Николай ЗАЙЦЕВ. Дом инвалидов
- Ты мне друг или кто? Почему ты не хочешь мне помочь? – твердил, изрядно захмелевший, Володя Зорин своему приятелю Валентину, который отвечал ему словами совершенного непонимания проблемы:
- Ну, какой из тебя инвалид? Ты в зеркале себя давно видел? Не бывает таких уродов. Тебе в рыцарских ристалищах участвовать впору, а ты нетрудоспособным хочешь сделаться. У тебя какая-нибудь болезнь есть, кроме возможной гонореи потому, что ни одну юбку мимо себя не пропускаешь. Может ногу тебе отрезать или один глаз выткнуть? Говори – каким инвалидом ты хочешь стать?
- Да не хочу я им становиться, я хочу быть инвалидом. Мне нужна бумага, фиксирующая мою ущербность, а ты врач и заведуешь клиникой – вот и помоги, - бычился проситель.
- Скажи, зачем тебе это нужно? Ногу отрезать – тоже надо причину иметь, кто возьмётся здоровую ходулю ампутировать? – искал причину невозможности разрешения просьбы своего друга доктор. – Но ты мне хотя бы ответь, как такая блажь тебе в башку вступила? Люди за здоровье всё готовы отдать, а ты наоборот. Ты, вообще, в своём уме?
- Ум здесь ни при чём. Пойми, Валя, у меня нет другого выхода, - перешёл на трезво-доверительный тон Владимир. – Пришёл к нам на фирму новый директор. Контора наша наполовину бюджетная, полукоммерческая – процветает. Покупаем-продаём, заработки хорошие, а тут новый шеф. Затаился народ – на работу во время, домой поздно, энтузиазм на лицах и путаница в головах. А он, директор, никому ни слова, никто его не видит – когда шеф на службу приходит и когда уходит? Завёл себе двух молодых амбалов – думали для охраны. Общается только по телефону и приказы тоже из трубы и на бумаге. Нет ничего хуже непонятности в поведении начальника. Секретаршу спрашиваем, она делает рыбье лицо, а с рыбы, какой спрос – молчит и всё тут. Раньше болтливая была – спасу нет – всё и про всех знала, кто, кого и когда, и при какой погоде. Теперь же со спецом в несознанку идёт, будто сицилийский мафиози на допросе у следователя. Значит, подумал народ, есть какая-то тайна и подписка на её неразглашение. Омерта, если по-этрусски говорить.
Загрустил рабочий народ. Работа движется быстро, уверенно – доходы фирмы растут, а радости от всего этого нет. А без радости, что за жизнь. И вот, однажды…, шеф где-то припозднился и работники в лености застыли у компьютеров, позёвывая и потягиваясь. «Идите к окну, смотрите», - взвизгнула, наблюдавшая в стекло проёма суету улицы, наш кадровик Ленка. Мы прильнули к окнам, чуть не раздавив носы о стекло – таково было наше удивление увиденному за ним. Те самые два амбала вынимали из машины инвалидную коляску, в которой, как на троне восседал шеф нашей фирмы. События, происходящие последнее время в нашей конторе обратились в понятность, и мы облегчённо вздохнули, отошли от окон и занялись работой. Но оказалось рано мы успокоились, все события только начинались, но никто об этом ничего не знал, не думал и не предчувствовал.
Первым звонком, что прозвучал тихо и почти нежно с умилением, стало увольнение секретарши, которая, правда, перешла в разряд сотрудников отдела сбыта, так что произошла лишь некоторая перемена мест и потому ничуть не насторожила народ. Место секретаря заняла девушка серенькая, как мышка, с дебильновато-радостным выражением лица и слуховым аппаратом вкруг уха. Если к этому добавить ещё и очки с толстыми, будто лупа стёклами, получится портрет, достойный сострадания. Передвигалась она некой скользящей походкой, будто в прошлом привыкла ходить на лыжах и не смогла отучиться от такого умения. Сотрудники фирмы не знали, как себя вести: сочувствовать изнурённому недугом созданию, но ведь она на службе и решает какие-то задачи наравне с нами, а если не замечать её уродства – будет не по-совести, не по человечески. И всё же решили не замечать и не потому, что милосердие в нас истощилось – не знали, как его применить в данном случае. На паперти – там всё понятно, в инвалидном доме тоже, а тут оно будет приемлемо или покажется неуместным. Ведь объект милосердия такой же, как мы работник и получает зарплату.
