Владимир ШАПКО. Одна порода

    – Повествование в рассказах –

1. Антонина Лукина

2. Константин Иванович Новоселов

3. Детская коляска   

4. Папаша Куилос и тетка Гретхен

5. Долгие лета

6. Неприкаянные 

7. Сведённые

8. Одна порода                                        

                                          1. Антонина Лукина

Его привел Коля-писатель. И он сразу ей понравился. Новоселов. Пожилой,  правда. Но волосы... Даже удивительно. Густые, лучистые. Так и бьют белым костром. Даже не верилось, что такие бывают. «Ну,  вы сидите теперь, сидите, а я – пойду», – все время придвигался к ним, облокачиваясь на одну свою руку, Коля. Но сам не уходил. Словно бы боялся оставить их одних. Не хотел все пустить на самотек. В забывчивости кидал в рот рюмки. Снова облокачивался: «Ну, вы тут... а я...»  Пошел, наконец. В гимнастерке, без руки, с подвернутым рукавом, поджатый, обрезанный на один бок. В дверях цапнулся за косяк. Улыбался пьяненько, не хотел отпускать комнату за спиной. Махнул рукой, и как оступился в коридор... Антонина спохватилась: «Вы закусывайте, закусывайте, Константин Иванович!» – «Спасибо, Тонечка! Я – ем!»  Женат, правда. Но где сейчас неженатые. После войны-то… «Тонька, горит!» – прилетело из коридора. «О-охх, извините, Константин Иванович. Я – сейчас». – «Ничего,  ничего, Тонечка, действуйте!..»

Они стояли спиной к покинутой входной двери двухэтажного дома.  Как ждущие выстрела, как приговоренные. Ворочалась впереди глухая октябрьская темень... Антонина повернулась. Волосы его словно светились...  «Что же вы, Константин Иванович?..» – «Да знаешь, Тоня... я ведь женат...  если честно...» – «Знаю», – согласно и твердо сказала Антонина, сглотнув комок. И опять спросила: «Что же вы, а?..»

Он спал без храпа. Как ангел. А Антонине все не верилось, что у мужчины могут быть такие лучистые волосы.

Приезжал он в Бирск и еще несколько раз.

Весной 48-го Антонина забеременела.

Ходила на работу в райисполком до последнего. Когда печатала – сильно ломило поясницу. Примеряла,  подкладывала под себя папки. Чтоб выше как-то было. Выше. Наконец садилась. Живот, казалось ей, уже подлез к самому горлу, а оголенные руки были худы, беспомощны, малокровны. Как не ее.  Как плети чьи-то...

Он появился в городке в октябре, в золотой ветреный денек. Когда Антонина увидела его – прикрывающего в приемную дверь – сердце ее упало.  А он смотрел на нее во все глаза. Охватывая всю разом.

Он загнанно дышал, весь взмок. Чудные волосы его после шляпы замяло, поставило белым колтуном. Но глаза сияли. И уже стеснялись, не могли остановиться ни на чем. Он толокся возле стола, прижимая шляпу к груди.  «Тоня, я ведь теперь собкором... Добился... Ты извини... Может, тебе неприятно... Понимаешь, часто бывать буду... И в Мишкино, и здесь...»

Они словно вместе несли Антонинин большой живот. Они пугливо ловили глаза встречных. Они удалялись в мокрое золото аллеи – как в икону.

Дома он осторожно держал руку на ее высоком, твердом животе и сквозь тонкий ситец халата слушал вспухающие и тут же прячущиеся пошевеливания, толчки. Этакое осторожненькое ляганьице. «Ах ты чертенок!» Крутил головой, дух переводя. Снова улыбчиво вслушивался, ждал, заперев дыхание.

А Антонина на кровати, откинувшись головой к стенке, плакала тихонько, промокала соленым платочком глаза и нос. И Иван-царевич с коврика на стене глядел на нее очами прямо-таки отборными...

                               2. Константин Иванович Новоселов

«...Не нужно ничего, Константин Иванович, незачем это, незачем!» – твердила и твердила Антонина, хмурясь, еле сдерживая себя. Зачем-то толкла на коленях молчащего Сашку. А тот выпускал грудь на время, недоуменно вслушивался в тряску и снова, поспешно выискав, хватал грудь ртом. «Но как же так, Тоня? Человеку четвертый месяц пошел, а ты...» Константин Иванович ходил по комнате, взволнованный, красный. На нем был выходной костюм, привезенный специально с собой и почищенный сегодня утром бензином, взятым у Коли-писателя. «Тоня, ведь я хочу этого, я. Сам... Неужели откажешь мне в этом?» – «Сама я! Сама! – чуть не кричала Антонина. – Незачем!.. Не запишут там, понимаете! Не запишут!..» – «Ну уж не-ет, извини-ите. Нет такого права... Отец я, в конце концов, или  нет?»

Тоня с полными слез глазами смотрела на него, покачивая головой.  Смотрела как на сына – бесталанного, жалконького. Отворачивалась, кусала губы, плакала. Он понял, что уговорил, обрадовался: «Давай, давай, Тонечка,  докармливай – и одевать Сашку, да потеплей. И пошли, пошли, до конца работы успеем». – «Вы бы тогда хоть ордена надели... Раз уж так...» – «Надену,  надену. Не ордена, правда. Вот планка моя. Орденская... Прихватил...»

Тоня головой потянулась к нему, он бросился, прижал, гладил мокрое лицо...

В плоской раскинувшейся комнате, похожей на вечернее пустоватое правление колхоза, холодной и продуваемой настолько, что даже стекла окон не принимали морозцу и зябли чистенько, нетронуто – у бревенчатой стены работали две делопроизводительницы. От одежд и холода встрепанные и смурные, как кочерыжки. Вдоль простенков и окон, запущенные для тепла,  как на тихих посиделках стеснялись посетители. Были тут и мамаши с младенцами, и старухи, завернутые в черное, и родня с женихом и невестой.

К столам подбегала девчонка лет шестнадцати. В дедовых пимах, в бабкиной великой кацавейке. Быстро убирала, подкладывала женщинам такие же, как они, встрепанные книги. Канцелярские. Женщины, взбадривая себя, подстегиваясь, постоянно выкрикивали: «Жилкина – метрическую!..  Жилкина – смерть!.. Жилкина – на брачную!» (Казнь, что ли?)

– Следующий! – стегало то от одного, то от другого стола. И к столам торопливо подходили, присаживались на краешек стула и сразу начинали или плакать, или показывать младенца, или стоять пионом и ромашкой в трепетно радующемся букетике родни.

– Следующий!

И опять быстрая пересменка у стола, и: или слезы в горький платок,  или младенец, или пион и ромашка. Жилкина металась, меняла, подкладывала книги...

Раздевшись в ледяном коридоре, быстро накидав расческой копну из чудных своих волос, одернув пиджак с орденской колодкой, Константин Иванович принял младенца и сказал Антонине «сиди!» Широко распахнул дверь, как сделал глубокий вдох, и с сынам на руках пошагал в комнату. И вошел в нее – точно отчаянный вестник, как всё разъясняющий момент пьесы, после которого зрителям только ахнуть: вон в чем дело было, оказывается! Вот да-а...

– Почему дед принес? Где родители? – строго спросила у девчонки одна из кочерыжек. Как будто та – в ответе. Жилкина, раскрыв рот, воззрилась на Константина Ивановича: да, почему?

– А я и есть родитель! А я и есть отец! – по-прежнему отчаянно объявлял Константин Иванович. – А это... и есть мой сын! – Он поднял, повернул всем сверток, в окошечке которого виднелся насупленный недовольный Сашка. – Так что... прошу, как положено!

Он подошел к столу. Без приглашения сел. Поправил в кружевной дырке. Вытаращенным глазом Сашке подмигнул. Тот даже не пикнул.

– Где... мамаша? – поперхнулась делопроизводительница.

– Там... – мотнул головой Константин Иванович. – В коридоре... Позовите...

– Жилкина!

Жилкина побежала.

Антонина шла к столу, роняя и подхватывая одежду Константина Ивановича. Шапку его, полупальто, шарф. На стул так и села с ворохом одежды.

– Вот... Она... – опять мотнул головой Константин Иванович. Точно в сторону просто присоседившихся. Которых пока что приходится терпеть.

Выкинул на стол паспорта, справку из роддома. Небрежно. Будто козырными раскрыл.

– Так и запишѝте: отец – Новоселов Константин Иванович!.. Ну и ее...  – снова кивок головой в сторону, – припишите... – И затолок заоравшего наконец-то Сашку. А Антонина смотрела на мужа и только чуть руки над ворохом одежды подымала: каков!

Делопроизводительница... словно с удовлетворением вернулась в себя (все понятно), выползла из одежд на стол, приготовилась писать и с выглаженностью змеи в движениях... спросила:

– Как назовем младенчика?

– «Как»... Сашкой его зовут... Давно уже... – Константин Иванович хмурился  – Александром Константиновичем... Так и запишите!..

                                          3. Детская коляска

Вытирая влажной тряпкой подоконник, Антонина глянула на улицу и сердце ее упало: Константин Иванович ворочал в канаве, выталкивал на тротуар здоровенную детскую коляску. Прямо-таки колесницу с чугунными колесами. Сваренную из листового железа. Колесница капризничала, упершись передним колесом в кирпич. Константин Иванович разворачивал ее, выдергивал.

Громыхал с нею на лестнице. Ввалил ее, наконец, через порог болтающуюся.

– Вот, Тоня, – Сашке... Здравствуй, родная...

– Да как вы ее в автобус-то втащили?!

– Да уж втащил... Хорошая коляска. Надежная... – Колесница от перенесенного беспокойства подрагивала. В руки она, верно, Константину Ивановичу по-настоящему так и не далась. Ни габаритами своими, ни весом. – Сварщик постарался. Знакомый...

Опробовать ее, конечно, мог только Константин Иванович сам.

В коляске на колдобистой мостовой Сашку трясло, подкидывало как в лихорадке. Но, перепуганный, он молчал. Два раза был круто обдат пылью от пролетевших грузовиков. И тогда уж с полным основанием заорал. Константин Иванович решил держать ближе к обочине, но и там подкидывало и встряхивало. Пришлось выбираться через канаву на тротуар. А тротуар разве сравнишь с мостовой? Где все широко,  открыто? Где тебя видно за версту?  Да ладно, и здесь ничего.

Со сметаной, с творогом, с берестяными ведрами на коромыслах к базару трусили старухи-марийки. В лаптях, в национальных кафтанчиках, подбитых короткими пышными юбками – узкоплечие как девчонки.

Сразу окружили коляску, отпихнув Константина Ивановича в сторонку. Смеялись над онемевшим Сашкой, играли ему сохлыми пальцами, точно коричневыми погремушками.

Константин Иванович смеялся. Марийки начинали одаривать его, отказывающегося, руки к груди прикладывающего, полбаночкой сметаны. Уже налитой. Кидали жменьку-другую творогу в тряпочку. В чистую. Завязывали узелком. Пожалиста! И поворачивали ведра и коромысла. И поторапливались дальше. И ноги худые их в шерстяных разноцветных чулках откидывались пружинно назад – по-кобыльи... Константин Иванович вертел в руках баночку, творог, не знал куда деть. Пристроил к Сашке, в коляску. Повел ее дальше.

Ну и встретился, наконец, свой, можно сказать, родной, райисполкомовский. Им оказался Конкин. Инструктор Конкин. Словно держал его Константин Иванович, как вышел из дому, на задворках сознания, не пускал на волю, загонял, заталкивал, запинывал обратно. Но вот – выскочил-таки. Освободился. Подходил. Забыто размазав улыбку. Глаза его торопливо восторгались. Будто видели интимное, женское, тайное. Ноги забывали, куда и как ступать...

– И не боишься – жена узнает?.. – Стоял. Вывертогубый. Утрированный. Как поцелуй.

– А! – смеясь, махал рукой Константин Иванович. – Бог не выдаст – свинья не съест!

– Ну-ну! Смотри-смотри!..

Конкин спячивался. Конкин уходил, вывернутой скользя улыбкой...

И еще нескольких раз выводил коляску с Сашкой на улицу Константин Иванович. И опять бежали с коромыслами и берестяными ведрами марийки.  И окружали они колесницу, и радовались, и смеялись, и головки их метались над младенцем как пересохший мак... И оставляли потом отбивающемуся отцу баночки и жменьки в чистых тряпочках. И дальше бежали к базару, по-лошадиному откидывая ноги назад...

Они вошли в приемную втроем: сам Чалмышев, Конкин с папкой и какой-то незнакомый мужчина, который сразу с интересом стал рассматривать Антонину. Точно давно и много был о ней наслышан.

Антонина начала подниматься из-за стола. Спорхнул, метнулся под ноги мужчинам белый лист. Чалмышев нагнулся, поднял его, положил обратно на стол. Взял мужчину за локоть, увел в кабинет. Вернулся один. Трудно,  тяжело объяснял все Антонине...

– Но почему? за что? в чем он виноват? В чем мы виноваты?!

– Прости, Антонина. Я тут ни при чем... Стукнул кто-то... Видимо,  жене... Та – на работу... Сама знаешь, как это бывает...

Конкин-инструктор стоял в сторонке. Раскрытую в руках папку изучал уважительно. Как партитуру жизни. Вывернутые улыбки его стеснялись на лице. Будто окалина. Плюнь, и зашипят.

За Чалмышевым пропадал в двери на цыпочках, дверь закрывал от убитой Антонины тихонько, деликатно, нисколечко не скрипнув ею.

В пыльнике, ссутулившись, сидел Константин Иванович на табуретке.  У ног его разъехалась сетка с привезенными из Уфы, забытыми сейчас продуктами. Где, несмотря ни на что, главенствовал над всем хорошо откормленный смеющийся младенец. Нарисованный на белой чистой коробке.

– ...Ну подумаешь, Тоня. Ну убрали от дела. Ну посадили на письма.  Ну билет отберут... Так что – жизнь кончится?.. Пошли они все к дьяволу,  Тоня... Живем ведь...

Антонина отворачивалась, кусала губы. Посматривала на него. Опять как на бесталанного, жалконького, как на несчастного своего ребенка, сына.  Плакала.

– Ну, Тоня... Не надо... Живем ведь... Не надо... Прости...

Ладошками Антонина перехватывала свой натужный стон, пугаясь его,  раскачивалась, удерживала, не выпускала. Глаза ее не могли вместить всего,  что будет с ней, что будет с сыном ее, что будет с Константином Ивановичем. Глаза метались, мучились, полные слез.

– Не надо, Тоня... Прошу...

В кроватке у стены спящий Сашка сладко плавил, завязывал губами бантики.

                             4. Папаша Куилос и тетка Гретхен

Над весенним греющимся огородом падала первая бабочка. Тяжело побежал Сашка за ней по вскопанному, сдергивая кепку. Упал, пытаясь зацепить, прихлопнуть. Бабочка взвилась, зашвыряла себя из стороны в сторону высоко. И оставшийся на коленях Сашка, раскрыв рот, смотрел, как она закидывала себя выше, выше. И там, на высоте, в безопасности, снова выплясывала, падала.

Слышались со двора голоса мамы и тети Кали. Привычно ныл где-то там понизу Колька. «Ну чего тебе! чего! горе мое!» – вскрикивала тетя Каля и опять продолжала спокойно говорить с сестрой. «Чего тебе, я спрашиваю!  Чего!» Голос Кольки ныл давно. Как похороны. «Ы-ы-ы-ы-ы!»

«Ныло!» – сказал Сашка, уже следя за жуком. Черный жук-рогач сердито путался в комочках земли. Сашка приложился щекой к теплым комочкам – вся земля стала в небе. И жук медленно переворачивал ее лапами...  Сашка хотел крикнуть Кольку, но позвали в дом. Второй раз уже.

Удвинутые узким пустым столом к залезшему свету окна Сашка и Колька ели хлеб, намазанный повидлом. Запивали молоком. Кружки были высокие. Как уши. Удерживали ручки их в кулачках.

С другого конца стола, подпершись ладонями, Антонина и Калерия любовались, сравнивали. Просвеченный Сашкин чуб стоял как лес. Колькина голова стриженая – была стесанной, пришибленной какой-то. «Зачем остригла-то?» – «Волос слабый... Вон он – родитель-то... Одно слово – Шумиха...  Чего уж тут?..» – вздыхала скорбно тетя Каля.

Сашка смотрел на стену, на дядю Сашу, своего тезку и Колькиного отца. Даже на фотографии у него пробеливала лысина в размазавшихся кудрях.  И гармошку виновато развернул на коленях... «На баб весь волос извел», – опять вздыхала тетя Каля. Сашка раскрыл рот – как это? Но мать сразу замяла все (умеет она это делать!), расспрашивая уже, когда приедет он, гость-то  с Севера, ждут ли его тетя Каля и Колька. И тетя Каля сразу закричала, что на кой черт им сдался, гость этот с Севера! Опять гармошки, сапожки, пляски его! Опять стыдобища на весь город!.. Да пошел он к черту! Да и не ждут они его вовсе. Колька, ведь верно – не ждем?

– Ждем... – виновато взглянул на отца на стенке Колька. Продолжил жевать. Тетя Каля накинулась на Кольку.

– А чиво-о-о? – сразу загундел Колька. – Сама говорила-а.

Может Колька реветь. Мастер. Проревелся. Будто малёк в слёзках – сидит-вздыхает. Прямо жалко смотреть. Тетя Каля его фартуком. Как ляльку.  Сморкнулся с облегчением. И дальше жует, точно и не было ничего. Может.  Чего говорить.

А тетя Каля, опять подпершись ладошками, говорила уже нараспев:

–  Эх, Тонька, дуры мы с тобой, дуры несчастные. Где только таких гостей-кобелей откопали, прости господи! Один – на Севере, другой – в соседнем городе...

