Дарья ГУЩИНА. Весь этот дом

Рассказ

 Не могу сказать, когда довелось его увидать впервые; теперь кажется, что он существовал всегда, как себя помню. Дому этому суждено было стать для меня неким символом той недостижимой и прекрасной тайны жизни, без которого, наверно, не обходится ни одно подрастающее существо. У каждого в детстве бывает что-то подобное: открытка с чарующим нездешним пейзажем, волнующая песенка, которую почему-то так редко услышишь в эфире, какой-то фильм, или книжка, или просто старинное ёлочное украшение, которое тебе даже не дают в руки, лишь раз в году вывешивая куда-нибудь на самую верхнюю, недоступную ветку – а то, мало ли… Потом обычно всё это тускнеет, отходит на дальний план, вызывая в лучшем случае лёгкую ностальгическую нотку; подросшие уже начинают влюбляться не в песенки, а в певиц или певцов, не в фильмы, а в актёров и актрис – что вполне объяснимо и совсем неинтересно. Мой же Дом, со всеми его обитателями, всегда проходил красной нитью, вплетённой в мою – ну не то чтобы судьбу, а просто внутреннюю жизнь, покуда таковая теплится. Правда, слово «красная» тут неуместно; цвет этой незримой для остальных нити – благородно небросок, он представляется мне то жемчужным, то серебристым, то голубовато-серым, то фисташковым… Хотя сам-то Дом фасад всегда имел желтовато-бежевый, поблёкший от времени, а крышу - красновато-коричневую, также как подзоры и оконные рамы с их сложной резьбой. Окна в доме были необычны – по первому этажу они закрывались тёмными ставнями с трудноразличимым зооморфным орнаментом, по второму имели полуовальную форму, а на самом верху, в продолговатом как башня мезонине, единственное окно являло собой овал, похожий на старинное зеркало. Слева в Дом вело крыльцо, увенчанное маленькой башенкой, а справа к нему примыкала терраса с цветными стёклами. Но весь этот декор ничуть не утяжелял облика – Дом, словно ракета, тянулся ввысь, парил над окрестными жилищами – как старыми запущенными избушками, так и вполне добротными, но ничем не примечательными дачами. Дом ассоциировался у меня с силуэтом высокой стройной женщины с гладкой причёской, в платье строгом и узком, но с неожиданно роскошными кружевными манжетами на рукавах и пышными оборками по подолу. Теперь-то я понимаю, что он был выстроен «в стиле модерн с неорусскими элементами» (или наоборот?), что оказался хотя и довольно велик, - но всё же не настолько, чтобы его в своё время национализировали, разместив там какие-нибудь детские ясли или филиал библиотеки. Видимо, семья им владела изначально большая, и поэтому соввласть даже не стала ничего ни отнимать, ни уплотнять, ни подселять – и это чудо сохранилось.

 Нынешние владельцы вселились сюда уже по обмену с единственной оставшейся к тому времени старушкой – но это стало мне известно потом. В детские же свои годы, набредя на Дом случайно и влюбившись в него сразу и навсегда, я ни о чём таком даже не задумывалась – моей души неопытное зренье предпочитало сумрак тайны знанью. Тогда мне бывало достаточно просто миновать не очень длинную улицу, свернуть в переулок, пройти мимо объекта своего пристального внимания, делая вид, что просто гуляю (а времена были безмятежные, и дети действительно могли гулять, где хотели, хоть стайками, хоть в одиночку), и увидать через сквозной забор, что сегодня – о, до чего ж красиво лёг снег, и как загадочно горят два полуокна на втором этаже; либо, наоборот, - что окна первого этажа распахнуты, занавески раздвинуты и на подоконники вынесены горшки с яркими цветами; или - что сегодня ставни закрыты, калитка заперта, и дом, осыпаемый бронзой и охрой осенней листвы, одинок и неприступен в своей покинутости… После чего обычно шла дальше, до конца переулка, и возвращалась по параллельной улице, бросая, обернувшись, прощальный взгляд наискосок, – через сад одной из дач дом просматривался, особенно зимой или поздней осенью, со стороны уже не фасада, а заднего двора - там у него тоже был свой сад с беседкой. И приходила к себе домой с ощущением сделанного дела, вроде обязательного ритуального прикосновения к тайному талисману.

 Моя семья жила в обычной хрущёвской пятиэтажке, что одиноко стояла в начале улицы, возвышаясь над малоэтажной частной застройкой. Наши окна выходили, увы, на шоссе, за которым громоздились какие-то склады, фабричные корпуса, пустыри, магазины стройматериалов и садового инвентаря… То была окраина города - старинного, не очень маленького, но и далеко не миллионника. Мы же относились к пригородному посёлку – полу-слободскому, полу-дачному, откуда в город добирались на автобусе. В посёлке во времена моего детства были своя школа, почта, пара-тройка магазинов и отделение милиции – вот и вся цивилизация.

 В квартирку нашу родителей переселили из совсем уже разваливавшегося барака на другом конце города, чему они были счастливы. Я почти не помню того барака, в котором провела первые три года своей жизни, однако о его суровых буднях мне часто рассказывала – нет, не мама, а баба Нефа, соседка, которую в нашей семье называли «легендарной личностью». Эта баба Нефа, Енефа Аникеевна по паспорту, была важной грузной старухой, седой и румяной – словно реинкарнировавшейся из какой-нибудь пьесы Островского. Будучи в том бараке негласной предводительницей, она мобилизовывала мужиков на какие-то мелкие ремонты и покраски, разводила под окнами клумбы и зорко их оберегала, а также, сама бездетная вдова, охотно и умело приглядывала за барачными детьми, включая и меня маленькую.

 Но славилась она прежде всего феноменальной памятью и невероятной осведомлённостью обо всех и обо всём, что только попадало в поле её зрения и слуха. Неведомо откуда, но ей всегда было известно в деталях и подробностях не только про то, кто с кем живёт, где служит и сколько получает, но и кого вчера вызывали к директору школы, а к кому скоро приезжает зять с Сахалина, у кого умер свояк в Тамбовской области и как прошли похороны, за что тот лишён квартальной премии, чего этим подарили на серебряную свадьбу… Всем массивом информации баба Нефа охотно делилась с любопытствующими. Но никто и никогда, по моему, не называл её сплетницей – во-первых, видимо, оттого, что информация бывала исключительно достоверной, а во-вторых – никакое злословие бабе Нефе присуще не было совершенно, напротив, она выступала в роли не осуждающей, а скорее всепонимающей и сочувствующей. Было видно, что сбор и накопление, анализ и передача подобного рода знаний необходимы ей просто как хлеб и воздух, что она вот так живёт - жизнью других, а существовать по-иному просто не сможет, и всё тут.

 Перебравшись из барака сюда, в соседний с нами подъезд, вместе со своими белыми занавесками, геранями, иконами, старой рассохшейся мебелью, баба Нефа на новом месте освоилась быстро. Она постоянно восседала на лавочке во дворе (тем паче, что теперь, с появлением всех удобств, фронт домашних работ существенно сократился), вдумчиво наблюдая за протекающей действительностью и степенно выслушивая всех, кто к ней присаживался. И вскоре уже знала про посёлок и его обитателей получше любой из возможных спецслужб.

 От неё-то, точнее, от услышанных её разговоров с какими-то другими соседками, мне и удалось случайно узнать, кто в тереме живёт. Впрочем, к тому времени я и сама начала кое-что замечать. Однажды, вернувшись из пионерлагеря и привычно, в первый же день побежав навестить свой объект, я обнаружила новый забор – к счастью, снова сквозной, как и прежний. Но теперь он был ровный, свежевыкрашенный; в нескольких местах в нём даже были предусмотрены специальные проёмы для нескольких деревьев, растущих на участке с наклоном в сторону улицы, - то есть ни стволов, ни ветвей вырубать не стали, хотя могли бы, а обошлись с ними предельно бережно, как полагается настоящим хозяевам. За забором и этими деревьями расстилалась небольшая заросшая лужайка, через которую до крыльца вела дорожка, – и вот теперь эта лужайка была хорошо подстрижена, а недалеко от террасы можно было углядеть детскую песочницу, которой раньше точно никогда не наблюдалось! Похоже, тут поселились новые жильцы – и вряд ли дачники, дачники, понятно, не стали бы заниматься таким благоустройством. Потом там стали частенько виднеться разбросанные по лужайке мячи и куклы, яркие пледы для загорания … Наконец, однажды мне удалось лицезреть двух девчушек лет трёх-четырёх, светло-русых, тоненьких, как былиночки, вместе с такой же светло-русой мамой – на вид не слишком юной, но подтянутой, одетой как-то по спортивному, что не было особенно принято у матерей семейств в наших краях.

