Александр ДОНСКИХ. Двадцать минут с ангелом
Полки с беспорядочно расставленными книгами, их корешки потёрты, изломаны, письменный стол в навалах бумаг, за окном однотонный дождь. В расшатанном кресле сидит молодой, но с пыльцой седины в волосах мужчина. Не брит, уныл, сер. Задумался.
Словно бы очнувшись, стал ворошить на письменном столе небрежно усыпанные мелкими, косоватыми строчками листки. Досадливо отодвинул их, сжал зубы. В его руках хрустнула, сломавшись, авторучка. Пристально посмотрел в раскрытой книге на портрет драматурга Александра Вампилова.
«Вампилов, Вампилов!.. Я надеялся, сценарий фильма о тебе напишу этак быстрёхонько, размашисто: он - безобидная короткометражка. Но, уважаемый мой драматург, наседают и грызут досадные мысли, - работа тормозится, буксует. Я - завяз!
Я отчего-то мало и в спешке задумывался - кто я, что я, зачем я? А перечитал твою «Утиную охоту» и вдруг меня точно бы ударило: я - Зилов. И настроение прегадкое, как у него же. Хотя кое в чём мы разнимся. Я человек непьющий, мне никто пока ещё не додумался прислать похоронный венок, Настя не уходила от меня… и всё же, всё же: я - Зилов, твой Зилов. (Вздохнул.) Вчера в трамвае одного упитанного дядьку обругал: он, неповоротливый, похоже, страдающий одышкой, загородил выход... ну, понятно, непреднамеренно... но мне хотелось растерзать его, бедолагу. А сегодня утром соседи, как собаки, накинулись на меня: «Что вы там, скачете по полу, что ли?! У нас люстра вот-вот отвалится!.. Хулиганы, а не соседи!..» Ну, и многое другое в этом духе. В неделю разок-другой лаемся - привыкли, уже даже не обижаемся друг на друга. Вспышки злобы и гнева - хотя бы какое-то разнообразие в нашей никчемной, пошлой жизни. Денег нет. Ни гроша. Отсутствие денег - мерзость, конечно, великая, но и к ней мы почти что привыкли!.. Тоска-а-а-а, Александр Валентинович! Да эти чёртовые дожди некстати разошлись. Когда, наконец, бабье лето разольётся по земле и установятся погожие деньки? Удивительно: а я тоже любитель поохотиться. Но стрелок никудышный: ни одной даже самой захудалой дичи не пристрелил. (Усмехается.) Э-э, пустяк, важнее-то вот что!»
Торопливо, с хрустом страниц пролистав книгу, читает.
«Мы поднимемся рано, ещё до рассвета. Ты увидишь, какой там туман, - мы поплывём, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? - О! Это как в церкви и даже почище, чем в церкви...»
Мужчина взволнованно встаёт, нервно ходит по комнате, как зверь в клетке; останавливается у окну.
«Льёт, льёт!.. Чёрт бы его побрал. И без него тошно».
Видит: по улице идут люди - мокрые, невзрачные, унылые, хотя промелькивают и весёлые, юные, с розовыми лицами. Жалкая отощалая дворняга сидит под деревом, вымокла до последней шерстинки и подрагивает. Вспениваются и пузырятся лужи.
Мужчина, стоя у окна, берёт книгу со стола и снова всматривается в портрет Вампилова.
«Кто-то, Александр Валентинович, сказал: «Оккупировали всё и всюду зиловы». Да, куда ни посмотри - зиловы, зиловы, а добавочкой - слякоть, неуют, сумятица, безденежье. Что за жизнь! Как там твой Зилов заявил: «Мне всё безразлично, всё на свете. Что со мной делается, я не знаю. Не знаю. Неужели у меня нет сердца?». Он спросил жену и - нет для него ответа. Я время от времени о том же хочу спросить себя. О многом хочу спросить! Пора!