Сашка видел, как мать сразу нахмурилась. Стала торопить его, чтоб поставил он, наконец, кружку. Хватит дуть! хватит! Домой пошли!..

Чубы Сашки и Константина Ивановича были одинаковыми – густо свúтыми. Только отца чуб стоял, белым костром бил, чуб Сашки – стремился вперед, как навес, как крыша сарайки. Когда Калерия видела эти чубы вместе  – шли ли те чубы мимо ее дома на рыбалку, ходили ли по ее огороду – говорила покорно, соглашаясь с Судьбой: «Чего уж... Одна порода... Пермяки...»

Антонина останавливала колоб теста на омучнённой доске. Ждала.  «Почему пермяки?»

– Да пермяк он! Пермяк! – нисколько не смущаясь, что Константин Иванович услышит, кричала Калерия. (У Калерии, когда ехала на целину, в Перми сперли чемодан.) – Неужто не видно? А?..

Антонина подходила, закрывала окошко.

Пельменное тесто попискивало, было готово, но Антонина мяла, мяла его, отмахивая лезущую прядь со лба оголенной сильной рукой. Окидывала мукой колоб. Мяла. Отвернув лицо от сестры...

– Ну ладно уж, Тонька, ладно тебе... – винилась Калерия. Поглядывала в окно. 

Ничего не подозревая, чубы покачивались поверх ограды.

В своем дворе Сашка опять тарахтел с кирпичом у крыльца Аллы Романовны. Алла Романовна точно только и ждала, чтоб он затарахтел – сразу появлялась на крыльце. С прической, как с болтающимися собачьими ушами,  с выгнутым носиком – натуральный пудель Артемон из Сашкиной детской книжки. Да еще помпоны белые на теплых тапочках. «Иди, иди, мальчик!  Сколько раз тебе говорить! У своего крыльца играй!» И словно не половичок просто вытряхивала, а Сашку с этого половика отрясала. Как блоху какую.  Брезгливо. Капризно.

Упрямый, Сашка отползал чуть. Возил кирпич. Как детство свое. Стоеросовый – ждал продолжения.

Видела, что ли, мать, слышала ли – тоже выходила. Не глядя на Аллу Романовну, баюкала ступку с пестом. «Саша, иди сюда!» Сашка упрямо пошевеливал кирпич на том же месте. Он, Сашка, был центром сейчас, точкой,  поверх которой, не видя ее, говорили с двух  сторон: «Кому сказала!» – «Да пусть играет, пусть! – спешила разрешить Алла Романовна. – Мне разве жалко?.. А хочешь, я тебе конфетку дам? А, Сашенька?..» – «Мальчик не хочет конфетки», – мстительно отвечал Сашка, буксуя кирпичом.

В воротах показывалась близорукая голова Коли-писателя, мужа Аллы Романовны. Все трое во дворе сразу налаживались своими дорогами: Тоня уходила в подъезд, мельком кивнув Коле; половички зло подхватывались Аллой Романовной и уносились; неизвестно куда забурóвил с кирпичом Сашка.

Коля посмеивался. Ничего не понимал. В толстых стеклах очков словно плавали голубые недоумевающие осьминоги. Шел за своей Аллой в дом, на второй этаж. Однорукий, с подвернутым рукавом белой рубашки.

Раза два, когда Аллы Романовны не было дома, Сашка приводил брата Кольку посмотреть, как дядя Коля печатает на машинке. А печатал он – будто дровосеком в жутком лесу просекался. Одной своей – левой рукой. Лицо его говорило: не прорубится вот сейчас – всё, погибнет. Лес задавит. Однако когда прорубался – откидывался от машинки, ерошил светлые волосы. А глаза плавали в очках довольные, умиротворенные. Как к машинке – будто в жуткий лес. И замахались топоры!..

Когда прикуривал, ловко выдергивал огонь нескольких спичек прямо из кармана. Поворачивался к ребятишкам – как факир в факеле. Таинственно подмигивал. Сашка и Колька уже знали эту шутку – смеялись.

Всегда давал ребятишкам по большой помытой морковине. (Морковки он ел для глаз. Полно их было у него. Морковок.) Из табачного дыма выводил  во двор, на воздух. Сам садился на ступеньки крыльца. Сочинять стихи в огромный блокнот, свесив его с колена. И сочинял он в него – тоже левой рукой!

Коновозчик Мылов, подпрягая, дергал лошаденку в оглоблях, косился,  будто дикóй конь. «Ишь, как китаец пишет, паразит!»

Дядя Коля ему подмигивал. Мылов стегал лошадь так, что удергивался сразу за ворота. Только вохровский картуз успевал мелькнуть.

Дядя Коля странно ходил по улицам. Как будто пол проверял. На прочность. Провалится или нет. Но – где-то внутри себя... В таком состоянии часто проходил мимо дома...

На лавке у ворот ссиливал нутрецо и бросал нутрецо Мылов – пьяный:  «Порченый, н-назад! Куда пошел! Н-назад, я тебе приказываю! Вот твои ворота! Марш в свои ворота! Кому сказал!»

Дядя Коля, смеясь, подходил. Приобняв Сашку одной своей рукой, с улыбкой ждал от Мылова еще чего-нибудь. Этакого же. А? Мылов? Давай!  Но Мылов ничего уже не видел. В глазах его, как в капсулах, засела окружающая изломанная жизнь. Был пуст, как небо, околыш вохровского взгроможденного картуза... «Выпил человек маненько, – со смехом уводил во двор Сашку дядя Коля. – Маненько засандалил...»

Приезжал на день-два Константин Иванович, отец Сашки. В такие дни Сашка и Колька ели мороженое и пили газировку от пуза.

Каждые десять-пятнадцать минут Сашка колотил пяткой в закрытую изнутри дверь. В нетерпении Колька рядом переступал тоже голыми пыльными ножонками.

Открывала всегда мать, запахивая халат, посмеиваясь. С просыпанными волосами – не очень даже узнаваемая Сашкой. И приподымался на кровати отец:

– Что, уже?..

– Да! – радостно кричал Колька. – Мы еще быстрее можем!..

Мать сразу отворачивалась к окну, то ли скрывала смех, то ли просто волосы расчесывала... А отец тянулся за брюками. И тоже вроде как укрывался от глаз ребят...

Бежали к мороженому и газировке на углу. Чтобы скорей вернуться...

– Да дайте вы им сразу! – хохотала Антонина с закинувшейся головой,  с которой проливались волосы как выкунившийся блёсткий мех. – Сразу!  Ха-ха-ха!.. – Но Константин Иванович говорил, что нельзя. Обсчитают. Вышаривал мелочь по карманам. – Ой, не могу! Уморит! – Антонина ходила, со смеху умирала. Дал все же три рубля. (Старыми.) Мало было мелочи. Но долго наставлял, сколько должно остаться, если, к примеру, по стакану и по мороженому. По одному. Или, к примеру, когда заказываешь по две газировки и мороженому, то должно остаться... «А если с двойным сиропом?» – хитро прищуривался Колька. Константин Иванович поворачивался к Антонине.  Та вообще падала на стол... Смеялись за компанию и ребятишки.

В тесном скученном парке Сашке и Кольке казалось, что они находятся в провальном лесу. Лежали на траве раскинувшись, смотрели, как деревья подметают небо. Животики вздувало, пучило. Под качающимся шумливым многолистьем засыпали.

Константин Иванович тоже уже лупил глаза, готовый провалиться в сон. Антонина, пальчиком выводя на груди его извечные, лукавые женские вензеля, внутренне смеясь этой своей раскрывшейся способности – спрашивала: «Костя, ты в Перми когда-нибудь был?» – «Был. Проездом. А что?»  Антонина сразу начинала душить в подушке смех. Ничего не понимая, Константин Иванович только подхихикивал. Дергал ее: ну что? что? что такое?  «А у тебя там чемодан, случайно, не свистнули? Ха-ха-ха!» – «Какой чемодан? Когда?» – «Ой, не могу...»

Покручивал головой муж и, верно, думал, не много ли на сегодня смеху-то. А?..

Подвязанный набитым ватой платком, Колька сидел в кроватке грустный, склизкоглазый, как малёк.

– Чего же ты?.. – спросил Сашка.

– Анхина... – разлепил голос Колька.

Помолчали. Посопели.

– Говорил, – пятое не ешь...

– Да, не надо было...

Взобравшись коленками, стояли столбиками на лавке у стола, рассматривали альбом. С пасмурных листов смотрели родственники. Когда по одному, когда – скопом. Некоторые улыбались. Были тут и цветные открытки.  Одна открытка Сашке была незнакома. Новая, тоже цветная.

– Папка прислал, – пояснил Колька. – Иноземная. Немецкий комический танец – название.

В немецком комическом танце тетенька выставилась спиной так, что открылись у нее полосатые панталоны. Как в тельняшке руками вниз была тетенька.

– Морские... – с уважением сказал Колька. Имея в виду панталоны.  Точно. И пальчиком грозит дяденьке. Будто девочка она. В детском саду выступает. На утреннике.

А дяденька упер руки в бока. Он танцует перед тетенькой. Высоко подкидывает голые коленки. Он в шляпе с пером, в коротких штанишках и толстых гетрах. Он розовый, как боров. В усато-радостных зубах у него – трубочка.

– Он – кто?

– Папаша Куúлос.

– А это что у него?

– Это подтяжки Папаши Куилоса.

– А-а... Шкодный, верно?

– Ага. Очень шкодный...

На оборотной стороне открытки явно пьяной рукой было начертано:  «Колька! Это – Папаша Куилос и тетка Гретхен. Слушайся их, мерзавец!»

С любовью вставил Колька открытку обратно в прорези листа. Разгладил. Сказал во второй раз:

–  Папка прислал...

Потом пришла тетя Каля и начала ругать Кольку и далекого дядю Сашу с его дурацкой открыткой, отосланной домой под пьяную руку.

А вечером – отогнанный, упрямый – опять отползал Сашка с кирпичом от крыльца Аллы Романовны. Кирпич недовольно возил в нейтральной зоне.  Прослушивал перелетающее над головой:

...Надо же! Это, говорит, машина у меня! Хи-хи-хи! Какой милый мальчик!..

...Саша, иди сюда!..

...Да пусть играет, пусть! Мне разве жалко! И вообще: какая ты счастливая, Тоня!..

...  ??!  ...

...Да-да-да! И не спорь! У тебя вон Сашенька есть – такой хороший мальчик. А у меня... Я такая несчастная! Сколько я Коле говорила: Коля, милый, давай заведем ребеночка! Коля, ну прошу тебя! Вот такого, малюсенького, Коля! Прошу!.. Не хочет...

...Неправда! Коля любит детей...

...А вот и не любит, вот и не любит! Ты не знаешь. Сколько раз я ему говорила: Коля, милый, давай заведем...

...Ну, во-первых, детей не заводят...

...  ???!  ...

...Заводят кошек, голубей, болонок всяких... Пуделей... Детей рожают,  уважаемая Алла Романовна. В муках рожают. Это, во-первых. А во-вторых,  не Коля не хочет ребенка, а вы, вы сами не хотите. Не любите вы детей, и в этом все дело... Вот так! Вы уж извините... Сашка, домой!..

...Хи-хи-хи! Почему-то ты всегда, Тоня, пытаешься оскорбить меня.  Но я...

...Да будет вам! Невозможно вас оскорбить, – совсем уж лишнее срывалось у Антонины. – Успокойтесь!.. Извините... Сашка, кому сказала!..

А между тем, не слыша, не подозревая даже о скрытой войне под окнами внизу, как ангельчик... как блаженненький ангельчик стремился из раскрытых окон к небу застольный Колин голосок, подталкиваемый туда смеющимся баском Константина Ивановича.

                                                5. Долгое лето

В то Сашкино лето и свалился на городок оркестр. Да не какой-нибудь,  а симфонический!.. 

Запыленные два автобуса ослабши дрожали возле Заезжего дома, а музыканты, бережно выставляя футляры вперед себя, по одному сходили на землю. Теснились, накапливались, нервно оглядывались вокруг. По команде тронулись через дорогу к Дому заезжих. Шли в футлярах до земли. Как в бараньем стаде. Так – лавой – поднимались на крыльцо и заходили в двери, которые, выдергивая шпингалеты, испуганно распахивали, а потом удерживали две уборщицы и кастелянша.

Двухэтажный старый дом вздрагивал. Внутри стоял топот ног.  Лезли по двум лестницам. В коридоры. По комнатам. (Внезапное у администраторши случилось расстройство желудка, могла улавливать все только из туалета.) Сразу раскрыли все окна – и устроили своим тромбонам как бы банный день. Баню. Как будто с дороги. Трубили на всю округу. Сбежались пацаны. Собачонки уже сидели впереди, крутили внимательными головами,  самозабвенно подвывали. Музыканты, отстраненно мыля скрипки смычками,  им подмигивали.

По городку сыпали стаями. Как иностранцы. Мужчины в коротких штанишках, с фотоаппаратами, женщины в летних открытых платьях, высоко выставившись из них. Одурев от сельского воздуха, от солнца – смеялись, баловались. Фотографировали. Обезглавленный собор, где теперь кинотеатр;  пыльную замусоренную площадь, где в обломанной трибунке от перекала,  без кошек, черно орали коты; тяжеленькие купеческие лабазы, в которых и теперь запрятывались в прохладу и темноту магазинчики.

В сквере заглядывали в сдохший бассейн тощие скрипачки. С лопатками, как с жабрами. Два Папаши Куилоса изловили Сашку Новоселова и фотографировали его. В награду. За дикий совершенно чуб и как малолетнего аборигена. Сашка держался за ржавую пипку фонтана. Чуб торчал надо лбом.  Как пугач, пышно выстреливший.

Сонный базар взбаламутили. Хватали помидоры, пучки редиски, лука,  укропа. Дули у мариек молоко. Хлопали их по плечам: хорошо, хорошо,  матка! Яйка, яйка давай! У чуваша-мясника сдернули с крюка полбарана.  Везде пели гимны дешевизне. Радостные, торопливенькие, тащили полные сумки и сетки к Дому заезжих.

Двумя же автобусами запрыгали вниз, к реке. Купаться.

Им окружили буйками на мелководье. Лягушатник сразу закипел. Вокруг плавали одетые в тельняшки милиционеры. Отмахивались от лезущих веслами... Но никто не утонул.

Концерт был назначен на семь часов в ГорДКа, за сквером рядом с пожаркой. За высоким забором которой начальник пожарки Меркидóма (фамилия такая: мерок нету – забыл дома) уже с шести втихаря бодрил своих пожарников строем. 

Пожарники прошли все двадцать метров до клуба в полном молчании,  как бы с угрозой. Меркидома поторапливался за строем, бодрил (раз-два!  раз-два!), успевал даже выказать кулак бойцу, оставленному (брошенному)  на каланче. Пригнали и милиционеров на концерт. К семи в зале было не продохнуть.

Домой Сашка прибежал с вытаращенными глазенками. Бегал по комнате – весь в себе, перепуганный. «Начинают! Начинают! Можно опоздать!»  Собираться пришлось отцу. Антонина одевала в выходное сына. «Начинают!  Начинают! – все не унимался тот. – Можно опоздать!»

Узкий тесный зал галдел – как богатое людьми застолье. За полчаса-час все давно освоились, чувствовали себя как дома: громко переговаривались,  перекрикивались, махали друг другу руками, все были корешки, соседи и соседки, родственники, шутили, подпускали жареного, раскачивались от хохота как рожь под ветром – рядами.

Но когда два пацана растащили на сцене занавес – всё разом смолкло.

Оркестранты сидели на сцене очень тесно, крупно. Словно грачи.  Словно тетерева на дереве. Дирижер, уже накрыленный, завис над ними почти у потолка... 

Начали тянуть. Симфонию. Дирижер осаживал, трепеща пальчиками...

Потом пела певица. Она походила на стоящую свиную ногу. В конце арии она загорлáнилась так, что всем стало жутко... Благополучно обрушила голос в зал с последним аккордом оркестра. Ей хлопали ожесточенно, до посинения ладоней. И она пела еще.

В прохладные тенёты предночья люди выходили взмокшие, тряся рубашками, вытаскивая платки. Большинства будто и не было на концерте:  спокойные, продолжили обсуждение своего, обыденного, прерванного этим концертом, а если и говорили о нем – то о внешнем его, театральном, искренне принимая бутафорию за натуральность, за правду. Говорили о черных фраках музыкантов, поражались роскошному панбархату на скрипачках,  сплошь осеянному брильянтом: однако сколько же это для государства-то вылазит! Вот они куда, денежки-то народные! Прокорми такой еврейский колхоз! А если взять в  м а с ш т а б е? А?.. Но некоторые были с лицами просветленными. Можно сказать, с ликами. Слушающими свою душу. Бережно уносили что-то, может быть, и не очень понятное для себя. Но уже приобщившись к новой вере. Впустив ее в себя, отдавшись ей.  

И спросил отец сына:

– Ну, понравилось?..

Сашка молчал.

– Понравилось, спрашиваю!

– Нет.

– Музыка, что ли, не понравилась? – удивился Константин Иванович.

– Нет... Охранник не понравился...

– Какой охранник? Где?

– Охранник музыки... – объяснил Сашка. – Они начинают играть, а он на них – руками... Не давал играть музыку. Сердитый.

И как досказал последние слова – так после них тащил за собой отца – как на булыжнике заборонившуюся борону. Так и шли они: один тянул за руку, не оборачивался, другой – колотился, приседал, растопыривал пальцы,  готовый лечь от смеха на дорогу...

Казалось, всё, этим бы и закончиться должно Сашкино знакомство с серьезной музыкой... Не тут-то было!

