Владимир ПРОНСКИЙ. Наступление

Главы из романа «Племя сирот»

Как ни изводился Владимир Савин прилипчивыми мыслями о семье да родственниках, эти мысли мало-помалу приглушились, стали не столь навязчивы. К тому же события, которые, судя по телевизионным передачам, развивались в стране, заставляли иногда многое забывать и внимательно вглядываться в короткие репортажи с улиц Москвы, на которых всё чаще стало возникать необъяснимое на первый взгляд движение народа. Правда, пока они мало касались Владимира, он и на Указ Ельцина №1400 о роспуске Верховного Совета никак не отреагировал. Ведь в последние два года столько происходило тревожных событий, начиная с августовских дней 1991 года, когда объявился ГКЧП, и Ельцин начал с Горбачёвым схватку за власть, что за всем и не уследишь. Ни события двухлетней давности, ни более поздние почти никак не касались Савина, тем более что тогда была жива Ласковая и все мысли о ней. По-настоящему те события врезались в память лишь двумя эпизодами: первый, когда обогнал на кольцевой автодороге длиннющую колонну БТРов с сидящими на броне солдатами, которым приветственно помахал из окошка; ребята тоже в ответ махали, улыбались. Второй — когда на следующий день увидел в ближайшем к дому магазине продукты, которых не было несколько месяцев: колбаса, масло, в мясном отделе — свинину и утиные тушки. Ещё подумалось тогда: «Значит, они где-то хранились под замком, а теперь, когда Чрезвычайный комитет эти замки снял, то и продукты сразу появились! Покупай и пользуйся!» Радоваться бы надо, но как тогда развопились «демократы», как они бесновались на всех телеканалах, клеймя позором и обливая грязью ГКЧП, не сумевший по-настоящему заявить о себе.

Но вот прошло два года, всё это подзабылось, и, может, поэтому теперь, после объявления ельцинского Указа, Савин начал следить за разворачивающимися событиями с двойным интересом, особенно когда вечером 23 сентября по нескольким телевизионным каналам неоднократно показали митинг у здания Верховного Совета, расположенного на Краснопресненской набережной. (Это здание всё чаще в последнее время называли, на американский манер, Белым домом, хотя архитектурой он совсем не походил на заокеанского правительственного собрата, а белым казался от цвета мрамора, которым облицованы его стены.) Всякий раз на экране крупным планом мелькали одни и те же лица, чаще измождённые и старческие, на фоне красных флагов. Но это только тогда, когда показывали крупно, а при смене планов мелькали и общие, которые, видимо, не успели вырезать, и тогда было видно, что почти вся площадь перед Белым домом заполнена народом, а флаги мелькали не только красные. Сюжеты показывались короткие, не более полуминуты, но и по ним можно было понять, что народ не остался равнодушным.

От всего услышанного и увиденного в душе Савина создалось смешанное чувство, захотелось с кем-нибудь поделиться, поговорить. Но в квартире, кроме играющей на полу Наташки, — никого. Надя на работе, Настя на гулянке… Когда вспомнил о Василии, сразу позвонил ему; тот, на счастье, оказался дома.

— Видел, что творится в Москве? — нетерпеливо спросил Владимир

— Видел, и жаль, что меня там нет!

— А если присутствовал, то что-то изменилось бы?

— Изменилось… Потому что не присутствовал бы, а действовал!

Василий был явно не настроен на разговор, и Владимир, перекинувшись парой-тройкой общих фраз, положил трубку. Нет, не такого он ожидал и хотел разговора, ведь позвонил-то человеку, настроение которого хорошо знал и не раз обсуждал с ним все последние события в стране. И уж с кем-кем надо бы поговорить, как не с ним… Савин взял на руки Наташку, поднял курносое создание перед собой и спросил:

— Ты хоть знаешь, что происходит-то у Белого дома?

— А-ма… — ответила Наташка и указала пальчиком в сторону входной двери, из-за которой вот-вот должна появиться её мама.

Когда Надя вернулась с работы, Савин спросил:

— Слыхала, что творится в Москве?! Народ Белый дом защищает!

— Делать ему нечего, твоему народу… — ответила Надя раздражённо, а Владимир пожалел, что спросил. — Как Наташка?

— Всё нормально… — хмуро ответил Савин, которому вдруг расхотелось говорить с женой, всегда разделявшей его взгляды, особенно, когда сидели без денег. А теперь вот как сразу всё изменилось.

Он обиделся на жену, оказавшейся не готовой к откровенному разговору, а той некогда языком трепать, когда дочку надо обихаживать, тем более что она оказалась в этот момент мокрой. И Надя, подхватив дочь, снимая с неё колготки по пути в ванную комнату, не сдержалась, высказалась от души:

— Чем в телевизор пялиться, за дочерью бы с таким вниманием смотрел!

— Да только что переодевал её…

— Значит, плохо переодевал!

Эх, как захотелось ему в этот момент сказануть что-нибудь колкое в ответ, что-нибудь такое, чтобы впредь у Нади и мысли не возникало повышать голос и что-то указывать… Но сдержался, не стал распалять неожиданную неприязнь, возникшую, казалось бы, на пустом месте. Хотя, стоп! Почему на пустом? А не отголосок ли это того, из-за чего народ выходит на площади и пытается высказать свою правоту! Это разве пустое движение, не заслуживающее ни малейшего внимания?! Ещё как заслуживает! И, как выясняется, даже влияет на семейные отношения. В такой ситуации невозможно не определиться, не принять чью-то сторону. А вот чью — сразу и не разберёшь, особенно если напутано в душе, и не знаешь, что приобретёшь или потеряешь от какого-то своего действия или действий тех или иных людей, чью сторону примешь, отбросив сомнения. Но нужно ли это? Хотя, конечно, во все времена были герои и трусы, но умные-то всегда стояли в сторонке, держались над схваткой и, в конце концов, выходили победителями, говорили потом, что, мол, это именно мы сделали то-то и то-то, и всё, что ни делали, оказывалось сплошь героическим! Вот она, закономерность, которой осознанно или неосознанно руководствуется определенная часть людей, прильнувших к телевизору, или не прильнувших, и которым на всё наплевать, но всё равно попадающих под это влияние, в чём Савин наглядно убедился десять минут назад на примере собственной жены.

Пока он запоздало рассуждал, принявшись чистить картошку на ужин, в кухню вошла Надя, встала за спиной. Он из-за шума стекающей из крана воды не слышал, как она приблизилось, но отчетливо почувствовал, что она рядом и… переживает от своих недавних слов, наговорённых сгоряча. То, что это действительно так, он убедился, когда она произнесла всего лишь одно слово:

— Простил?! — и вздохнула.

— Ещё как простил, — улыбнулся он и поцеловал её, прижав к себе мокрой рукой.

Более в этот вечер они на эту тему не говорили, словно ничего особенно не происходило ни между ними, ни в стране, а всё протекало по-прежнему, а уж плохо или хорошо — это другой вопрос. Они вновь были любящей семьей, а когда ложились спать, Владимир, находясь в настроении, оставил Насте, старшей дочери, на кухонном столе шутливую записку: «Эн! Картошка и котлеты в сковородке на плите. Не забудь — разогрей! Громко не чавкай, а то всех разбудишь. Вэ!» Написав так, Савин словно пытался вывести себя за круг тревожных размышлений, он хотел отодвинуть некие неопределённые события, тревожная непредсказуемость которых могла каким-то неясным образом повлиять на семейное благополучие, которое в последние месяцы — плохо ли, хорошо ли, — но наладилось. И не хотелось в очередной раз терять то, что имелось, что хотелось развить и приумножить.