Затеянный шефом ремонт офиса и благоустройство прилегающей территории тоже вначале не вызвали никаких подозрений, но когда площадь крыльца, по ступеням которого мы вольготно вбегали к дверям конторы, уменьшили до узкого прохода, а с обеих сторон оборудовали комфортные пандусы и по стенам всех помещений и коридорам развесили перила мы, вдруг, поняли – здесь собираются принять целую армию инвалидов. Вместо нас нынешних, и сразу испугались.
Испуг этот оправдался и очень скоро. За короткое время, за малые проступки были уволены более половины сотрудников, а их места неизменно занимали инвалиды – кто вторгался в офис на костылях, кто на коляске, некоторые приходили без посторонней помощи, но на их лицах-масках остановились признаки вырождения человечества. Они улыбались при встрече, а нам казалось, что их лица корчились в ненависти к нормальным людям. Бесцеремонно, но со знанием дела эти люди усаживались к чужим компьютерам и проводили за монитором всё рабочее время. Усидчивость – этот главный козырь своего недвижного существования они использовали против трепещущего всеми своими конечностями живого мира и побеждали. Нам надобно было время от времени размяться, пообщаться между собой, сделать комплимент женщине по поводу новой причёски – им всего этого не требовалось по сути. Они существовали в другом мире и, похоже, наслаждались тем бытием, что им определило их сознание, обременённое всё тем же неполноценным пространством жизни. Мы были полны желанием расширить кругозор того неширокого пространства, в котором они проживали, рассказать о внекомпьютерной жизни людей, но объекты нашего сочувствия не интересовались здоровой человеческой жизнью и, погружённые в мир виртуального проживания, высиживали рабочий день, потом расходились, разъезжались, расползались по своим норам, а представить, что они могли жить в других местах – домах, квартирах – мы просто не могли, очень уж непохожи были новые сотрудники на настоящих людей в своём стремлении к уединению и окружающие справедливо полагали, что какой-нибудь бункер, с наглухо закрывающейся дверью и есть ареал обитания этих индивидуумов.
Можно было бы привыкнуть к такому необычному соседству с, мягко говоря, неприятными, молчаливыми существами, но страх пораженчества в некоем соперничестве за выживание, в условиях трудовой конкуренции, не давали покоя той части общества, что по несогласию с беззаконием природы оставалась здоровой, весёлой и несоответственно обстоятельствам – жизнерадостной. Эту самую жизнерадостность и пытались загубить в нас некие силы, пребывающие в кажущемся бессилии и потому не воспринимаемые как враги, а только в самой малости неприятные люди.
Перестройка нашей фирмы в инвалидный дом продолжалась уверенно и безнаказанно. Наши рабочие места ужали, столы сдвинули вплотную к друг другу, чтобы расширить проходы, а теперь уже проезды для колясок. Шеф запретил здоровым сотрудникам конторы пользоваться лифтом, чтобы инвалиды не томились в долгом ожидании оного объекта, и мы вынуждены были подниматься на девятый этаж пешим ходом, но молча, без возмущений. Теперь, когда нас в конторе осталось только двое и мы занимаем пятачок площади в углу комнаты, а по офису уютно расположились инвалиды в колясках и брошенные ими костыли занимают места больше, чем наши два стола, какой есть выход из такого положения? Самому стать инвалидом или уйти, но куда? Везде прописаны льготы инвалидам, никто не может отказать им в приёме на работу, а здоровому человеку могут и мне кажется, что мой рост и сила моих мышц мешает мне жить и хочется унизиться, заболеть, стать маленьким и хилым, с гримасой вечного счастья на своём лице. Каково твоё мнение на этот счёт? – уже совсем по-трезвому спросил Володя.
- Не знаю, что и сказать. Надо что-то делать, решать, искать другую работу, - зачастил предложениями выхода из ситуации Валентин.
- Но почему я должен суетиться? С работой справляюсь. У меня масса клиентов, что доверяют мне. Уйду я, и они схлынут вслед. Ко мне уже подсадили парня для обучения моему промыслу, а он всё время крутит головой и невозможно поймать его взгляд и чему он желает обучиться – неясно. Скажи, как он будет объясняться с клиентом, если его голова не стоит на месте. Люди приходят ко мне, а смотрят на него, будто видят китайского болванчика и уходят, забывая, зачем явились сюда, думают, наверное, что попали не по адресу. Продажи катастрофически падают, а виноват в этом буду я, как заведующий отделом. Выход один, поделённый надвое – уйти мне или раздать остатний контингент работников фирмы по инвалидным домам, толь так можно вернуть фирме её былую состоятельность и авторитет. Ну, какой может быть авторитет, если солидный клиент видит, заключая сделку, сплошь нездоровое партнёрство, прикованных к сидениям людей, косноязычных и глухих, как он справится с этой зрительной правдой. И теперь я уже не могу ошибиться, не имею права и это – правда, которая не даёт мне спать по ночам. Неужели все права человека отданы недоразвитым людям, а ещё гомикам и феминисткам и как же быть здоровым людям, желающим жить по закону Божьему – живите и размножайтесь? – Володя махнул в рот рюмку водки и замолчал, углубясь в свои мысли.