 А вскоре, накачивая во дворе свой новенький велосипед, я краем уха услыхала повествование бабы Нефы о каких-то там неведомых и неинтересных мне Званцевых: от, мол, те хозяевА оказались знатные! Сам-то, хоть вроде и профессор, а рукастой – полный ремонт произвёл, ванну в доме устроил, забором новым огородился… И сама тоже всё умеет: сейчас на ребят разве чего путное укупишь, а она, вон, как дочек-то обшивает, прям картинки они у ей… Тут до меня дошло, о ком, собственно, речь; я мгновенно навострила уши. У самой-то, продолжала Нефа, служба такая – один рабочий день в неделю только, а остальные – на дому сидит, ошибки выправляет; это они так специально устроились, чтоб детей, значит, в сад не отдавать… Эт хорошо, правильно, - одобрила одна из сидящих с Нефой тёток, а другая задумчиво добавила: не, а я бы от городской прописки ради этой глухомани ни за что б не отказалась, вот повезло-то Палне на старости лет пожить с удобствами, всё ей теперь там рядом – и аптека, и поликлиника, и универсам, а у нас здесь что…

 Разговор плавно перешёл на другое, а я, вскочив на велик, сделала свой первый заезд в заветную сторону, и, кажется, прямо в тот же раз впервые увидала самого – чуть сутулого человека с аккуратной маленькой бородкой, чем-то похожего на актёра Юрия Яковлева, выходившего из калитки с портфелем в руках - явно в сторону автобусной остановки…

 Теперь я знала всю семью в лицо. А вскоре она ещё пополнилась новым своим членом, а именно - восхитительной собакой, русской псовой борзой. Эта порода всегда меня прельщала странными пропорциями, грациозностью и невероятно дружелюбной общительностью – просто удивительно, что вообще-то она выведена предками не только ловить зайчишек, но и рвать зубами волков с медведями. В обычном человеческом быту такая собака бесполезна, сторож из неё вообще никакой, и держат её исключительно для души (то есть, для самого важного в жизни – добавляю сейчас, с высоты, что называется, прожитых лет…). Тогда же я просто решила, что завели её именно что для красоты – ничего более не подходило к этому необычному дому, как светло-серое, с рыжеватыми пятнами существо, резвящееся на лужайке. Проезжая или проходя мимо, я теперь всё больше заглядывалась на собаку, чем на дом и его хозяев; однажды мне даже удалось украдкой потрогать её любопытный нос, влажный и гладкий, как маслина, который она высунула сквозь заборные рейки!..

 Званцевы жили замкнуто, с соседями лишь вежливо здороваясь, но никак не общаясь – так что совершенно непонятно, какие сороки на хвосте приносили бабе Нефе те сведения, которые у неё имелись. Пару раз на протяжении следующих лет мне доводилось видеть у их калитки машины с номерами не наших краёв и прибывших на них гостей (их то провожали, то встречали) - развесёлых, широкоплечих бородачей в джинсовке, чьи спутницы, молодые либо молодящиеся, запомнились своими браслетами, амулетами, бусами и прочей бижутерией, явно не простецкой и не дешёвой. Художники, - почему-то сразу догадывалась я, хотя сама ни разу с таковыми не сталкивалась.

 В целом же Дом с его обитателями оставался по-прежнему непроницаем и загадочен. Девочки подросли и вроде бы даже пошли в нашу местную школу – но их я во время учебного года ещё ни разу не успела заметить среди младшеклассников. Но затем, в летние каникулы, произошло поистине невероятное событие – не побоюсь сказать, что одно из самых волнующих за всю мою жизнь. Одна дама преклонных лет, наша очень дальняя родственница, выбралась к нам в гости – в первый раз на эту квартиру. Выбралась на целый день - для неё это было целым серьёзным путешествием за город – как из-за возраста, так и по причине принципиального домоседства. Мама, наговорившись с нею на свои скучно-родственные темы, велела мне развлечь гостью прогулкой до нашего лесочка, покуда сама займётся обедом. Мне пришлось, отложив книжку, с тоской отправиться туда, вежливо отвечая дорогой на какие-то дежурные вопросы этой строгой прямой старухи в соломенной шляпе, не очень-то приветливо взирающей на пыльные улицы посёлка со слоняющимися дачниками.

 Мы миновали наш грязноватый пруд, где было запрещено купаться, хотя народ запрету не внимал, потом дошли до лесной опушки и немного там побродили, собирая невзрачные букетики каких-то мелких цветочков. После чего можно было возвращаться домой, и я решила сделать небольшой крюк, но провести спутницу мимо своего заветного объекта. Собака на участке явно изнывала от одиночества и потому охотно пробежалась за нами со своей стороны забора. Я обратила на неё внимание старухи – на самом деле ожидая, что она оценит необычное строение, так не похожее на всё, что успела тут увидеть. Но увы, та скользнула и по собаке, и по Дому равнодушным взглядом, как, кстати, часто делали и другие мои знакомые, которых я иногда нарочно сюда заманивала на прогулки. Что снова на мгновенье повергло меня в уныние: ну почему люди так глухи и слепы ко всему по-настоящему прекрасному и необычному?..

 Пройдя ещё немного по пустой улице, мы заметили идущую навстречу женщину с сумками - должно быть, из магазина; я в неё и не вглядывалась. Но вот мы поравнялись, и вдруг моя Клара Михайловна пронзительно воскликнула своим скрипучим голосом: «Ангелина, ты? Неужели?» И только тут я узнала хозяйку Дома, мать семейства.

 Женщины сбивчиво заговорили друг с другом; из их реплик я поняла, что эта самая Ангелина - так, стало быть, её звали – давняя приятельница Клары Михайловны, хотя последняя знать не знала, что она теперь уже несколько лет как проживает именно здесь, в посёлке, – вот же встреча!..

 «Да зайдите хоть ненадолго, - любезно предложила вдруг эта дивная Ангелина, - я тут одна, мои в Киев уехали… Да, Игорь решил, что девочкам его пора показывать; у нас там знакомые живут. А меня на хозяйстве оставили – вот, варю варенье целыми днями. Только что очередь отстояла, сахару докупила. Он ведь, сами знаете, по талонам теперь, и если вовремя не отоварить…»

 Я на мгновенье ужаснулась: а вдруг Клара Михайловна сейчас откажется, а вдруг она, наоборот, сама-то пойдёт, а меня при этом отправит домой – передать, что задерживается… Но – о чудо, старуха милостиво согласилась зайти, как-то забыв и про меня, и про ожидающий обед. И вот я, в качестве малоприметного довеска, просочилась за ними в калитку, где собака уже танцевала от восторга, не зная, кого попытаться облобызать в первую очередь…

 Миновав лужайку с роскошным жасминовым кустом, который давно уже рос на месте той детской песочницы (сейчас он, правда, не цвёл), мы попали в тамбур крыльца - того, с башенкой. Там, помимо камыша и сухих букетов, расставленных по узким оконцам, я успела заметить подкову на счастье, прибитую к притолоке, а ещё - некое изящное сооружение на полу, похожее на большой подсвечник, в котором, по торчащей изогнутой ручке, угадывалась подставка для зонтов.