Сколько нас, зиловых? О, ты, Александр Валентинович, честно сказал бы - легион! Вон они, идут-бредут под дождём, вымокли, озябли. Куда идут, зачем, кто их где ждёт? Ждут, ждут! Ждут, чтобы накинуться, поскандалить, выплеснуть ядом в них. У всех у нас - изломанные жизни, высохшие для Бога и любви сердца. Дунь на нас - полетит труха. Что там в журнале черкнул московский критик? (Читает в журнале.) «Крепко всосалась в нас зиловщина. Таракана можно дустом вытравить, а как же с ней сладить? Мы, зиловы, готовы ко всему. Нам плевать, что делать. Понадобится кому-нибудь в Москве новая перестройка и реформа - «Всегда готовы!» - говорили пионеры...» Этот московский критик ворчит, как старик, а, если не ошибаюсь, он ещё довольно молодой человек. И я, дорогой мой драматург, хочу бухтеть, трепать кому-нибудь нервы, потому что мне опостылела жизнь! А может, я действительно уже старик?»
Закрывает глаза ладонями.
«Мрак? Зачем мрак? Что там? Вход в тоннель? Хочу света, света! (Отдёргивает от глаз ладони и встряхивает головой, будто вынырнул.)
Может, и ты, Александр Валентинович, - а это предполагают мно-о-о-гие! - тоже был Зиловым? И показал в нём не кого-нибудь, а - себя?.. Однако, как тяжело мне даётся этот сценарий всего-то двадцатиминутного фильма для школьников! Будто проживаю в мыслях чужую неудачливую жизнь... а свою собственную, родную, уже вкипевшую в меня - проживу ли, хватит ли силёнок тянуться дальше?.. Я, наверное, никогда не закончу этот сценарий... Впрочем - тоннель! Да, да, тоннель. Будет, будет и тоннель, но потом, потом, когда начнётся у Вампилова жизнь в страшном и очаровательном мире - в искусстве. А пока - легкокрылое кутуликское детство и юность... Садись, сценарист, пиши! Чем ещё ты способен заработать на жизнь? То-то же!»
Нехотя садится за стол, пишет, перекашивая губы, сморщиваясь: «Виды Кутулика, по возможности приближённо к описанию. Вот как Вампилов сам описал посёлок: «В Кутулике, возможно, вы никогда не бывали, но из окна вагона вы видели его наверняка. Если вы едете на запад, через полчаса после Черемхова справа вы увидите гладкую, выжженную солнцем гору, а под ней небольшое чахлое болотце; потом на горе появится автомобильная дорога, и на той стороне дороги - берёзы, несколько их мелькнёт и перед самым вагонным окном, и болотце сделается узким лужком, разрисованным руслом высыхающей речки. От дороги гора отойдёт дальше, снизится и превратится в сосновый лес, тёмной стеной стоящий в километре от железной дороги. И тогда вы увидите Кутулик: на пригорке старые избы с огородами, выше - новый забор с будкой посредине, стадион, старую школу, выглядывающую из акаций, горстку берёз и сосен, за серым забором - сад, за ним - несколько новых деревянных домов в два этажа, потом снова два двухэтажных дома, каменных, побеленных, возвышающихся над избами и выделяющихся среди них своей белизной - райком и Дом культуры, потом - чайная, одноэтажная, но тоже белая и потому хорошо видимая издалека… Словом, райцентр с головы до пят. Райцентр, похожий на все райцентры России, но на всю Россию всё-таки один-единственный».
Горит молодая тонкая сосна, полыхает в жадном, трескучем огне нежно-зелёная хвоя. Потом огонь исчезает, но перед глазами зрителей - изуродованное чёрное деревцо.
Тридцать седьмой год косил людей налево и направо. Валентин Вампилов, отец драматурга, был арестован и расстрелян. Сначала Валентина Никитовича убьют, а после в казённой бумажке сообщат, что не по закону казнён.
Глаза юного Вампилова. Крупно, непременно крупно!
«Саша никогда не говорил об отце, разве что лишь с самыми близкими друзьями, - писал литератор Марк Сергеев. - Но жизнь нет-нет да и напоминала сыну незаконно погубленного человека об отце, жестоко и безжалостно. Не оттуда ли, не от этих ли переживаний в характере Александра Вампилова такая ранимость, такое беспощадное чувство справедливости и несправедливости?»
Фотографии матери, Саши, других детей семьи.
Мать Вампилова, Анастасия Прокопьевна, была истинным другом своему сыну. Она вспоминала: «Саша родился в 1937 году. Это был год, когда исполнилось 100 лет со дня смерти Пушкина. И имя ему дали в честь великого поэта - Александр. В моей семье Саша был младшим и, разумеется, был любимцем своих братьев и сестёр. Рос спокойным ребёнком, очень любознательным. Ещё в раннем детстве любил книги. И читали ему много бабушка и старшие дети. Был очень впечатлительным...»