Доктор не знал, что ответить другу. Он думал о мире, в котором продолжительность жизни людей увеличивается, но большинство детей рождаются на белый свет неполноценными его жителями. Последний медицинский осмотр призывников показал, что половина молодых ребят негодны к несению воинской службы и это сейчас, когда планка годен-негоден явно занижена. Если вернуть весь этот молодняк в недалёкие шестидесятые-семидесятые годы и провести отбор по тамошним критериям годности к воинской повинности, в армию попали бы только десять процентов нынешних призывников. Но ведь все нынешние, отсеянные от призыва в армию молодые люди – это будущие потенциальные инвалиды, а чьи места они займут в жизни и на службе (уж, конечно, не шахтёров и сталеваров), вопрос недалёкого времени. У него в клинике есть доктора-инвалиды и отзывы об их практике не всегда похвальны, а чаще нелестны, к ним не хотят идти лечиться люди потому, что не верят больным врачам. «Врач, излечись сам», - таково древнее изречение и оно верно во все времена. Доктор-инвалид опасен для общества, а вдруг ему захочется унизить пациента до своего состояния, а тут как нельзя кстати тот, кто по временному нездоровью оказался во власти такого врача – прецеденты таковых извращений лечебного процесса уже происходят и будут со временем множиться. Важно, кто и для какой цели идее в медицину, и какую клятву он приносит людям, а какую себе. А, вдруг, новоявленный доктор, давший клятву Гиппократа, полон мести за своё неполноценное детство, юность и помнит все обиды, нанесённые ему в том замечательном для здоровых людей времени, но горьком для детей и юношей, имеющих физические недостатки. Может возникнуть мечта, ещё там, в пространстве безжалостного детства – переменить мир под себя или сделать его хуже, а людей в нём оскопить, обезножить а, может быть, и обезглавить. И медицина здесь будет лучшим помощником в исполнении такой зловещей мечты. Как противостоять этой беспощадной цели? Определить всех нормальных людей в инвалиды и друга Володю тоже? Надобно будет основательно поразмыслить над создавшейся ситуацией, но на сухом берегу.
Когда друзья вышли из кафе, на дворе стемнело, длинные их тени в свете фонарей падали на мостовую, ползли по стенам зданий, корёжились, ломались и гнулись, пугая своих владельцев безобразностью линий воспроизведения отображения человеческих существ в параллельном мире. Ещё не прошёл испуг от недавнего разговора о приближающейся катастрофе человеческого бытия, а тут эти размашисто-уродливые тени довели нерадостное состояние разума к ужасу, и чтобы быстрее исчезнуть из поля зрения ярких фонарей и не видеть теневых искажений своей плоти, они влезли в автомобиль и тихо, почти крадучись, покатили по домам.
Жили друзья в одном доме и потому, загнав машину на стоянку, немного постояли на улице, покурили и разошлись по подъездам. Домашние уже спали и доктор, стараясь не шуметь, улёгся на диван и сразу же провалился в полусон, полубред человека, принявшего изрядную дозу спиртного. В этом сне, возбуждённый алкоголем и неприятным разговором разум рисовал ему картины недалёкого будущего, пронизанного видениями деградации человеческого общества к разрушению всех моральных его устоев, к одичанию и небрежению красотою природы и человека в ней. Он видел себя, затерянным в огромном, каменном городе, где прямые, широкие улицы тянулись куда-то вдаль, туда же непрерывным потоком стремились автомобили. На улицах, у домов не росли деревья, не было видно и цветов – только камень, бетон, стекло и асфальт. Всё это безрадостное зрелище раскинулось перед ним, пугало свое безжизненностью, а он, будто бы наблюдал эти передвижения авто и людей т недвижность каменных громад сверху, с какой-то точки поднебесной сферы, предоставленной ему каким-то случаем, для обозрения грядущего мира, урбанизированного до катастрофической непохожести на то бытие, из которого ему довелось выпасть в сон.