Дня через два Антонина увидела у сына какую-то оструганную белую дощечку, по которой тот водил кривым прутиком. На вопрос, что это? – Сашка опустил чуб, набычился... «Это скрипка у него! – сразу выдал брата Колька. – Он так играет на скрипке, хи-хи-хи!» Сашка хотел двинуть, но сдержался. «На скрипочке, дескать, играю, хи-хи-хи!» – не унимался Колька.  Сашка двинул. От матери получил подзатыльник. Уравновешивающий.

Поздно вечером словно выпали из комнаты в медные сумерки раскрытые окна.  Где-то под ними, в комнате, у дивана в простенке, ворочался, ползал Сашка.

Боясь рассмеяться, спугнуть, Константин Иванович на кровати подталкивал жену.

Сашка двигал свою дощечку и прутик под диван.  Подальше... Но Антонина знала сына – спросила растерянно:

– Возьмет, что ли, кто? Сынок? Зачем же ты туда-то?..

Затих. Подымался на ноги. Чубатая голова понурилась к окну, к черному хаосу сумерек. Слушала их, осмысливала. Убралась куда-то.  Стал побулькивать где-то возле стола в приготовленной и оставленной ему воде. Шарил тряпку, чтобы вытереть ноги...

– Включи лампу, сынок...

Не включил. Все так же молчком полез на диван, в свою постель. Поскрипел там какое-то время, умащиваясь. Утих. Немного погодя размеренно  запосапывал.

Константин Иванович все посмеивался. Надо же! Музыкант! Вот ведь!.. А, Тоня? Вот пострел!

Но Антонина по-прежнему лежала с раскинутыми руками. Словно удерживала ими свою растерянность, боль. Ведь не забудет! Ни за что не забудет! Господи!  Такой упрямый!..

Потом над двором и над всем миром текла, просвечивала ночь.

Из Игарки, со своего Севера, приезжал Александр Шумиха. Муж – Калерии, отец – Кольке. По городку задувал на такси. Пролетал мимо. Поцеловать маманю и папаню. Одаривал их прямо на крыльце, на виду у всей улицы, плачущих, трясущихся. Как фокусник выкидывал на них из чемодана разные мануфактуры. Затем велел рулить к жене, к сыну. Назад. Через три дома. Соскучился.

Часов с одиннадцати утра, как только укреплялось солнце над городком, и начинался обязательный плясовый ход. Прямо от дома Шумихи.  Прямо с дороги перед домом.

Тащили шест лентами. Теснились под него, сплачивались, приплясывали.

Птицей шел впереди Шумиха. Замысловатая плясовая головенка из-под картуза, красная рубаха о кистях, сапожки – с выходом. Ему гармошкой проливал его родной брат Федька, такой же замысловатый, плясовый.

Две раскрашенные бабы кружили сарафаны и визжали. Они – ряженые. Заречно, голодно прокрикивали,  притопывая, шумихинские дружки:

                                       Эй, милашка дорогая,

                                       Потеряли мы покой,

                                       Ты кака-то не такая,

                                       Я какой-то не так-ко-ой!..

Укатывались с шестом, утопывались по шоссейке к городу, взбивая пыль. В расшвырнутых воротах, как после выноса тела, брошенно оставались стоять тетя Каля и Колька. Оба – несчастные.

Поздно вечером ход – задыхающийся – пьяно бежал. То есть натурально чесал по шоссейке. К дому Шумихи. Трусцой. Будто неостановимая, пропадающая у всех на глазах лихорадка. Шест с лентами вздергивался, как спотыкающийся, падающий конь.

Возле своих домиков мужички глазели. Посмеивались, покручивали головами. «Ну, шалопутный! Ну, дает! Ить – целый день!»

– Землячки-и, не спи-и! – кричал им Шумиха, отчебучивая впереди.  Распущенная плисовая рубаха билась зачерневшим красным огнем-холодом.  – Федька, жа-арь!

Болтающийся Федька ворочал гармошку уже как свою килу. Но – поливал.

За забором во дворе шест падал.

Расталкивались, расползались глубокой ночью. Поодиночно мычали в глухой ночи вдоль провальных заборов. Длинный стол в доме – брошенное побоище. Осовевший хозяин все еще упрямился. Строго брал жену Калерию то на левый, то на правый глаз. Жена сметала посуду в корыто с водой.  Сбрасывала стаканы в грязную воду. Как какие-то противные свои персты.  Сын Колька приставал с Куилосом.

Наутро все начиналось снова. Гулянка-выпляска шумихинская шла три дня. Потом плясун отчаливал. Оказывается, брал без содержания. За поспешными сборами не успевал даже Кольке и Сашке про Папашу Куилоса. Откуда он у него в Игарке взялся.

Проводы на пристани по многочисленности провожающих походили на проводы в армию.

Под остающуюся, отчаянно наяривающую гармошку Федьки один выплясывал Шумиха на дебаркадер и дальше, на пароход, размашисто выхлопывая сапогами, ломаясь к ним, кидая в них дробь рук.

Его громадный чемодан дружок торжественно взносил на борт, удерживая на плече. Внезапно чемодан раскрылся. Совсем пустой. Как после циркового фокуса… Оглядываясь по-воровски, кореш пронес чемодан на пароход под мышкой.

Тетя Каля и Колька на пристани только всхлипывали, дрожали. Говорили как заведенные: «Уезжает! Он уезжает!» Антонина и Сашка их оберегали.

Потом вдали, на дамбе, у заката, приплясывая с гармошкой, Федька все играл вдогон брату Сашке, сам – как черненькая скрючивающаяся гармошка.

После отъезда дяди Саши Сашка Новоселов еще упорнее зашúркал дощечку прутиком. Увидит, птица летит – попилит ей вслед. Жук ползет во дворе у тети Кали – медленно идет с ним рядом, наигрывает ему, сопровождает музыкой.

– Тебе что, мало гармошки нашей, а? Мало? – стенала с крыльца ему тетя Каля. Она сидела пропаще – свесив с колен руки, кинув подол меж широко расставленных худых ног. После проводов мужа – все еще как после похорон.

– А его Константин поведет в школу, в музыкальную, на скрипочке учиться, хи-хи-хи, – ехидный Колька поведал.

Каля удивленно поворачивалась к сестре:

– Правда, что ли?

Антонина, отстраняя лицо от струйного жара летней печки, варила-помешивала в медном тазу малиновое варенье. Молчала.

Но Каля уже обижалась:

– Чего надумали-то, а! Уже и гармонь им плоха! Уже забрезговали!  Интеллигенты чертовы!..

Озираясь по тесному классу, где все было обычным, только доску разлиновали для нот белыми полосами, Константин Иванович покачивался на стуле, ухватив себя за колени, посмеивался. Объяснял. Сердце стоящего рядом Сашки словно бы мело, передувало. Как вялым ветром тополиный пух.

Голова Учителя Музыки походила на печальную состарившуюся ноту.  Он молча слушал. Потом указательным сухим пальцем клюнул клавишу пианино – звук вспорхнул, у потолка влетел в солнечный луч, заиграл, запереливался в нем, утихая. «Спой», – сказал Учитель Музыки. Сашка молчал. Учитель Музыки клюнул еще. Ту же подвесил ноту к солнцу. «Ну! Ля-я-я!» Еще взвесил её раз, еще. Сашка засипел, подлаживаясь, подбираясь к этой ноте.

«Так. Неплохо», – говорил Учитель Музыки. И все выпускал ноты. К потолку, к солнцу. По две уже, по три. Спрашивал: сколько их улетело? две или три? Сашка отвечал. «Так. Молодец!» Потом вдруг въедливо застучал по столу карандашом. Сашке. Сашка попробовал ему отстучать так же. Долбили. Как дятлы в лесу. Стремились перехитрить друг дружку. Константин Иванович смеялся.

«...Понимаете, какое дело? – говорил для Константина Ивановича, не сводя печальных глаз с Сашки, Учитель Музыки. – Мальчик не без способностей... Но... нет ведь у нас класса скрипки. Вот ведь в чем дело. Учителя нет. Скрипача. Должен вот приехать осенью. По распределению из Уфы. Из музыкального училища. По нашей просьбе должны кого-то прислать. Парня или девушку... Ждем вот... А  пока...» – Он развел руками.

Предлагали Сашке на виолончель. Завели в другой класс.

Короткие цепкие ножки тетеньки точно проросли наружу из коричневого дерева инструмента. Тетенька начала дергать смычком так, словно хотела перерезать себя пополам. А виолончель – не давала ей, не пропускала. Тут же понуро стояли ее ученики. Трое. Удерживали виолончели стоймя. Точно не знали, что с этими виолончелями делать. А мечущиеся стекла очков под черной грудой волос тетеньки походили на цинковые иконки, какие на базаре из-под полы показывают...

Сашку вывели из класса.

Свалилось лето, и уже мокла осень. Ломили и ломили в городке тяжелые сырые ветры. Плешивые деревья шумели одичало. Промелькивали,  стремились скорее умереть исслепнувшие листья. Лягушкой скакал, шлепался по прибитой желтой листве крупный дождь.

И опять в который раз уж Сашка и Константин Иванович шли в музыкальную школу.

Учитель Музыки завлекал Сашку баяном. Он сидел с баяном, как с густо заселенным ладным домиком, где все голоса жили в полном согласии. «А вот еще, Саша, послушай. Вот эту мелодию».

Поставленный перед баяном Сашка боялся дышать. Словно заполненный его музыкой до предела.

Опять посмеивался, опять объяснял за Сашку, как за глухонемого,  Константин Иванович. В чем тут, собственно, дело...

Учитель Музыки застыл от услышанного. С пальцами в клавиатурах,  будто в карманах... Переложил правую руку на мех.

«Напрасно, Саша. Напрасно стыдишься его... Он же самородок, народный музыкант-самородок... А что пляшет, с гармошкой, с песнями... то если б все плясали, как он, пели, играли... зла бы не было на земле. Понимаешь, не было б... Он ведь душа народа нашего. Неумирающая душа. Которую давно закапывают, всё закопать не могут... А ты стыдишься его... Зря, Саша,  совсем зря...»

Отец и сын уходили дорогой в гору, упираясь ветру, уносили раздутые на спинах плащи – словно напухшие свои души. Налетал, выпивал лица дождь. Чтобы тут же улететь и пропасть где-то.

Старый Учитель стоял за стеклом окна. Глаза его были печальны. Как остановленные маятники.

Уже на горе, увидав тащащий лужи автобус, Сашка сломя голову мчался за ним. Догонял, бежал рядом, под окнами его, почти не замечая луж.

На автостанции люди неуклюже сваливались со ступенек на землю.  Больше женщины. С замявшимися подолами, с обледнёнными ногами, разучившимися ходить. Ставшие словно бы ниже ростом, женщины навьючивались сетками, сумками. Устало расходились в разные стороны.

– Не приедет никто, Саша, – гладил Сашку по голове Константин Иванович. – Сказал же Учитель... Зачем же? Не надо больше сюда бегать...

– Не приехал, не приехал... – шептал Сашка, заглядывая в пустой автобус.

Тем и закончилось всё.

Было ли в этом что-то от судьбы, от убитого призвания, или просто детским стойким желанием, желанием недоступного, наверняка неосуществимого, детским капризом, который случается даже у неизбалованных детей раз-два во все детство – Новоселов, став взрослым, не мог сказать. Но, как рассказывала потом мать, крохотная его душонка долго страдала от этого, плакала, и он бегал, встречал автобус каждый день, всю осень. До самого снега...

А дощечка и прутик затерялись, пропали неизвестно где, как улетают и пропадают неизвестно где птицы.

                                              6. Неприкаянные

Во дворе у Кольки осторожно ходили вдоль ограды меж высоких ржавых крапивин. Осторожно приседали под них, тянулись и переворачивали холодно-сырые разлагающиеся кирпичи. Из-под кирпичей вырывались тучи красных солдатиков. Ух ты-ы! Солдатики разбегались, всверливались в траву и исчезали. Отвернешь кирпич – и пошли, пошли наяривать по бурьяну!..  Одна крапивина ошпарила-таки Кольку! – Засуетился дурачок, задергался.  Отбиваться стал. Разве отобьешься? «Слюнями помажь!» – посоветовал Сашка. Слюнями Колька помазал. На локте, потом на ноге. Однако вздулись красные полосы. Гирляндочками драгоценностей... Колька растерянно думал:  запеть или не надо?

Из бурьяна торчали давно брошенные оглобли с вросшим в землю, полусгнившим передком телеги без колес; сами колеса были рассыпаны – валялись повсюду ступицы, похожие на кости давно павших воинов...

Со стыда ли или чтобы не заныть, Колька начал дергать оглоблю. «Не трогай! – бросился Сашка. – Это дедушки Сани! От него осталось!» Колька ворчал: «Осталось... А Мылов говорит, что дедушка Саня кулаком был. Говорит: я зна-аю. Как пьяный – так говорит...» – «Врет, поди... Красный партизан...» – неуверенно сказал Сашка. Ребятишки постояли, пытаясь вспомнить дедушку Саню.

Успокоившись, Колька достал из майки солнцезащитные очки. Большие, взрослые. Вставил в них головенку. Стал как большеглазый стрекозёнок. Очки Колька нашел еще в прошлом году в городском парке. Кто-то потерял. Увидев их, Колька бросился, схватил вперед Сашки. Хоть и исцарапанные были, какие-то затертые все – берег их. «Густо видно», – говорил,  смотря через очки. Давал и Сашке поглядеть.

Колька поворачивался с очками и смотрел за огород, вдаль, где у самой земли ходили облака. Затем ближе, за забор. Забор походил на разбросанные папкины гармони.

Посмотрев через очки, Колька клал их обратно, за пазуху.

На улице Сашка и Колька увидели громыхающего по шоссейке Мылова. Легок на помине! Ребятишки хотели было... Мылов выказал им кнут.  «Трезвый,  гад...»

По утрам, матерясь, Мылов злобно дергал за подпругу лошадь во дворе Продуктового на площади. Задираясь стиснутыми зубами к небу, точно поднимал ее, перетаскивал с места на место по дворику. Как большое коричневое свое похмелье, злобу. Таращился жутким глазом на дверь полуподвала,  ожидая оттуда «зов»… Снова начинал таскать!.. Выходила директорша в белом халате. С засунутыми в карманы руками. Молчком кивала на раскрытую дверь: иди!

Высвеченные сверху, как центр мироздания, в подсобке на столе стояли сто пятьдесят в стакане. Мылов молитвенно подходил к ним. Но с показным отвращением... начинал протапливать в себя. Все тот же жуткий глаз его  готов был соскользнуть в стакан! Точно в белок желток! Но Мылов уже затирался рукавом, деликатно ставил стакан на стол. «Спасибочки!»

Через минуту уже колотился с телегой по шоссейке. Глаза его играли кинжалами. «Н-но! Шалава!» – поддавал и поддавал кнутом. И колотился. За вохровским картузом с осатанелым кантом завивался дым. «Н-но-о-о!»

Сашка и Колька сразу прилеплялись. Втихаря бежали, держась за задок телеги, не решаясь запрыгнуть. Спиной, что ли, чуял Мылов – злобно стегал кнутом, как змей выдернувшись к задку телеги. Доставалось Сашке. «Трезвый еще, гад...» – баюкал руку, бил пыль босыми ногами за удирающей телегой Сашка. «Ничего-о! – тоже замедлял ход, утешал его Колька. – Чёрная ему сегодня да-аст. Будет тогда знать. Как стегаться...»

Ближе к обеду к Сашкиному дому сама сворачивала лошадь с телегой.  Тянула телегу во двор. На телеге, запрокинувшись, подбрасывался Мылов с розовой,  вымоложенной от водки головой, за которой тучкой вились мухи.

Шла лошадь не к сараям, где была коновязь, а останавливалась на середине двора. Чтобы все видели. Обиженно ждала. Злорадно Сашка и Колька ходили возле пьяной головы. Как из копилок монетки выбрызгивали слюнный смех. Готовые от смеха – разорваться. «Ну как к магниту тянет!» – вскидывалась с шитьем Антонина. Кричала со второго этажа: «Вы отойдете от него, а? Мало он вас стегал, а? Мало? Ну чего прилипли!» Мылов пытался вылезать словно бы из себя, залепленно-пьяного. Будто птенец задохлый из скорлупы. От падающей головы, как от халвы, мухи на миг подкидывались.  Столбцом. И опускались снова.

Выходила Чёрная. Жена Мылова. В черном платке наглухо. Взгляд опущенный, рыскающий. А глянет исподлобья – будто шильями уколет! «Ну-ка!» – только посмотрела на пацанят – те стреканули в разные стороны. Размашисто выкидывала на телегу ведро воды. Взбрыкнув сапогами, Мылов вскидывался. Очумело смотрел,  как Чёрная шла от него с ведром к крыльцу. Сухая сильная рука ее свисала как кистень... Мылов тащился в дом.

Через полчаса он снова выходил. Ни в одном глазу. Только волглый весь. Не подсох. Выходил на новый круг. Который начинать надо было, понятно, с дворика Продуктового. С подкидывания, таскания лошади. Подпругой перетягивая ее до контуров краковской колбасы. Чтобы видела Белая Стерва. (Директорша.) На что он способен, чтоб понимала... Раздернув поводья, прыгал на телегу, стегал. Сашка и Колька сразу побежали. «Куда?! – высовывалась, чуть не падая из окна, Антонина. – К-куда?! Глаза выхлещет!»  Мальчишки хихикали, бежали по дороге. Метрах в трех от задка телеги. Бежали за матерящимся Мыловым, за судорожной спиной его, за рукой, наматывающей и наматывающей, поддающей и поддающей бедной лошадёнке.  Так и убегали за телегой – как на привязи.