Решив остаться над схваткой, утром, когда повёл Наташку в ясли, Владимир всё-таки, незаметно для жены, прихватил радиоприёмник, не смог победить внушаемое вчера самому себе равнодушие, с которым следовало бы относиться ко всему, что происходило вокруг и никак не касалось его. И сколько себя ни успокаивал тем, что, мол, приёмник — это просто так, послушать футбол да погоду, успокоить не сумел, понимая, что захватил приемник лишь для того, чтобы не пропустить развитие возможных грозных событий, а они могли разразиться в любой момент. Поэтому, как только расстался в яслях с дочуркой, то сразу настроил приёмник на радиостанцию «Маяк». Правда, ничего особенного не услышал: звучала обычная музыка. Только когда уж подъезжал к таксопарку, услышал короткое, упомянутое вскользь сообщение о вчерашнем митинге перед зданием Верховного Совета.

Но ближе к обеду промелькнул короткий репортаж о некой группе граждан, собравшихся у Горбатого моста, и это сообщение неожиданно взволновало, заставило забыть вчерашние «мудрые» мысли, забыть обо всём на свете. Захотелось самому взглянуть на обстановку, побывать там, где вчера не смог быть. Поэтому, оказавшись у Киевского вокзала, он, забыв о работе, рванул на Красную Пресню и, оставив машину в Проточном переулке, заторопился к Белому дому.

Здесь действительно — радиожурналисты не врали — сновал народ, крутились фотокорреспонденты, всё больше заграничные, и вроде бы ничего не происходило, хотя время текло и текло, и Савин подумал, что сегодняшний рабочий день сорван. Хотел вернуться к машине, но не хватило сил уехать, когда на глазах строились баррикады, кто-то что-то кричал в мегафон, а какой-то человек призывал пойти всей колонной к Министерству обороны и сменить «незаконного» ельцинского министра Грачёва на «законного» Ачалова, назначенного Верховным Советом… В пику этому ошеломляющему призыву сразу прозвучал другой, более разумный, как показалось Савину: не поддаваться провокациям, не злить «дзержинцев», а записываться в ополчение! Вот так дела! И действительно люди записывались, строились и уходили за баррикады, хотя, что стояло за этими списками и на ходу создаваемым ополчением, что ждёт людей после вступления в ополчение, — было абсолютно неясно, и ни у кого не спросишь, никто ничего не растолкует. Он проболтался на площади до вечера и вдруг, незаметно для себя, оказался оттеснённым шеренгой милиционеров и бойцов ОМОНа, вооруженных щитами и дубинками и облачённых в каски и угловатые, словно из фанеры, бронежилеты. Их начальники почти безостановочно хрипели в мегафоны, запугивая и призывая людей покинуть площадь перед Верховным Советом. Но чем настойчивее они призывали, тем больше людей толпилось перед ними, некоторые, будто назло, прошмыгивали мимо, лезли на баррикады и скрывались за ними, словно за каменной стеной. И потом грозили оттуда кулаками… Откуда-то появились мотки необычно серебристой колючей проволоки. «Спираль Бруно», «Спираль Бруно», — пугающим шелестом пронеслось по толпе сообщение-разъяснение.

Наблюдать всё это было интересно, но Савин чувствовал себя пустым созерцателем происходящих событий. Когда стемнело, он вспомнил Наташку, представил, чем она сейчас занимается, и отправился в Проточный, нашёл машину целой и погнал её в парк, чтобы пораньше приехать домой и увидеть дочку и жену, с которой в этот момент почему-то очень захотелось поговорить, а заодно узнать, о чём будут трещать телевизионщики. Спешил.

Когда вошёл в квартиру, даже ужинать сразу не стал, хотя весь день не ел, — скорее к телевизору. Но сообщения сразу обрыдли, потому что по всем каналам показывали одно и то же: сплошь «красно-коричневые», сплошь конституционные нарушения. Лишь Александр Невзоров в своих «600 секундах» бесстрашно показал всё как есть, правда, трансляцию вёл из Ленинграда, предупредив при этом, что сегодняшняя передача, возможно, последняя. Когда она закончилась, Надя, смотревшая её вместе с мужем, спросила:

— Ты чего такой?

— Разве не понятно? Не видишь, что ли, что творится вокруг? Ведь гражданская война вот-вот начнётся!

— Не выдумывай. Пошумят-пошумят и разбегутся. Два года назад такая же история происходила.

— Хотелось бы верить… — не стал Савин ни спорить, ни что-то доказывать, тем более рассказывать о том, что всё, о чём сообщали по телевизору и не сообщали, видел собственными глазами. Не стал окончательно пугать жену на ночь глядя.

После ужина он уж более не говорил о последних событиях, взбудораживших страну, потому что говорить и говорить об одном и том же — пустое дело. «Надо действовать! — стучало в мозгу. — Но как?» — задавал себе вопрос Савин и не знал на него ответа.

Это неопределенное состояние длилось несколько дней. За это время здание Верховного Совета окончательно взяли в кольцо блокады, никого не пропускали туда, не выпускали оттуда, отключили воду, канализацию. Людей, оставшихся в здании, цинично выживали, а сочувствующих, пытавшихся хоть как-то поддержать запертых внутри несколькими кольцами оцепления, разгоняли дубинками. Не имея возможности без риска для здоровья собираться на Красной Пресне, люди начали стекаться на Октябрьскую площадь, к памятнику Ленину. Эти собрания, конечно, были под контролем милиции и спецслужб, но ни демонстрантам, ни выступающим особенно не мешали, даже, похоже, были довольны, что те выпускают «пар», тем самым отвлекая внимание от защитников Верховного Совета.

Савин, когда работал, частенько проезжал мимо и замечал, что с каждым днём на Октябрьской становится все многолюднее, из-за этого даже начали образовываться пробки, и поэтому иной раз машины в центр не пускали, а направляли в объезд, в сторону Добрынинской площади. Как-то Владимир и сам полчаса повертелся среди митинговавших, хотя ничего особенного не услышал ни от выступавших, ни от толпившихся людей. Глядя на них, сперва невозможно понять, зачем собрались у памятника все эти люди, среди которых выделялись пронырливые торговцы газетами и брошюрами; казаки, ходившие стайками, подчеркнуто вышколенные; смеялись и толкались группы молодёжи, многие из которых были с жёлто-чёрными монархистскими флагами, и со стороны совершенно не понять, что двигало и подталкивало всех этих людей, что объединяло. Цель «стояния» прояснялась только тогда, когда очередной оратор призывал к освобождению Руцкого и Хасбулатова, всего Верховного Совета, а Ельцина убеждал поскорее лечь на рельсы, как тот обещал, если повысятся цены, мол, поезд стоит наготове… Тогда и Савин вместе со всеми подавал голос в защиту «узников режима» и в поддержку «конструктивных пожеланий» Борису Николаевичу. Такое настроение людей, их боевитость не могли не радовать, но радость эта оказывалась явным проявлением злости, энергия и сила которой зависела от массы собравшихся людей.

Во второй воскресный день осады Белого дома, когда после полудня работа «встала», Савин заехал домой, пообедал, а после, успев посмотреть новости по телевизору, из которых узнал «об очередном сборище красно-коричневых», которых в этот день было как никогда много, не утерпел и поехал узнать, что там да как происходит. Оставив машину у Морозовской больницы, Савин, проскочив улицу и небольшой сквер, оказался на площади, запружённой народом. Пробившись поближе к памятнику, он немного послушал выступающих и хотел вернуться назад, но задержался, чувствуя в себе всё нарастающую дрожь от прихлынувшего волнения, которое всё сильнее напрягало тело, всё сильнее заставляло колотиться сердце. Неожиданно, чуть ли ни нос к носу Савин столкнулся с Василием, и эта встреча сразу изменила душевное состояние, заставила почувствовать уверенность. Он даже улыбнулся и, хлопнув приятеля по плечу, крикнул ему:

— Привет! Ты-то чего здесь делаешь?!

— То же, что и ты. Машину где оставил?

— У Морозовской. Работы всё равно нет. А ты?

— Какая работа в такой день. Со сменщиком поменялся. Видишь, что творится-то? Белый дом сегодня пойдут освобождать!