Себя он не видел, но блуждал взглядом по улицам, закоулкам, кварталам, наполненным шикарными домами, гостиницами, офисами, перемещался в трущобы, где некие люди грелись у полыхающих костров в мусорных контейнерах. Здесь не было видно автомобилей, на грязных тротуарах резвились ребятишки, полуразрушенные дома накренились в сторону своего будущего падения. «Гарлем, да и только», - мелькнула бессонная мысль, и он опустился наземь у одного из контейнеров, внутри которого горел мусор и едкий дым окутывал толпу людей, стоящих неподвижно, будто восковые фигуры в музее мадам Тюссо. Он пошёл меж ними, вглядываясь в угрюмые лица, глаза, что казались навсегда лишёнными радости человеческих чувств – улыбок и даже, хотя об этом не хотелось думать, стремления к жизни. Попадались знакомые, он пытался с ними заговорить, выяснить что-либо об их присутствии в этом странном месте, но они молчали, отворачивались, выказывая полное отсутствие желания к общению. Потом к нему подошла лохматая собака и, прикусив штанину его брюк, потащила куда-то в сторону и скоро вывела в другую часть города, безлюдную, но с чисто вымытыми улицами и тротуарами. Собака скрылась в обратном направлении, а он побрёл на звуки нарастающего колокольного звона. За поворотом его взгляду открылся вид белокаменного храма, с колоколен которого и лился звон благовеста. Ещё издалека он увидел, что на паперти толпится люд, просящий подаяния. Валентин порылся в карманах, ничего там не нашёл, кроме стодолларовой купюры и начал осматриваться по сторонам в поисках размена американской валюты. Но двери в нижних этажах зданий оказались заперты, и он приблизился к храму, зажав в руке зелёную бумажку неразмененных денег.
Нищие окружили его, тянули руки, а он не знал, как распорядиться единственным достоянием – кому подарить сто баксов. Валентин растерялся – паперть кишела нищим людом, одетым в дырявые рубахи, пиджаки не по размеру, будто с чужого плеча. Заношенное, грязное рваньё сочеталось с новой одеждой, видимо, кем-то подаренной. Женщины и мужчины мало отличались друг от друга разнообразием своих костюмов, полный хаос царил среди одеяний, как признаков половой принадлежности индивидуумов в этой толпе. И тут, вдруг, он увидел, чуть поодаль от сборища неразличимых внешне людей, окруживших его, своего друга Володю. Он возвышался над разношерстной толпой, как Гулливер среди лилипутов, но от этого своего превосходство выглядел совсем нелепо: в штанах, обтягивающих его крепкие ноги и порванных на коленях, в пиджаке, надетом на голое тело, с одним оторванным рукавом, взлохмаченной, нечесаной головой и протянутой за подаянием обнажённой рукой. Это был тот самый Володя, его друг, что мог, нимало сумняшися, спустить в кабаке все деньги, обнаруженные ненароком в своих карманах для довольства и веселья друзей. Это его невероятное перевоплощение из могучего красавца, любимца женщин и друзей, символа щедрости и доброго нрава в нищего оборванца, не соответствовало самой сути появления такого человека в природе, статусу богатыря, умницы и любодея. Неужели недавнее недовольство жизнью, необдуманная зависть к людям, прикованным болезнью к малоподвижным формам жизни, желание стать инвалидом, имеет такие вот зловещие последствия. Он стал пробиваться через толпу в сторону своего друга, новообращённого попрошайки, чтобы прояснить ситуацию, что так пугала безобразностью проходящего перед ним видения. Дать Володе денег или забрать отсюда домой, обмыть, переодеть, ну сделать всё, чтобы не знать оскорблённых дружеских чувств и своих лично тоже потому, что твой друг находится в униженном состоянии жалкого пребывания в толпе нищих, никому не нужных людей. Наконец, Валентин, уже и сам изрядно потрёпанный, с зажатой в кулаке американской сотней, поравнялся с другом, взгляд Володи оживился, но тут же огонёк задора и радости стух, и приходилось прислушиваться к тем словам, что произносили его спёкшиеся, наверное, от жажды губы: «Я тебе говорил, просил, а ты смеялся надо мной, не верил, не хотел меня понять, - необычным, шипящим гласными буквами голосом упрекал его Володя. – Что тебе стоило сделать меня инвалидом? Подумаешь, лишился бы одной ноги, а теперь я потерял всё – работу, семью, человеческое достоинство. Кто виноват? А вот такие, как ты, доктора, что пестовали и лечили инвалидов, а к нормальным, здоровым людям относились с недоверием, называли симулянтами, не