 Затем мы вступили в большую, очень большую комнату – видимо, она стала единственной на первом этаже, когда снесли перегородки. Эти бывшие перегородки были обозначены подпорками в виде своего рода колонн, делящими помещение на несколько условных зон. В центральной, внутри этих подпирающих потолок четырёх колонн, стоял в окружении венских стульев круглый стол под палевой скатертью с кистями; прямо над ним, из центра резного потолочного плафона, свисала замысловатая люстра – бронзовая, хотя, может быть, и латунная. Мебель по другим концам комнаты тоже была вся принципиально старая, тёмного дерева, выразительно выделявшаяся на фоне однотонных бледно-жёлтых обоев; пока мы медленно пересекали эту комнату под продолжающееся журчание дамской беседы, мой взгляд успел зацепить огромный тяжеловесный книжный шкаф, напольные часы (ну прямо как в музеях или театральных фойе!), кресло-качалку (это уже – просто из романов и фильмов!) с брошенным вязаньем... По-моему ( впоследствии я столько раз пыталась мысленно, по памяти воссоздать содержимое всех этих комнат, особенно во время бессонниц, на грани яви и забытья, что не могу уже точно утверждать, всё ли именно так и было в реальности, не пригрезилось ли, хотя б отчасти) там ещё имелась шахматная доска в виде специального одноногого столика с расставленными большими фигурами. Нельзя было не заметить и того, что стены и простенки тесно увешаны всевозможными гравюрами, фотографиями в рамках, вышитыми бисером картинами, а также живописными полотнами – и везде, кажется, преобладали пейзажи: провинциальные улочки с храмами, питерские мосты и воды, виды кремлей. Впрочем, тут мы подошли к стене без картин – в одном её углу винтовая лестница вела на таинственный верх, на противоположном была дверь с витражным окошком, а между ними от пола до потолка лишь белели кафельные плитки настоящей печи - вот же здорово!

 Хозяйка толкнула дверь и впустила нас на кухню. Если интерьер большой комнаты, которую мы миновали, был лаконичен, строг и слегка параден, походя на интерьеры гостиных начала века, то стиль этой кухни, с её кружевными занавесками и уютным дачным абажуром, нынешние глянцевые журналы (что тогда отсутствовали как класс), конечно, отнесли бы к кантри. С изнанки та печь, потерявшая прямое назначение, поскольку в углу находился газовый котёл, вся была расписана виньетками – голубыми, розовыми, салатовыми (теперь бы я сказала: в мавринском духе). Поверх неё и в нишевых углублениях пестрела всякая керамика, а напротив, на резном старом буфете – деревянная посуда; третья стена сияла рядами развешанных поварёшек, ковшиков, щипцов для орехов и прочих металлических причиндалов. И всё это совсем не производило впечатления выставочных коллекций, как на некоторых подобных кухнях, а выглядело каким-то вполне обычным делом, будто всем этим принято пользоваться практически постоянно. На плите стоял огромный медный таз с вареньем, а на разделочном столе – шеренга банок и баночек и аккуратные горки очищенных ягод. Ангелина безо всякой суеты, но споро пристроила куда надо свои покупки, поставила наши жалкие цветики, которые мы ей презентовали, в стеклянный кувшинчик (и букет неожиданно приобрёл вид!), а чайник – на газ. Но хотя бы пенки-то попробовать надо, возразила она на наши протесты и жестом пригласила пройти на террасу – оказывается, дверь из кухни вела именно туда.

 Терраса, не чета захламлённым и тесным терраскам наших дач, встретила шезлонгами и и множеством ваз и цветочных горшков с ухоженной растительностью – на подоконниках и прямо на полу. Но главное, что меня притянуло – дверь, распахнутая в сад. Там прямо от крыльца шла дорожка - серые плиты, выложенные ромбами и обсаженные по краям анютиными глазками, маргаритками, бархатцами. Где-то вдалеке над дорожкой зелёной аркой возвышалась пергола, через неё можно было разглядеть беседку, к которой она и вела. Слева от дорожки благоухала клумба, кудрявясь флоксами, львиным зевом, ещё чем-то; справа росло невысокое деревце с кормушкой для птиц на ветке – тоже какой-то необычной, в виде игрушечной ротонды… Надо ли говорить, что всё увиденное было весьма непохожим на то, что меня окружало в повседневности. Подумалось даже: да это не дом и не сад, это ведь просто какая-то вилла с парком, пусть и миниатюрным! Впрочем, неудивительно – чего-то подобного от такого места и стоило ожидать…

 Меня окликнули. Обернувшись, я обнаружила у противоположной стены стол под белой непромокаемой скатертью, который сразу даже не успела заметить. Прямо из кухни к нему примыкало специальное окошко, чтобы было удобно передавать готовые блюда. Стало быть, летом у них трапезы происходят именно здесь – красота! Ангелина, уже приготовив на кухне чай, выставила из этого окошка поднос с чашками, розетками и креманкой, полной пышной пены от черносмородинного варенья - загустевшей почти как суфле. Потом пришла, добавив вазочку с конфетами, не спеша поправила волосы, забранные в пучок на затылке (среди светлых прядей кое-где уже заметно серебрилась седина, которая её только благородила), и села с нами. Чай в фарфоровой чашечке был тем же грузинским, что все мы тогда пили (индийский или цейлонский были в большом дефиците), однако явно облагороженный добавленными травками. На моей чайной ложке было выгравировано «Терентий». Точно - когда-то ведь бывало принято заказывать такие вот надписи с именами членов семьи; видимо, ложки тут сохранились ещё от дедушек и бабушек. Быстро вычерпав этой ложкой содержимое розетки с белым парусничком на дне, я не знала, на чём сосредоточиться дальше, ведь хотелось всего сразу: прислушиваться к разговору, надеясь узнать что-нибудь интересное (впрочем, они продолжали о каких-то своих неведомых знакомых, причём вещала главным образом Клара Михайловна), вглядываться, чуть развернув корпус, в дивный сад через дверной проём, флиртовать с собакой, что разлеглась как раз напротив моей табуретки …

 Цветные стёкла террасы отбрасывали на нас блики – фиолетовые, малиновые, зелёные. Над столом вилась пара ос – сначала над креманкой, но потом они переместились почему-то именно к Кларе Михайловне и принялись энергично ей досаждать. «Детка, - рассеянно обратилась тут ко мне Ангелина, - тебе не трудно будет подняться наверх? Там в передней комнате – налево от лестницы – вроде такой веер где-то лежал, посмотри, пожалуйста!»

 Не трудно ли мне – наверх?! Я вскочила на ноги, не веря такой удаче – однако борзая вскочила на миг раньше, словно понимая хозяйкину речь. Она побежала впереди, игриво оглядываясь – поспеваю ли за ней? Поначалу, правда, псина вообразила, что мы идём во двор, однако, увидав, что я направляюсь к лестнице, тоже ринулась туда и, пластично, по дельфиньи, обогнув-обогнав меня, энергично застучала когтями по ступенькам.

 Лестница вела на маленькую площадку, огороженную балясинами. Оттуда я попала в коридорчик, где на стене обнаружила старинную деревянную консоль в виде лошадиной головы; на ней на длинном шнурке был подвешен колокольчик. Налево была искомая дверь, а направо вверх шли ещё несколько ступеней, ведущие на что-то вроде полуэтажа – наверно, в мезонин. Я же, как было велено, толкнула левую дверь и вошла в полутёмное из-за опущенных штор помещение.

 Вот там-то мне и стало понятно – как именно положено расти настоящим принцессам! Принцессам подлинным - а не воображаемым, книжным, сказочным. У таких вот реальных, настоящих, подлинных принцесс нет и не должно быть ничего розового, пушистого, мягкого, шёлкового, атласного, бархатного; никаких бантов, сердечек, оборок и кудрявых кукол! То есть нет, вру, кукол я там потом-таки обнаружила - шеренгой рассаженных на этажерке в одном закутке; но это были не куклы для игры в дочки-матери и, разумеется, не те барби для наряжаний, которых только-только стали у нас привозить из-за границы. Это были куклы авторской работы – японка в кимоно с веером (увидев его, я, к счастью, вспомнила, зачем меня сюда отправили), рыцарь в доспехах, цыганка, русский петрушка и прочие типажи, будто специально подобранные для того, чтобы ознакомить с мировым кукольным театром.

 Но прежде я, понятно, увидала потолок – когда догадалась включить свет, и вспыхнул тёмным золотом светильник в форме луны, а по синему фону засверкали мелкие звёздочки, кажется, выкладывающиеся в млечный путь! Не разобрать - специальные то были обои или такая раскраска; главное, что это выглядело форменным пособием по астрономии. В простенке между двумя полуовальными окнами, задёрнутыми тёмными шторами, стоял опять же книжный шкаф – похоже, книги в этом доме по старинке прятали за дверцами, не признавая открытых стеллажей. Я уже сделала шаг в его сторону, чтобы рассмотреть корешки за стеклом, но усилием воли себя остановила – зная, что могу прилипнуть надолго, а времени у меня в обрез! Надо было успеть разглядеть как можно больше – и я принялась судорожно это делать.