— Откуда знаешь-то?

— Ребята из отделения шепнули. Так что держись, мужик!

— Ты это серьёзно?

— А то… Надо рядом быть, чтобы в случае чего помочь друг другу. Понял?

Василий говорил так уверенно, твёрдо, что Савин не узнавал его, особенно, когда последний раз встречался с ним и он просил разрешения привести в гости горемычную Клавку. Тогда нюни распускал, а теперь сразу командиром сделался. Савину даже смешно стало.

— У тебя какое звание-то? — улыбнувшись, спросил он.

— Сержант. Какое же ещё. Будто не знаешь?!

— А я подумал, что не ниже полковника. И голос соответствующий прорезался. Молодец! Чувствуется, что мент!

— Бывший… А ты как думал!

Уверенность товарища передалась Савину, не могла не передаться. Он вдруг понял, что все, кто сегодня собрался на площади, — не случайные люди. И он тоже не случайный. Все пришли осознанно, зная, чего хотят, о чём мечтают, не ведая лишь одного: дальнейшего развития событий, которые, как ни старайся, не угадаешь, хотя, если верить Василию, то кое-кому наверняка всё известно. С этой минуты приятели держались вместе, а народу всё прибывало и прибывало. Люди не стояли на месте, они нетерпеливо сновали туда-сюда, почти не слушая выступавших, и, наверное, походили со стороны на роящихся пчёл, внешне вроде бы привычно снующих по сотам и вьющихся вокруг улья, но готовых по первому приказу матки организоваться на выполнение приказа. Владимир, хотя и сравнил собравшихся людей с пчёлами, но понимал, что все они, подобно ему, не знают своих дальнейших действий, не организованны, хотя сердца их горят. В такой ситуации достаточно одной хлёсткой и злой фразы, чтобы многотысячная масса сорвалась с места.

И такой призыв-приказ вскоре прозвучал, и площадь заревела голосами тысяч глоток, когда какой-то генерал прорычал в мегафон:

— Все к Дому Советов, освободим узников! Вперёд!

Это уж был не первый подобный призыв, звучавший в этот день, но все предыдущие лишь создавали напряжение в умах и сердцах митингующих, но от самого последнего, наиболее пронзительного, по массе народа будто пробежал электрический заряд, по силе равный молнии. И народ колыхнулся, отозвался громом, заревев на всю площадь. Владимир увидел, как крайние ряды повернулись в сторону Крымского моста и люди почти побежали, обтекая ограждение тоннеля, спускаясь вниз, на Садовое кольцо. С площади Савину было хорошо видно, как сразу же вся ширина улицы напротив Парка культуры заполнилась живой массой, перед которой жидкая цепочка милицейского оцепления, хотя и двойная, стоящая на подходах к Крымскому мосту, казалась муравьиной строчкой. Молодые, крепкие ребята, наступавшие впереди, её сразу смяли и опрокинули оцепление, буквально растоптав его. Чуть позже Савин увидел милиционеров, лежащих ничком на асфальте, закрывавших головы руками, окровавленных, без щитов и дубинок, которые сразу стали добычей наступавших. На поверженных никто не обращал внимания, все стремились вперёд и вперёд; и он сам, и бежавший рядом Василий — все вокруг — вопили, орали что-то свирепое, подбадривая себя, словно без злых рыков, воплей, свиста толпа и шагу бы не сделала. Несмотря на буйство и дикость происходившего, а может, именно от этого буйства и дикости, Савину было удивительно приятно чувствовать причастность к этой массе, в которой даже самый слабый и робкий человек видел себя героем. Не мог не чувствовать.

Перед Смоленской площадью их встретил новый заслон, более прочный и стойкий, но стойкость лишь разжигала в наступавших чувства, из которых жалость была на самом последнем месте. На каждого милиционера и переодетого в милиционера солдата-срочника приходилось по нескольку наступавших, которые, словно боевые муравьи, расправлялась с противниками, расчищая проход основной массе, заполнившей, казалось, всё Садовое от края до края, на сколько хватало взгляда. И если авангард этой массы крушил встречающиеся заслоны, то арьергард, поддавшись всеобщему буйству, но не находя противника, крушил арматурой коммерческие ларьки, светофоры, витрины — всё, что встречалось на пути; самые шустрые и нетерпеливые уж пили пиво, забирая его из разбитых ларьков, уминали заграничные картофельные чипсы и арахис, рассовывали по карманам пачки сигарет.

За Смоленкой поток разделился: часть толпы через Проточный переулок вытекла на набережную, часть двинулась через Калининский проспект; с ними Владимир с Василием. С пригорка, от мэрии с уже выбитыми стёклами вестибюля, Савину было хорошо видно, как под напором толпы разбегается многочисленное оцепление вокруг здания Верховного Совета, как машут с баррикад защитники, приветствуя своих освободителей. В этот момент над площадью загремели автоматные очереди, но кто стрелял, в кого или для чего — не понять. Звучали выстрелы и в занятой мэрии, но быстро прекратились. И стало непонятно, что дальше делать, в какую сторону идти, на кого нападать, кого опасаться. Народ опять стал похож на суетливых нервных пчёл, находившихся в нетерпеливом ожидании новой команды-приказа, но он всё не поступал и не поступал. Но вот на высоких ступеньках мэрии организовался митинг, появились люди с автоматами, с двух сторон прикрывавшие ораторов. Повторилась та же история, что часом ранее на Октябрьской: народ разогревался и разогревался от выступления к выступлению, пока не взяли мегафон генералы Макашов и Руцкой. На первые же их слова площадь отозвалась одобрительным гулом, а когда прозвучал призыв брать Останкино, то все изошли воплями. «Останкино», «Останкино», — неслось во все стороны, и было видно, как толпа колыхнулась за угол, на улицу Чайковского, где стояли брошенные разбежавшимися милиционерами крытые автомобили. И Савин подался вместе со всеми. Хватился, Василия рядом не оказалось! Куда он мог подеваться, если до последнего момента держался рядом?!

Савин не знал и даже не мог представить, что Василий в это время уж сидел в кузове грузовика и не понимал, откуда взялась и как оказалась в руках милицейская дубинка. Василий не знал, пригодится ли она, но не расставался с ней, пока колонна из нескольких грузовиков мчалась до Останкина. И удивительное дело: её не останавливали, не преграждали путь, даже, похоже, давали зелёный свет, будто заманивали. Особенно это удивило на Колхозной площади, где нет левого поворота с Садового кольца на проспект Мира и где, тем не менее, грузовики беспрепятственно повернули налево, даже, кажется, мелькнул гаишник, перекрывший движение на перекрёстке. Для других, но не для них. Но это были мелочи, по сравнению с той радостью, даже счастьем, какое цвело в душе от вида толпившихся на тротуарах людей.

Завидев автоколонну с красными флагами, прохожие останавливались, приветственно махали, что-то кричали одобрительное. Хотя их лица в наступавших сумерках почти слились в сплошной поток и невозможно было выделить какое-либо отдельное лицо, но от вида неравнодушного народа было ощущение правильности принятого решения. Всё сильнее росло чувство убеждения в том, что ещё немного — и свершится то, что так успешно сегодня началось, что готово завершиться через какое-то совсем малое время. Даже не верилось, что власть так легко может переходить от одних к другим, что и усилий-то особых прилагать необязательно. Нужно лишь иметь определенную группу людей, сплочённую общей идеей, действующую конкретно и наступательно, не теряющую ни минуты времени, ибо быстрота в такие моменты решает многое, если не всё. Надо не дать опомниться противной стороне, нанести ей как можно больший первоначальный урон и быстро развить успех.