В начале августа окучивали картошку за Сопками. Антонина большой тяпкой, Сашка – маленькой. Он шел за матерью соседним рядком, почти не отставал. Колька собирал за ними дурнину, стаскивал в кучу. Через час-полтора на зное раскис. Сначала сел в борозду, отвернувшись от работающих. Потом лег лицом вверх. Как упал. Небо длинно вытянулось. Тоже вверх. Стало колыхлúвым. Будто стратостат. Верёвка от которого была в зубах у него, Кольки. «Не лежи на земле!» – кричала ему Антонина. Колька зубами держал «веревку». Веревка была тошнотной. Колька ложился на щеку.  Тогда небо сразу расползалось, начинало переворачивать, валить землю.  Кольку сильно тошнило. Он садился. Хныкал. «Иди в рощу, в тень!» – кричала Антонина. Колька не уходил, боялся рощи. Ныл. Беспомощный на пашне, словно привязанный за руки, за ноги к ней.

На горячую головенку ему Антонина навязала платок, смочив его из бидона. Колька хныкал. Теперь оттого, что у него платок с рóжками. Антонина и на сына поглядывала. Мотающийся упрямый Сашкин чуб держал жару. Как хороший боксер удары. Однако и сына заставила навязать мокрый платок.

Калерия отпросилась с работы только к обеду, до участка доехала на попутной. Сбросив с замотанной тяпки сумку с едой, молча протянула Антонине бумажку. Извещение на багаж. Из Игарки? Господи, едет, что ли? – испуганно обрадовалась Антонина. Черт его знает. Калерия вертела головой. Ну какая тут картошка! Собрались в минуту. С Колькой сразу всё прошло. К дороге торопился впереди всех. Растаращивался ручонками, путался в ботве,  спотыкался. «Папка едет! Папка едет!»

Железной дороги к городку не было, приходящий какой-либо багаж возили из Уфы машинами. Прямо на почту, на задний двор ее. Если контейнер какой приходил, то там и ставился. Контейнер должен быть, контейнер! Что-то о мебели бормотал. В прошлом году!..

Но никакого контейнера во дворе почты не нашли... Тогда поспешили в само багажное отделение. Выяснилось – одно место действительно пришло.  Багаж. Но одно. Всего одно. Как? Почему одно? Странно. Толстая работница  с отсиженными сзади ногами, как с изъеденными древоточцем чурками, пошла в склад. Долго искала там среди ящиков и мешков, сверяясь с бумажкой.  Вынесла, наконец, велосипед. Велосипедик. Детский, трехколёсный. В бумажных лохмотьях, перевязанных бечёвками. Поставила на пол перед всеми.  На фанерной бирке, прикрученной проволокой, было написано: место – 1  (одно) и адрес. Все в растерянности смотрели на велосипед, словно ждали от него чего-то. Работница тоже смотрела. «Одно место», – подтвердила еще раз. Застиранный казенный халат ее, в карманы которого она привычно засунула руки, был цвета просветленной сажи.

Присели, ощупали, нашли еще одну бирку. Картонную, маленькую.  Где цена и завод. На оборотной ее стороне прочли пьяные качающиеся слова:  «Колька, параз... смотри у меня... Я тебе д...»  Больше ничего не было. Дальше, верно, сил не хватило. «Гад!» – отвернулась Калерия. Побелевшие ноздри ее вздрагивали. «Гад!» Стукала кулачком в кулачок.

– Ну, будет тебе, Каля... Прислал ведь... Сыну... Не забывает ведь...

Но Калерия уже закусила удила, уже кричала:

– Да он рубля нам не перевел, рубля! – Не обращала внимания на вздрогнувшую, сразу испугавшуюся женщину. – Рубля! Письма не написал!  Зато – «вот он я! Пьяный! Купец! Жрите меня!»... Гад...

Калерия пошла с почты. Антонина и ребята, обтекая поворачивающуюся растерянную работницу, говоря ей «до свидания», тоже заспешили. Антонина торопливо обрывала с велосипеда бумагу, веревки. Бумага тащилась следом, с железа не отрывалась. На удивление много ее оказалось, много.  Тут еще веревки! Заталкивала все в большой бак у выхода...

Калерия не оборачивалась, быстро шла впереди. Точно не имела никакого отношения к тем, кто сзади. А те спотыкались. Никак не могли приноровиться к велосипеду. Колька и Сашка цеплялись за него с разных сторон,  Антонина вертелась, перекидывала его из руки в руку. Велосипед словно водил их всех за собой, кружил на месте.

Когда проходили площадь, Калерия вдруг остановилась, чуть постояла и повернула к каменным лабазам, к магазинам. Все тоже свернули, продолжая кружить, ходить за велосипедом, как за маленьким, живым.

В притемненном магазинчике глаза ее перепрыгивали с одного товара на другой по полупустым полкам. И – выстрелила длинным указательным пальцем:

– Вот эти!.. Дайте. Сколько они? Какой размер?

На прилавок приветливая продавщица, будто родная сестра женщины с почты, выставила сандалии. Красные, детские. Поправила их. Чтобы рядышком были. Чтоб красиво стояли.

Калерия хмуро вертела в руках сандалии. Сунула Кольке:

– На. На день рождения. Подарок.

До Колькиного дня рождения еще полгода. Зимой он будет. В феврале...

– Всё равно. Заранее. Мы не нищие...

Колька принял сандалии. Потянул носом изнутри их.

– Сладко пахнет...

Сашке передал. 

– Вишнёво, – сказал Сашка, понюхав.

– Точно – вишнёво, – опять втянул носом Колька. Мать приказала примерить. Быстро отряхнул пятки, примерил. В самый раз. Даже на вырост впереди есть. Так и пошел в новых сандалиях. Не отпуская, однако, велосипеда,  держась за него. Вот привали-ло-о! За один раз! И сандалии красные, и велосипед!

Калерия теперь шла рядом. Лицо ее независимо горело. Антонина, поглядывая на сестру, прятала улыбку.

Велосипед хотя и был трехколёсный, совсем вроде бы детский, но какой-то – большой. Хватит ли ножонок Кольке? До педалей? Хватит, заверил Колька, теперь уже можно твердо сказать, – первоклассник, потому как через полмесяца в школу. И взобрался на велосипед. Чтобы опробовать машину во дворе.

На другой день, в воскресенье, Калерия, неостывающая, злая, ни к чему не могла привязать руки. Ходила по двору, искала дела. Начнет что-нибудь,  тут же бросит, забыв. И стоит. Словно на раздвоенной дороге. Уходила на огород. Там бесцельно бродила. Опять не могла зацепиться взглядом ни за что. Возвращалась. Выносила зачем-то из сарая мешок. Шла с ним. Мешок волокся за ней, потом, брошенный, ложился, словно накрывался от стыда с головой... Избегала глаз Антонины. Боялась не родившихся ее слов. Все время обходила ее как-то вдалеке, большим кругом. Хотя тоже надо было перебирать с ней на засолку огурцы.

Антонина ползала по большой, брошенной прямо на землю клеенке,  разгребала кучу, отбирала хорошие, отбрасывала плохие, негодные в ведро.  Зная сестру, спокойно ждала, когда пройдет дурь.

Появлялись Колька и Сашка. Маленький Колька важно, не торопясь,  ехал по двору. В красных сандалиях, в белых носочках с помпончиками – медленно вышагивали, опускаясь и поднимаясь с педалями, царские ножки.  Велосипед был тоже медленный. Хвостатый. Как павлин. «О! – заорала Калерия, выстрелив в велосипедиста длинным своим пальцем. – Ха! Ха! Ха!  Барчонок выехал на прогулку! Где только носочки откопал...» – «В сундуке взял», – ответил Колька, вышагивая с педалями. «Ха! Ха! Ха!»

Антонина любовалась. Сашка похудел от нетерпения, спотыкался сбоку от велосипедиста. «Ну, давай! Хватит тебе, хватит!» Колька говорил, что обкатка.

Наконец довольно рослый Сашка загонял под себя трехколёсный – и наяривал. Коленки мелькали выше головы! Ахнув, Колька кидался, тут же останавливал. «Обкатка же!..» – «Ха! Ха! Ха! – опять кричала мать, с веревки сдергивая белье  – Вот он – жмот!  Шумихинский жмотёнок!»

К обеду ближе в первый раз пнула велосипед. На дороге тот у нее оказался. Потом еще раз. «Не ставь куда попало!» – отлетал, падал набок велосипед. Колька подбегал. Подняв машину, рукавом отирал пыль с крыльев, с руля. Покорный, терпящий всё. Чего уж теперь, раз дура такая...

– Не пачкай рубашку! – орала мать. Колька уводил велосипед. Потом садился, ехал со двора подальше.

После обеда велосипед вынесла за одну ручку. На крыльцо. Как противную каракатицу какую вывернутую! (Он явно сам ей лез в руки.)

– А ну убирай! – чуть не кидала сыну. – А то сама вышвырну!

Колька подхватывал. Топтался, не знал, куда с велосипедом идти.  Места велосипеду с Колькой не было. Понес к сараю. Обняв как подстреленную птицу.

Через час велосипед и Колька выехали из-за угла дома. С улицы.  (Сашка интерес к этому велосипедику уже потерял, ненадолго хватило интереса, с матерью волóхтал в корыте с водой огурцы.)  Калерия подбегала. «Всё дерьмо на колеса собрал! Всё собачье дерьмо! Кто мыть будет! Кто! Я?!»  Колька осаживал,  осаживал педалями на месте. Затрещину получал.

Антонина брала велосипед, отмывала колеса в бочке с дождевой водой...

– Не намывай ему! – уже визжала Калерия. – Пусть сам моет, паразит!  Са-ам!..

– Ты что – совсем сдурела? При чем ребенок тут, при чем! На, велосипед разбей, докажи «гаду игарскому»...

Калерия, подбежав, схватила. Неуклюже, высоко вскинула. Швырнула.  Колька с ревом побежал к упавшему велосипеду.

Антонина побелела.

– Дура ты, дура чертова! – Подошла к Кольке, взяла за руку, подхватила велосипед: – Пойдем, Коля. Не плачь...

– И пусть не приходит с ним! Пусть не приходит! – орала Калерия.  Упала тощим задом на крыльцо. С расставленными ногами, с провалившейся юбкой, раскачивалась из стороны в сторону, выла, стукала в бессилии сжатыми кулачками по мосластым острым своим коленям.

– Будь ты проклят, проклятый Шумиха! Будь ты проклят! О, Господи-и!..

Сашка, забытый всеми, испуганный, не знал куда идти. Пятился вроде бы за матерью, уходил и – словно бы во дворе оставался, испуганно глядя на свою родную неузнаваемую тетку. Потом мать и Колька вернулись, и мать отпаивала тетю Калю колодезной водой. Тетя Каля цеплялась за руки матери,  зубы ее стучали. Зубы ее глодали железный плещущийся ковш.

                                              7. Сведённые

С утра Мылов опять дергал, словно подкидывал лошаденку возле двери в подвал. Директорша не выходила. Мылов матерился, подкидывал, пинал животину – а белая стерва... всё не выходила! Глаза лошаденки вылезали из орбит, раскинутые ноги, казалось,  стукались как палки о землю –  а стерва  в белом халате даже не появлялась! Да ятит твою!

Во двор очень близорукая заходила курица. Осторожно вышагивала.  Выдвигала любопытную головку...

Молнией бросался Мылов. Черной молнией, одетой в сапоги. Мгновение – и квохтающая курица выколачивалась в его руках. А он в мешок ее, в мешок. Невесть откуда выдернутый. И – озирается по сторонам, присев. Видел ли кто? Тихо ли?

Через минуту гнал лошаденку домой. Даже не замечая мчащихся во весь дух за телегой Сашки и Кольки. А те только и успевали увидеть (во дворе уже), как он тащил курицу к крыльцу. Тащил на отлете, на вытянутой руке. Точно боялся ее. А курица покорно, растрёпанно болталась вниз головой...

Выходила Чёрная. Шла с курицей и топором к сараям. Как всегда сердитая, будто отгороженная. Из тайной секты будто какой. Из подпольной организации. (Переживая, с крыльца тянул голову Мылов.)

– А ну – геть!

Сашка и Колька отбегали от двери сарая. Черная открывала дверь настежь. Заходила в темноту... Через несколько секунд из сарая выбрасывалась безголовая птица. Которая начинала скакать по двору, выпурхиваться кровью. Потом, словно споткнувшись, падала. На бок. Сразу худела. Медленно царапала воздух лапой. И оставляла лапу в воздухе над собой... Ребятишки смотрели во все глаза. С отпавшими, как ожелезнёнными нижними челюстями. А Чёрная гремела чем-то в сарае. Потом выпадала наружу. Топор походил на отрубленный бычий язык! Сгребала птицу с земли. Шла, кропя за собой буро-красной строчкой. Так же сорила кровью на крыльце, где суетился с тряпкой Мылов. Затирал за ней, затирал. Как баба. С чумными глазами. Захлопнул дверь…

– Ну что вы бегаете за ним, а! Что вы бегаете! – кричала из окна Антонина.

Ребятишки не слышали ее. Ребятишки стояли как стеклянные.

Через два часа Мылов сидел на скамейке возле ворот. Просыпáл мимо бумажки табак. Был привычно пьяный. Брал бумажку и табак на прицел. Табак сыпался мимо. Мылов поматывался. Матерился. Упрямо снова все начинал. Сашка и Колька уже ходили. Пыжились, прыскали слюнками. Мылов думал, что прохожие.

Через дорогу напротив у своих ворот стояла Зойка Красулина. Безмужняя, разбитная. С волосами как сырой виноград. У которой не заржавеет.  Нет, не заржавеет. Ни с языком, ни с еще чем. Лузгала семечки. Кричала Мылову, хохоча: «На правый бери, на правый!» Глаз, понятное дело. (Сашка и Колька совсем переламывались, коленки их стукались о подбородки.)  Мылов вяло ставил ей указательный, прокуренный: н-не выйдет! н-не купишь,  стерва! Снова пытался попасть табаком. Попал. Насыпал. Эту. Как её? Горку.  Начал скручивать. Слюна развесилась как трапеция. Поджег, наконец, мрачно задымливаясь. «О! – кричала Зойка. – Осилил! Молодец!»

Появлялся на шоссейке Коля-писатель. Шел, как всегда. Словно пол прослушивал ногами. В очках. По аттестации Мылова – деревенский порченый. Конечно, проходил мимо. Мимо своих ворот. Мылов – будто знойный песок начинал просыпать, весь из себя выходя: «П-порченый!.. н-назад!.. К-куда пошел!» Но – вырубался. Напрочь. Дымился только для себя. Как гнилушка. Коля смеялся. «Заблудился опять маненько». И непонятно было – кто? Кто заблудился? Мылов ли – пьяный, или он – Коля?

Зойка кричала Коле, подзывала к себе. Придвигалась прямо к лицу его, смотрела в глаза жадно, нетерпеливо. Точно боялась, что он уйдет. Уйдет раньше времени. И говорила, говорила без остановки. И было в этом всем что-то от жадного любопытства женщин к дурачкам. От торопливого общения женщин с дурачками. Она словно ждала, хотела от него чего-то. Она торопилась, подыгрывала ему. Ему – дурачку. В его же дурости. Чувствовала словно в нем безопасное для себя, но очень любопытное и захватывающее мужское начало. Которого у других мужиков, нормальных, нет. Только у таких вот. У дурачков. Виноградные волосы ее... виноградный куст весь ее... дрожал, серебрился, был полон солнца. Глаза женщины смеялись, видели всё: и белую рубашку, мужской стиркой застиранную до засохшего дыма, и остаток желтка от утренней, тоже мужской, яичницы на краю губы, и неумело подвернутый и подшитый пустой рукав рубахи, и Колины глаза в очках, похожие на сброшенные со стены отвесы, которым бы уйти, уравновеситься скорей, но нет – приходится болтаться, трусить... «Давай хоть пуговицу пришью! Завью веревочкой! Бедолага!» Зойка пыталась сдернуть с рубашки Коли болтающуюся пуговку. Смеясь, Коля отводил ее руки одной своей рукой, этой же рукой потом гладил затаённые головенки Сашки и Кольки рядом (подбежали они уже, сразу же подбежали). Тоже говорил и говорил. Точно месяц не разговаривал, год. Словно хотел заговорить ее, одарить, завалить разговором, как цветами, и пересмеять ее, и перешутить... Потом, как будто глотнув света, счастья, шел с ребятишками через дорогу к своему дому, обнимая их по очереди, похлопывая. Подмигивал им, кивал на Мылова. Который задымливался. Который не видел ничего. Вохровский картуз у которого, как горшок на колу, был вольным...

Минут через пять Коля снова шел двором. Только теперь к воротам,  обратно на улицу. С папкой под мышкой, которую, наверное, забыл утром.  Ребятишки преданно бежали к нему, чтобы проводить, но он их заворачивал и, смеясь, направлял к офицеру Стрижёву. Обратно. Стрижёв подвешивал руку над склоненной в согласии головой. Слегка поматывая ею. Что могло означать: здравствуй, Коля. Пока, Коля. Не волнуйся, Коля. Полный порядок,  Коля. Снова упирал руки в бока над разобранным мотоциклом. Словно наглядно удваивал свое галифе. (Ребятишки уже заглядывали ему в лицо, определяя, какая будет взята сегодня им в руки деталь.)  Стрижёв брал, наконец, ее. Деталь. С любовью осматривал. «Принеси-ка, Село, паяльную лампу».

Сашка, а с ним и Колька сломя голову бежали...

...По двору Алла Романовна разгуливала в странном колоколистом коротком халате, пояс которого, вернее, полупояс, вырастал почему-то прямо из-под мышек и завязывался на груди большим фасонистым бантом, превращая Аллу Романовну в какой-то уже распакованный, очень дорогой подарок.  Из тех, которые красиво стоят в раскрытых коробках на полке в культмаге на площади. Алла Романовна очень гордилась своим халатом. Советовала Антонине сшить такой же.