 Если потолок являл собой карту звёздного неба, то по стенам вместо картин висели три большие карты главных городов: Москвы, Ленинграда (назад в Петербург его переименуют, если не ошибаюсь, только через пару лет) и, собственно, нашего, в орбите которого мы пребывали. Причём карта нашего была, за неимением, видимо, полиграфических столичных аналогов, вычерчена тушью от руки. И руки, несомненно, профессионала-художника - на ней, например, были нарисованы вставки с силуэтами всех главных храмов и достопримечательных сооружений.

 Затем имелся большой глобус. Он стоял на краю стола-верстака, тянувшегося по всей длине глухой стены с вмонтированными в неё лампами-бра. Если примерно половину этого верстака занимали стопки учебников, общих тетрадок, линеек, бутылочек с клеем и прочей канцелярии, как и у всех учащихся детей, то на другую половину можно было назвать гибридом художественной школы с кружком «Умелые руки». Прибор для выжигания по дереву. Чертёжная доска, этюдник, пачки с белой и цветной бумагой. Альбомы, папки для рисунков с крепко завязанными тесёмками. Стаканчики, ощетинившиеся промытыми кистями и кисточками. Батареи баночек гуаши. Коробки с прочими красками, коробки карандашей, импортных дефицитных фломастеров, цветных мелков, пластилина. Основательный подход к делу!..

 Поодаль, на специальном кронштейне, – прозрачные чехлы с убранным туда каким-то шитьём и пяльцами с незаконченной вышивкой; под ними – корзинка, полная разноцветных клубков шерсти. И тут же рядом – прозрачные ящички-контейнеры с бисером разного калибра, нитками-мулине, вязальными крючками, игольниками, напёрстками, ножницами… Всё – функционально, аккуратно, чётко.

 У противоположной стены находился диванчик, обитый серебристо-серой материей, – на нём-то я и обнаружила ретро-веер, завалявшийся в уголке, желтоватый, под слоновую кость; а вот рядом с диванчиком – там, где обычно принято размещать журнальные столики - там тоже стоял столик, только не журнальный, а круглый, со стеклянной крышкой-столешницей – и под ней, как в витрине, были разложены какие-то камни, минералы, морские раковины с шипами и без – учебное пособие по геологии?

 Присев на минутку на диван, я ощутила его твёрдость, даже жёсткость. Никаких уютных подушек на нём не было, только валики. И наборный паркет пола не был покрыт ковром. Да уж, ничто в столь необычном, строгом и идеально прибранном помещении не располагало к расслабленному отдыху. Ведь это – комната для занятий, классная, как их называли в дворянских домах прошлого века, поняла я. Настоящие принцессы, маленькие аристократки не должны знать праздности и несобранности, неумелости и беспорядка. Их не столько холят, сколько школят. Не хватает только фортепьяно или ещё каких-нибудь инструментов, на чём там учили играть благородных юниц – на арфе?.. Впрочем, вон там, как раз неподалёку от кукольной выставки, - разве не проигрыватель? Так и есть, значит, музыка тут всё же имеет место быть. И даже не надо инспектировать ящик с пластинками, - совершенно понятно, что там только проверенная классика.

 Надо было давно идти вниз, вот и заскучавшая собака поглядывала на меня вопросительно, – однако напоследок я всё-таки толкнула дверь в смежную комнату и заглянула туда, буквально на минутку. Не включая света, я правильно угадала, что там уже – девичья спаленка. В полутьме можно было различить две кроватки с мягкими игрушками на покрывалах. В их изголовьях висело по иконке с женскими ликами, но, кажется, не Богородицы – может быть, это были святые каждой из сестёр? Уютный ночничок, зеркало в резной раме, со шкатулкой на подзеркальнике, ковёр на полу – словом, обстановка, уже более ожидаемая для нежных созданий…

 Вздохнув, я заставила себя покинуть апартаменты наследниц. А, спустившись вниз, опечалилась: дамы были по-прежнему заняты своим разговором и явно забыли про меня. Так что я могла бы урвать себе безнаказанно ещё несколько минут и, может быть, даже проникнуть в заветный мезонин или ещё куда-то… Осы, кстати, тоже успели исчезнуть, и веер особо не понадобился. Мы выпили ещё по чашке, и Клара Михайловна соизволила приступить к прощанию.

 Когда мы, наконец, вернулись домой, старуха принялась важно пояснять, к кому мы с ней только что заходили. Удивительное, мол, совпадение – она знала, что это семейство прекрасной своей квартиры лишилось в центре города, помните, когда тот квартал знаменитый на набережной, прошлого века застройка, снесли?.. Сколько шума было, вся интеллигенция восстала, всюду письма писали, в Минкультуры жаловались, чуть ли не демонстрации устраивали… Некоторых даже в КГБ тогда вызывали! И ничего не помогло, уничтожили для спорткомплекса. Так вот, она тогда знала только, что им вроде в Нефтезаводском микрорайоне новое жильё предоставили – а они-то, выходит, там жить отказались и здесь у вас очутились. Ну, не прогадали – хоромы целые, хотя и глушь по сравнению с прежним … Непростая они, конечно, пара - очень образованные, она в Ленинграде училась, он – в нашем университете, а потом в Москве защищался. Поженились-то поздно, за тридцать обоим было, а познакомились – у меня, между прочим, я им часто билеты доставала, важно сообщила Клара Михайловна (до пенсии она работала администратором в филармонии).

 Очень, очень непростые, - снова подчеркнула она, - со своими, знаете, тараканами. Например, считают, что вся система образования и воспитания в стране никуда не годится, и не то что в сады-ясли, - они даже и в школу, если б можно было , детей нипочём бы не отдали! И что верхнее (так она по старинке величала высшее) им тоже ни к чему совсем.

 Но как же это, простодушно удивилась мама, раз сами они такие образованные, вы говорите: он, вроде, кандидат наук?.. Он – доктор, а не кандидат, поправила Клара Михайловна, в университете преподаёт. А она – редактор в издательстве. Просто они уверены, что всё, всё

никуда не годится, только домашнее самообразование может иметь значение… Но ведь сейчас же, вроде, вон, столько перемен во всём?.. Да, конечно, нехотя согласилась Клара Михайловна, раньше-то ему долго защищаться не давали, статьи не пропускали какие-то, а теперь их даже в московских журналах печатают. И даже вон недавно в Германию его посылали, лекции читать. Но всё равно, он не верит, что кончится это хорошо, считает – всё идёт к только к худшему, и Россия в пропасть катится!.. Может, им тогда следовало уехать, эмигрировать в смысле?.. Куда же им было эмигрировать, они – русские! – строго сказала Клара Михайловна. Они, кстати, и к Западу тоже настроены критически. Нет, просто у них принцип такой – отгородиться, по возможности, от всего, чего только можно. И, в особенности, – дочерей оберегать!..

 После этого памятного дня картина у меня сложилась более или менее полная. Для людей, глубоких и неравнодушных, «внутренне наполненных», действительно невыносимой стала вся эта жизнь, когда уничтожают их прекрасный город и прочие города, выкидывая старожилов в безликие спальные районы, когда всюду царствует совок пополам с анархией, которую принесла наша непоследовательная перестройка, когда наступает дичайшая масскультура и так далее, и тому подобное. Вот они инстинктивно и прячутся в такую свою скорлупу, выживают на островке, где, так сказать, лелеют остатки культуры и традиции, общаясь только в своём узком дружеском кругу с такими же могиканами – и вовсе не потому, что ставят себя выше обычных сограждан, нет, но лишь оттого, что уверены – никому, кроме них, эти самые остатки, увы, даром теперь не нужны… Понять их можно, хотя согласиться нельзя: просто, обжегшись на молоке, дуют на воду, а на самом-то деле они совсем не одиноки, и вообще всё, сдвинувшись с мёртвой точки, идёт-таки к лучшему, пусть и зигзагами; так что - ничего, через какое-то время всё перемелется, устаканится и зацветёт. И не будет больше ни бессмысленных разрушений, ни вызовов в КГБ, ни очередей и талонов, а будет, наоборот, замечательная жизнь, свободная, прекрасная и осмысленная, где нас всех, фигурально выражаясь, ждут такие же дивные дома и сады, дети и собаки, картины и книги… (Вам смешно? А уж нам-то!.. Но ведь подобные умонастроения были тогда не у меня одной.)