Всё так и складывалось, казалось Василию, особенно когда один из грузовиков протаранил входную дверь технического телецентра и вход был свободен или казался свободным, и кто-то из наступавших успел проникнуть в здание. Но внутри его сразу раздались автоматные очереди, со стороны нападавших прозвучали ответные, что вызвало огонь чуть ли не из всех окон здания. И наступавшие всё-таки отхлынули, рассредоточились среди деревьев редкого парка, почти не стали заметны в наступившей темноте. Сколько времени длилась неопределённая ситуация, Василий не знал, спросить у кого-то или посоветоваться оказалось не с кем, так как никого он не знал вокруг себя; не видел и Савина, и где он, что с ним — неведомо… Лишь через какое-то время среди залёгших людей прошло шевеление. Произошло оно, когда из-за кубического здания технического центра и телецентра показались БТРы и, прожигая прожекторами пространство, словно выискивая цели и находя их, почти одновременно открыли по мелькавшим в свете прожекторов людям пулемётный огонь. Многие опрометчиво кинулись бежать в глубь парка и, скошенные пулями, падали. Василий же, сжавшись в комок, не давал волю испугу. Он всё правильно делал до определенного момента, до того самого, когда один из БТРов выдвинулся с фланга и начал косить людей одновременно с другими БТРами почти перекрёстным огнём. «Эх, окопаться бы!» — подумал Василий, и почти в тот же момент крупнокалиберная пуля перебила ему позвоночник, завалила на бок, а сам он забился в конвульсиях.

Покрутившись среди суетившегося народа и не найдя приятеля, Савин сразу поостыл в своём порыве, по-иному посмотрел на происходящее. Полезли в душу гнилые мысли, и вспомнились слова Василия о том, что, мол, ему шепнули друзья о готовящемся освобождении Верховного Совета! Если это действительно так, то тогда понятно его исчезновение, столь неожиданное и даже пугающее… Мысли о предательстве приятеля Владимир гнал от себя, но они словно прицепились и не давали покоя, казались обидными до слёз. Получается, что его просто обманули! И если бы только его. А что если всех, кто шёл от Октябрьской площади, умело заманили в ловушку, да не в одну, а расставленные по всему городу, тем самым распылив и ослабив силы, ещё недавно собранные в один грозный кулак… Пока он размышлял, машины на Останкино ушли, а он вспомнил о своём такси и заставил себя пойти назад, к Октябрьской, решив, что главное дело всё-таки сделано, и сделано не без его участия. Попытался вернуться тем же маршрутом, но на Садовом появились новые цепи оцепления, у него даже спрашивали документы, и, чтобы не искушать судьбу, он арбатскими переулками вышел на Волхонку, завернул с неё к метро и, проехав две остановки, вышел на Серпуховской. Найдя машину, отогнал её в парк, так как работать в этот день более не мог, и сразу же вернулся домой.

— Ты совсем? — пугливо спросила Надя. — Я так переживала за тебя!

— Конечно совсем. Какая сегодня работа, когда весь центр перекрыт.

— Иди, посмотри, что там творится-то, — и испуганно прижала к себе сидящую на коленях Наташку. — В Москве восстание, стреляют… В Останкине машиной таранили телецентр!

— Чего выдумываешь-то?! — не поверил Савин, подсев к жене и внимательно рассматривая, словно не видел её много лет. — Сама подумай: как машиной можно таранить огромное здание?!

— Можно… Грузовик разбил двери, и такая стрельба поднялась… Вот смотри, опять показывают!

Савин глядел на экран и не верил глазам: раз за разом показывали особо эффектную на взгляд телевизионщиков сцену, показывали с разных ракурсов, словно смаковали, как обычный зиловский грузовик бьёт бампером по входному тамбуру технического центра, при этом стёкла брызгами летят во все стороны, как начинается стрельба в самом здании, по его периметру... Потом стреляют в собравшихся людей трассерами, которые особенно стали заметны в наступивших сумерках… Кадры постоянно менялись: репортажи велись из разных точек, в основном, с площади перед Верховным Советом, постепенно вновь взятом в оцепление, из Моссовета, от мэрии… Всё увиденное и услышанное за день не укладывалось у Савина в голове, казалось, что это происходило во сне, потому что только во сне можно увидеть такие невероятные картины, происходившие всё-таки наяву и начавшие пугать. Оставалось только ввести войска, открыть огонь по бунтовщикам — и тогда что, война?!

Его путаные размышления прервала Настя, заявившая матери, что собралась погулять.

— С ума, что ли, сошла?! — непривычно зло и грубо осадил её Савин. — Не видишь, что творится вокруг. Дома сиди — гулять ей захотелось!

Его подержала Надя:

— Настюш, какое сегодня гуляние? И не думай!

Почувствовав дружный отпор, дочь обиженно поджала губы, смирилась с волей старших и, позвонив кому-то, тихо сказала, что сегодняшняя встреча отменяется. Услышав разговор по телефону, Владимир вспомнил о Василии, решил позвонить ему. Позвонил, но дома его не оказалось, жена, не особенно волнуясь, сказала, что он ушёл после обеда чинить машину и пока не возвращался. И только после её невозмутимых слов о починке машины Владимиру стало понятно, что поспешил он обвинять приятеля в предательстве. Тот, скорее всего, отправился вместе с другими в Останкино, но вот когда и как это произошло, если это действительно так, Савин упустил из виду, что немудрено в хаосе, творившемся перед мэрией… И всё-таки он не особенно переживал, верил, что Василий появится позже и позвонит. Савин и сам готов был звонить каждые пять минут, но тогда его жена сразу заподозрит неладное, начнёт приставать с вопросами. Так что ничего не оставалось, как ждать развития событий.

И это развитие не заставило себя ждать, когда через какое-то время (Савин потерял счёт времени) он увидел, как Останкинский телецентр показали в окружении БТРов, которые, словно по команде, начали полосовать из пулемётов по собравшимся вокруг людям. Те — врассыпную… Многие падали, корчились от полученных ранений, ползли по парку, ища укрытия за деревьями, мачтами освещения…

Заснувшую Наташку отнесли к этому времени в Настину комнату, а трое взрослых, словно потеряв дар речи, молча смотрели на всё, что показывали по телевизору. Показывали с комментариями, с колкостями, словно издевались над поверженными людьми и возвышались над ними таким жутким способом.

— Гады, — не выдержал Владимир и ушёл в кухню, рухнул на табуретку, обхватил голову, словно не хотел видеть и слышать всё то, о чём с такой иезуитской натуральностью вещалось на всю страну.

К нему подошла жена, обняла:

— Не переживай…

— Как же не переживать, Надя, когда там Василий погибает!

— Откуда знаешь-то?

— Знаю, знаю…

Заподозрив мужа в том, что он что-то скрывает, она начала его расспрашивать, просила и умоляла, чтобы он всё рассказал без утайки, но ничего не добилась. Савин лишь попросил:

— У тебя где-то спирт был для компрессов? Давай его сюда!

В другой бы раз жена пристыдила и отругала, но сейчас молча достала из шкафчика медицинскую склянку, в которой было граммов сто, спросила:

— Развести?

— Не надо…

Савин прямо из склянки глотнул содержимое, задержал дыхание, а когда выдохнул, то Надя подала солёный огурец:

— Закуси… Ужинать будешь?

— Какой там ужинать… — отмахнулся он, чувствуя, как спирт обжигает нутро и заливает слезами глаза.

Надя обняла мужа и стояла, не зная, что сказать, понимая, что никакие слова сейчас не помогут. Через некоторое время Савин заговорил сам.

— Я ведь был там, — вздохнул он, — вместе с Василием… Чего его жене-то скажу?! Как в глаза ей теперь смотреть?

Надя молча вздыхала. Потом укорила:

— За чем вас понесло-то туда, герои?!

— За тем… От жизни такой куда хочешь побежишь… Не хочу больше говорить, пойдём спать.

Савин прошёл в комнату, выключил телевизор, который Настя успела переключить на какую-то музыкальную программу. Когда лёг, то заснуть не мог, да и какой сон в такую ночь, когда под пулями гибли люди! Более всего душа болела за Василия: где он, что с ним? И всё-таки Савин верил, что утром приятель объявится, напомнит о себе.