На своем крыльце Антонина распрямлялась с мокрой половой тряпкой в руках. Была она в разлезшейся кофте, в старой вислой юбке, галошах татарских на забрызганных грязной водой ногах. «Это еще зачем?» И точно неотъемлемая часть ее, матери, с таким же смешливо-презрительным прищуром приостанавливал у крыльца и Сашка свой кирпич. «Это будет лучшим подарком твоему мужу. Вот!» – выдавала гордо Алла Романовна. «Чиво-о?»  – Дворовая собака-трудяга смотрела на балованного пуделька. Такая картина... «Да-да-да! – начинала спешить Алла Романовна. – Вот приедет твой Константин Иванович, вот приедет, вот приедет...  а ты – в пеньюа-аре...» Она прямо-таки выцеловывала сладкое это словцо. Но увидев ужас в глазах глупой женщины, еще быстрее частила: «Да-да-да! поверь! поверь! И любить будет больше, и уважать! – И опять вытягивала губы: – Когда в пеньюа-а-аре...»

Тоня с такой поспешностью начинала шоркать крыльцо тряпкой – что во все стороны брызги веером летели! Алла Романовна скорее относила колокол свой подальше. Шарнирно выбалтывая из него ножками. Точно кривоватыми белыми палками. «Фи! Деревня!»

Однако когда офицер Стрижёв дежурил у разобранного своего мотоцикла – для Аллы Романовны менялось всё. Она знала, чтó ее ждет. Она шла, замирая сердцем, к белью своему, висящему на веревке. 

Нутро Стрижёва тоже сразу подтягивалось, напрягалось. Заголенные ноги в галифе начинали пружинить, подрагивать. (Так пружинят, подрагивают задние бандуры у гончака.) Он будто даже повизгивал!

Сашка и Колька сразу подавали ему какую-нибудь деталь. Чтобы отвлечь. Еще одну.  Еще. Не брал. Будто не видел. Отводил рукой. И вот уже идет вкрадчиво к Алле Романовне. К этому пуделю. К этому пуделю Артемону. Ребятишкам становилось скучно. Стояли над брошенными деталями. Ощущали и их обиду. Стыдились за Стрижёва.

Герман Стрижёв что-то бубнил Алле Романовне, торопился, старался успеть, выказывал назад большой охраняющий глаз. Алла Романовна хихикала, нервничала. Руки, сдергивающие белье, плясали, как пляшут бабочки над грязью. «Вы меня смущаете, Стрижёв! Хи-хи! Смущаете! Тут же дамское белье висит! Дамское белье! Хи-хи! Разве вы не видите дамское белье! Это же дамское белье! Хи-хи! Стрижёв!» Стрижёв заглядывал за ее большой квадратный вырез в пышных кружевах, как в коробку с тортом, бормотал: «Ну, вы же понимаете, Алла Романовна, я же, мы же с вами, как-нибудь, всегда, ради вас я, вы же знаете, не то что всякие там, мы же с вами понимаем, сегодня вечером, в десять, на уфимском тракте, никого, вы, мотоцикл и ветер, сами понимаете, я впереди, вы сзади, потом наоборот, вы впереди, я сзади, я же научу, вы же понимаете, кто не любит быстрой езды? Гоголь, сами понимаете». Алла Романовна вспыхивала и бледнела, быстро дыша. Ручки всё порхали над бельем. Белью не было конца. Всё шло и шло это сладкое взаимное опыление. Нескончаемое. Взаимное охмурение. Можно сказать, в райском саду...

Уходила на прямых, дергающихся ногах. Высматривала, кокетливо обскакивала лужи, грязь. Стрижёв высверливал правой ногой как рыбацким буром.

Возвращался к мотоциклу. С будто закрученным мозгом. Который колом вышел наверх, приняв вид его прически. Когда он брал у Сашки деталь,  руки его подрагивали.

Вечером мотоцикл начинал трещать. Испытательно. Стрижёв словно наказывал его. Как хулигана за ухо выкручивал. Мотоцикл выл, колотился.  Как будто на болоте Сашка и Колька выбирались из сизого, едкого тумана.  Сбрасывал, наконец, газ Стрижёв, полностью удовлетворенный. Шел одеваться. Кожаные куртка и галифе, острый шлем, большие очки. На руки –краги. Экипированный, ехал со двора. Сашка и Колька бежали, раскрывали калитку. Надеясь, что прокатит. Но тут – опять!

Зойка теперь. Щелкает свои семечки. У своего дома. Женщина. Постоянно возле ворот – словно давно и упрямо ждет своего суженого. Нестареющая, неувядающая... Стрижёв начинал подкрадываться на малых оборотах.  Останавливался, широко расставив для баланса ноги. Как кот, черные начинал нагнетать хвосты. Дергал, дергал ими за собой, нагнетал. Зойкины виноградные грозди оставались покойными. В вечерней остывали прохладе. Зойка скинула с губы кожурки. Шелуха Зойкой была сброшена на землю. Стрижёв покатился от нее как с горки, растопырив ножки, не веря. И – врубал газ. И – уносился вдаль. Как пика устремленный.

Через минуту пролетал с длинной девахой за спиной. Точно с остатками лихой бури на конце палки. Никакого движения со стороны Зойки. Опять летел. Деваха еще выше. Другая! Зойка не видит, лузгает семечки. А-а!  С горя мотоцикл пропарывал городок и нырял в дубовую рощу. И – тишина над рощей. И только вечерние слепнущие птички вновь принимались густо опутывать деревья солнечными тèнькающими голосками.

В десять часов вечера выйдя из ворот и увидев Зойку – Алла Романовна  сразу начинала спотыкаться. А та, как уже накрыв ее, разоблачив, сразу кричала: «А-а! наряди-илась! Ой, смотри, Алла Романовна! Ой, смотри! Будешь измываться над Колей – отобью-ю! Ой, смотри-и... Ишь, вырядилась...»  Алла Романовна переступала на месте, хихикала. Топталась словно по разбитой,  перепуганной своей злобе, которую никак не удавалось собрать обратно воедино, чтобы злоба опять была – злоба, злобища. «Да кому какое дело! Кому какое дело! Хи-хи-хи! Разве это касается кого!» А Зойка все не унималась,  все корила, все мотала своим виноградом: о-ой, смотри, о-ой смотри! «Да пожалуйста! Да забирайте на здоровье! Да кому какое дело! Да хи-хи-хи!»  Забыв про Стрижёва, она уже частила ножками обратно, во двор, домой. И почти сразу, теперь уже в раскрытое окно Новосёловых – из соседнего по стене – испуганно заскакивал Колин голосок: «Алла! Опомнись! Что ты делаешь! Не надо! Больно же!» – «На! на! на! – придушенно шипела «Алла» и  била Колю, видимо, чем ни попадя. – На! на! Урод очкастый! Будешь жаловаться всякой твари, будешь?! На! на!»

Антонина холодела, вскакивала. Кидалась, захлопывала окно. Не в силах отринуть всё, растерянно замирала, вслушиваясь. «Мама, а чего они?..»  – «Рисуй! рисуй! Не слушай!..»

А ночью начинали драться внизу. Мылов и Чёрная. Дрались жутко, на убиение, на полное убийство. Как дерутся слепые. Затаивая дых, бросая табуретки на шорох, на шевеление. В полнейшей тьме. Точно задернув шторы...

«Да господи, да что за гады такие кругом! Да что за сведённые!» Антонина стучала в пол. Выбегала, барабанила в окно. «Вы прекратите, а?! Вы прекратите?!» За темным стеклом разом всё проваливалось. Точно в подпол.

Утром в упор не видела Аллу Романовну, не здоровалась с ней, уходящей к воротам, хихикающей. Но когда Мылов сходил со своего крыльца – бежала к нему, стыдила. Грозила милицией, заступала дорогу. Мылов начинал ходить вместе с ней, как на танцах, сжимать кулачонки, трястись. Расквашенным шамкал ртом: «Я тебе не Порченый, не-ет. – Танец не прекращался. Оба ходили. – Я тебя, стерва, тоже ува-ажу. Будешь встревать...»  Теряя голову, Антонина хватала палку. С напряженной спиной Мылов бежал.  Ворота начинали казаться ему ящиком без выхода, он залетал в него и долго тарабáнькался, прежде чем выскочить на улицу. Чёрная не выходила. Чёрная наблюдала в окно, сложив на груди руки. Потом задергивала штору.

Двору являла себя к обеду. Отомкнув пудовый замчина на двери сарая, заходила внутрь. Шла с корзиной волглого белья мимо женщин. Шла все с тем же гордым, завязанным в темный платок лицом, в котором не было ни кровинки, но и не единой царапины,  н и   е д и н о г о   с л е д а...  Да-а,  испуганно удивлялись женщины-коммуналки, да эта башку оторвет – не моргнет глазом! Боялись ее до озноба, до мурашек в пятках. Растерянно глядя ей вслед, храбрилась одна Антонина: «Я им всем покажу! Они меня узнают!»

Константина Ивановича машина сбросила у самого въезда в городок, и он заспешил по вечерней пустой улице. Устало впереди над дорогой свисало солнце, похожее на усатый, веющий глаз старика...

Антонина в это время плакала в своей комнатке коммунального второго этажа. Приклонившись, она сидела к окну боком, точно слушала за окном опустившуюся полутемную яму, из которой солнце давно ушло.

Константин Иванович свернул на другую улицу. Солнце засыпающе моргало меж деревьями, и он почему-то в беспокойстве поглядывал на него,  поторапливался, точно боялся, что оно закроется совсем и упадет. Просвечивая красные горла, тянулись к солнцу в щелях, прокрикивали засыпающие петухи. Точно ослепший, у забора сидел и бухал пёс.

Неслышно, как дух, Константин Иванович тихо радовался у порога.  Антонина увидела, вздрогнула. Хватаясь за спинку стула, поднялась, шагнула навстречу, тяжело обняла мужа, отдала ему всю себя. «Ох, Костя, что ты делаешь с нами! Мы ждем тебя с Сашкой! А ты... а ты... – Антонина глухо рыдала, освобождаясь от муки. – Кругом одни сведённые! Одни сведённые!  Дерутся, мучают друг друга! А мы тебя... мы к тебе... Мы тебя любим! Костя!  А ты не едешь! Почему рок такой?! Почему люди мучают друг друга?! Почему?! О, Господи-и!..»

– Родная! Ну  что ты! Зачем ты изводишь себя? Всё образуется, наладится!

Удерживая жену, Константин Иванович пытался ей налить из чайника воды в стакан. Рука Константина Ивановича – ограниченная  пространством,  словно внезапно загнанная в угол – тряслась, вода плескалась мимо стакана.  Константин Иванович всё старался, торопился. Словно от этого сейчас зависело всё...

По улице, где только что прошел мужчина, пылающая бежала лошадь,  не в силах вырваться, освободиться от телеги. Телега, словно ожившая вдруг,  тащимая, неотцепляющаяся власяница, махалась, жалила бичами. И, как навеки привязанные, убегали за ней два пацаненка. Обугливались, вспыхивали в обваливающемся солнце.

                                                8. Одна порода                                                                               

За грудиной опять подавливало. И не за грудиной даже, а будто в пищеводе. Пищевод словно был поранен чем-то изнутри. Слипся, саднил. Покосившись на Курову, Константин Иванович сунул под язык таблетку.  Вновь попытался сосредоточиться на письме... Я хоть и милиционер... но тоже человек... Да, не густо у тебя с граматёшкой, человек-милиционер... Прямо надо сказать...

Задергало вдруг форточку, привязанную за шнурок.

– Константин Иванович... – не прерывая писанину, сказала Курова.

Новоселов полез из-за стола. Подошел, потянувшись, развязал шнурок.  Но не захлопнул форточку. За шнурок и удерживал. Был будто при форточке.  Охранником.

– Константин Иванович, разобьет ведь!.. Гроза начинается!

– Не нужно закрывать... Душновато что-то... Я подержу, не беспокойтесь. – Переворачивал во рту валидолину, по-прежнему удерживал форточку.  Так удерживают хлопающийся парус. В надежде, что тот куда-нибудь выведет. – Ничего...

Ветер задул еще сильнее. Как крестьяне перед помещиком, деревья внизу неуклюже зараскачивались, закланялись вразнобой. Голубей носило,  кидало будто косые листья. Полетели сверху первые сосулины дождя. И – хлынуло. Константин Иванович смотрел в непроглядную стену дождя, потирал потихоньку грудь. На улице разом  потемнело. И только автомобилишки мчались по асфальту искристые, как мокрицы. В морозный от валидола рот стремился озон.

Ночью луна лезла в облака словно в разгром, словно в побоище. Константин Иванович лежал на кровати у окна очень живой, точно весь облепленный дрожащими аппликациями. Потом за окном наступило ночное безвременье – час, полтора между ночью и утром. Которое ощущалось большой черной ямой, где всё неподвижно, где воздуха нету – удушен. Катал во рту таблетки. Уже распластанный. Как рыбина. Конечно, клялся, что уж бо-ольше  ни в жизнь!  ни одной! (Сигареты, понятное дело.) 

Добротные закладывала храпы Даниловна в соседней комнате. Хозяйка. За семьдесят старухе, ест на ночь от души – и хоть бы что. Храпит себе!..  Не-ет, всё-о. Завязал. Пачку вот... докурю... и амба!.. Где спички-то, черт подери? Куда засунул опять?

...В кафе парка на Случевской горе Константин Иванович взял гуляш,  стакан компота, хлеба кусочек. Поколебавшись, заказал коньяку. Пятьдесят грамм. Вроде бы помогает. Малыми дозами, конечно. Все отнес на подносе к краю раскрытой веранды, поставил на голубой пластиковый столик.

Кафе было пустым. Буфетчица сидела за стойкой как неиграющая туба.  На раструбе которой много осталось скрипичных ключей и разных ноток.

Константин Иванович выцедил из стакана, стал есть. Солнце играло в бойких листочках куста у веранды. Как будто и не было никакого ливня два дня назад.

Курил на скамейке неподалеку от кафе. Аллея была тенистой, провальной. Вдоль асфальтовой дорожки сохранились водостоки в почве, ветвистые русла от недавнего ливня. В бликах солнца над асфальтом билась одинокая бессонная лотерейка мошек. Чей-то пёс-дурень пытался их кусать. Мошки взмывали повыше и опускались. Снова бились. Бился будто крохотный движитель... жизни... только бы не мешали... Здоровенный дурила дог изумленно крутил башкой, расставив передние, будто полиомиелитные, лапы. Из кустов вывалилась дамочка в брючках.

– Джерри! Что ты делаешь! – Джерри клацал слюнявым капканом. – Перестань! Не смей! Бяка! – Ухватила за ошейник, с гордостью повела.  Джерри прошел мимо Константина Ивановича, навек ушибленный. Эх-х...

Посмеявшись, Константин Иванович поднялся, бесцельно двинулся куда-то. Парк в общем-то тоже был пустой. За цветочной клумбой неожиданно вышел на открытый склон горы, к полянам. Вышел к солнцу, к простору во весь дух, к Белой внизу, к уходящим за ней до горизонта кудрявым лесам, перелескам, лугам. Устроился прямо на траве. Слева гудел коммунальный мост, вдали по горе утопали в садах домишки Старой Уфы, напротив, через реку – Цыганская поляна, и вправо вдоль реки до железнодорожного моста раскидалась Архиерейка, или попросту  Архирейка.  Домишки там лепились по берегу, по косогорам, по оврагам. Хороший обзор, все видно.

...давненько не бывал здесь...  река даже вроде другой стала...  поуже,  что ли...  помельче...  вода другая...  серая...  не беловатая как раньше...  заводы...  подпускают втихаря...  как в штаны...  пьют ли сейчас воду...  архирейские хотя бы...  раньше только из Белой...  ведра...  на коромыслах...  женщины в основном...  девчонки...  полоскали зимой тоже на реке... в прорубях...  валиками молотили...  матери бельё к реке таскал...  в Старой Уфе...  белье в корзинах...  мороз ни мороз  –  полощет...  тем и сгубила руки...  прачкой была...  да...  Гырвас опять разглагольствовал...  начнет всегда за здравие...  кончит за упокой...  досталось как всегда...  отдел писем не реагирует на сигналы...  трудящихся...  дурень...  за сигналы люди слетают с работы...  сами сигнальщики...  на планерке всегда снимает пиджак...  в подражание какому-нибудь американскому издателю-зубру...  времен Марка Твена...  бархатная жилетка...  пальцы заложены...  поигрывают на животе...  похаживает...  как длинная вздутая шотландская волынка...  с болтающимися сосками...  мы газета,  а не... пардон,  здесь дамы...  постоянный обрываемый тезис...  постулат...  на каждой планерке...  клоун...  руководители на это предприятие были подобраны самым тщательным образом...  и результат не замедлил сказаться...  дурость...  газетная шелуха...  отвяжется ли когда...  к черту...  Цыганская вон лучше...  Цыганская поляна...  понятно,  что из-за цыган...  таборы разбивали...  телеги...  лошади...  костры...  песни на лугу...  пляски-оторви-сапоги...  ситцевые метели...  всё прошло...  сейчас и в помине...  домá...  добротные дома...  усадьбы...  ни одного цыгана...  каждый год топит...  подтопляет...  земляная вода какая-то...  грунтовая,  видимо...  уже после ледохода...  только дома на воде и ровные рамки огородов...  с месяц так...  каждый год...  и  –   живут...  никуда...  все дело в рамках этих водяных,  в огородах...  нет лучше на базаре помидоров,  огурцов...  и из колхозов убежали...  и в город калачом...  эх,  «Ракета»  опять летит...  легкая...  стремительная...  сверкающая стеклом...  прямо Сорбонна...  летящая по реке Сорбонна...  на Бирск пошла...  к моим...  двенадцатичасовая...  еще три дня ждать...  и видится почему-то на гаснущих волнах лодчонка...  давно сгинувшая лодчонка...  черепашкой шкрябающаяся к берегу...  в ледовом крошеве весенней реки...  и в лодке двое...  он и давно умерший отец...  Иван Филиппович Новоселов...