 Встречая потом мать этого семейства, я звонко здоровалась; она любезно отвечала, но в её беглом взгляде читалась рассеянность и лёгкое удивление – не исключено, что она меня даже и не узнавала в другой одежде. Что немудрено – я была очень мелкой, невзрачной, невыразительной, и в свои шестнадцать смотрелась чуть ли не на десять. (Получается, зряшными были опасения, что из-за моих частых променадов под их окнами хозяева меня уже успели заметить и запомнить.) Я лелеяла мечту, что Клара Михайловна снова навестит нас на следующее лето, и, кто знает, вдруг опять каким-то чудесным образом удастся посетить с нею заветный чертог… Но, увы, она внезапно заболела и скоропостижно скончалась той же зимой. Подойти к Ангелине (я так и не уловила её отчества) и сообщить сию горестную весть я тоже так и не решилась; должно быть, они узнали потом по другим каналам.

 По прошествии времени, уже закончив школу и учась на втором курсе, я вдруг узнала, что эстетику у нас будет читать профессор Званцев - а ведь я и понятия не имела, что он преподаёт в нашем институте, вроде бы он был из университета. Как оказалось, он теперь работал, где только мог – и в универе, и в двух институтах, включая наш, и чуть ли ещё не в каком-то техникуме. Что неудивительно – вокруг всё рушилось, зарплаты преподаватели стали получать совершенно издевательские, многие либо отсюда уехали, либо вообще освоили челночный бизнес и торговали на рынке. Кстати, городское наше издательство закрылось, на его основе возникли два или три новых, выпускающих какую-то немыслимую макулатуру; на редакторах и корректорах, они, естественно, теперь экономили – так что жена профессора работу потеряла. Она теперь, как сообщала баба Нефа, вяжет на продажу – ну, среди своих знакомых, конечно, а дочки ей вовсю помогают.

 Так вот, Званцев – строго отутюженный, холодно корректный - читал у нас эстетику. Читал сухо и бесстрастно – не позволяя себе ни отступлений в сторону, ни шуток, и с полнейшим безразличием к тому, слушают его или нет. А слушали его, кроме меня, ещё несколько человек – те, что привыкли автоматически конспектировать любой предмет; остальные, правда, как-то остерегались болтать в голос и занимались своими делами тихо. Про Званцева было известно, что студенческую массу он вежливо презирает (так, по правде, - и есть за что!); впрочем, очников, для которых остро стоят проблемы стипендии и отчисления, брезгливо жалеет и ниже тройки никогда никому не ставит. Как, впрочем, никогда никому не ставит и «отлично». В этом был, видимо, его принцип: плетью обуха не перешибёшь, система заставит выдать всем по диплому, но уж, по крайней мере, если он обязан делать вид, что все достойны отметки минимум удовлетворительной, то делать вид, будто кто-то тут может быть достоин отметки высшей, как раз не обязан.

 У нас, впрочем, он принимал только один зачёт. Билет мне попался удачный; я набросала схему ответа и стала наблюдать, как сдают другие. Обычно, как только отвечающий открывал рот, профессор открывал зачётку и начинал делать в ней запись, не желая даже выслушивать полностью очередной жалкий лепет. Когда подошла моя очередь, он уже пошёл было по обычному пути, однако моё бойкое изложение на секунду его как-то остановило, можно сказать, привлекло, и он даже снизошёл вдруг до того, что задал дополнительный вопрос.

 Надо сказать, в то самое время я просто зачитывалась «Охранной грамотой» - и потому нашла, что дальнейшее получилось отчасти похожим на то, что произошло с юным Пастернаком в Марбургском университете. Профессор Коген тогда не расслышал его единственно правильного ответа, который можно было бы обозначить как «Пятью пять? - Двадцать пять!», если перевести философию в область таблицы умноженья. Другие-то отвечали что-то типа «восемьдесят шесть», «сто двадцать» и тому подобное; однако после брезгливой мины профессора, вызванной ослышкой, студент из России заробел настаивать на своём, начал топтаться вокруг да около, вызывая всё большее того раздражение… Я, пожалуй, сказала не «Двадцать пять», а «Двадцать четыре и пять десятых» или даже «девять десятых». Но эту неидеальную точность он, мне кажется, простил бы, поправив, - если б я выражалась более кратко и определённо, а не пустилась в пространную импровизацию. Дело в том, что ответа на его вопрос я заранее не знала, но быстро сообразила на месте, не сумев только нужным образом сформулировать. Это всё стало мне ясно потом, а там, в аудитории, он просто не дал себе труда вникнуть в мои слегка путанные, но верные по сути аргументы, не поверил, что я размышляю вслух, а не просто несу вздор, и, явно подумав: «Чего я вообще ещё тут спрашиваю?», лишь автоматически поставил зачёт, как и всем прочим. Контакта не произошло, увы и ах; ну, что ж – сама виновата!..

 Его дочек, девочек-сестричек Званцевых, все эти годы я встречала редко, каждый раз отмечая, как их неброско, но изящно одевают, как они, некогда маленькие, субтильные, на глазах вытягиваются, растут, и что одна при этом слегка темнеет, зато другая, наоборот, остаётся совсем беленькой - светло-светло-русой. А однажды вдруг чисто случайно выяснилось, что они учатся в одном классе с младшим братцем моей подруги, с которой мы десять лет просидели за партой!.. На мои расспросы парень, естественно, хмыкал, строил гримасы, пожимал плечами и вообще кобенился всячески (чего ещё ожидать от подростка?), но я проявляла несвойственное мне упорство, вытягивая как клещами интересующее, – и тот волей-неволей выкладывал. В результате этих долгих выпытываний и собственных умозаключений выходило следующее. Званцевы Арина и Алина, хотя были и не двойняшками, а погодками, отправились в первый класс вместе, когда старшей было уже около восьми. Сидели вместе на задней парте, воспитанно скучая, ибо читать-писать-считать умели уже давно. Рук ни разу не тянули, отвечая лишь тогда, когда спрашивали. Ни с кем не дружили, но просьбы дать стёрку, линейку, книжку или списать – выполняли вежливо и безропотно. В начальной школе учились на отлично, потом, правда, в средней, без проблем справлялись только с гуманитарными предметами, по прочим иногда получая и тройки, – но это, похоже, не огорчало ни их самих, ни родителей. К тому времени завёлся порядок, когда чаще всего на занятия ходила одна из двух – считалось, что вторая в это время болеет; учителей такая практика не слишком волновала - сестра принесёт сестре домашние задания, как-нибудь вместе пройдут материал... Любая из них на переменах обычно сидела тихо, читая какую-нибудь свою книжку, впрочем, нередко и на уроках читая её же – под партой. Когда вдруг к ней обращались и о чём-то спрашивали, - рассеянно хлопала глазами, выныривая из другой реальности, но потом, собравшись, отвечала – обычно тихо, но внятно и по делу.

 Одно время какая-то училка стала к ним цепляться, придираясь то к одной, то к другой – но сёстры относились к этому с ровным, спокойным безразличием, как привыкают к затянувшейся непогоде. Как-то раз та училка, выяснив, что опрашиваемая ею Алина не то Арина, оказывается, не видала какой-то там передачи, которую было велено посмотреть всему классу, возопила: «Так почему, Званцева?!» На что та ответила, что у них дома вообще нет телевизора. Училка саркастически засмеялась: «А может быть, у вас и радио тоже нет? А может быть, твои родители и газет не выписывают? Вы, часом, не в пещере обитаете?!» Девочка вежливо пояснила, что нет, радио у них как раз есть, а газет родители, действительно, не выписывают – только специальные журналы. Класс был потрясён – полное отсутствие телеящика было чем-то необъяснимым, из ряда вон выходящим – человек может быть в наше время без руки, без ноги, без глаза, без множества необходимых вещей – но вот без этого предмета обихода представить его невозможно никак; училка тоже не могла поверить – и вызвала родителей. По-видимому, те нашли, что ей сказать и как угомонить – во всяком случае, от девчонок она отстала.

