горячее и прерывистое дыхание. Сердце у меня сладко екнуло и покаталось, подпрыгивая, как мячик по ступенькам лестницы. Повернувшись, я оказался в замкнутом кольце рук.

Ну-ну-ну! Обиделся глупенький. Так уж и пошутить нельзя, - при­тянув мою голову к себе, она легким прикосновением поцеловала меня в озябший кончик носа, - Ай, кокой обидчивый, не игручий ухажер!

Я растеряно хлопал ресницами, оправдываясь и бормоча что-то невнятное.

- Ну, пойдем, пойдем! - Шурочка, взяв меня за руку, потянула за собой, ныряя в непроглядную тень, как в омут.

Я покорно последовал за ней.

Прислонившись спиной и забору, Шурочка медленно расстегнула мою курточку, просунула под нее руки и сцепила их у меня за спиной, отчего ее тело сомкнулось с моим и замерло в каком-то молчаливом и томительном ожидании.

Почему - не знаю, но вдруг стало жарко и душно. Слюна во рту сделалась густой и тягучей, и мне никак не удавалось ее проглотить.

Обхватив своими ногами мое бедро,  Шурочка потерлась щекой о мою щеку и еще теснее прижалась ко мне. Густые душистые волосы затопи­ли меня, и я барахтался в них, как рыба, беззвучно глотая воздух широко открытым ртом. Легкий темный плащик был распахнут, и в низ­ком вырезе платья тело ее излучало мучительный свет такой же тихий и таинственный, как эта лунная ночь. Ладонь моя сама по себе, не­произвольно нырнула в это восхитительное сияние, и заскользила по нему боязливо, как сорванный лист по неверной волне. В глубокой и теплой впадине разделяющей грудь на два всхолмия, кожа была нежной и бархатистой на ощупь. Вынырнув на гребень, я вдруг почувствовал, как под пальцами сосок становится тугим и упругим, как резиновая пробочка, тревожа мое еще смутное желание.

Шурочка, тяжело дыша и слегка оседая, проскользнула, откинув­шись, по моему бедру самым низом живота, впиваясь острыми коготка­ми мне в спину чуть повыше моего брючного ремня, затем вновь приль­нула ко мне, шаря губами мои губы. Ее язык влажный и прохладный, гибкий, как змейка, проскользнул в полуоткрытый рот и медленно по­терся о мое пересохшее небо, затем, ласкаясь, прильнул к моему язы­ку и, двигаясь взад-вперед, поднырнул под него, потом несколько раз встрепенувшись, замер.

Поцелуй засасывал меня в свою стремительную воронку все глуб­же и глубже. Он, как будто отрывал меня от пуповины, которая никак не хотела меня отпускать. И вот, оторвавшись, я закружился в этом водовороте, доверяясь нахлынувшему чувству. Появившейся солонова­тый привкус крови и зовущий запах близкого женского тела раздувал мои ноздри. Колено, согретое ее мягкими бедрами, вдруг непроизволь­но задергалось, и постыдная зябкая дрожь, которую никак не удавалось унять, стала сотрясать мое тело.

Шурочка, словно очнувшись, отпрянула от меня и стала торопливо застегивать мою вельветовую курточку. Пуговица на поясе куртки, соскальзывая, все никак не хотела попасть в тесную петельку, и Шурочкины пальцы, манипулируя возле, держали меня на самом пределе.

Закусив губу, я вдавился в забор, стараясь болью остановить непроизвольные и преждевременные толчки моего тела. Застегнув последнюю пуговицу, моя сладкая мучительница весело потрепала меня за щеку и, ободряя, сунула между губ невесть откуда взявшуюся аромат­ную сигаретину. Я вцепился в нее зубами, как в спасительный канат, ощупывая себя в поисках спичек. Я знал, что их у меня нет, но все же хлопал по карманам, как встрепенувшийся грач крыльями.