давали бюллетеней, гнали на работу с температурой, поносом и с похмелья. Посмотри вокруг, что творится от этой вашей лояльности к уродам и неверия в маленькие слабости смелых, сильных людей. Теперь никого лечить и вовсе не нужно – нас уничтожит голод, холод и равнодушие людей, которое возбудили против нас вы, доктора, не желая обращать внимания на болячки внешне здоровых пациентов. Почему, скажи мне, правами человека наделяются только уроды и педерасты, а нормальные люди должны добывать их в революциях и войнах. На войну забирают здоровых мужиков, возвращают инвалидов и только тогда вспоминают об их правах человека. Уроды же остаются дома и производят на свет таких же недоносков, как и сами. Говорят, что дебилы родятся от алкашей – ваше докторское определение – ан, нет, братец, дебилы родятся от дураков, и ты это прекрасно знаешь. Нынче все восхищаются – дескать, смотрите, вот человек, не имея рук, рисует ногами, не умея говорить, пишет стихи, собирая буквы в слова на компьютере, а люди радуются, идут смотреть мазню безрукого худлжника и читают стихи безмолвного поэта. Между тем, в это же время, совсем рядом проводятся выставки картин Васнецова, Рембранта, Левитана, Коровина, выходят сборники сочинений Пушкина, Беранже, Гете, Есенина, Вийона. На сценах, телевидении резвятся петросяны и их «детишки», а также галкины, малкины, палкины, мужики, переодетые старухами и иже с ними – безголосые певцы и полуголые певички: беланы, королёвы и вся фабрика звёзд. «Русские идут», - кричат на Западе об открывшихся границах бывшего Союза. «Уроды идут», кричат в странах, освобождённых от «ига» советов, сетуя на открытость тех же границ, откуда и прорвалось к нам приукрашенное уродство, однополая любовь, права недочеловеков, и несъедобная дрянь, спрятанная под яркими этикетками. Но мы ещё помним вкусную еду и улыбки красивых людей, а теперь глянь-ка по сторонам – это видение ближайшего будущего.
Володя подхватил друга под локоть, втащил на ступеньки лестницы, ведущей к храму, поводя рукой по кругу, обозначил видимость открывшейся панорамы некоей жизни, что зримо текла рядом. «Вот оно, наше будущее». Перед взором Валентина, поверх голов нищего сброда, открылся простор улицы, по обе стороны которой стояли оборванцы, угрюмо глядевшие перед собой – женщины и мужчины, выглядевшие между тем, несмотря на покрывающие их тела лохмотья, если не красавцами, то вполне работоспособными, нехилыми людьми и только их согбенные спины и драная одежда напоминали о той необъяснимой, тяжкой нужде, нежданно привалившей им в наказание за какое-то былое и ко всему равнодушное счастье. По проезжей части улицы сновали снабжённые мощными двигателями инвалидные коляски, сопровождаемые молодчиками в кожаных доспехах верхом на мотоциклах. Из колясок, разукрашенных, как носилки римских императоров, выползали, выходили на костылях убогие люди, одетые в сюртуки и белые рубашки, головы их венчали шляпы, под полями которых нередко были видны улыбки олигофренов, они раскланивались перед друг другом, входили в магазины, театры, кафе, а их охрана разгоняла нищих, что мешали своим присутствием проползанию этих покарёженных жизнью существ к намеченной цели. Некоторых из них несли на руках служители их необычного культа и они уродливыми, маленькими ручками неумело разбрасывали вдоль пути своего следования мелкие монеты на потребу и здоровье нищего сброда.
«Смотри и думай, смотри и думай», - кричал ему прямо в ухо Володя и этот крик, пронесшись через его голову, разносился по улице и возвращался гулким эхом надвигающейся беды. Внезапно пошёл дождь и все безобразные видения, и звуки исчезли в шуме падающей наземь воды.
В последующие за этими событиями дни, доктор изменил порядок работы своей клиники – определил врачей-инвалидов в подчинение специалистов, не имеющих отклонений в физическом и психическом состоянии здоровья. Обязал весь медицинский персонал пройти обследование и лично выписывал направления в диагностический центр, а после все карточки здоровья своих сотрудников запер в сейф, тщательно изучив необходимые качества их профпригодности к врачебной деятельности. И с Володей тоже повезло – попал в клинику президент крупной торговой фирмы с приступом стенокардии и в благодарность за излечение от недуга он принял друга к себе на службу руководителем отдела продаж, освободив тем самым от желания стать инвалидом. Пока.