Но утром тот не появился.

Проводив Наташку в ясли (с раннего утра не спал), Владимир с восьми часов торчал перед телевизором и до мельчайших подробностей видел развивающиеся события, снятые иностранным телевидением, которое вещало как у себя дома… А в Москве в этот солнечный день с утра полыхала настоящая война. Стрёкот автоматов и басовитый рокот пулемётов слился в сплошную стену звуков, и не понять, кто в кого стреляет, откуда. Тем более что на крышах соседних зданий стали собираться зеваки, спешившие запечатлеть в памяти и на фотографиях исторические моменты предполагаемого штурма здания Верховного Совета; толпились они и у спуска с Калининского проспекта, не страшась свистевших пуль. Сперва зевак было полторы-две сотни, но они всё прибывали и прибывали, и к тому моменту, когда появились четыре танка и, развернувшись, стали прямой наводкой бить с Калининского моста по белоснежному зданию, лебедем застывшему на берегу реки, многотысячная толпа ревела от восторга. Савин не понимал, откуда появилось столько мерзких людей, кто они, чего хотят, что их привело в то место, где со всех сторон визжат пули?! Но потом вдруг как стрельнуло в голове: это же лавочники собрались со всей Москвы по вчерашнему ночному призыву Гайдара и теперь своим присутствием они поддерживают «демократию»! Хороша демократия, утверждаемая сегодня танками, а вчера поддержанная у Останкино БТРами! Увиденное не укладывалось в голове, казалось сном! По-иному такое назвать нельзя. Но всё-таки это было явью: танки, полыхающее здание Верховного Совета… Случилось то, что в подобной ситуации, наверное, не могло не случиться, но всё равно выглядело неправдоподобно.

Надя всякий раз чуть ли не оттаскивала мужа от телевизора, но тот не хотел, не мог покинуть место на диване, потому что такое пропустить невозможно, и жалел, что нет видеомагнитофона, а то всё это можно было бы записать для истории. Надя хотя и отговаривала мужа, но сама тоже нет-нет да посматривала на экран, а когда уж собралась на работу, робко предложила:

— Может, Наташку сегодня пораньше заберёшь?!

— Нет такой необходимости, — не отрываясь от экрана, ответил Владимир. — Чего раньше времени паниковать!

— Всё равно сходи пораньше! — попросила Надя и, поцеловав мужа, нехотя скрылась за дверью.

Савину только этого и надо. Опять всё внимание на экран. И в какой-то момент, когда полыхала половина здания Верховного Совета, а стрельба становилась всё реже и реже, Владимир понял, что они проиграли. И не только те, кто находился внутри здания, но и он, и его семья, и вся Россия. Пусть временно, не навсегда, но проиграли. Для того чтобы это понять, необязательно торчать перед телевизором до конца. Но он всё-таки досмотрел до того самого момента, когда пленных защитников Белого дома начали выводить и загонять в подогнанные автобусы. Первыми шли Хасбулатов с Руцким: хмурые, но головы держали высоко. За ними вереницей измождённые и усталые, некоторые понурые, рядовые защитники. Савина поразила одна сцена, которая сразу запала в памяти: цепочка пленников тянулась мимо машины «скорой», и какой-то пожилой кучерявый негодяй в белом халате с накинутой поверх него армейской телогрейкой наотмашь лупил пленных, подбегал и лупил, и никто его не останавливал. Лупил с таким садистским воодушевлением и смакованием, зная, что не получит отпора, что Савин подумал: «Была бы возможность, не раздумывая, разрядил бы весь автомат в этого сучонка!»

Более смотреть Владимир не мог, да и смотреть-то стало нечего. Он выключил телевизор, закрыл уставшие глаза и откинул шумевшую голову. Лежал опустошённый, без какого-либо желания что-то делать и о чём-то думать. Сами собой полились слёзы. И он их не останавливал, не хотел останавливать. Они высохли незаметно, когда душа немного успокоилась и он вспомнил о дочурке. Пошёл, умылся, глянул красными глазами в зеркало и не узнал себя. Перед выходом подумал о Василии: «Где он, почему не отзывается?» Набравшись духу, набрал номер телефона… Трубку взял его сын:

— Папы нет дома…

— Тогда маму позови, — попросил Савин.

— Ее тоже нет…

Владимир ничего более расспрашивать не стал, остерегаясь спросить что-то некстати. Так и остался в неведении. Когда же вернулся из яслей с Наташкой, которую забрал из группы последней, то мысли о Василии заставляли с каждой минутой переживать всё сильнее. Он вдруг понял, что с ним что-то случилось ещё вчера, в Останкине, куда он отправлялся такой воодушевленный. Это, видимо, так и происходило, потому что с того момента, когда толпа оккупировала грузовики, Савин более не видел приятеля. И если вчера он этому не придавал значения, то сегодня, сейчас, когда прошли сутки, а он не объявился, не дал о себе знать, то понял: всё это неспроста. С ним что-то случилось! И это «что-то» Савин представлял вполне очевидно, когда вспоминал, каким кинжальным огнём встретили вчера «дзержинцы» демонстрантов в Останкине. Так что надо искать Василия в близлежащих больницах! Он даже про себя боялся произнести слово «морг», хотя это самое вероятное местонахождение. Будь Василий живым, непременно объявился бы. А если ранен, то позвонил бы. Правда, оставался вариант с реанимацией: может, лежит без сознания и не может сообщить о себе.

Мыслей мелькало много, мыслей путаных, но ни одна из них не подсказывала что-то определённое, когда, внутренне прислушавшись к какой-то одной, можно смело сказать самому себе: «Делай так-то и так! Это правильно!» Но нет, ничего похожего не намечалось, и Савин продолжал оставаться в неведении, заполненный внутренней дрожью, от которой даже не спасала Наташка.

Когда же вернулась с работы Надя, Савин ещё раз позвонил Василию и, спросив его, услышал заплаканный голос жены:

— Нет со вчерашнего дня… Ушёл из дома и не вернулся. И никто ничего не знает о нём…

И Савин не сдержался:

— Вчера я был вместе с ним на демонстрации. А потом он поехал в Останкино…

— Почему же вы его не остановили?!

— Не смог, а если честно, не успел. Даже и не знаю, как всё это произошло!

— Вы оставили его одного, предали… Эх, вы!

Трубку положили, а Савин не знал, куда деть себя от стыда, от поспешных обвинений. Ему захотелось тотчас перезвонить, объяснить, что его вины ни в чём нет, но в послед¬ний момент понял, что всё это пустое занятие. К чему теперь ничего не значащие слова, которых чем будет больше, тем будет муторнее на душе. Теряясь в догадках, Владимир даже подумал о том, что, быть может, Василий загулял со своей Клавкой?! А что: в такой ситуации это было бы самым подходящим решением. Уехал с зазнобой куда-нибудь на дачу, а после сказал бы жене, что арестовали в центре Москвы и держали под замком двое суток, или трое, четверо… В общем, насколько сил хватит сидеть на даче. Если бы это было так, то Владимир и не переживал, ещё и посмеялся бы. Но сейчас становилось не до смеха. Он минута за минутой прокручивал в памяти и восстанавливал вчерашние события, и, насколько помнил, приятель всегда был рядом, постоянно давал о себе знать, словно боялся потеряться в толпе. И это уж как водится: чего боишься — на то и нарываешься. Видимо, и с Василием случилось то, что произошло со многими в Останкине вчерашним вечером, о чём туманно сообщали по телевизору: мол, «есть жертвы», стыдливо умалчивая их количество. Но сейчас-то дело было как раз не в количестве убиенных. Пусть даже если кто-то один погиб, то жалко и одного человека, а если им вдруг оказался Василий, то его стало бы жалко вдвойне.