- Ладно, не ищи. Пойдем, я тебе сейчас огонька   вынесу, - Шурочка потянула меня к дому бабки Нюры, - не бойся, не бойся, хозяйка в город уехала сестру повидать. Пойдем на крыльце посидим, видишь ночь, какая! До утра бы домой не заходила. - Она, остановившись, ла­дошками запрокинула мое лицо вверх.

В бескрайних просторах белесого неба луна, как родник истекала светом, плеща мне прямо в глаза и заливая зрачки. Было невыносимо смотреть на яркий диск, от которого исходило сияние. В этом ослепи­тельном свете на кошачьих лапах, мягко ступая, ходили по селу, пе­репрыгивая с крыши на крышу, бродячие сны. Некоторые из них по тру­бам проникали в теплое человечье жилище и, переливаясь голубоватым светом, стряхивая звездную пыль, заползали под цветастые подушки к малым детям счастливым и безмятежным.

На невысоком крыльце, где жила Шурочка, был виден почти каждый гвоздь, каждая трещинка на дереве. Моя спутница, тихонько приоткрыв калитку, проскользнула внутрь двора, оставив меня одного. Я спус­тился на скамейку, которая тут же восторженно взвизгнула, наверное, радуясь тому, что кончилось ее одиночество.

Через некоторое время Шурочка, осторожно приподняв щеколду, вышла ко мне на крыльцо, теперь уже через сенную дверь. В руке у нее был маленький блестящий пистолетик, из ствола которого вместе с пуч­ком искр выпорхнула, затрепетав на воздухе, желтая бабочка огня.

Восхищенно посматривая на зажигалку, я, не спеша, затянулся, гордясь по праву уже приобретенными повадками заядлого курильщика. Дрожь от возбуждения стала проходить сама по себе, и я почувствовал силу и уверенность в теле.

- Нравится? - Шурочка повертела у меня перед глазами заморскую штучку, и сунула зажигалку в мою руку.

Прохладная никелированная тяжесть приятно оттягивала ладонь. Нажимая на спусковой крючок, я с восторгом смотрел, как вместе с коротким щелчком загорается и гаснет пламя. Загорается и гаснет.

- Ну, поиграй. Поиграй, зяблик пушистенький, - Шурочка, вытянув из хрусткой пачки сигаретку, не обращая внимание на огонек зажигал­ки, потянулась прикуривать от моей. Ее глаза оказались так близко, что я увидел себя там, внутри их, как будто была сломлена тонкая прозрачная преграда. Умело, выпуская струйки пахучего дыма, Шуроч­ка машинально, двумя пальчиками туда-сюда водила по длинному стер­жню сигаретины, потом, быстро затянувшись несколько раз, выбросила окурок через перила, и мне еще долго виделась в траве ее одинокая оранжевая точка.

- Замерз, бедненький! - Шурочка медленно перенесла одну мою ногу через скамейку, а сама села верхом на мои колени, обхватив их но­гами и прикрыв, как крыльями, черными полами плаща. Сладкое тепло тихо разливалось по всему моему телу.

- Ах, мой мальчик! Ах, ты, моя робочка! - она, шаловливо отки­нув голову, насмешливо смотрела на меня. Рука ее, пахнувшая парным молоком, блуждала в моих спутанных волосах. - Ах ты, теленочек мокрогубенький!

...Стояла осень. Счастливая семнадцатая осень моей жизни. Я впервые остался один на один, нет, не со своей бледнолицей сверст­ницей, а с настоящей красивой женщиной, на пальцах которой холодно светились перстни, от которых исходил умопомрачительный блеск, и тонкий, чуть слышный и неведомый мне запах плоти пьяно кружил го­лову. Острые лакированные ноготки держали меня, как мышку, не вы­пуская. Я не шел шелохнуться. Моего теоретического опыта явно не хватало, чтобы перейти к практическим действиям, и я только испу­гано хлопал ресницами. Стояла глубокая ночь, и луна, в прямом смы­сле, офонарела, глядя на меня, школьника, которого ждали невыучен­ные уроки, тяжелая рука матери и другие неприятности. Было весело и страшно одновременно, как перед дракой, или нет, как на экзаме­нах, когда надо говорить «да» или «нет», а точный ответ неизвестен.