...Ночами по апрельской раздетой реке рыскали лодки архирейских.  Звякнет цепь, проскрипит вдруг натужно уключина, взворкнёт коротко матерок – и опять только всхлипывающий несущийся черный холод. Видимости  – глаз выколи... А  утром, как по щучьему велению, берег Архирейки – в топляках. Укидан. Весь! И на Цыганской такая же картина!

Иван Филиппович Новоселов метался на лодке с сыном между берегами.

–Ты закон знаешь?! Ты закон знаешь?! – бегал перед каким-нибудь амбалом из архирейских. Маленький, до пояса в мокром плаще. Красноглазый от бессонницы, весь воспаленный. – Знаешь, я тебя спрашиваю, черт, а?

– Знаю... – уводил в сторону глаза архирейский. – Тюлень... Сам выполз... – Кивал на берег: – Вон их... Как на лежбище... – И добавлял, поглядывая на Новоселова,  как бы причастный к его заботе: – Лезут, гады...

Новоселов с досадой плевал, лез прямо в ледяную воду, опять мочил полы плаща. Неуклюже, по-стариковски переваливался в лодку. Резиновые сапоги стукали о борт как колотушки. Долго налаживался с кормовиком.  Приказывал, наконец, сыну: «Давай,  Костя, греби». И Костя, слушатель рабфака тогда, греб. Но чуть пониже по реке... отец опять выбегал на берег.  Опять ругался. С другим уже амбалом:

– Ты закон знаешь?! Черт ты этакий, знаешь?!

Не в законе было дело. Дело было как бы в поправке к нему. Если «тюлень»  с а м  выполз на берег, да у твоего дома – он, стало быть, твой. Так ведь? Филиппыч?

– А нижегородским что? А? А дальше – по деревням? А благовещенским? Куда тебе столько? Глот ты чертов! Продавать?

– Ну, одного... двух и спихнуть можно... Пусть плывут... Нижегородским... Иль еще кому... Если доплывут, конечно...

– Тьфу!

Все лето «тюлени» вылеживались на берегу, матерели. Под ветрами, дождями, солнцем. Осенью их начинали пилить. Потом вывозили на лошадях с татарами, продавать. Лучше топлива зимой – не было. Лес строевой по берегам не валялся никогда. Белого дня не видел. Дома рубились-ставились по Цыганской и в Архирейке словно бы сами собой. Вроде бы тоже по ночам.  Отношения к реке не имели. Мы к этому касательства никакого. Мы – сторона. Ловите там чего, вылавливайте. На то вы и речная инспекция!..

Отец и сын курили, скукожившись на гольце. Сплывала огромная холодная тишина реки...

...бедняга отец...  хотел, чтобы справедливо...  чтобы всем досталось...  опять полетела Сорбонна...  красавица...  эта до Благовещенска...  двенадцать тридцать...  до Бирска не идет...  однако припекает...  солнце, что тебе  перцовый пластырь...  хоть и ветерок с реки прибегает...  кустарники теребит...  Случевская...  Случевская гора...   от «случая», наверное...  всё тут было… и любовь… и раздеть-прирезать… однако печет…    голова как грелка...  однако  напечет...  Лосиха ведь говорила...  прикрывать надо...  лопух,  что ли,  вот этот...  увидели б мои...  Антонина с Сашкой...  лопух сидит...  укрытый лопухом...  газету где-то оставил...  брал или не брал со стола...  память...  опять это письмо в редакцию...  безграмотное...  я хоть и милиционер,  но тоже как бы человек...  кто ж спорит...  не могу молчать...  молодец...  присылай...  весели редакцию...  зубоскалов у нас хватает...  зачем все это лезет в голову...  мысли разбрасываются...  глаза только видят точно...  река блёсткает как кольчуга...  утки две...  держат наискосок от берега...  сыграли  под себя...  мгновение  –  и нет на поверхности...   вынырнули...  плывут...  опять сыграли...  мы ведь чукчи...  акыны...  что видим,  то и поём...  Лосиха опять вспомнилась...  врач...  кардиолог...  странная фамилия Лось...  странная для еврейки...  Лосиха...  побаиваются в отделении...  Лосиха сказала...  Лосиха узнает...  белый персонал весь на цыпочках...  за семьдесят,  поди,  старухе...  а всё работает...  одна,  наверное...  никого не осталось...  только в душе...  горбунья...  которая знает все подлости жизни...  хлебнула…  наверняка… с лихвой...  не удивишь такую ничем...  приклонится к тебе...  с кривульным своим фонендоскопом....  вопьётся точно им в тебя...  как паук...  только глаза пошевеливаются...  слушают...  зачем же лечить безвольного жалкого курильщика...  вас же опять видели...  у меня же кегебе...  забавная старуха...  сколько же мне осталось...  год...  два...  месяц...  так и не сказала...  что с Сашкой будет...  с Тоней...  воздержаться пока от сигареты...  полчаса еще осталось...  помнит ли женщина всех,  кого любила...  или прав Бунин...  сломал в общем-то жизнь бабе...  ничего не дал...  постоянный идиотски радующийся гость...  стесняющийся деликатный подлец...  вы не беспокойтесь...  я ненадолго...  не буду вас стеснять...  под-лец...  ладно...  хватит...  сигарета-сволочь...  «Памир»...  дешевле нету...  эконом-подлец...  на сигареты с фильтром жалко...  так и будет до смерти пёрхать...  на поездки экономит...  этаким благодетелем всегда приезжает...  встречайте его...  стесняется...  улыбочку прячет...  извините...  ненадолго...  с сумочками,  со сверточками...  ножками о половичок шоркает...  га-ад...   однако сигарета...  стерва...   но что с письмом милиционера делать...  мимо Гырваса не пройдет...  сигнал...  хотя совсем другое там...  кстати,  почему  –  Гырвáс...  фамилия-то Балашов...  что Григорий Васильевич,  что ли...  Гырвáс...  а также Гарвáс...  острословы...  Сашку привел в редакцию  –  Село...  сразу...  как и пацаны в Бирске...  я же не Село...  хоть и Новоселов...  у тебя чуб не так растет...  у тебя вверх...  а у него вперед...  значит,  маленький Село...  и смеются...  тяжело парнишке будет...  замкнутый,  неразговорчивый...  может быть,  со мной только так...  гость ведь...  вечный гость...  чувствует...  эх,  думать даже...  в глубоком горизонте опять погромыхивает...  вздрагивает...  опять что-то рвут...  словно в большой церкви идет большая проповедь войны...  парнишка сразу тот...  в Белоруссии...  чем-то Сашка теперь напоминает его...  затаенным ожиданием,  что ли...  стоял на перроне...  в немецком кителе  цвета ворованного цемента...  с подвернутыми грязными рукавами...  оловянные пуговицы...  как глаза слепых по вокзалам...  вдруг побежал за вагоном,  расплескивая из котелка...  дяденька,  меня Гришкой,  Гришкой зовут...  из Лебядихи я,  из Лебядихи...  почему плакал и бежал...  много всего было...  а это не забыть...  ладно,  хватит...  тяжелое...  не надо...  сейчас...  зарегистрировала ли Курова письмо...  такая вряд ли забудет...  рóбот...  автомат...  густые красивейшие волосы блондинки...  но с кожей лица уже...  самостоятельной...  какая бывает у дамского наморщенного сапога,  надетого на ногу модницей...  лет уж пятьдесят даме...  однако до сих пор с талией хорошо перевязанной метлы...  ходит...  сохранила...  рожала ли когда...  сын...  нет,  племянник...  такие не рожают...  всю жизнь возле начальства...  секретарствовала...  нашими-то ловеласами брезгует...  впрочем,  Тигривый там чего-то...  с улыбочками докладывали...  в Совмине была...  под каким-то министром...  не угодила чем-то...  а может, просто надоела...  молодой заменил...  фаворитка в опале...  на письма к нам засунули...  как и меня в свое время...  хотя сапоги никому не лизал...  за «дело»,  как они считают...  ты аморальный человек,  Новоселов,  и в партии тебе не место...  а, да ладно...  пусть...  быльем поросло...  а эта многим уже крови попортила...  письма жалобщикам нужно писать от руки,  уважаемый Константин Иванович...  но на бланке редакции и с печатями...  большой психолог...  всю жизнь отфутболивала...  как такой не знать...  вам опять Виктория Леонидовна звонила...  говорит,  что вы скрываетесь от нее...  говорят,  вы теперь комнату где-то снимаете...  так ли...  Курова...  Курвовой бы ей называться...  ладно...  громадный плот вон из-под моста вылезает...  два катера в хвост впираются...  чтобы не занесло на берег...  головной с длинным тросом...  бурлит точно на месте...  метров на триста плот...  отец бы ахнул,  какие стали таскать...  рубленый домик на плоту...  проплывает...  постирушки под солнцем полощутся...  ребятишки в рубашонках...  бегают,  подпрыгивают...  черпаком ворочает в казане мать...  в свисшем кошеле платья расставленные убойные ноги молодухи...  сам хозяин-плотогон в резиновых сапогах  –  валяется...  на спине...  русая голова в воде меж бревен  –   как замоченное белье...  жизнь...  семейная...  вспоминается Куликов...  доцент...  нефтяного,  кажется...  до войны у Цыбановых комнату снимал...  рядом с нашим домом жил...  жена  –  хромоножка...  как старенькая обезьянка взбалтывала и прихлопывала ножкой во время ходьбы...  когда он вел ее под руку,  то тоже приволакивал ногу...  синхронно...  почти как она...  лысый...  виски,  что у старого голубя...  горящими спиртовками...  так и шли под руку  какой-то неразлучно-обоюдной обузой...  такие не живут друг без друга...  ни дня...  старая Цыбаниха говорила...  выкатывала вареные глаза...  моет ее…  не поверите...  в тазу...  как ребенка...  а потом она его...  такого байбака...  бабы покачивались у ворот...  смотрели как на небожителей...  на всю жизнь запомнилась пара...  отец...  выпивши...  на скамейке...  вот как надо любить...  а ты тряпка...  вытирают ноги  –  молчишь...   прав был старик...  прав...   семейные отношения...  тайна двоих...  известная всем...  тот же Коля...  Коля-писатель...  друг Коля...  постоянно напряженный весь...  напряженный в себе...  и одновременно  –  вовне...  как слепой...  идущий по тротуару...  стукающийся палочкой...  бедняга...  контуженый...  без руки...  нет,  моей далеко до Аллы Романовны...  далеко...  а впрочем...  такой же тряпкой всю жизнь был...

...В тот день Константин Иванович ехал в Бирск последним автобусом.  Как всегда, истерически приподнятое настроение перед поездкой (бегал по магазинам, накупал продуктов, торопился, дома складывал, паковал) сменилось в пилящем автобусе тяжестью, тоской. Обложенный сумками, сетками,  Константин Иванович болтался  в полупустом автобусе на переднем боковом сидении...  В облаках у горизонта светило закатное солнце. Светило коротко,  медно. Как светит коротко, медно трехлинейная лампа, зажженная раньше времени, оставленная в пустой избе на столе... Три селянки с пузырѝстыми остановленными глазами удерживали свои корзины, как неотпускающие дневные свои заботы. Будто гусеница, тыкался в клюшку задремывающий старик...

И опять было топтание у порога, тихие приветствия, извинения. Пошаркивал, вытирал ножки о половичок. Гость, знаете ли. Гость смущающийся. Ладно. Чего уж.

Потом семья, что называется, мирно ужинала. Гость освоился уже.  Шутил. Да. Конечно. А как же.

Тут дверь – словно без веса, словно картонная – резко распахнулась...  В комнату вошел Коля... Вернее, не вошел – он словно вплыл в своих слезах;  его трясло, пытаясь говорить, он клацал зубами, очки буквально плавали по лицу...

Все трое вскочили из-за стола.

– Что случилось?! – воскликнул Константин Иванович. – Умер кто?  Николай!

Коля мотнул головой.

– Кто?! Алла?!

– Нет, нет!.. Я... я умер... – Коля больно наморщился и потащил из кармана уже весь мокрый платок.

Константин Иванович отпрянул от  него, тоже полез за платком – аж потом прошибло. А дальше все трое только пугались, вздрагивали от Колиных слов:

– Я... я... я не могу больше!.. Костя! Тоня! Я не вынесу!.. Она... сегодня... она мне... мне на стол... мне... прямо на стол... на рукопись поставила...  на рукопись... ведро, ведро поставила... мне... ведро...

– Какое ведро? Куда?

– На... на рукопись, понимаете... ведро... прямо...

– Какое ведро, черт тебя дери?!

– Помой...ное... на рукопись... прямо... помойное ведро... Я не могу больше! Я... я...

– Что-о?! Ну,  знаешь! – Константин Иванович сразу заходил, закипел самоваром. – Эт-то! Однако, да-а! Так издеваться! Да где она, стервозка! Я ее... А ну пошли!

Антонина метнулась, загородила дорогу, торопливо, испуганно говоря,  что не надо, не надо ходить, что разобраться сперва надо, разобраться, Константин!..

– Это еще в чем? – с подозрением прищурился Константин.

Дальше всё смешалось. Кричал Константин Иванович, теперь уже как от ударов дергалась от его криков Антонина, пыталась останавливать, чтобы по-хорошему, чтобы разобраться сперва, чтобы по-людски! Безучастный,  давился слезами на табуретке Коля. Безрукое плечо его вздернулось как у сжаренной утки.

– ...Да мужик ты, Колька, или нет, а? В конце-то концов! Или тряпка,  которую топчут всякие гадины? Долго ты будешь терпеть? Долго, я тебя спрашиваю?! – Константин Иванович подскочил к стенке, застучал в нее кулаком: – Слышишь, сучонка? Я тебя говнами твоими накормлю, так и знай!  Я тебя, мать-перемать, в порошок сотру! Я тебя...

Антонина стала хватать за руки, уговаривать, умолять, что не надо, не надо, нехорошо это! нехорошо! Господи!

– А-а-а! Нехорошо-о-о?! – перекинулся на нее Константин Иванович.

– Да что вы! Что вы! – пятилась Антонина. Деликатный постоянный гость был неузнаваем. Таким неузнаваемым бывает внезапно одуревший,  пьяный.

– ...А-а-а! Неудобно-о-о?! Так ты заодно с ней?! Значит, если б я тоже вернулся с войны таким, да к тебе пришел, то ты... то ты – тожа-а-а?! Да я тебя!..

– Костя! Костя! Опомнись!..

Сашка кинулся, схватился за мать. Тут всунулась толстая Кудряшова.  Соседка:

– Что у вас происходит? Вы не даете смотреть телевизор! Я...

Константин Иванович тут же подбежал:

–  А ты иди, презервативы свои надувай! (До самой пенсии Кудряшова работала начальником ОТК линии «резинового изделия номер два» на заводе Резинотехнических изделий в Уфе.)  Презервативы! Чтоб дырок не было!   Поняла?! – Мотал длинным указательным пальцем перед большим испуганным лицом:  – Знаю, кто написал на меня в редакцию! Знаю! Стукачка! Вражина! – Кудряшова попятилась, исчезла.

– Костя! Костя! Опомнись! – уже плакала Антонина.

Как от сильного удара схватился за голову Константин Иванович. Сел на порог у распахнутой двери. Раскачивался, не выпуская безумной головы из рук: что он делает?! что он несет?! что он мелет?!

Ночью метались по темноте немые молнии. Словно слепцы по разным дорогам яростно пытались прозреть. Словно это была последняя их возможность, последний шанс... Сашка спал в простенке своем. Резкий сжатый свет из окон точно подбрасывал его и тряс вместе с диваном. Однако мальчишка был покоен, не просыпался. Во время сверканий родители не без опаски глядели на него с кровати. Потом – как продолжение шальных этих вспышек,  как черная их слепота, падающая в комнату – вновь возникал и мучился в углу голос:

...Костя, почему ты скрываешь от нас с Сашкой всё? Ты год уже, оказывается, живешь на квартире, снимаешь комнату, ушел от жены, у тебя зимой был приступ, ты почти месяц лежал в больнице – а мы с Сашкой не знали ничего.  Посторонние люди сообщают. Кулёмкин ваш был в Бирске, фотограф, рассказал. Почему ты скрываешь от нас всё? Что же ты с нами делаешь-то, Костя! Господи, когда ж это кончится всё! Ты два года на пенсии, почему не едешь, почему? Господи! Что ты там оставил в своей редакции? В Уфе своей? что?! Я знаю: ты ждешь, когда я состарюсь. Чтоб ровней тебе была, ровней, да, только так! Неужели за одиннадцать лет ты ничего не понял! А с сыном, с сыном что ты будешь делать, Господи...

Вспышки рвались по окнам,  и опять падала в комнату чернота.

...ну что ты, Тоня. Не надо. Успокойся. Вот Сашку и надо поднять. А что я тут? С удочкой на берегу сидеть? Тебе мешаться, в ногах путаться? Еще годик-два... Ну-ну! Не надо. Прошу тебя. Ты ведь свободна, Тоня. Я всегда это тебе говорил. Подлец я, конечно. Не смог вовремя порвать. Прилепился.  Сейчас у тебя совсем другая бы жизнь была. А так – конечно. Чего уж? Потерпи еще. Образуется как-нибудь. Да и вредно в таком возрасте жениться,  хе-хе. Вон Брынцалов был. Живой пример. Вернее, мертвый теперь. Ведь и у меня так же может случиться. Пельмешки там, ватрушки разные пойдут, хе-хе. Шучу, шучу! А если серьезно... подожди еще немного. Надо решиться.  Одиннадцать лет, конечно, прошло. Для меня пролетело. Я был счастлив в эти годы, Тоня, счастлив. Прости...