 Итак, родители последовательно гнули свою линию – максимально ограничить любые контакты дочек со школой и социумом вообще: никаких совместных со сверстниками походов, игр, дней рождения… Не знаю, почему они уж так опасались нашей школы – она, вообще-то, была вполне даже неплохим, добротным провинциальным заведением; суровая директриса держала дисциплину в ежовых рукавицах. И вообще удивительно, как это сестричек при таком раскладе никто из соучеников не возненавидел – дело, видимо, в том, что даже намёк на надменность и высокомерие, на культивирование какой-то избранности обычно ощущаются на чисто онтологическом уровне и не прощаются – а тут этого не было совсем. Тут была отчуждённость безо всякого пренебреженья, скорее похожая на рассеянность, зацикленность на чём-то ином, – странная, но и только…

 Кончилось тем, что старшая сестра после девятого класса поступила в какое-то художественное училище, причём не наше, а в другом городе – вроде как там преподавали знакомые родителей, и под их опеку её сочли возможным отправить. Младшая тоже покинула школу – уйдя на экстернат, который начали тогда допускать… Ну, а в моём родном семействе как раз тогда неожиданно произошли перемены, которые к делу не относятся, но в результате них мы переехали, оказавшись уже на другой окраине города. А ещё через год, закончив институт, я уехала учиться дальше – в Москву.

 Наезжая оттуда домой редко и ненадолго, я лишь перезванивалась с той подругой-одноклассницей из родного посёлка. Времена стояли как раз те, что впоследствии получат почти ласковое прозвание «лихих»; подруга сообщала всякие неутешительные новости: фабрика в посёлке закрылась, наркотой, о которой мы раньше и не слыхивали, теперь торгуют почти в открытую, чуть ли не рядом с отделением милиции, продовольственные ларьки регулярно поджигают рэкетиры и так далее. А я при этом вспоминала Дом, такой беззащитный в своей изысканности, и сердце ныло – ведь с ним могло случиться ограбление, пожар, что угодно… Потом и сама подруга уехала из посёлка, выйдя замуж; последняя связь моя с малой родиной практически прервалась. Однако напоследок она успела сообщить мне новость. А знаешь художественный салон на Крылова?.. Я прекрасно знала это заведение на одной из центральных улиц города , пару раз даже покупала там литографии с его видами в подарок московским друзьям – ну, когда цены там были ещё божеские… А сестричек Званцевых помнишь, ты ещё Севку всегда про них спрашивала? Так вот, младшая, Алина, теперь там, оказывается, работает. То ли приёмщица, то ли продавец-консультант, что-то в этом духе. Я как увидала, так подумала – и чего, правда, нам надо было обязательно по пять лет в институте мучиться с экзаменами этими, нервотрёпкой? Вон она - сидит себе прекрасно при картинах безо всяких дипломов, и, небось, получает никак не меньше, чем я в своей библиотеке…

 Я не поленилась специально туда заехать – прямо за час до моего поезда, с дорожной сумкой. Чтобы действительно обнаружить там эту Алину, и поразиться: до чего ж прелестная девушка выросла! Это тоненькое неземное существо в светлом льняном платьице, с распущенными длинными волосами медового оттенка высоким голоском что-то объясняло двоим посетителям, по виду – художникам. Больше в тот час в довольно большом помещении, похожем на музейное, никого не наблюдалось, ни других продавцов, ни покупателей. Делая вид, что рассматриваю какую-то акварель, я прислушивалась к разговору. Алина отвечала на довольно специальные вопросы – обстоятельно, квалифицированно, приветливо, но исключительно по делу – ни одного лишнего слова сверх. Как только эти мужички пытались уйти чуть в сторону, слегка и вполне себе невинно пошутить со столь очаровательной, сколь и замкнутой, юницей, то получали в ответ милую, вежливую, ничего не значащую улыбку – и только.

 Увидав на стойке, у которой она, видимо, сидела до прихода посетителей, толстую книгу, завёрнутую в белую бумагу, я принялась гадать: что читаем? Какой-нибудь «Грозовой перевал», «Мендсфилд-парк», «Крошку Доррит»? Всё это очень бы ей подошло, она сама чем-то напоминала «английскую розу» - своей прозрачной кожей, не скрывающей голубых прожилок на обнажённых худых руках, своими совершенно васильковыми глазами и этой вот безупречной сдержанностью тоже… А может быть: «Дворянское гнездо», «Обрыв», «Тысяча душ»?.. Или там - «Жизнь Арсеньева», а то и вовсе, скажем, «Петербург»?..

 В этот момент разговор у них перешел вдруг на наших местных прикладников – и все трое плавно переместились в дальний угол зала, к текстилю и керамике. И тут я пересилила свою природную трусоватость – и, быстро метнувшись к стойке, раскрыла фолиант, моля бога, чтобы никто из них невзначай не обернулся… Это была «Древняя Русь и Великая степь», с закладкой почти в самом конце книги!..

 Вот это да, а мне-то осилить не удалось, изумлённо констатировала я, выходя на улицу… А дальше - что ж, отправилась на вокзал, и уехала опять в столицу, и зацепилась там окончательно, после чего уже не возвращалась в наш город довольно-таки долго.

 Но и в новой жизни я не забывала своей странной привязанности - сколько раз зарисовывая его по памяти в блокнотиках на скучных собраниях и заседаниях; сколько раз, доставая неудачные (он у меня попросту никогда не входил в объектив) смазанные фотографии, которые удалось сделать когда-то украдкой, и при этом раздумывая – и что там Дом, что в Доме том, цел ли он, вообще?

 Выбраться туда специально довелось лет через двенадцать - нет, какое, пятнадцать! – после нашего, ещё с родителями, переезда. Я села на всё тот же автобус, идущий от центра города до посёлка, но вышла остановкой раньше. До меня, конечно, доходили сведения, что наши голимые выселки, ну кто бы мог подумать, облюбовала новая городская знать, бизнесмены и чиновники, образовав в ближних полях местную Рублёвку; однако то, что довелось увидеть, поразило не на шутку.

 Ещё на подступах, там, где раньше теснились старые бараки с сараями и огородами, теперь высился многоэтажный микрорайон – практически ничем не отличимый от того московского, спального, в котором я теперь проживала. Дальше, где вдоль шоссе когда-то тянулись склады и пустыри, сияла бензоколонка «Лукойл», за ней – новенький, с иголочки, супермаркет с автостоянкой, потом вообще начинался нескончаемый торгово-развлекательный центр, с казино, рестораном, ночным клубом, чёртом и дьяволом... Я шла мимо, читая вывески. Ортопедический салон «Шире шаг», спа-салон «Аглая», цветочный салон «Поэзия садов» (подумать только!). Магазин специй и чая «Колониальные товары» (между прочим, классно оформленная витрина!), антикварный магазин «Лавка древностей» (заглянуть бы, но не станем отвлекаться!), бутик «Свежая косметика ручной работы» (ничего себе - подобный я видала только в Москве на Тверской!)… В общем – нет слов; вот бы на это посмотрели мои бедные родители, которых на протяжении почти всей здешней жизни окружал такой тяжкий и унылый быт…

 Я дошагала до конца новоявленного бродвея. Дальше дорога делала поворот, а там уже начинались те самые монолитные заборы, «за заборами – дворцы»… На другой же стороне, наискосок, был виден наш старый дом, серенькая хрущобка – в окружении каких-то уже новых крыш. Я перешла на ту сторону по зебре (две иномарки взвизгнули тормозами с явным негодованием) и углубилась в родной посёлок, решив сначала дойти до Дома, а уж от него потом вернуться к своему прежнему жилищу.