Я не знал, куда деть свои длинные неуклюжие руки, они так и вылизали из тесных рукавов моей старой вельветовой курточки, перешитой матерью из старого халата. Проклятая бедность! Я стыдился себя за свою неумелость,  стыдился своей одежды, из которой давно вырос, стыдился своего убогого вида. Осень превращала наше село в непро­лазную топь, и по улицам можно было ходить или в сапогах, или на ходулях, поэтому на мне были пудовые кирзачи с ошметками родной на­липшей грязи, и я, подогнув ноги, старался не шмыгать своими бахи­лами по чистому дощатому полу крыльца.

Лавочка была узенькая и Шурочка, сидя верхом на моих коленях, то сжимала, то разжимала бедра, отчего у меня вновь стало сухо во рту и удушливо перехватало горло. Тело моей наездницы было легким и податливым, и чутко отзывалось на малейшее мое движение.  Шурочка сидела так, что ее грудь с нечаянно выскользнувшим из-за пазухи соском, оказалась на уровне моего лица, и сладкая мучительница мед­ленно шевеля плечами, провела набухшим соском сначала по моим ресни­цам, затем по щекам, на секунду задержалась у самого кончика носа, и наконец мои губы ощутили прохладную твердую горошину, которая не­выносимо сладостно заскользила по ним, отчего внутри меня, мягко тычась в грудную клетку, зашевелился слепой котенок еще не испытанных мною чувств. Вся моя мужская сущность напряглась до предела и, каза­лось, вот-вот взорвется, как переспелый гороховый стручок, выбрасы­вая наружу все свое содержимое. Губы, неожиданно вспомнив младен­ческое время, инстинктивно втянули в рот эту горошину, затем медлен­но выпустили ее.

Изогнувшись дугой, Шурочка порывисто прижала мою голову к се­бе, стараясь опустить ее все ниже и ниже. Пушистая вязаная кофточ­ка одета была на голое тело, и вот я, уже захлебываясь в восторге, оказался под ней в пахучем и сладком блаженстве. Я был настолько поражен нежностью и податливостью ее живота, что, казалось, вот-вот прорву эту оболочку и проникну туда весь, как есть, вместе с жестяными кирзачами и со шмотками родного чернозема на них, в са­мое ее чрево.

Уткнувшись носом в крепкий узелок ее пуповины, я, вероятно, от возбуждения, стал терять сознание, проваливаясь куда-то, в досель незнакомую мне истому. Казалось, мое тело потеряло вес и парило над бездной. Я рассасывался, растворялся в душном обмороке бесконечно долго, забывая обо всем и обо всех на свете. Усилием воли стряхи­вая охватившее меня сладкое оцепенение я, выныривая, выпростал го­лову.

Откинувшись, как на подушках, Шурочка полулежала, опираясь затылком о крылечный столб. Мне было стыдно и страшно одновременно. Берег моего детства уносился все дальше и дальше в знойное марево. Лодка моя, брошенная на произвол, то взлетала, как птица, на гре­бень волны, то вновь проваливалась в голубую стремнину. Канат, ко­торым я был связан с уходящим берегом, лопнул со звоном, и я, бол­таясь в лодке, лихорадочно искал весла, чтобы грести назад, туда в белоснежную чистую гавань, но Шурочка выбросила весла за борт, и руки мои загребали горстями только воздух, нигде не находя опоры. Ужас, неотвратимо надвигающего на меня невероятного и несказанно притягательного «нечто» входил в каждую мою клетку, колебля ее и не давая успокоиться. От спазмы в горле я не мог выговорить ни сло­ва, и только хрипло мычал что-то нечленораздельное, бестолково ты­чась мокрыми губами в Шурочкино лицо.

Рассыпчатый, веселый, без малейшего намека на издевку, смех мо­ей неожиданной подруги, тем не менее, обрушился на меня ледяным гра­дом. Испуганно отпрянув, я вжал голову в плечи, как будто прячась от опасности, но Шурочка нежно потрепала меня за мочку уха.