Савин весь вечер пытался понять, кто же такой, этот Василий, чем он так запал в душу?! Горестно думая о том, что почти не знает этого человека, редко когда прислушивался и не запоминал то, о чём и что он говорил, Савин пытался выстроить цепочку знакомства с ним и неожиданно понял, что знает-то его по-настоящему лишь с февраля, хотя до этого несколько лет встречался с ним во дворе, даже здоровался мимоходом. А, получается, по-настоящему проникся только после побоища на Ленинском проспекте, после которого Василий уволился из органов. Этот его поступок и стал определяющим и главным в их дружбе, только начинавшей по-настоящему крепнуть. Да и не могло быть по-иному с человеком, прошедшим детдом, ремесленное училище, автобазу и зачем-то «сдуру» — как он сам говорил — поступившим в милицию «по разнарядке». А что, и поступишь, если живёшь в семейном общежитии и жена у тебя не москвичка, а соблазняют квартирой. Вот и соблазнился. Савин понимал, что хотя прошлые события никак не относятся к теперешней ситуации, но какая-то логика в поведении людей, подобных Василию, есть. Да и он, Савин, такой же человек. Любой из них мог вчера погибнуть в Останкине, будь то бывший милиционер или профессор. Хотя профессора-то вряд ли поехали подставлять себя под пули, вряд ли! Они только на словах герои, с трибун выступать мастаки, перед кинокамерой рассыпаться — уж чего-чего, а языком-то молоть умеют. Хлебом не корми, а дай порассуждать, поучить уму-разуму.

Савин маялся-маялся и сам позвонил Валентине, так, кажется, звали жену Василия. Услышав его голос, она сразу оживилась:

— Ой, у вас новости, наверное?!

— Новостей нет, — замялся Владимир. — Есть предложение.

— Какое же?..

— Завтра я работаю, и поэтому мог бы поездить с вами по больницам, поискать Василия (Владимир опять не упомянул слово морг). Вдруг он где-нибудь лежит, а сообщить о себе ничего не может.

Надя, прислушивавшаяся к разговору мужа, сразу насторожилась, прошептала:

— Куда это собрался?

Савин отмахнулся и повторил в трубку предложение, спросил:

— Ну, так что?

— Не знаю как быть… Позвоню ему на прежнюю работу, посоветуюсь. Надо, наверное, три дня ждать, а потом заявление подавать на розыск… Вдруг он найдётся! — неуверенным, высоким и нервным голосом сказала Валентина, совсем не похожим на голос дородной, спокойной, даже вальяжной дамы, работавшей в местной жилищной конторе.

— Хотелось бы в это верить, подождём денёк-другой… — согласился Савин с чужим настроением, хотя по интонации Валентины, по её отношению понял, что ей просто не хочется никуда ехать, что-то предпринимать, быть может, и раньше времени.

Сказав так, Савин сам же себя укорил в лени, в том, о чём с укоризной минуту назад подумал о жене приятеля. Из этого невольного согласия получалось, что, в сущности, никто никому не нужен, а если и нужен, то только до определённого момента, в зависимости от обстоятельств: жене нужна получка мужа да ещё он сам в постели, а приятелям — собутыльник, с кем можно выпить и поговорить. Вот и весь круг взаимных привязанностей, из каких и состоит общение. И чем меньше этот круг, тем меньше голова болит о другом человеке. Нет его, и не надо! Примерно так думал Савин и бесился от своих мыслей, потому что большинство людей именно так и рассуждают. Вот и Надя не исключение. Как только он положил трубку, она подсела поближе, спросила:

— С кем это завтра собираешься ездить по больницам?

— Ни с кем… Слышала же, что поездка откладывается. Василий пропал, вторые сутки дома нет… А вчера и сегодня в Москве сплошная стрельба! Поневоле задумаешься!

— Тебе-то что до этого?! Дома вам не сидится. Лучше бы с таким рвением, с какими по митингам носитесь, за детьми бы следили!

— Кто бы чего сказал в ответ, а я промолчу.

— Вот-вот — сказать нечего! — заводилась Надя, не замечая своего нервного состояния.

Зато Савин заметил и не стал вступать в перепалку: толку никакого, только нервы друг другу вытягиваешь. Сам же для себя решил по-иному: «Завтра поеду и разыщу Василия!»

Назавтра, как только Савин выехал на линию, то сразу взял курс на Останкино; если куда и свозили раненых и убитых, то, естественно, в ближайшие больницы. Но легко было сказать накануне «Разыщу!». Осуществить это намного труднее, тем более, если от тебя это почти не зависит.

Поиски он начал со «Склифа», потом заехал в МОНИКИ и далее по проспекту Мира челноком добрался до Медведкова. И везде почему-то буквально выпытывал в регистратурах списки поступивших в хирургию за последние двое суток, но нигде Василия Барсукова не обнаружил. В морги же не пускали, нужно было какое-то особое разрешение из милиции. Значит, права была Валентина, когда говорила вчера, что именно с милиции и надо начинать поиски. До обеда кружил по больницам и сдался, поняв, что ничего сегодня не добьётся, всё более укрепляясь в мысли, что Василия надо искать в моргах. «Это как пить дать!» — с сожалением решил Савин. Правда, от всех поисков и мотаний по больницам в душе немного потеплело от сознания того, что он всё-таки не гад последний, а пытается что-то сделать для приятеля, хоть как-то помочь, пусть и мёртвому, не дай бог, конечно. Савин хотя и призывал Всевышнего к помощи, но чувствовал сердцем, несмотря на мало-мальское просветление, что Василия нет в живых, когда вспоминал решимость, с какой тот рвался освобождать Дом Советов, а после спешил, торопился занять место в грузовиках, бравших курс на Останкино. И одет он был соответственно: в армейские кирзачи, армейский же бушлат, чёрную вязаную шапочку — в ту самую одежду, какую любили показывать в последние дни по телевизору, если речь заходила о красно-коричневых, образ которых, по замыслу авторов материалов, должен действовать на обывателей угрожающе. Мол, смотрите, вот они, эти бомжи, из-за которых нет в стране покоя и порядка! Так что Василий заранее настроил душу на определенный лад и поддерживал его в себе все последние месяцы, будто готовился к самому важному событию в жизни, видимо, нисколько не заботясь о своих близких и знакомых. Да и нельзя в такой ситуации думать о ком-то. Только — о чём-то!

На другой день, как только Надя ушла на работу, Владимиру неожиданно позвонил Дмитрий, как чувствовал её уход. Звонил он в последние месяцы редко, лишь когда наскоком приезжал в Москву из Калужской области, и всякий раз в дежурном режиме: коротко спросит о жизни, ещё короче расскажет о себе. На том и расставались до следующих звонков. А в этот раз разговорился — не остановишь. И всё-то ему интересно, всё хочет знать — так и лезет в душу. Только непонятно: с чего бы?! Договорились до того, что собрался в гости приехать. Признаваясь самому себе, Владимиру не хотелось в этот день никого видеть, но как откажешь брату. Приезжай, если уж такое желание появилось.

Так прямо и сказал:

— Жду. Картошку жарить?

— Жарь!

От Беляево, где жил Дмитрий, до станции «Шаболовская» прямая линия метро. Так что брат не заставил себя ждать. Не прошло и часа, а он уж стоял на пороге с пакетом в руках, а в пакете бутылка и круг колбасы. И, главное, с улыбкой на лице, чего давно не наблюдалось. Все последние месяцы был мухортый, себе на уме. А тут разговорился, как только вошёл в квартиру. Ну а если вошёл, значит, проходи к столу, на котором к этому времени Владимир успел собрать закуску, в основном ту, что привёз из Кинешмы: соленые огурцы, помидоры, грибы. Нарезал сыру, ветчины и, хотя пива не было, выложил леща. В общем, стол — загляденье. Долго можно гулять.

Когда сели и выпили, то Дмитрий, толком и закусить-то не успев, сразу спросил тем утвердительным тоном, каким спрашивают, надеясь услышать только нужный ответ:

— Видал, что творилось-то в Москве!