 Улицы посёлка так же демонстрировали строительный зуд. Кажется, не было ни одного дома, где не возводилось бы какой-нибудь пристройки, терраски, гаража или баньки (откуда-то всплыла фраза «У вас такое называется кризис? А у нас такое называется бум!»); многие заменили свои шиферные крыши на псевдочерепичные, как-то неорганично смотревшиеся на деревянных стенах. Кое-где встречалась картина, когда половина дома перестроена кардинально, блистая свежестью отделки, а другая половинка, населённая бедными соседями, демонстрирует полное убожество – словно гнилой зуб, растущий вплотную к новенькой коронке из металлокерамики…

 Большинство дорог были по-прежнему не заасфальтированы, но некоторые покрыты слоем какой-то щебёнки. Всё это привносило много неряшливости в места, когда-то пусть и запущенные, но по-своему уютные, зелёные… Чем ближе я подходила к тому переулку, тем тревожней себя чувствовала. А что, если я сейчас увижу на месте Дома нечто невообразимое? Да мне ж тогда просто этого не пережить! Какая всё же глупость с моей стороны – отважно отправиться сюда безо всякой подготовки; надо было начинать с наведения справок …

 Но деваться было некуда. Свернув, куда полагается, я прошла несколько шагов, практически зажмурившись; потом взяла себя в руки и – слава Богу, вроде бы вон он, дорогой силуэт… Хотя вокруг - уже не то… Рядом, например, вместо скромнейшей дачки с ёлками выстроен мощный коттедж, который так и хотелось назвать «толстозадым». С другой стороны тоже какая-то перестройка. Всё это слегка задавило Дом – но всё-таки он по-прежнему был «летящим»; если когда-то он просто слегка парил надо всеми, то теперь словно старался вырваться и взмыть ввысь из тупейшего окружения!

 Кстати, его забор теперь сменила металлическая сквозная ограда с воротами, за которыми виднелся навес для машины, съевший, увы, чуть ли не треть лужайки. Оттуда хрипло залаял огромный сторожевой пёс, видимо, породистый, но уже ничуть не изысканный, как та давно покойная борзая. Неужели тут новые жильцы? Все окна-двери закрыты, ничего не разберёшь… Я торопливо сделала несколько снимков на новенький цифровой аппарат и отправилась восвояси – ибо собака разлаялась совершенно невыносимо.

 У родного дома, к которому я пришла, перемены также сразу бросились в глаза. Во дворе больше не сушилось бельё, не сидели по лавкам старухи – зато на стандартно оборудованной детской площадке возилось несколько детей под присмотром незнакомой мне тётки. В самом доме большинство окон были заменены на пластиковые. В подвале разместился маленький продовольственный магазинчик, куда я и спустилась. А, выйдя оттуда с пакетом, направилась в нужный подъезд. Понятия не имея, жива ли вообще баба Нефа, я решительно надавила кнопку звонка её квартиры – будь, что будет! И не прогадала.

 Бабе Нефе теперь было под девяносто – она плоховато слышала (пришлось разговаривать громко и отчётливо), не очень хорошо видела – внешне уже чем-то напоминая старую Бабу Вангу, покуда не надела круглые сильные очки (тут же став похожей уже на Н.К. Крупскую); однако по-прежнему пребывала в боевой готовности существа, жаждущего новостей и их дальнейшего распространения. Узнав меня сразу, она тут же продемонстрировала прекрасную память о моём прошлом и даже неплохую информированность о настоящем - от бабы Нефы разве чего утаишь, даже скрывшись в столичном мегаполисе!

 Комната, по-прежнему обставленная с восхитительной мещанской старомодностью, была хорошо прибрана – за старухой, слава Богу, ухаживала дальняя родственница, которой она подписала квартиру. Эта тихая, бесцветная женщина быстро подала нам чай и скрылась на кухне. Баба Нефа отдала должное моим кексам и конфетам, после чего сложила руки и застыла с видом: ну, слушаю! Я покорно доложила ей все подробности моих нынешних семейных обстоятельств, которых она жаждала, и даже постаралась на пальцах объяснить род своих занятий. Старуха, благосклонно покачивая головой, впитывала новые сведения ну просто как растение воду – словно бы расправляясь, хорошея на глазах… И кому-то она теперь станет всё это пересказывать? Ну, да пусть кому хочет, не жалко. Закончив о себе, я сама, без обиняков, напрямую поинтересовалась – известно ли ей что про Званцевых?

 Званцевы-то? А что, девки молодцы, справляются. Старшая зарабатывает – вон, машину даже купила. Целая мастерская там у неё теперь. Она, Арина-то, как крест отцу своему в том году поставила – так все туда на кладбище будто на выставку зачастили, чесслово! Мне даже фотографию приносили – ну прям… произведение искусства (баба Нефа важно выговорила это словосочетание), фигурки святых по краям такие вырезаны, как, знаешь, на складнях бывает – красотишша… И теперь вроде моды - ей уж многие денежныя, говорят, такие же заказывать заместо памятников каменных стали… Тут до меня дошло: так разве Званцев умер?! Да два года как с лишним, степенно подтвердила старуха. Ещё б – и смерть жены, и с Алиной это всё… Как, ахнула я, и жена тоже?! А с Алиной-то что?!

 Старуха, усевшись поудобнее, с явным удовольствием приступила к драматическому повествованию. Ты ж знаешь, небось, в какой родители дочек строгости растили? Вот и вышли - загляденье просто: и воспитанные, и скромные, и грамотные, и всё-всё умеют. А уж красавицы!.. Да только – к чему, спрашивается? Где тут у нас женихи возьмутся подходяшшие? Не, таким - только при родителях век вековать… Ну ладно, что поделать; жить как-то надо. Про старшую я уж сказала - ох, и деловитая девка вышла!..

 Так она что ж, так вот крестами деревянными зарабатывает? – осторожно осведомилась я. Да зачем крестами – не только! Ими-то - так, иногда, в последнее время… А вообще – она ж мебель на заказ разрисовывает, и резьбу обновляет: ей старые вещи везут всякие ценные, и рамы для картин, и инструменты даже, говорят, музыкальные… Реставрирует, да. И сама из дерева вещицы разные мастерит, от покупателей отбоя нет! А вот вторая – Алина, значит, та в таком специальном магазине работала… Да нет, при картинах - это она сначала, а потом тут такой открылся… антикварный, вот! Да, точно, «Лавка древностей». Ну, так я тебе доложу - такой красоты отродясь мы не видали. Сама, сама там побывала – у меня ещё ноги-то ничего в позапрошлом году ходили… Да, мебель всякая старинная – но не только. Там ещё и лампы такие… ой, глаз не отвести! И вазы, и посуда разная дорогушшая. И эти – гобелены, и подушки расшитые, и безделушки всякие из фарфора… Охраняется-то всё – как прямо в ювелирном!

 А Алина, значит, – главная у них по продаже; так всё покажет, так расскажет подробно – что за вещь, да откуда привезли, да из чего сделана; заслушаешься! Прям как внучка Сталина… (На этом месте мне впервые почудился явный неадекват – однако всё тут же выяснилось. Никакого неадеквата – просто, как оказалось, однажды по телевизору баба Нефа видала какую-то передачу, где показывалось, как внучка генералиссимуса где-то в Америке вдохновенно разыгрывает целое представление перед покупателями своего магазинчика, демонстрируя им тоже какие-то редкие вещицы не первой необходимости.) Ну, та, конечно, заметила баба Нефа с лёгким неодобрением, уж больно шустра; наша-то скромно держится. И так обходительно с тобой, с таким терпением – хоть даже и видит, что покупать ты всё равно ничего не станешь! К ней туда прям как в музей ходили, поглядеть-послушать. Ну, а кто и покупал – богачи теперь тут у нас водятся (она сопроводила это многозначительным качком головы – явно в сторону «Рублёвки»). Хозяева-то магазина так и говорят – рука у неё лёгкая, все продажи – её заслуга. Ждут теперь-не дождутся, что б к ним вернулась. Но она покуда не торопится, с малым-то сидеть ещё надо…

 Ребёнок? Так она замуж вышла? – быстро спросила я. Да кто теперь так сразу и женится, вздохнула баба Нефа. Просто сошлись с парнем; родители-то против, конечно, были, им разве угодишь, да и нравов строгих – сама знаешь. А парень-то не из простых – самих (тут она назвала ничего мне не говорившую фамилию) племянник. Хозяева-то этой лавки древней – его знакомые, он как-то зашёл к ним туда, ну, и увидал её!..