- Ах, ты, баловник! Ах, ты, проказник какой! Чему вас только в школах учат, а?

Я от двусмысленности своего положения смущенно зашмыгал носом. Что мне было ей ответить?

Она смеялась, а я потерянно хлопал глазами, не зная, что делать, - заплакать, или тоже беспечно рассмеяться.

Машинально щелкая зажигалкой, я увидел в коротких магниевых вспышках ее лучистые блестящие глаза и неотразимо прекрасное лицо.

Неожиданно, зябко передернув плечами, Шурочка перенесла через меня ногу, встала надо мной и медленно, и сладко потянувшись,  зары­лась в мою лохматую голову, с наслаждением втягивая воздух. Я чув­ствовал волосами, всей кожей головы, как трепетали ее ноздри.

Держа меня за рукав, Шурочка оттолкнула тихо простонавшую дверь, и вот мы уже оказались в непроглядной тьме дощатых сеней. Запахи домашней кухни обволокли меня, отчего невероятно захотелось есть, и я шумно сглотнул слюну.

-  Пойдем чай пить, - почему-то заговорщески зашептала она, щекоча губами мое ухо. Ее дыхание проникло за воротник рубашки, и я чуть не закричал от мучительного наслаждения.

Шаря в темноте, видимо нащупывая дверную ручку, Шурочка кончиками пальцев быстро пробежала по мне, скользнула под низ живота, и тут же, как будто обжигаясь, быстро отпрянула.

Спутница моя теперь почему-то не спешила в дом, и я на мгнове­ние потерял ее, беспомощно развода руками в кромешной тьме.  Ощупы­вая ладонями пространство вокруг себя, я пальцами уперся в нежные и податливые, как будто слегка подталые, груди прикрытые теплим на ощупь трикотажем. Шурочка поймала мою ладонь и, целуя, крепко при­жала ее,  затем медленно опустила вниз. Пальцы мои судорожно сжима­лись, захватывая ткань ее юбки.

Коротко вскрикнув, Шурочка резко оторвала от себя мою руку.

-  Ой! Дурачок неосторожный! У меня здесь шрам от аппендицита. Уже год, как вырезали, а - резко потянется, - больно! Не веришь? Потрогай! - она настойчиво потянула мою ладонь к себе, и пальцы мои очутились между ее подтяжками для чулок и прохладным шелковым ру­чейком трусиков.

То ли хирург был высшей квалификации, то ли еще что, но шрама от аппендицита не было, только упруго билась под пальцами наполненная молодой и нетерпеливой кровью паховая жила. Рука моя, еще не понимая, что делает, поднырнула под тонкий и, как мне показалось, слегка влажный шелк, очутившись в жестких зарослях осеннего луга. Я был страшно удивлен и обескуражен, - горсть прошлогоднего сена и... ничего больше! Совсем ничего! Только бесконечно-нежная склад­ка со скользкой ложбиной посередине. И это все?! Как же так? Мои пальцы озадачено, на ощупь стали осваивать окрестность, погружаясь в горячее и трепещущее устье.

Втиснувшись в меня, Шурочкино тело коротко содрогалось, то ли от боли, то ли еще от чего. Я, испугавшись, выдернул руку. Еще тол­кнувшись несколько раз, моя мучительница сразу обмякла, повиснув у меня на плечах. Здесь я по-настоящему растерялся, не зная, что пред­принять и, прижав к себе, обнимая, поддерживал послушное и беспо­мощное тело.