— Когда не на работе, то телевизор смотрю — деваться некуда.

— В телевизор всё глазеешь! Нет бы пойти, поддержать наших!

Владимир при слове «наших» не знал, как ответить, не до конца понимая, кого всё-таки брат считает «своими», хотя и догадывался. Поэтому ответил уклончиво:

— Ходи не ходи — от простых смертных всё равно ничего не зависит.

— Зависит, ещё как зависит, — покраснел, даже побагровел Дмитрий от такого «равнодушия» старшего брата. — Если бы не наша поддержка, то вряд ли Ельцин осмелился стрелять из танков… А так — шарахнули, и дело в шляпе. Коммуняки сразу руки вверх, как тараканы побежали из Белого дома!

— Ты так говоришь, словно был там?!

— Представь, был!

— С автоматом, что ли?

— Зачем с автоматом… Морально армию поддерживал… На мосту с друзьями стоял, можно сказать, под пулями…

«Значит, это я по тебе мечтал из автомата садануть, — подумал Владимир, вспомнив свое желание, которое так и вилось в голове в день штурма, когда лавочники толпами собрались на Калининском мосту и около него, лягушачьей икрой липли на крышах ближайших зданий, — значит, и ты был среди них, милок. Справедливости захотел!» Вслух же Владимир ничего поперёк не сказал, решил поиграть в словесные кошки-мышки, пощупать его настроение. Даже развеселился в душе от своей придумки. Поэтому спросил с едва скрываемой издёвкой:

— А не опасно было на мосту-то глазеть? Вдруг свои покосили бы или из Белого дома коммуняки саданули, злость бы сорвали?!

— Конечно, опасно, если рядом стреляют. Да только когда такое творится на твоих глазах, об опасности не думаешь. Да и безоружные мы были. Как можно в безоружных стрелять?!

— А в Останкине «дзержинцы» стреляли, сотни людей положили! Это что, нормально?!

— Там другая ситуация… Зато теперь от души отлегло!

— Какая тебе радость от того. Ведь сколько людей-то погибло?

— Людей, конечно, жалко, но без этого нельзя. Это ж война была. Пусть маленькая, но настоящая гражданская война… А теперь можно смело сказать, что рынок в Коньково не закроют, а то его собирались первым распотрошить.

— А кто бы его закрыл? И вообще, тебя-то какая забота гложет от всего этого?

— Такая вот… Моя Тоня на рынке стоит, а слухи ходили, что коммуняки, если бы вернулись к власти, всё позакрывали, ни одного вещевого рынка не оставили, ни одной палатки. В общем, всё как прежде стало бы.

Владимир хотел сказать, что и при прежней власти было не всё уж плохо, и жаль, что у Горбачёва не хватило ума или желания избавиться от негатива, оставить лучшее и двигаться вперёд… Но не сказал. Зачем, если брата всё равно не убедить, а разжигать вражду из-за этого не хотелось. Тем более, если брать по большому счёту, что вся эта политика от них не зависела. Создавалась она где-то там, в заоблачных политических высотах, и не дело простых смертных забивать этим головы. И только поэтому он предложил, не желая разжигать страсти:

— Давай-ка выпьем, а то мы всё о политике да о политике… Надоело.

— Наливай! — согласился Дмитрий.

Когда выпили, Владимир, желая сменить тему разговора, от которого не предвиделось никакой пользы, спросил:

— Как дела с домом?

Дмитрий сразу оживился, сменил выражение лица.

— Стены сложил, балки и перерубы поставил, на днях крышу накину, — сказал он гордо.

— Быстро работаешь. Помогал кто-нибудь?

— И помогали, и сам вкалывал всё лето. Но теперь легче будет: рамы поставлю, печку сложу и можно зимой потихоньку отделкой заниматься.

— С печником-то договорился?

— Сам обойдусь. Пусть сложу не так быстро, зато качественно, а то сейчас печников хороших не осталось, а какие есть — пьяницы. Им только подноси.

— Что сказать — молодец, — похвалил Владимир, и вполне искренне: что уж было в брате, то было, — этого не отнять. Он всю жизнь так: всегда доходил своим умом, всё по-своему делал, и ведь получалось!

Похвалив брата, Владимир будто себя похвалил, сразу забылись «политические» разногласия, о которых и говорить-то сейчас не стоило. Ведь не так уж часто встречаются, чтобы переводить время на пустые слова. И всё же, всё же… Настраивая себя на миролюбие, Владимир понимал, что в душе, в самом её потаённом уголке схоронилась и живёт обида на брата, и она, пусть и необъяснимо малая, не позволяла до конца проникнуться к брату родственной нежностью, постоянно выстраивала невидимую, но колючую преграду. Владимир чувствовал, что брат, хотя и не показывал особенно вида, это тоже понимает. Может, поэтому не стал засиживаться. Спросив о Князеве, о доме и усадьбе, так и не допив бутылку, он собрался уходить. Владимир попытался задержать, но, видно, делал это не очень настойчиво, — вся душа противилась настойчивости, — потому что видел и понимал, что брат приехал уколоть, лишний раз напомнить о «своей» победе у Белого дома. «Пусть будет сегодня по-твоему», — подумал Владимир и порадовался за себя, что промолчал о своём участии в недавних событиях, не стал разжигать костёр семейной гражданской войны. Ведь ныне Дмитрию ничего не докажешь, тем более, когда его жизнь находилась на подъёме и сам он, по его понятиям, видимо, был подобен соколу, парившему над неуклюжими жертвами. И всё-таки Владимир попытался задержать брата, потому что недопитая бутылка — это будто подковырка, лёгкая пощечина, указывающая на некое моральное превосходство, и чтобы сгладить неловкость ситуации, по-братски — тепло и искренне — предложил:

— Давай-ка, Дим, на посошок хряпнем! Всё равно ведь без машины прибыл!

— Нет, не могу, — для вида посмотрев на часы, отказался Дмитрий. — Надо в Коньково заехать, помочь Тоне собрать товар.

— Ну, смотри, — развёл руками Владимир, — в следующий раз допьём… А пока, — он вернулся в комнату, заглянул на балкон, — возьми банку лисичек и леща — всё с Волги.

— Спасибо, — принял Дмитрий подарок и пригласил: — Сам-то приехал бы как-нибудь: посмотрел на дом, может, помог бы чем.

— Рад бы, да некогда: работа продыху не даёт. Только успеваю баранку крутить.

Исполнив своеобразный ритуал из взаимных приглашений, расстались они всё-таки холодно, как чужие или малознакомые люди. Закрыв за братом дверь, Владимир подумал о нём с горькой усмешкой: «Чего приезжал, чего хотел доказать?!»

Эта усмешка жила в душе несколько дней и забылась, когда позвонила жена Василия.

— Василий нашёлся, — сказала она, как показалось Савину, радостно, и он воодушевился.

— Где он? — спросил Савин, готовый тотчас сорваться и ехать к другу.

— В морге шестьдесят седьмой больницы, на Хорошёвке… — «Ехал в Останкино, а оказался в другой стороне! — удивлённо подумал Савин. — Или уж столько накосили, что в ближайших больницах мест не нашлось?!» — Завтра похороны, — продолжала говорить Валентина. — Если есть желание, приходите проводить Василия в последний путь. Сбор в десять часов у морга.

— Чем могу помочь? — спросил Савин, сразу сникнув от горького сообщения.

— Ничего не надо… Сами приходите. Вы ведь друзьями были…

— Обязательно приду, — отозвался Савин и не знал, о чём ещё говорить в этот момент с несчастной женщиной.

Попрощавшись, он положил трубку и почувствовал, что по всему телу волнами ходит мелкая дрожь и сердце почему-то защемило ни с того ни с сего.

— Ты же завтра работаешь! — напомнила Надежда, к этому моменту вернувшаяся домой и, видимо, слышавшая телефонный разговор.