Сцена, которую рабочие готовят к спектаклю. Потом - мальчик, похожий на Витьку - героя рассказа «Солнце в аистовом гнезде»; он широко открытыми глазами смотрит на сцену. Мельтешат лица других детей.
Однажды в Кутулике был выездной спектакль Иркутского драмтеатра, и рассказ молодого Вампилова «Солнце в аистовом гнезде» повествует о переживаниях маленького Витьки: его и других детей не пускают на спектакль и отправляют спать.
Непонятные действия, движения на сцене, всё в синем свете, туманно, таинственно. Лицо мальчика, - его губы вздрогнули, рот приоткрылся.
Отрывок из рассказа: «В половине одиннадцатого Витька сбежал со своей постели и через минуту занял место у окна, среди таких же, как он, готовых зареветь от любопытства зрителей. Витька прильнул к стене клуба. В зале было темно, а на сцене он увидел необыкновенный стог, необыкновенного человека, необыкновенное ружьё. Человек вёл себя необыкновенно. Всё это было освещено необыкновенным ядовито-синим светом. И Витькино сердце запрыгало от предчувствия чуда…» «Обратите внимание, - восклицает Марк Сергеев, - на это слово «необыкновенный», которое в коротеньком отрывке звучит пять раз! И не кажется нам лишним! И ни у какого редактора не поднимется рука заменить его синонимом по газетному обычаю. Потому что приезд театра в дальнее село в те годы и в самом деле было чем-то необыкновенным, чудом. Потому что детская вера в чудо, в то, что солнце непременно сядет рано или поздно в аистовое гнездо, неисчерпаема…»
Не тогда ли залетела в Сашино сердце искорка любви к театру? Наверное, именно эта любовь была счастливой и скорбной одновременно причиной его поступления на филологический факультет университета. Почему скорбной? Потому что начался долгий, изнуряющий, полный загадок и внезапностей путь в тоннеле.
«Прощание в июне», - какое грустное и таинственное название у пьесы, а ведь она всего лишь анекдот! Молодой человек заканчивает университет, полюбил девушку - дочь ректора его ВУЗа. Простенькими, скорее избитыми приёмами Вампилов направляет Колесова к развилке дорог, и он должен определиться - по которой идти. Примитивно? Неталантливо? Так спрашивают многие».
Мужчина откинулся на спинку кресла, прикусил губу.
«Странно, я мог ругать, критиковать эту пьесу вместе со многими, прикапываться к каким-то неудачным, неопытным деталям, но... но теперь не могу. Не могу, Александр Валентинович! Потому что она волнует и тревожит меня. Да что там - она живёт во мне! Может, потому что и мою молодость тоже когда-то хотели сломать? А может, всё же сломали, ведь неспроста я чувствую себя Зиловым? А может, и тебя, Александр Валентинович, сломали? Не дали тебе развиться до чего-то великого, всемирного, целостного, как, например, Чехов? Слишком добрым и робким мальчиком был ты как драматург! Как и в детстве, до конца своих дней верил ты - солнце сядет в аистовое гнездо. Не село!.. Промахнулось? Ха-ха, солнце промахнулось!.. Стоп, я, кажется, начинаю бредить. А надо работать, работать, чёрт возьми!»
Пишет размашисто, неровно, соскальзывая ручкой со страницы: «Из тёмных, грязновато-серых очертаний является лицо Репникова.
КОЛЕСОВ. Владимир Алексеевич! Я пришёл сюда с надеждой, что вы меня поймёте...
РЕПНИКОВ. Всё, Колесов. Разговор окончен! Вы не пришли сюда - нет, вы ворвались, по своему обыкновению! И не с просьбой, а с требованием! Да знаете вы, как называются подобные визиты?
КОЛЕСОВ (тоже вспылил). Не знаю. Я пришёл к вам с просьбой, но унижаться перед вами я не намерен. И если вы меня не понимаете, то это вовсе не значит, что вы можете на меня кричать.
РЕПНИКОВ. Так! Надеюсь, вы не будете меня душить. Здесь! В моём доме!..
Промелькивают неясные, но по-прежнему грязновато-серые абрисы и снова - лицо Репникова.
РЕПНИКОВ. ...Кто впустил в мой дом этого проходимца?!