Через мгновение, глубоко вздохнув, Шурочка пришла в себя, выскользнув из моих рук. По нахлынувшему на меня теплу я понял, что избяная дверь открылась. Прошмыгнув в дом, я остановился у порога, боясь в темноте налететь на что-нибудь. Яркая вспышка света выхва­тила из ночи небогатое убранство русской избы. Чисто побеленная, натопленная печь дышала уютом. В углу, застеленная кружевной накид­кой, стояла железная кровать с пухлыми, лежащими друг на дружке по­душками в розовых наволочках. По всем приметам, это была, наверное, Шурочкина постель. Посередине постели, уставясь неподвижными гла­зами в потолок, лежал большой, сшитый из желтого плюша, медведь. Напротив кровати, по левую руку от меня, под темными иконами, в уг­лу тяжелым и вместительным кубом возвышался сундук, прикрытый самотканым из цветастых лоскутов ситца ковриком. Из-под коврика кованой серьгой свисал старинный замок с огромной скважиной для ключа. Сундук, еще, наверное, купеческих времен, гляделся ярким и праздни­чным. На сундуке лежало скатанное одеяло, сшитое так же, как и коврик, из разноцветных лоскутков материи. Вероятно, здесь было лежби­ще самой бабки Нюры.

Переминаясь с ноги на ногу, я стоял у порога, не зная, что де­лать дальше. Шурочка, не раздеваясь, гремела у плиты чайником, на­ливая в него воду из стоящего рядом на лавке большого оцинкованного бака.

От ее слегка помятой прически, зашпиленной замысловатой брошкой, от покатых плеч и спины веяло таким домашним, таким знакомым теп­лом, что я невольно опустился на сундук. По крашеному масляной крас­кой полу от электрической лампочки разбежались яркими зайчиками световые блики. Мои кирзачи выглядели здесь, как гусеничный трактор на детской площадке.

С ужасом я понял фатальную неизбежность - разуваться. В данной ситуации это было никак невозможно, потому что вместо шерстяных носок мои ноги были обмотаны концами рваного материнского вязаного платка - тепло и удобно, но мог же я это тряпье выволакивать нару­жу, хотя бедность, как известно, не порок.

Пока Шурочка возилась у печи, подкидывая на еще не успевшие остыть угли, поленья, она не обращала на меня никакого внимания, как будто забыла, что я стою здесь в избе у порога, прямо за ее спиной. Когда дрова разгорелись, и весело зашумел алюминиевый чайник, Шу­рочка выпростала руки из рукавов плаща и повесила его на гвоздик возле самой двери, затем, вытащив заколку, она встряхнула головой, отчего волосы светлыми волнами сбежали ей прямо на плечи. В избе было жарко, и Шурочка, ничуть меня не стесняясь, высоко подняв юб­ку, расстегнула подтяжки, и стала медленно скатывать вниз тонкие кап­роновые чулки, ставя попеременно на стул то одну, то другую ногу. Полоска бедра между чулкам и юбкой была настолько умопомрачительна, что я, с трудом себя удерживая, зажмурился ослепленный притягательной силой женского тела. Когда я открыл глаза, Шурочка уже стояла возле меня и загадочно улыбалась.

-  Ах, какие мы стеснительные, какие мы хорошие мальчики, - напевала она, гладя мою голову. - Ах, какие умницы!

Я смущенно уставился в пол. Ее пальчика на ногах с коротко остриженными ноготками тихо шевелились на ослепительной глади пола. Маленькие и круглые, как ягодки, с ярко накрашенными ноготками, они были так упоительно милы, что мне захотелось их тут же брать губами и, чтобы каждый отдельно, и так до бесконечности.

- Проходи, раздевайся. Снимай сапожища-то. - Шурочка показала рукой на стоящий стул.

Я стал скороговоркой бормотать что-то несуразное насчет тесных сапог, мозолей и так далее. Тогда она сама поставила напротив меня стул и уселась на него, положив свои босые ноги мне прямо в ладони. Я уселся рядом на сундук. Стул был гораздо ниже сундука и Шурочкины ноги сразу обнажились, открывая моему взору самое что ни на есть притягательное в женщине. Большим пальцем правой ноги она дотянулась до моего носа и, дурачась, несколько раз нажала на него.

-  Пипи! Поехали!

Я поймал ее ногу за щиколотку и стал быстро один за другим це­ловать ее теплые и твердые, как грибочки, подушечки пальцев. Тepпкий, полынный запах пота не оттолкнул меня, а напротив, обострил все мои чувства. Я с наслаждением вдыхал его, перебирая губами пальцы, целовал подошву, целовал нежную впадину на подошве, терся ще­кой о нее, боясь выпустить из рук столь непривычную игрушку.