Владимир хотел обидеться, даже огрызнуться на её излишнюю заботу, но вместо ворчания поблагодарил, зная, что если обидится, то ругани не избежать:

— Спасибо, что напомнила — надо на работу позвонить, предупредить, что выйду после обеда.

И Надежде ничего не оставалось, как промолчать.

Савин же сразу позвонил дежурному механику, объяснил ситуацию и попросил сделать пометку в журнале.

— Гуляешь, что ли? — полюбопытствовал Николай Михайлович, всё ещё работающий пенсионер из старых таксистов.

— Какой там «гуляешь»… Завтра поеду Барсукова хоронить… Может, кто из ребят пожелает?! Если найдутся таковые, скажи, что сбор в шестьдесят седьмой больнице в десять.

— Погоди. Это какой Барсуков-то? Наш, которого в Останкине застрелили?

— Наш, наш… — не стал Савин разъяснять подробности.

— Вряд ли кто поедет. Он проработал-то всего ничего. Сейчас никому ни до кого дела нет.

— Ну, ладно, — не стал настаивать Владимир, — запиши меня в журнал, не забудь…

— Всё понял.

От разговора с механиком, от его бесполезного любопытства на душе сделалось так гадко, что Савин даже пожалел, что начал теребить старого человека, которому — вот уж действительно — самому до себя. Хотя нет: из-за бабьего любопытства спросил, удостоверился, что тот ли самый этот Барсуков, как будто мёртвого можно поблагодарить за его смерть или, наоборот, поругать, в зависимости от должности или заслуг. Ему-то теперь всё равно, а вот мы все как на ладони: сразу видно кто есть кто.

Утром, отведя дочку в ясли, Савин сразу же, хотя было и рановато, поехал на Хорошёвку: лучше спокойнее подождать, чем потом догонять, к тому же и догонять-то не знал где, потому что вчера не спросил, на каком кладбище будут хоронить Василия. У метро купил гвоздик, и когда добрался до морга, то около здания с подветренной стороны увидел Николая Михайловича, прятавшегося от колючего ветра. Хотя ветер и был пронизывающим, но у Владимира потеплело на душе, когда заметил сутулого, с посиневшим носом механика. Одет он был в выцветшую коротковатую нейлоновую курточку, помятую кепку и такие же брюки (видимо, ночью поспал в каптёрке), но ведь не на свадьбу приехал. И не одежда механика привлекла внимание Савина, а сам он, не поленившийся после ночного дежурства приехать на похороны, пусть и не товарища, а человека, годившегося ему в сыновья, но с которым работал, которого знал. «Вот она, старая шофёрская закалка! — гордо подумал Савин о Михалыче. — У нынешних гнилых водил такой нет!»

Владимир хотя и предполагал, что народу соберётся немного, но время шло, а они продолжали оставаться вдвоём, мерзнуть на ветру. И только когда подошёл похоронный автобус, они, узнав за кем автобус прибыл, прошли в салон, показавшийся душным после улицы. Взъерошенный водитель невозмутимо начал читать газету, а потом принялся дремать. Когда же часы показали ровно десять, он встрепенулся, спросил:

— Вы одни, что ли, поедете?

— Почему же одни… — поспешил заверить водителя Михалыч, словно стеснялся малолюдности провожавших. — Сейчас наши подойдут!

— А вон и они! — обрадовал Савин, когда увидел Валентину с сынишкой и шесть или семь её родственников, и подумал: «Не густо».

Валентина отправилась в здание морга, двое женщин и мальчишка вошли в автобус, а мужчины закурили. К ним вышел Михалыч, тоже закурил и о чём-то сразу заговорил. Савин, хотя и не курил, но оставаться, находясь в напряжённом молчании среди незнакомых женщин, не смог и тоже присоединился к курившим.

— Зазря голову сложил! — сказал, словно пожаловался, пожилой высокий мужик, одетый просто, но в шляпе, имея в виду Василия. — Было бы из-за кого. А то они сейчас жируют, а он в ящике… Чего, спрашивается, добился!

— Жируют те, кто победил, — поправил другой мужчина — худой и в очёчках, по виду интеллигент. — А кто проиграл, те понесут наказание, в Лефортово просто так не сажают…

— Это уж как посмотреть, — не сдавался тот, что в шляпе.

Спор мог бы длиться до бесконечности, но тут встрял в разговор Михалыч:

— Все уроды, — прямо сказал он, — а из-за них молодые ребята гибнут! — И плюнул, растёр плевок по асфальту.

Разговор прервался неловким молчанием, какое обычно бывает в кругу малознакомых людей, но тут в дверях показалась Валентина, позвала:

— Идите, сейчас вынесут…

Женщины с мальчиком вышли из автобуса, водитель подогнал его задней дверью к широкому выходу. Уступая друг другу дорогу, все зашли в здание, оказались в небольшом зальчике, пропитанном запахом хлороформа и воска, застыли у гроба с телом Василия. Сынишка сперва удивлённо смотрел на неживого отца, и было видно, как глаза его набухают слёзами, он их пытался сдерживать, косился на мать, на собравшихся людей, стесняясь своей слабости, а потом, отбросив стеснение, тоненько заплакал, зарыдал, по-настоящему заревела и Валентина; её поддержали женщины, а мужчины лишь нахмурились, сжали губы и неподвижными глазами уставились на Василия. Владимиру в этот момент не верилось, что он мёртвый, казалось, что вот-вот поднимется и спросит: «А вы-то здесь зачем?!»

Молчание и всхлипывания бесконечно продолжаться не могли, и высокий мужчина сказал, как скомандовал:

— Ну, хватит… На кладбище простимся… Понесли! — И подошёл к гробу.

Ему помог Владимир. Вдвоём они установили гроб в автобусе, женщины положили венки. Когда собрались ехать, Михалыч отозвал Савина в сторонку, сказал:

— Володь, извинись за меня перед людьми, но я всё-таки не поеду, тяжело мне после ночи. Не обессудь. Вот пятьдесят тысяч, передай от меня вдове. Сгодятся.

— Всё понял, Николай Михайлович. Спасибо. Ты просто молодец!

— Да ладно уж… Езжайте… Пухом ему земля…

Когда прибыли на Щербинское кладбище и добрались до развёрстых могил, ряды которых заранее копались трактором, копались неглубоко, не более метра в глубину, то Савин, вспомнив слова механика, горько усмехнулся в душе: «Не дай бог лежать в такой “пуховой” земле, наполовину в воде!» Всё, что было потом, не раз бывало в жизни Владимира. Уж сколько он похоронил на своём, пока не особо долгом веку людей, и ведь все они давно обрели покой, освободились от суеты и забот, и ничегошеньки им более не надо. А ведь все, как и ныне живущие, когда-то радовались и страдали, мечтали и разочаровывались, боролись за правду и лгали, юлили даже перед собственной совестью и каялись и заново познавали все те чувства, с какими, казалось бы, давно отлюбили и отстрадали. И только здесь, на кладбище, по-настоящему понимаешь собственную суету, суету окружающих в жизни людей, пусть это подчас и самые близкие люди, но за них-то как раз и бывает особенно обидно. Так что, как ни горько посещать кладбища, особенно в дни похорон, такие посещения не проходят даром, особенно для тех, кто умеет думать.

Простившись с Василием, с кладбища шли молча, лишь продолжал всхлипывать белоголовый мальчик, теперь сирота, — его, как казалось Владимиру, он понимал более других, хотя это, конечно, только казалось. Ведь всякий человек примеривает чужую судьбу на своей, и при этом кажется, что его судьба — самая-самая трудная и неповторимая. Пусть будет так. Дело не в том, кто себя считает счастливым в большей или меньшей степени, — главное, что отдельно взятый человек начинает сопереживать. А что ещё надо, чтобы быть человеком. Будешь думать, знать, помнить других, и о тебе, грешном, не забудут, нет-нет да почтут тебя самого, а когда-нибудь и твою память.