РЕПНИКОВА (пожала плечами). Я впустила. Открыла дверь, вижу - приятный человек... За что всё-таки ты его так не любишь?
РЕПНИКОВ. А за что мне его любить? За что?.. (Ходит вокруг стола.) Мне никогда не нравились эти типы, эти юные победители с самомнением до небес! Тоже мне - гений!.. Он явился с убеждением, что мир создан исключительно для него, в то время как мир создан для всех в равной степени. У него есть способности, да, но что толку! Ведь никто не знает, что он выкинет через минуту, и что в этом хорошего?.. Сейчас он на виду, герой, жертва несправедливости! Татьяна клюнула на эту удочку! Да-да! Он обижен, он горд, он одинок - романтично! Да что Татьяна! По университету ходят целыми толпами - просят за него! Но кто ходит? Кто просит? Шалопаи, которые не посещают лекции, выпивохи, которые устраивают фиктивные свадьбы, преподаватели, которые заигрывают с этой братией. Понимаешь? Он не один - вот в чём беда. Ему сочувствуют - вот почему я его выгнал! А не выгони я его, представь, что эти умники забрали бы себе в голову?! Хорош бы я был, если бы я его не выгнал!.. Одним словом, он вздорный, нахальный, безответственный человек, и Татьяна не должна с ним встречаться! Это надо прекратить раз и навсегда, пока не поздно!..»
Мужчина встаёт из-за стола, понуро ходит по комнате.
«Да, да, дорогой мой драматург! Юность, молодость обязательно нужно сломить, растоптать, унизить. Нельзя терпеть рядом с собой что-то оригинальное, своеобразное, живое, в конце концов! Вот вся философия репниковых - извечных российских надзирателей и гонителей. Мы привыкли подминать своё «я», расплющивать и ломать его. Нас все и всюду поучают, исправляют, и мы начинаем опасаться всплесков собственного «я». Боимся обвинений в нескромности. Как же, ведь «я» - это эгоизм, индивидуализм. Как стать самим собой? Как увернуться от репниковых и беликовых? Мне жалко Колесова, но, честно скажу, Александр Валентинович, и Репникова тоже жалко, потому что у них, репниковых, жизнь скучна и бесцветна. А в Колесова и колесовых мне хочется верить: Колесов уезжает, но, как сказал один мой товарищ, уезжает, чтобы непременно возвратиться - возвратиться к себе, истинному, настоящему, природному. Пьеса очищает и освежает наши души. Спасибо, Вампилов!.. Нет, я, кажется, никогда не закончу сценарий!»
Садится, торопливо пишет: «Череда фотографий сцен из разных вампиловских пьес.
Потом появились «Провинциальные анекдоты», «Старший сын», «Прошлым летом в Чулимске». Рождалось и крепло то, что мы теперь называем театром Вампилова. Легко сказать - «рождалось», а ведь рождение - это мучения, боли, тревоги. Какой странный этот Сарафанов из «Старшего сына». Некоторые критики сравнивают его с мучительным стоном. Так не стонала ли и душа Вампилова в те годы? Почему его душе жилось на свете неуютно? Но - разговор о Сарафанове. Он, такой чистый, наивный, по-детски свежий, по существу чудак, напомнил всем нам, что, как бы нам не жилось плохо, как бы мы друг к другу не относились, но все люди - братья и сестры. Наивно? Натяжка? Далеко от жизни? Но и небо далеко от человека, а душа, известно, тянется к выси, к Богу, к высшей правде жизни».
Мужчина отбросил авторучку.
«Хм, братья и сестры!.. Благоро-о-одно, Александр Валентинович! Но помнит ли моя издёрганная душа, помнят ли души этих людей, бредущих куда-то там, под дождём, по лужам и слякоти, о Божьем? Сможем ли мы, циники, недоверы, себялюбцы, стать друг для друга братьями и сестрами? Не растерзаем ли мы Сарафанова и Валентину, да, ту самую добродетельную Валентину из «Прошлым летом в Чулимске», если они повстречаются нам в жизни?