 Чей-чей племянник? – переспросила я. Оказалось, - какой-то знаменитой в городе мафиозной семейки, где сам являлся владельцем многих наших местных «заводов-газет-пароходов», а сама заправляла финансами в городской администрации (и как же это, мол, я могла о таких не знать-не слыхать?). Этот самый племянник учился за границей и недавно вернулся; родственнички вроде начали его приспосабливать к своему бизнесу. У него ж и квартира уже собственная была огромная, и машина, с упоением повествовала Нефа, а из себя такой видный, обходительный, с образованием заграничным – в общем, влюбилась девка. А чего – уж двадцать пять лет-то, давно пора. Ушла к нему, не послушалась родителей. И вроде даже жениться собирались, всё честь по чести чтобы – да чего уж там у них произошло вдруг, кто знает, а только вернулась она скоро домой и в подоле с собой принесла! Вот так-то оно теперь делается. Но правы, значит, родители были – вроде и всем хорош парень, а всё равно – вот не для таких он, как их дочки! Как ушла от него Алина, так он и сам всё бросил, уехал – то ли в Москву, говорили, то ли к матери своей насовсем подался (она-то у него давно уж за иностранцем замужем – в этой… Чехии, что ли, живут).

 Но главное – дальше было, вздохнула баба Нефа после паузы. Сперва вдруг мать, Ангелина, царствие небесное, - преставилась. Остановка сердца – а ведь и не болела как будто. Хорошая смерть, лёгкая, всем бы так – да уж больно рано! Даже внука не увидала – за полгода это было, как родился. Ещё отгоревать не успели – новая напасть. Эти-то (вновь прозвучала фамилия семейки местного значения) начали к Алине подступаться: пускай, мол, ребёнка, как родится, им отдаст.

 Как это? – воскликнула я. А вот так – у самих-то детей нет, племянник единственный непутёвым оказался, уехал, а добро-то своё надо будет кому-то оставлять, как ты думаешь? А ребёнок этот – родная им кровь, да и здоровый должен получиться, от молодых-то и красивых!.. Отступного ей предлагали, чтоб она, значит, отказалась, а они усыновили. Вроде как это они по-хорошему – хоть могли б и вообще отобрать… Ну уж, заметила я, отобрать! (Это, по моему мнению, было бы чересчур даже на фоне всевозможных нынешних беззаконий.) Такие - могут, убеждённо возразила Нефа, у них всё схвачено, за всё заплачено. Вмиг докажут, что семья пьющая или ещё там чего, лишат прав да и усыновят сразу! Случаи бывали уже.

 В общем, и до родов ей нервы попортили, и потом не оставили – всё присылали переговорщиков, у неё аж молоко пропадало! Но тут уж отец её, говорят, самолично к ним отправился – говорить, значит. С глазу на глаз. И чего уж он им там сумел такого доказать, как убедить – неведомо. Ведь кто он для них – нищий, место пустое. Кто ж знал, что в государстве профессор станет ниже торгашей разных? Однако ж, после того поотстали они от девки и взаправду. Ну, а потом и вовсе – сперва самого застрелили насмерть, как из дому выходил; по телевизору было, везде. А теперь вот и сама под следствием – проворовались у них там все в мэрии, небось, слыхала? Они-то думали, что уж Господа Бога за бороду ухватили, а Он – Он всё видит! (Нефа истово, торжественно перекрестилась.)

 Только профессор с того разговора - совпало оно иль нет - вскоре и заболел. Скоротечный рак. Сгорел за несколько месяцев – уж два года, как схоронили. Одни остались девки – но ничего, эти не пропадут, вырастят, хоть с робятами ой и тяжко нынче-то. Да они б и с двумя справились - если б и старшая тоже сподобилась. Но куда там, к такой - кто ж подступится… А малый-то – хорош, ой, хорош!..

 Слегка ошалев от повествования, я начала прощаться. А уже выйдя из дому, вдруг отчётливо поняла, что попрощалась с бабой Нефой - наверняка навсегда, что неизвестно, когда теперь выберусь ещё раз в посёлок и выберусь ли вообще… И тогда решила напоследок пойти и бросить взгляд на Дом ещё раз.

 Жара к вечеру спала. По дороге навстречу попадались дачники, неторопливо возвращавшиеся с пруда – всё, как в детстве, только экипировкой теперь поярче. Я пошла по параллельной улице, чтобы, обогнув Дом, идти потом оттуда прямиком до остановки. И тут мне снова повезло – уж такой удачный сложился день! Как только я приблизилась к цели, к воротам подъехала машина. Пёс, уже успевший подать голос, переменил свирепый лай на радостное поскуливанье. Мотор заглох, дверцы захлопали, и семейство в полном составе предстало передо мной, как по заказу. Старшая сестра не спеша отправилась открывать ворота; этой худенькой девушке в шортах из джинсовки трудно было дать её почти тридцать, однако весь облик свидетельствовал о спокойной, несуетной, уверенной дельности…

 Младшая в это время помогала ребёнку выбраться из машины. «Давай, Костик, ступай – видишь, Агат тебя ждёт!» - донёсся знакомый мелодичный голосок. Ребёнок резво побежал к калитке. Алина, поправляя свои непослушные золотистые пряди, как когда-то её родительница, подошла к багажнику и принялась извлекать пакеты – явно из супермаркета. Она тоже оставалась тонкой и казалась по-прежнему юной, но в движениях всё-таки была разлита некая материнская вальяжность, кошачья неторопливая грация.

 Ребёнок же… Я ведь слушала вполуха, когда баба Нефа его расхваливала; мало ли на свете славных деток, да большинство, вот только что из них потом вырастает... Меня скорее волновало – что его может ожидать в этой жизни? Да, сестрички с их нестандартным воспитанием, выросшие в максимальной, насколько было возможно, оторванности от современной действительности, всё-таки нашли себе в ней экологическую нишу, сумели-таки утвердиться, легализоваться - не потеряв при этом ни в коем смысле своего Дома, Дома – надёжного убежища, Дома – прекрасного острова… И собираются его держаться, судя по всему. Но что станет с пареньком? Они ж наверняка станут и его воспитывать наособицу, учить на дому, не подпускать к телеящику, почти не подпускать к интернету и так далее. Но если всё это осуществится, то к чему ж приведёт? Ведь пареньку у нас куда как сложней оказаться изгоем, пускай и добровольным, над ним всегда будут довлеть мнение и вызовы сверстников, проблемы в отношениях со сверстницами, вечный призрак армии и тому подобные вещи. К тому же девчонки всегда были, как-никак вместе, вдвоём, а он - без брата, без сестры, без отца, наконец… Такой за порогом своего убежища будет обречён на вечное одиночество, непонимание, подозрение, если не травлю… Ну, и как ему тогда жить-выживать?

 Воображение у меня весьма бурное, и я просто в несколько мгновений представила варианты, в которых выросшее за этой оградой, под этой высокой крышей, в этом прекрасном саду необычное, сложно и тонко развитое существо будет попросту растоптано этой проклятой действительностью, как только столкнётся с ней всерьёз. Получалось - ничего отрадного в будущем его не ждёт, а стало быть, не ждёт и весь этот Дом – Дом как некую идею…

 И в этот самый момент, когда я уже про себя всё это решила… в тот самый момент ребёнок, уже подбежавший к калитке, развернулся всем корпусом назад, что-то крикнув матери, и я просто обомлела - до чего, действительно, хорош! Во-первых, теперь мне стало заметно, насколько он крепенький, здоровенький и рослый для своих неполных трёх лет – просто маленький не то богатырь, не то античный божок; с шапкой вьющихся кудрей необычного цвета: не рыжих, нет, а цвета густо-янтарного, переходящего в почти красновато-каштановый оттенок, во всяком случае, при этом закатном солнце. Но главное не это, главное - физиономия, точнее её выражение. Я ещё не встречала у детей такого сочетания сообразительности, добродушия и весёлого лукавства. Он просто излучал оптимизм, отвагу и даже, казалось, некую взрослую снисходительность к всевозможным за него беспокойствам. Одного только взгляда хватило, чтобы настроение моё изменилось полностью. Пускай бы это всё оказалось сиюминутным и обманчивым – но он внушал просто гипнотическую уверенность, что беспокоиться не о чем, что всё у них и у него, этого маленького наследника большого Дома, будет распрекрасно. Что ничто не пропадёт, а наоборот, преумножится и восторжествует; что если мир нас ещё не знает – то мир нас ещё узнает, не иначе!

 И это было до того странно и удивительно, что всю обратную дорогу невольная улыбка всё время блуждала на моём лице, и мне никак не удавалось её ни сдержать, ни убрать, натыкаясь на недоумённые встречные взгляды сограждан…