Шурочкина голова лежала на спинке стула. Мне было видно, как гримаса острого наслаждения пробегала по ее лицу. Маленькие белые и крепкие, как камушки, зубы были стиснуты и обнажены в сладкой исто­ме.

Руки мои продолжали блуждать по ее ноге, гладили колено и ту самую ямочку на изгибе, где находилась вожделенная коричневая точ­ка родинки, опускаясь все ниже и ниже. Внутренняя сторона бедра была бархатистой на ощупь и такой нежной, что я, не выдержав, сполз с высокого сундука на пол и, стоя на коленях, зарылся между ее ног лицом, целуя каждый сантиметр, каждую клеточку ее тела.

Судорога пробежала по Шурочке, отдаваясь во мне тугими неудержимыми толчками. Ладонь моей распутницы то сжималась, то разжималась у меня на затылке. Шурочка тихо постанывала, прижимая мою голову к себе.

Забытый чайник давно уже гневно плевался на раскаленную плиту. Время перевалило за полночь, а я все никак не мог оторваться от впервые послушного мне тела женщины.

Шурочка, встав, быстро рывком стянула через голову кофточку, наступила, путаясь ногами, на юбку, и замерла посередине избы, свер­кая доступностью и невозможностью своего тела. Я не уловил момента, когда она сняла трусики, но темный сакральный треугольник был резко очерчен на гладкой белизне ее тела.

Шурочка тут же нырнула под одеяло,  зовя меня глазами. Что де­лать!!! Я вдруг явственно почувствовал всю несуразность своего по­ложения. Эти проклятые сапоги, рваные обмотки на ногах и эта женщина!

Мой разум вышвырнул меня наружу, на зябкую морозную улицу. Я шел домой, кусая пальцы, и плакал от боли и жалости к себе. Вот и теперь воспоминания вновь отбросили меня в мою далекую юность, и вновь чувство стыда и неловкости смущают меня, и я опять краснею и вжимаю голову в плечи, как в ожидании удара, из невероятного прошлого. Время еще не стерло ощущение позора за свою беспомощность в столь ответственный для мужчины случай. Оказалось - насколько страшно и трудно сделать один единственный шаг и переступить ту черту, которая навечно отделяет тебя от детского неведенья...

У своего дома я столкнулся с одним из моих товарищей.  Он, ожи­дая результата, терпеливо караулил меня почти всю ночь.

-  Ну, как? - с нескрываемой завистью спросил он.

-  Уработал! - как можно беспечнее сказал я, и в знак истинности сказанного пощелкал перед носом восхищенного друга подаренной зажигалкой.

На следующий день в доме бабки Нюры был праздник. За Шурочкой приехал красавец-лейтенант, летчик, только что окончивший военное училище. Я с восхищением смотрел на него. Слегка хмельной, со сбитой на затылок фуражке с золотым репьем, над которым распластались два таких же золотых крыла, он стоял у крыльца и одну за другой пускал в черное осеннее небо ослепительные бутоны ракет. Они с шипением и шелестом взлетали на неведомых стеблях, и рассыпались над головами собравшихся жителей огненными брызгами. Лейтенант в свой радостный день осыпал на счастье предзимнее холодное небо белыми ромашками...

Увидев в толпе мальчишек меня счастливая, прижавшись к тугому плечу лейтенанта, невеста подозвала меня и, взяв у своего любимого заряженную ракетницу, несколько раз медленно провела по тяжелому граненому черному стволу пальцами и протянула мне. Подняв руку над головой, зажмурясь, я нажал на спусковой крючок, и после короткого хлопка посмотрел в небо. Маленькая искорка бесконечно долго уходила в далекий космос, и я уже испугался, что моя звезда, так и не рас­пустившись, потухнет. Но вот веселый алый букет гвоздик рассыпался над тихими Бондарями, высвечивая каждую складку, каждую морщинку сбившихся в кучу домов. Был праздник ночи.