Я чувствую, Валентина - это и есть ты сам, Александр Валентинович! Смеёшься? Смеётся тот, кто смеётся последним! Валентинович - Валентина, - понятно?.. Валентина и Сарафанов - такие слабые, незащищённые, но не могу сказать, что жалкие. Сколько в них веры! Веры в нас, потерявших себя, запутавшихся не только в дремучем лесу жизни, но и в трёх её соснах. Я, Александр Валентинович, по-хорошему завидую твоим Валентине и Сарафанову, но как я далёк от них!.. Можно гадать, что станет с Валентиной за пределами пьесы. Однако я не сомневаюсь, своей любви и веры она не обронит и не предаст. Она будет ждать с горячей верой в сердце - ждать нас, истинных, покаявшихся, очистившихся от скверны. Ну, может быть, не всех нас, но... но... Я снова забыл о цели моего труда! Сценарий, сценарий! Чую, он у меня может не получиться. А может, дорогой мой драматург, мой уважаемый земляк, он никому не нужен, как и я, зилов, сейчас не нужен даже самому себе?.. Хватит ныть! Пиши!»
Пишет: «Один критик подметил: «Через банальнейшую ситуацию в «Двадцати минутах с ангелом» Вампилов раскрыл в этой маленькой пьеске, анекдоте, самую суть российского народа. Народа в целом!..» Почему соплеменники Христа убили Его? Чем занимался Христос в земной жизни? Творил добро ради добра. И Его соплеменники, с их окаменевшими взглядами на бытие и Вселенную, не могли понять Его. Точнее - принять. Принять этот новый взгляд на жизнь, который, кто знает, не покачнул бы устои царства земного. И чтобы сохранить эти устои, эти мещанские интересы быта - они убили слишком упрямого, настойчивого созидателя добра ради добра, созидателя новой морали, нового взгляда на человека и мир. Мы, как и простоватые, но не глупые герои вампиловского анекдота, тоже, как ни странно, не приняли этой новой старой морали. Анчугин и Угаров не поверили агроному Хомутову, а он предложил помощь страждущим - просто так, безвозмездно. Они разозлились на него, о, праведным гневом наполнились их сердца! Они - «распинали» его: заламывали руки, полотенцем «пригвоздили» к кровати, насмехались над ним, «бичевали» беднягу.
Из света является лицо Хомутова.
ХОМУТОВ. Вот уж в самом деле: сделай людям добро, и они тебя отблагодарят.
СТУПАК. Бросьте эти штучки. Кто вы такой, чтобы раскидываться сотнями? Толстой или Жан Поль Сартр? Ну кто вы такой? Я скажу, кто вы такой. Вы хулиган. Но это в лучшем случае.
ВАСЮТА. Да откуда ты такой красивый? Уж не ангел ли ты небесный, прости меня, Господи.
БАЗИЛЬСКИЙ. Увы, с ангелом у него никакого сходства. (Хомутову.) Вы шарлатан. Или разновидность шарлатана.
ХОМУТОВ. Ну, спасибо. Буду теперь знать, как соваться со своим участием.
СТУПАК. Бросьте. Никто вам здесь не верит.
Маленькая пауза.
ФАИНА (всем). А что, если в самом деле?.. Если он хотел им помочь. Просто так...
СТУПАК (кричит). Не говори глупостей!..
Хомутов - хомут, - видимо, не случайная фамилия. Автор что-то в ней зашифровал. Новый взгляд на мир, новая мораль, - и они сначала для людей будто хомут? Надо его сбросить, чтобы никто не посмел мною править, как лошадью? Интересно! Неожиданно.
Вампилова, смело, талантливо предлагавшего новый взгляд на мир, на человека, на устои, как и этого героя, в жизни тоже терзали, но иначе: репниковы, беликовы, всевозможные литературные и нелитературные чиновники-мещане не пускали пьесы на сцену. А это изводило, угнетало, унижало Вампилова - Хомутова, Ангела. Разумеется, он не мог назвать себя Ангелом, назвал проще - Хомутовым. Хомутов - это Вампилов!
Тоннель, в котором медленно, на ощупь бредёт человек. Капает вода, стены чёрные, а впереди - слабенький, неверный свет.
Вампилов шёл в тоннеле на тусклый огонёк - огонёк надежды и веры. Потом, после его трагичной, бессмысленной кончины, начнут охотно ставить его пьесы, а пока - тоннель! Долгий, мученический путь в нём. Его стены - бюрократы от литературы, холодные, эгоистичные, самоуверенные, - попробуй пробить такую стену! Им, как и нынешнему обывательскому большинству, не нужна литература, не нужно искусство слова, вообще искусство. Им и Ангелов не надо: чего-нибудь не вышло бы! Для них искусство - то, что развлекает, тешит, щекочет нервы.