Ранним утром в высокой, подпираемой солнцем, теплеющей синеве скукожилась заснувшая луна. У раскрытого окна, у подножья этого необъятного мира, приобнявшись, стояли мужчина и женщина... Их сын спал рядом –  руку можно протянуть. Ветерок мял белую занавеску. Потом слетал и прятался в распущенном чубе мальчишки...

...мать...  мама...  шьет что-то возле большого нашего стола...  нагорбилась...  седая вся...  как пробелённый свет...  расчесанный,  натянутый от окошка...  робкие руки ее...  боящиеся тронуть голову тоже совсем седого сына...  жаловался зачем-то ей...  жить надо,  Костя,  жить...  дети ведь...  не бросай детей...  эх-х...  прав был отец...  тряпка я...  не мужчина...  Неуверенные Муди...  право слово...  да-а...  а свадьбы какие были...  троих сыновей женил отец...  двух дочерей выдал...  всех,  кроме меня...  побрезговала...  невеста,  так сказать...  вытаскивали отцовский здоровенный стол во двор...  на волю...  на простор с горы...  во все небо...  вдали Белая...  леса...  еще столов добавляли...  гостей море...  на заборе ротозеи висели...  человек по двадцать...  забор падал...  хохот...  смех...  шутки...  песни потом...  пляски...  отец гармонь не выпускал...  пальцы как работающие сороконожки...  да-а...  после гостей сразу тащил стол в дом...  пьяный не пьяный  –  корячится...  мать ругается...  отец,  до этого ли сейчас...  а вдруг дождь,  отвечал тот...  разворачивал,  мотался со столом...  помогай лучше,  дуреха...  чудак...  моя свадьба в другом месте была...  не желаете ли вот это блюдо попробовать...  а вот эти анчоусы...  или крабов вам...  отец в каком-то сером новом костюме...  неподвижен как фанера...  мать не знает куда смотреть...  рюмка в прижатой руке отца стукается с рюмками соседей безотчетно...  как кутас лошади...  лишь бы отстали...  чувствуют всегда родители...  кожей...  не в свои сани их дитятя сел...  не в свои...  чувствуют сразу...

Летами река Дёма тонула в ивах и черемухе. Ветви лезли к середине от самой воды, от берега. Течение подползало под них и отворачивало. Чтобы уйти и мыть противоположный берег. Более приподнятый и – нет-нет – да с полянами и с проплешинками от костров... Посередине сплывает на резиновой лодке рыбак. Рыбачит нáхлыстом. Кидаемая удилищем снасть пролетает под самый берег, под кусты. Конусная безгрузильная леса с кузнечиком или бабочкой на крючке летит, будто длинный вьюн с цветком на конце... Коротко, резко подсек. По-дельфиньи рыбина выпрыгивает, стремится сойти, спрыгнуть с крючка, но рыбак расторопен – быстро подвел, подсунул подсачик. Усмиряет рыбину в лодке...  Курит.  Дым идет с лодкой вровень. Сверху нудит обеденное солнце. Шляпчонка на старике –  будто опрокинутый на голову тюльпан. Притемненные глаза спокойно смотрят на обрывистый невысокий берег. На мужчину и женщину. Мужчина на коленях хлопочет возле костра. Женщина в купальнике развалилась. Ноги – кóзлами...

– Да это же отец! Виктория! – Мужчина вскочил. Трусы на ногах, как знамена на кривых палках. – Отец! Это мы!.. – Старик спокойно смотрит на него. – И, главное, мимо проплывает!.. – удивляется мужчина. – Давай сюда!  Папа!..

– В другой раз... – проплывает спокойно старик. – На-ка вот. Держи! – На берег летит крупный красноперый голавль, выбивая в воздухе сырую многоцветную дрожь.

Пока мужчина ловит на приплёске скачущую рыбину, женщина в купальнике, уперев руки в бока, смотрит на уплывающую спину. Которая через какое-то время начинает ворочаться. Руки старика берут удилище, чего-то там морокуют с крючком. Затем старик стегает лесой под противоположный берег...

– Дикарина все же, этот твой отец! Прямо надо сказать!..

Женщина все смотрит. На бегущей воде дрожит ломаная тень-карга...

...стол...  стол в нашем доме...  простой был стол...  струганный,  деланный самим отцом...  сколько помню себя,  всегда стоял...  тянулся через всю комнату...  от простенка меж окон  –  и почти до входной двери...  отцовский стол...  так и называли...  опять погромыхивает...  опять рвут...  горизонт аж вздрагивает...  новый аэропорт закладывают...  писали...  вот опять...  Чапай шмалял так же...  по Старой Уфе...  только вон оттуда...  с заворота реки...  здесь-то не полезешь,  круто...  снаряды крыли...  дом не дом...  только взлетали...  на середине реки паром...  на пароме паника...  лошади дыбьем...  бабы в воду прыгать...  сарафаны на воде пузырями...  сколько перетонуло...  а те долбят...  у Черемисиных прямо в дом...  хорошо,  те в погребе сидели...  а доблестные поплыли уже...  сами...  плоты...  лодки...  жизнь – копейка...  буксиришка откуда-то взялся...  висят на нём гроздьями...  Колчак тоже накрыл...  разлетались  доблестные,  как тряпичные...  пароходишка сразу на бок...  как инвалид колченогий заплутал...  остальные доплывают уже...  и пошли эти солдатишки разбегаться по косогору тараканами...  уря-я-я...  а мы смотрим...  во все глазенки...  и про сопли забыли...  с крыши...  наблюдательный пункт...  Черемисины взлетели...  теперь мы ждем...  когда прилетит...  ох,  мать тогда и отстегала...  а двор наш был широкий...  открытый всему миру...  далеко с горы было видно...  всю Белую...  как отсюда вот...  леса...  перелески...  озера,  как зеркала для Бога...  взблескивают только...  паровозик с составом бежит...  будто длинную кудельку лебедей протаскивает через железнодорожный мост...  красота...  в самом дворе пёс Хорóшка возле своей будки на балалайке играет...  ходят внимательно куры...  у Порыгиных кот опять на голубей вышел...  на басмачей,  значит...  присел на крыше...  вытянулся...  чекист...  крадущийся маузер...  вóрон сидит на нашей березе в огороде...  просто как чучело...  да-а...  воды,  воды не жалей,  Костя...  огурцы любят...  горькими не будут...  мать стирает,  дергается над корытом...  большая хрустальная, водяная метла гуляет по грядкам...  будто сама по себе...  будто и нет никакого мальчишки при ней...  да-а...  всё было...  внезапно почесался и снова уснул куст на бугре...  разморило...  печет...  лопух,  однако,  уже как слизень...  Кислицын сразу вспомнился…  тоже сосед отца...  а я тебя во-от таким помню...  лет двадцать на скамеечке просидел...  с палочкой...  сверстники поумирали все давно...  а он все сидел...  как сморщенный пустой мундштук от папиросы...  что-то с ногами у него в молодости было...  ох,  отец не любил...  это Кислица-то,  что ли...  в чайной,  пьяный,  на голяшке играл...  через пень-колоду...  для таких же пьяных...  жена вечером домой приводила...  вместе с голяшкой...  на ногах не стоял...  с работы как бы...  паразит…  плюнуть и растереть...  вот Кислица твой...  тьфу...  ох,  не любил...  земля всех помирила...  да-а...  а как он смеялся...  отец...  особенно над анекдотами...  пропаще,  пыточно...  мгновенно сдернув с лица свои глаза...  велогонка вон в гору козлúт...  по Старой Уфе...  кидает под собой велосипеды...  на самом пике горы начинает выталкиваться из машин...  пьянеет...  изнемогает...  переваливающие через бугор  куда-то вниз начинают падать...  как на освобождающих от всего парашютах...   сзади три открытые машины с причиндалами… точно подметающими всё...   прямо Тур де Франс...  Кулёмкину опять работа...  завтра репортаж с фотографиями тиснет...  однажды кто-то «тиснул»...  обязуемся надоить от каждой коровы по 1200 гектопаскалей...  опечатка...  нарочно,  конечно,  подсунули...  что было-о...  Мизгирёв чуть с работы не полетел...  корректор...  а ведь не виноват,  заморочили...  говорили Брынцалова работа...  Кости...  хохмач был...  да-а,  Костя Брынцалов...  тезка...  умница...  в больнице когда уже...  не узнать было...  туша центнера в два на кровати лежит...  жаловался,  что зря женился...  три года назад...  здоровье бы так быстро из рук не выпустил...  не-ет,  одиночество б заставило держать...  а та-ам...  как деньги  –  пошло-о...  не успел опомниться,  развалиной стал...  пельмешки,  галушки,  барашки пошли...  ватрушки... вообще старость,  Костя,  –  как сор из избы...  на улицу...   так и сказал в конце…  эгоцентрик...  прожженный...  возвышался на кровати...  каким-то небывалым брыластым анахоретом...  серым...  недовольным всеми...  больше всего самим собой...  Гудков сразу лезет в голову...  из сельхозотдела...  вечный соперник Брынцалова...  потом и гонитель...  немало и мне крови попортил...  ходил как-то...  очень уж энергетически для старика...  дёргально...  будто подпитывая ноги переменным током...  быстро втыкая...  и как бы сразу обжигаясь ими о землю...  странно ходил...  Иван Иванович,  как здоровье...  нормально,  любовницу еще имею...  только забываю, зачем пришел...  так и уйду, не вспомнив...  оба ушли...  и любовниц оставили...  в один год...  синяя дымка над Старой Уфой стоит...  а вёснами медовый запах черемухи...  по всей горе гуляет...  по субботам баньки дымят...  запахи перемешиваются и разбегаются...  как лоботрясы...  не поймешь,  как говорится,  где кто...  наша банька на огороде была...  подальше от черемух...  вот потянулись чередой...  мужики,  мальчишки...  потом женщины с девчонками...  после бани все пьют чай за отцовским столом...  женщины с белыми султанами на головах...  с лицами как огнь...  ребятишки уже засыпают...  все как вареные...  на промытых лицах мужиков глаза блуждают...  чай  –  явно не то...  ждут мужики...   мать не выдерживает...  достает...  одну...  что тут начинается...  откуда-то смех сразу,  шутки...  счастье,  оказывается,  вот какое на вид...  вот оно,  на столе...  стеклянное...  любит все же русский человек выпить...  любит...  чего уж там...  вот и мне,  пожалуй,  пора...  полечиться...  профилактически...  сколько времени-то набежало...  ну,  пора-а...

В кафе было уже немало людей. Сидели за столиками и взрослые, и дети. С мороженым, с бутылками газировки. Человек пять стояло к стойке. Константин Иванович пристроился к ним.

Совершенно не ворочая шеей, тубистая буфетчица умудрялась всё отовсюду доставать. С боков, позади себя. Бутылка коньяка, тарелочки, казалось, сами подплывали к ней, к коротким ее рукам. Уже после того, как она отходила, вдруг начинал верещать кассовый аппарат. У нее за спиной. Точно сам по себе. Ни одного лишнего движения у женщины. Профессиона-ал.  Константин Иванович размахнулся... на сто грамм коньяку! Лечиться, так лечиться! С подносом направился опять на край веранды, как бы к своему столику. Хотя там и сидел уже один гражданин. Армянин вроде бы. Можно к вам? Армянин кивнул и даже отодвинул стул. Вот и хорошо! Все расставил на столике Константин Иванович и пошел обратно к буфету, чтобы вернуть поднос.

Армянин сидел возле своего стакана очень грустный. Нос его свисал как кета. Соленая, красная. Кивнул, когда Константин Иванович приподнял свой стакан. Мол, давай. Пей. Не обращай внимания. Грущу. Константин Иванович выцедил половину. Стал закусывать бутербродом с сыром.

– Жена моя... – мотнул головой армянин.

– Где?! – испугался Константин Иванович.

– Буфетчица... –  не спускал печальных глаз с визави армянин. – Бывшая... Галей звали...

Конечно. Понятно. Бывает. Ваше здоровье. Константин Иванович поднял стакан. Дескать, прозит! Выпил. Опять жевал бутерброд.

Армянин задумался, накорнувшись вперед. Жидкие волосы на голове были сродни журавлиным останкам. Покрутил в руках пустой стакан, полез из-за стола. Красную новую десятку держал у буфета робко. Как поднос. «В очередь!» – рявкнули ему от кассового аппарата. Послушно встал за двумя посетителями. Без мензурки буфетчица шарахнула ему полстакана. Начала бить на стойку сдачу. Рублями, рублями! Потом мелочью. Пятак сверху припечатала. Всё! Следующий! Армянин стоял со стаканом, не зная, то ли выплеснуть из него на жену, то ли поставить на стойку и горько заплакать. Да, драма. Не позавидуешь. Константин Иванович пробирался к выходу.

Опять сидел на прежнем месте, на поляне, соорудив из чьей-то газеты на голову бумажный колпак. Вообще-то бумажный шлем. Если точнее, правильнее...