Эту радость они отметили с другом в любимом ресторанчике «Хлеб, соль», где как-бы продолжили давний разговор, с которого и началось осмысление действий, происходящих как в масштабе бывшей Володиной фирмы, так и в мировом пространстве, обобщили ту беседу с виртуальным монологом Владимира, в недавно просмотренном Валентином сновидение, рассказанном автору того выступления свидетелем оного.
- Ты прав, мой друг, во всём виновата медицина, - признавался другу доктор. – Это мы плодим и выпускаем в свет инвалидов. Надобно поступать иначе, не заставлять здоровых людей обслуживать целую армию мнимо-неработоспособных людей. Если человек малоподвижен, но имеет разумную голову и силу рук, никакой инвалидности ему не давать и пенсии тоже. Тогда он сам и общество перестанут считать такого индивидуума ущербным, и будут смотреть на него, а он на себя, как на равноправного члена общества. Такие действия позволят сократить армию иждивенцев наполовину. Они ведь хотят быть полноправными участниками событий, происходящих в мире. Это их шанс – жить без унижения, не испытывать жалостливых взглядов вослед своему движению по жизни. Произошла же эмансипация женщин. Этот этап в жизни общества назовём – эмансипация инвалидов. Реформу здравоохранения на вверенном мне участке – у себя в клинике – я уже произвёл. Отныне все пациенты равны и те, что имеют физические недостатки и совершенно здоровые. Хочешь считаться инвалидом – ради Бога, но при этом никакой работы, практики, службы, а лишь льготное проживание на пенсионное пособие. И предлагать выбор человеку между достоинством и унижением должен врач и делать такое предложение он обязан честно и открыто. Мир переменится к лучшему. Мы перестанем их кое-как терпеть, а будем соотноситься с ними как с равноправными партнёрами, они, в свою очередь, отставят ненависть к здоровью и веселью в сторону и заживут уже нераздельной с обществом нормальных людей жизнью. Ведь пока общество ублажает инвалидов и боится их обидеть, даёт им взятки от собственного довольно спорного совершенства, они чувствуют пренебрежение их присутствием и, как могут, мстят здоровым людям, вымогая от власть имущих всё новые и новые льготы для собственной жизни. И получают…, а лишь бы не путались под ногами. Но они не только под ногами – повсюду создаются общества инвалидов и уже требуют самых неожиданных решений правительства, что озабочено всё более мощной социальной нагрузкой на бюджет. Просто надобно узаконить равноправие среди всех жителей планеты и не только перед законом, но и между людьми тоже, а это значит эмансипировать инвалидов в общество, реабилитировать их немощь и никакой жалости, хочешь работать и жить по-человечески – милости просим, не хочешь или не можешь – вот тебе достойное содержание и не суйся, куда тебя не просят. Никаких затратных обществ, требований и льгот – всё уложить в размер пенсионного обеспечения.
Володя молчал, слушая монолог друга, его явно устраивала роль немого собеседника, он чему-то блаженно улыбался, но взгляд оставался грустным:
- Хорошая идея. Ты гений, Валя. Инвалидов мы почти победили и трудоустроили. Конечно, твои рассуждения и действия ещё далеко не свершившийся факт. Неизвестно как воспримет твои слова об этих великих преобразованиях подлая, чиновная рать, что кормится у инвалидной, льготной кормушки? Будем ждать, а сейчас о другом. Ты освободил меня из дома инвалидов и я доволен новой работой. Отношение сотрудников, к моему появлению в конторе, более чем благоприятное. Но их отношения между собой мне не очень нравятся – поцелуи при встрече, дружеские похлопывания по задней части тела, подкрашенные губы, выщипанные брови и всё это делают мужчины, а женщин на фирме нет вовсе. На меня они посматривают с вожделением вакханок. Куда я опять попал? Из огня, да в полымя? Неужели в мире не осталось места, где нормальный, здоровый мужчина может жить по правилам своей среды и сути мужского существования? Ты видел где-нибудь голубые жалюзи? Нет. У нас на фирме окна прикрыты голубыми жалюзями и потому свет, проникающий в помещение тоже – голубой, - Володя махнул в рот водку из стакана тонкого голубого стекла и застыл, будто изваяние того мужчины, что однажды задумался о кромешной бессмыслице человеческих деяний и остался в памяти потомков скульптурой «Мыслителя».