Улицы вечернего Иркутска, патриархальный покой деревянных домов, от них веет чем-то надёжным, добрым, долговечным. Быть может, они помогали Вампилову жить и выживать.
Литератор Геннадий Николаев вспоминает: «О чём мы говорили в тот долгий, незаметно промелькнувший вечер? Прежде всего - о его последней пьесе «Прошлым лето в Чулимске». Я был составителем и редактором альманаха «Сибирь», в котором эта пьеса, принятая редколлегией, была набрана для второго номера. На мой взгляд, это была отличная пьеса, светлая, добрая... Но, увы, на её пути встали непредвиденные трудности, которые в то время казались непреодолимыми.
Вампилов сидел на тахте, опершись подбородком о стиснутый кулак. После долгого раздумья он сказал:
- Слушай, неужели не ясно, о чём пьеса? Так обидно! И потом, ведь я написал Товстоногову, что пьеса принята. Они уже разворачивают репетиции. Выходит, я трепач?»
А вот что вспоминает Елена Якушкина, заведующая литчастью театра имени Ермоловой: «Очень много времени и сил уходило в те годы на то, что мы называли «пробиванием» его пьес на сцены московских театров. Дело это было сложным, и колотиться, как говорил Саша, приходилось много. «Вы там сильно не расстраивайтесь и не берите всё на себя, - с обычной своей дружеской заботой и теплотой писал он, - пусть режиссёры больше упираются».
Лицо улыбающегося, но уставшего Вампилова.
«Итак, суммированные замечания, - писал Вампилов Якушкиной в другом письме. - Что именно хотят от автора? Да сущие пустяки!
1. Чтобы пьеса ни с чего не начиналась.
2. Чтобы пьеса ничем не заканчивалась.
Другими словами - никакой пьесы от автора не требуется».
Во всех театрах одно и тоже - вроде бы «да», но и вроде бы «нет». Друзья Вампилова говорили, что от такого обращения можно было бы озлобиться на людей, на жизнь, закрыться, уйти в себя, но Александр скорее удивлялся и хотел всё же понять тех людей, которые вели с ним эту непонятную игру. Иногда лишь просачивалась сукровицей горечь. Он писал Иллирии Граковой, редактору издательства «Искусство»: «У меня впечатление, что завлит на меня махнула рукой, и мои пьесы со стола переложила на окно, где у неё форменная братская могила неизвестных авторов». Ей же он рассказывал о пьесе «Несравненный Наконечников»:
- Представляешь, герой после всех своих мытарств бежит из театра, он ничего этого уже не хочет, бежит через зрительный зал, а за ним бежит режиссёр, который всё же надумал ставить его пьесу...
- Хочешь поделиться своим богатым опытом общения с театром? - спросила я.
- Да уж, есть о чём порассказывать, - засмеялся Саня».
Бег человека в тоннеле убыстряется, дыхание становится тяжёлым, стонущим.
Он продвигался, упрямо продвигался по этому мрачному тоннелю-пытке. «Надо биться! А иначе зачем я послан на эту землю, а иначе зачем мне дан талант, а иначе зачем я столько мучился?» - быть может, думал Вампилов. Хотя иногда, по свидетельствам многих, драматург уже не верил, что когда-нибудь выкарабкается. «Я не жалуюсь, - писал он Якушкиной, - я просто остервенел и просто-напросто брошу всё к чёртовой матери!» В этих словах глубокая и жестокая правда последних лет его жизни! Всю силу своего таланта он вынужден был направлять не на развитие своих способностей, а единственно на то, чтобы выжить, протянуть до «света» и, возможно, чтобы не кончить жизнь самоубийством.
Одинокий голос скрипки. Тоннель, человек бежит очень быстро, нервными, отчаянными рывками. Запинается, падает, вскакивает, снова бежит. Мелькают тёмные, выложенные крупным серым камнем стены.
Правильно сказал один из вампиловских героев: «Чтобы добиться признания, надо или уехать, или умереть». Пророческая мысль. Ангелы и хорошие писатели кому в какое время нужны были? А если писатель ещё и Ангел? Уничтожить его, растоптать, сделать вид, что нет такого на белом свете?»