...теперь хоть до вечера можно...  умеет ли Сашка такие...  мы,  пацанами,  запросто...  заворачивали-загибали...  быстро...  надо научить его...  к шлему щит,  понятно...  меч из дранки...  и понеслась...  да,  погорел армянин...  измена,  конечно...  трепанулся...  тоже,  наверное,  повар какой-нибудь...  или директор базы...  а если не любишь...  давно не любишь...  это как  –  измена...  не давать развод пять лет...  по парткомам бегать...  хотя давно уже безбилетный...  ее же стараниями...  ласково,  иезуитски разговаривать с тобой...  и тут же за волосы,  за волосы драть...  как льва какого-то дрессированного...  кнутом и пряником...  это  –  как?..  удивлялся еще Кольке...  с Аллой Романовной его...  колотит...  помойное ведро поставила...  как апофеоз уже всему...  скандалил...  в стенку бил...  а сам на другое утро извиняться заявился...  прошу простить,  Алла Романовна...  погорячился...  корректен...  белогвардейский офицер...  каблучками еще щелкануть надо было...  пардон,  мадам...  а та стесняется,  а та стесняется...  как стерва...  ручки заминает...  хихикает несмазанно с утра...  как якорная цепь...  из зубчатой лебёдки...  кому какое дело,  хирт-хирт-хирт...  это никого не касается,  хирт-хирт-хирт...  я буду жаловаться,  хирт-хирт-хирт...  э-э,  осел...  тряпка...  ладно хоть Коле все же помог...  смылся тот...  набрался-таки мужества...  через два дня умотал из городка...  провожали с Булкиным...  из местной газеты тоже парень...  на пристани...  в буфете...  пьяные,  конечно...  стукались кружками,  плакали и обнимались...  рассказывали,  так сказать,  очевидцы...  потом засовывали Колю в «Ракету»...  а он с плачем рвался назад и обнимал друзей своих...  то есть нас,  получается,  с Булкиным...  кое-как с чемоданом затолкали в судно...  и Коля умчался вверх по реке за убегающим солнцем...  так сказать,  к новой,  светлой жизни...  ох,  и пометалась стерва по городку...  ох,  и поискала...  ищи теперь «урода очкастого»,  стерва...  ищи ветра в поле...  мы с Тоней  –  молчок...  могила...  Булкин тоже не скажет...  верный друг Коли...  Тоня только долго не могла успокоиться...  особенно после встреч со стервой…  чаще во дворе...  дома делала большие глаза:  Начальница Отдела Культуры...  вы только подумайте:  Куль-ту-ры...  да-а...  отец пришел опять в память...  часто работал с сыном...  с младшим...  последним...  с любимцем Костей...  что-нибудь налаживали там...  во дворе...  в сарае...  изредка подматюкивал...  как бы вводил в подростка сына яд малыми дозами...  ах ты,  бля...  так и с куревом при нем...  курил мелконькими затяжками...  курил как бы только слегка...  понарошку...  поглядывал на сына...  наивная голова...  а как он играл...  на праздники...  на пасху...  в коленях ловко приручал гармошку...  возле дома наяривал...  с отсутствующим,  даже страдательным выражением лица...  будто и не он это играет  –  а мученик...  бабы подпирались кулачками,  охали...  а он цыганским глазом к матери...  и опять мученик...  же-естокий был мужчина... да-а… всё меж ними было… и любовь, и слезы…  шестерых детей поднять...  всегда полон дом детьми был...  и своими,  и родственников...  а братья его... тоже все речники...  с усами заточенными...  как с кошками рыбацкими...  и жены их тут же...  плясуньи-хохотуньи-работницы...  и все в его дом,  за его стол...  да,  стол...  семейный его стол...  не понимали мы тогда...  чем он для него был...  пошучивали...  взрослые уже...  а дурни...  да-а...  иногда вечерами сидел за этим столом один...  руки широко поставив...  как будто за собранными им землями...  по двенадцать-четырнадцать человек усаживалось...  это в будни...  обедать...  ужинать...  и еще места оставались...  а уж гулянка когда...  во всю длину комнаты...  да-а...  засыпает послеполуденная одурь реки...  поблескивает...  плавится...  речной трамвай почýхал...  этот на лапоть смахивает...  этот недалеко...  дачники внутри...  с корзинами до потолка...  эх,  бывало,  татары на лодках выплывали...  семействами...  по воскресеньям...  обязательно тальян-гармонь с ними...  переливается...  с колокольцами...  далеко по воде слышно...  ничего не стало...  Левинзон опять приходил...  как на работу уже ходит...  как прописался...  когда мое письмо будет напечатано,  т. Новоселов...  а почему оно должно быть напечатано,  т. Левинзон...  да как так...  да вы же бюрократ,  т. Новоселов...  махровый бюрократ...  я буду с вами бороться...  порода такая...  еврей...  лицом как олимпийский факел...  с которым бегут многие километры...  по странам и континентам...  негасим...  ни при каких обстоятельствах...  эх,  борец...  почему не живешь-то как все...  ведь отовсюду выгнали...  жена втихаря прибегает...  не берите у него писем...  не берите,  умоляю,  он нас погубит...  это  –  как?..  одни глаза да волосы остались...  факел...  горит...  полечиться бы тебе,  бедолага...  отдохнуть...  а попробуй скажи...  так и будет ходить...  пока не засунут...  эх-х...  закурить,  что ли...  сколько там времени прошло...  рано еще...  потерпим...  еще жалуется Каданникову...  ответсекретарю...  нашел кому...  ягненок волку...  да Каданников же стучит...   вся же редакция знает об этом...  осведом...  с многолетним стажем...  так попробуй скажи...  мне нечего скрывать...  у меня всё правда...  требую напечатать...  дурень...  а тот всю жизнь в Главные метит...  бездарь...  неуч...  как...  как узластый деревенский корень...  неимоверным упорством вспоровший городской асфальт...  неимовернейшим...  и побега нового не дает (и не даст)...  и люди спотыкаются  –  шишка,  бугор...  вот уж кого терпеть не могу...  один такой гад на всю редакцию...  ему ведь стукнули обо мне...   из Бирска-то...  а уж он развернулся...  раздул кадило...  сволочь...  закурить все-таки...  никак нельзя после таких не закурить...  вон Тигривый...   тот не закурит...  не станет переживать...  веселый человек...  зачем-то десятку ему дал...  своими руками...  когда теперь отдаст...  Игорь Тигривый...  прическа  –  как петух,  сидящий у него на голове...  чудо в джинсах...  грязных уже в той степени...  когда их можно ставить возле кровати на ночь...  стоймя...  и любоваться на них вместе с любовницей...  что,  наверное,  и делает сердцеед...  залетает однажды...  к нам на Письма... Константин-Иванович-там-ко-мне-пришли-приехали-прилетели...  мать-дочь-кто-то-еще...  так-меня-нет-не-было-и-никогда-не-будет...  распахивает окно  –  и сигает...  со второго этажа...  прямо на головы прохожим...  анекдот редакции...  Гырвас кряхтит,  но терпит...  нет лучше спецкора...  да и беспартийный...  не потянут...  ты там где-нибудь...  Тигривый...  в кустах своих,  что ли...  на танцах...  почему они к тебе в редакцию-то идут...  не знаю,  Григорий Васильевич...  честное слово,  не знаю...  несознательные...  и смеется,  подлец...  легкий человек...  вот уж для кого всё всегда ясно...  а тут...  городишь,  городишь черт знает что сам себе...  нагородил уже до неба...  никак вылезти не можешь...  родиться надо таким...  чтобы на все плевать...  не получается...  куда уж...  с милиционером вот что делать...  Рукину,  что ли,  послать...  чтобы нашла этого милиционера...  вот  –  тоже...  что она Рукина,  что Валя,  Валентина,  давно забыли...  Добрый День...  вот теперь ее имя...  и ведь гордится...  ходит...  наверно,  в юности своей нюхнула интеллигентности...  посреди грязи-то деревни...  нюхнула культурного,  незабвенного...  учитель ли так говорил...  от приехавшего ли кого...  лектор,  к примеру,  был...  с тех пор  –  только «добрый день»...  утро ли,  вечер...  по нескольку раз с одними и теми же...  где эта...  ну как ее...  ну «добрый день» которая...  пошлите ее...  срочно...  так и  прилипло...  сама себя,  глупенькая,  означила...  не деревенская уже,  не городская...  не понимает этого...  ходит по коридорам...  чтобы сказать это свое «добрый день»...  Тигривый,  говорят...  и тот даже отпал...  добрый день,  товарищ Тигривый...  выйдет ли замуж когда...  городские-то просмеивают...  вся жизнь перевернута...  не понимает  хоть  пока, ладно...  «Реáхтер!  Реáхтер!»...  и побежали деревенские ребятишки...  в Яблочной было...  на высоком берегу Белой...  «Реахтер!»...  что за «реáхтер» такой...  оказывается,  реактивный самолет...  в небе...  ИЛ летит...  этакая дура...  «Реахтер»...  хохотал до слез...  вот тебе «добрый день»  и  «реахтер»...  да-а...  что же делать с милиционером...  пишет...  в письме...  этот обидчик мой,  лейтенант Григорьев,  по национальности русский...  его особые приметы:  нос древнегреческой формы,  широкие плечи и узкий таз,  то есть фигура у него среднеазиатская...   да-а...  в «Крокодил» хоть посылай...  одного не может понять,  дурачок,  что сор из избы вынес...  что не работать ему там больше...  не быть в милиции...  да...  а пособник лейтенанта Григорьева Стрелков,  находясь в больнице,  залез в чужую семью и разбил ее...  так и пишет...  а дальше...  после этого случая он приходил в мой дом еще четыре раза...  только один раз в трезвом виде,  а три раза с угрозой...  все время подпаивал Григорьев,  направлял...  я хоть и милиционер,  но тоже человек...  начальство смеется...  иди служи,  говорят...  а как служить...  да-а,  пропал милиционер...  пропал...  эх,  еще,  что ли, дернуть...  сходить...  нет,  хватит...  это уже не лечение будет...  хватит...  башка как хронометр стала...  утром просыпаюсь ни свет ни заря...  ровно через четыре часа...  и пятнадцать там каких-то,  семнадцать минут...  вот эти минуты поражают...  хоть часы проверяй...  у всех стариков,  наверное,  так...  чем старше,  тем меньше спят...  мозг трепыхается...  боится...  вздрючивается по утрам...  хотя Даниловну взять...  свистит до десяти...  если не разбудить...  утром,  наверное,  отчалю...  отец  –  утром...  на рассвете...  как он мылся в последний раз...  не забыть...  за три дня до смерти...  мыли с младшей сестрой...  с Настей...  раздели когда,  стоять не может,  трясется весь...  стариковский членок как тряпочка...  как белая тряпочка...  стесняется нас с сестрой...  ручонкой,  ручонкой прикрывается...  вы уж простите меня,  старика,  простите...  Господи,  как забыть...  муравей лезет на стебель...  лезет,  падает и лезет...  падает и лезет...  как на копье...  на казнь...  глаза застлало...  ничего не вижу...  где платок...  опять забыл...  да ладно...

«Почему жизнь-то так быстро уходит? Костя? Нюра – полгода не прошло. Теперь я вот». Константин Иванович подсовывал под себя табуретку, присаживался, бормотал в растерянности: «Ну что ты, отец... Что ты... Поживешь еще...»  В сумраке спальни махнула длинная белая рука. И снова упала с кровати. Как сломавшийся овёс. Такой была уже худобы!.. Константин Иванович сглотнул. Отвел глаза.

Оба молчали. Осторожно переступали ходики на стене.

Потом нужно было уходить на работу. «Иди, иди, Костя. Чего тут...»

Смотрел на большой провалившийся висок отца, куда проникала сейчас слеза. Так протекает последняя вода в провалившуюся речку... Осторожно прикоснулся к виску губами. Отец зажмурился... «Поправляйся, папа...»  Уводил глаза, долго пробирался к двери.

Сестра плакала на груди у брата. Голова ее была как кипяток...

Через два месяца после похорон, когда дом уже был продан примчавшейся из Владивостока старшей сестрой... будучи по редакционным делам на Авторемонтном заводе, который в ту пору находился неподалеку от Белой, почти на берегу, Константин Иванович обратно в город зачем-то пошел не низом, где было ближе и проще, а верхней дорогой, через Старую Уфу. Было уже часов десять вечера. Темно. Постоял, покурил возле одинокого фонаря, где убивалась и убивалась мошкá. Когда вышел на свою улицу и увидел дом, – сердце сразу заколотилось где-то вверху, как та мошка под фонарем, а ноги сразу разучились ходить. Дом просвечивал темноту понизу. Окна были пусты, без единой занавески, без цветка. Пусты были и комнаты. Везде словно гулял красный сквозняк. Какие-то два парня (новые хозяева? воры? кто они?) вытаскивали из красного зёва двери на крыльцо и дальше стол. Отцовский стол. Парни вытащили его, перевернули и бросили на землю. Ножками вверх. И почти сразу же один из них начал ломать. Орудовать длинной выдергой.  Стол затрещал. Константин Иванович не выдержал. В следующий момент началось какое-то безумие. Он забежал во двор, стал останавливать парней,  что-то говорить про стол, что-то объяснять им, что не надо, что заберет, что вывезет, сегодня же, сейчас, сколько вы хотите, сколько?! Не ломайте!!

Парни смотрели на перекинутый стол...

– Ну, пятерку, что ли... За такой хлам...

Ладно. Хорошо. Я сейчас! Сунул деньги. Заторопился, побежал к Есенбердину. Коновозчику. Тот поможет. Всегда поможет. Быстро вернулся с лошадью, телегой и стариком. Стол погрузили. Так же, вверх ножками.  Есенбердин окидал веревками. Выехали со двора.

– Куда теперь, Кинстúн?

– Ко мне. Домой, – не давая себе отступать, сказал Константин Иванович. Будь что будет.

Он шел сзади, держался за ножку стола, беспрерывно курил. Ничего,  всё нормально. Должна же она понять, черт дери! Ничего. Ладно. Как-нибудь. Колеса скрежетали, стукали ободами по камням. Второй этаж. Нормально. Затащим. Скатерть на него. Незаметно будет. Должна же она. Лестница. Освещенная. Широкая. Сталинский дом. Они со столом суетятся. Расторопные. Как тараканы. В раскрывшейся двери Лицо. Лицо С Вертикальными Глазами. А за лицом – ковры, люстры, хрустали... Нет... Константин Иванович стал спотыкаться. Отпустил ножку. Отставал все больше и больше.

На мосту через Быстрянку –  остановил Есенбердина.

– Чего, Кинстин?

– Нет, не надо везти дальше, дядя Касым... Давай обратно...

– Куда?

– Себе возьми, дядя Касым.

– Так ведь не войдет! Домишка маленький. Разве не знаешь?..

Есенбердин стоял, низенький, кривоногий, в каких-то толстых, будто ватных штанах, на мягкую похожий игрушку.

– Ну, разломай... На дрова... Еще там чего...

– Ни-ит. Такой стол нельзя-а... Лучше отдам. А? Кому-нибудь? Кинстин! – Глаза из-под кепчонки блестели. Как кнопки от тальян-гармошки.

Константин Иванович махнул рукой. Есенбердин пошел сразу заворачивать, понукать. У первого же дома остановился, застучал в окошко:

– Эй! Стол не нáдым?.. Вон, хороший... Даром, даром!..

Ни-ит? Ладно. Спасúбам!

Дальше телега полезла в темноту улицы, к сине мерцающим, бубнящим окнам.

– Эй, хазяйкам! Вон столик. Не нáдым? – Так предлагают игривую кошку. «Столик» свисал с телеги еще на длину одной телеги. – Ни-ит? Удивительно! Ладно. Спасúбам.

Голос и телега лезли все выше и выше. Затихали. Телевизионные окна мерцали, точно ульи по пасеке.

           – Эй, хазяйкам...

Облокотясь на перила, Константин Иванович смотрел на бьющееся под одинокой складской лампочкой вдали черненькое маслецо речки. Вода набегала под мост. Тянула за собой. Хотелось закрыть глаза – и как в омут головой...

...Константин Иванович все сидел на Случевской горе. Солнце опустилось на реку, и расплавившаяся вдали река, как от поставленной красной лупы, самосжигалась в черных зыбящихся воротах железнодорожного моста, за которыми, казалось, уже ничего нет...

Точно с гирями, к выходу шла буфетчица с двумя сумками. Армянин деликатно за ней переступал. Старался в ногу. От криков буфетчицы, как от ударов тока, журавликом перескакивал в кусты. Снова появлялся, чтобы переступать. И опять упрыгивал в кустарник, словно ветром сметенный.

Константин Иванович стал подниматься, чтобы тоже идти домой.

Через три дня, сразу после работы бегал в центре по магазинам. Вынюхивал поверх очередей, сразу становился где надо, накупал. Долго стоял за апельсинами. По рубль двадцать. В магазине было душно. Константин Иванович поминутно вытирался платком.

Дома все добытое упаковывал, а потом укладывал. Ну, вроде бы всё.  Приготовился. К отплытию, так сказать. К дальней дороге. В двух руках и за спиной. Даниловна у соседей, наверное. Сказать бы. Да ладно. Догадается.

– ...Мне бы увидеть Ноговицина. Александра.

– А вы кто ему? Минуту!.. ОВД Советского района... – Голубенькие глаза просвечивались, слушали трубку. Короткий седоватый волос на голове был кучеряв вверх, стоек. – Так. Записываю. Цурюпы, 108\1, квартира 65.  Раз-гиль-дяев. Однако фамилия. Так, принял. Дежурный,  старший лейтенант Батраченко. Ждите. Будем. Всё.

Константин Иванович стоял с рюкзаком, с двумя сумками. На затылок съехала пенсионерская шляпка.

– ...Так вы... из деревни его? Из Кузьминок? Родственник! Точно! Одна порода! Там все такие.

Откинувшись от стола, милиционер смеялся. Посвечивал золотым зубом. Как хохлацкая смуглая ночка окошком.

– Да понимаете, я ведь...

– Нету его. В патруле. Будет ездить до 23-ех ноль-ноль. Вон, дочку оставил.

Лет трех-четырех девочка выделывала в углу за столом карандашом в тетрадке.

– После садика приводит. Не с кем. Да вы знаете, чего говорить, – все чему-то радовался милиционер.

Константин Иванович подошел. Девочка была крохотной. С торчащими косичками. С личиком глазного котенка. Карандаш и глаза остановились,  замерли... Протянул ей апельсин. Девочка взяла. Удерживала большой апельсин двумя ручонками. Милиционер все не унимался:

– Вам ночевать негде, понятно. Ждите. Вместе поедете. На Бульвар Славы, комната 606. Шестой этаж. Чайку попьете, может, еще чего, завтра он отдыхает. – Милиционер все смеялся. Посвечивал зубком. То ли оттого, что жизнерадостный такой, то ли оттого, что так легко решил задачку. Константин Иванович записал адрес, поблагодарил, сказал, что зайдет в понедельник.  На пороге обернулся. Девочка по-прежнему удерживала апельсин двумя руками. Словно брошенную с неба большую кабáлу. Знак.

– ...Передадим, передадим. Не волнуйтесь. Одна порода. Никуда не денешься. Сразу догадался. Ленка, давай обдеру апельсин!..

...да...  одна порода...  и никуда не денешься...  один к одному...  как клеймёные...  только я был брошен с двумя...  погодками...  шести и семи лет...  а так один к одному...  все верно...  что Ноговицин,  что Новоселов...  глаз милиционера...  глаз-ватерпас...  и лейтенант Григорьев свой был...  и Стрелкин...  да не один...  абсолютно верно...  одна порода...  и никуда не денешься...  чего ж тут...  трепыхаться...  за версту видно...  колодки ведь клеймёные...  счастливые неудачники,  толкущиеся возле порога...  все верно...

Спинки сидений жестко тряслись, растрясывались до стукотни, до лихорадки. Автобус опять был полупустой, восьмичасовой, последний. Константин Иванович трясся на переднем боковом, как баба детей, одерживал руками свои сумки. Ногой старался подрулить к себе упрыгивающий рюкзак.  По грейдеру после Черниковки шофер гнал не на шутку. Где-то сзади все время тарабáхалось пустое ведро. Какого-то пьяного вдруг стало кидать по заднему сидению как строительные леса. Пока не укинуло, не рассыпало где-то внизу. Две пожилые женщины пытались говорить, но рты прихлопывали.  Как тайны. Как свой молчок. Хотелось и смеяться, и плакать. Давно давило за грудиной, покалывало сердце. Давно перекидывал во рту таблетку, боясь прикусить язык. А автобус... уже бил, бил по ухабам. Да что же это такое!  Константин Иванович привстал, постучал в выгнутое оргстекло. И тут же улетел на место. Пригнувшийся шофер даже не обернулся. Пригнувшийся шофер решил разбить автобус вдребезги.

Побросав сумки, не обращая внимания на скачущий рюкзак, Константин Иванович раскинулся, вцепившись левой рукой в штангу, а правой за спинку сиденья. С тоской смотрел за поля вдаль. Хоть там не трясло. Как будто бы уснувшие дневные шрапнели, ушли к закату вечерние лохматенькие облачка. И там же, вдали, солнце трепетало в черном тополе, как мерзнущая потонувшая лампадка...

Он торопился по щербатой площади, окруженной кирпичными низкорослыми лабазами. Выдыхал в красное небо голубей, как реденькую сажу, обезглавленный собор. Из еще открытой пивной пьяницы выходили на крыльцо, как из кузницы. С лицами – как с горнами. Глаза выхватывали почему-то всё это. Стремились унести с собой, запомнить.

Пройдя площадь, он так же торопливо шел, оступался в узкой, по-вечернему сильно притемненной улице, старался глядеть под ноги, солнце между домами мешало, цеплялось как репей. Впереди, в перекрестье двух улиц вдруг увидел женщину и мальчишку. Они стояли рука за руку в низкой лаве солнца...  Заторопился к ним с сумками, неуклюже побежал. Они тоже увидели его, заспешили навстречу. А он уже шел, всё замедляя и замедляя шаг. Таращился на них, как на маяки. Хватался за узел галстука, бросив одну сумку. Уже серый, без воздуха. Ноги его стали вдруг легкими, снялись с земли и, мучительно, медленно запрокидываясь, он полетел в рассыпающийся и плотнящийся черный пух, рассыпающийся и плотнящийся, взмахивая второй сумкой, осыпаясь апельсинами...

...он помнил,  как знакомился с ней...  тридцать шесть лет назад...  она протянула ему очень узкую упругую руку...  Виктория...  протянула  –  как хлыст...  словно чтобы он потрогал и оценил...  и он потрогал и оценил:  очень приятно познакомиться...  Костя...