Мужчина сутуло поднимается со стула, подходит к окну, быть может, надеясь, что дождь закончился. Нет - льёт, льёт, ослабнув, правда. Но теперь ещё и темно, глухо. Ни домов, ни людей не видно.
«Грустно, господа, страшно грустно. Зареву, заголошу, что там - залаю, завою! К чертям всю эту мою писанину!.. Но снова, снова меня беспокоит «Утиная охота», - неужели пьеса и обо мне? Нет, пусть она будет только о них! Нет, нет, лучше вообще ни о ком! Потому что Зилов вошёл тоже, как и Вампилов, в тоннель... но - с тупиком. С тупиком!.. Господи, я что пишу? Сценарий для школьников! Так о каких таких тоннелях и тупиках я могу говорить, убивать в юных душах веру в завтрашний день!»
Разрывает исписанные им листки, сминает клочки в кулаке.
«Что я там вижу? Зилов? Ты?! Мне уже мерещится? Я схожу с ума? Мне не надо писать - сама жизнь за меня напишет? Я угодил в мистерию, в «Утиную охоту» и вынужден играть Зилова? Дьявольщина!
Появляется Зилов. С ружьём и трубкой в руках некоторое время он стоит у телефона.
Не глядя, бросает трубку мимо телефона. Возвращается к столу, устанавливает на должном расстоянии сдвинутый недавно стул, и, как только он на него усаживается, Кузаков набрасывается на него сзади и выхватывает из его рук ружьё. Зилов вскакивает. Небольшая пауза.
ЗИЛОВ. Дай сюда! (Бросается к Кузакову. Борьба.)
САЯПИН. Витя... Витя... Что с тобой?
Вдвоём они его одолели и усадили на тахту.
КУЗАКОВ (с ружьём в руках). Псих. Нашёл себе игрушку…
Помешали! Может, для Зилова и для меня это был бы единственный выход из тупика. Кому не понятно: убиваешь себя - убиваешь свои страдания? А так - продолжается путь в тоннеле. Но если упрёмся в тупик, то, получается, надо идти в обратную сторону? Или - как?..
Вновь появляется Зилов.
ЗИЛОВ. Я ещё жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Своего вам мало? Мало вам на земле места?.. Крохоборы! (Бросается на них.)
КУЗАКОВ. Врёшь... Врёшь... Врёшь...
ОФИЦИАНТ (спокойно). Возьми себя в руки!.. Ты можешь взять себя в руки?
ЗИЛОВ (вдруг перестаёт сопротивляться). Могу... (Спокойно.) Я могу... Но теперь вы у меня ничего не получите. Ничего. (Неожиданно берёт у Саяпина ружьё и отступает на шаг.) Вон отсюда…»
Мужчина закуривает, роняя то папиросу, то спички.
«В зиловском тоннеле, кажется, нет и с противоположного конца света, с того конца, откуда он начал свой страшный путь. Кто-то, наверное, предусмотрительно заделал выход. Кто, Александр Валентинович? Кому, как не тебе, знать! Репниковы-беликовы - охранители сгнивших устоев? Или мещанское большинство? А ему, этому самоуверенному, но осторожному большинству, в жизни не надо ничего такого, что хотя бы косвенно напоминало о совести. Или о поисках смысла жизни. Но этак воцарятся всяческие тупики для всех нас, и мы начнём себя истреблять!
Вампилов, скажи мне: «Не надо, дружище, раскисать. Ты должен написать сценарий. Ты обязан сказать нечто такое детям, чтобы они стали лучше тебя, нас всех, взрослых. Им - жить. И их жизнь непременно должна быть счастливой, удачливой, доброй». Скажи! Молчишь?»
Вздохнув, садится за письменный стол, листает книги, иногда неприятно усмехается. Снова закуривает, не докурив первую папиросу.
«Эх, брат мой Вампилов, рвануть бы сейчас куда-нибудь, где тихо-тихо, ясно и свежо. Ну, хотя бы, как Зилов, на утиную охоту!»
Пишет: «Раздаётся торжественное, но вполсилы пение. Озеро. Туман. Восходит солнце. Вдалеке неясен бледно-синий лес, неясны камышовые заросли, неясны, пригашены краски пробуждающегося озёрного мирка…»
Мужчина отодвигает от себя рукопись, сидит с закрытыми глазами, губы, подрагивая, сжимают погасшую папиросу.
Иркутск
