Рассказ

В моём родном городе (вернее, на его восточной окраине, там, где тянутся ветхие, скрытые за палисадниками дома) известен некто N.

Уверен, что имя этого человека не знает никто, но знаком он здесь многим, поскольку часто ходит одной дорогой: откуда-то из центра на старое городское кладбище. Он никогда не садится в автобус, хотя остановок немало и водители поджидают терпеливо, пока прохожий не доковыляет до открытых дверей.

N худощав и ростом чуть выше среднего. Он сильно сутулится при ходьбе, и есть в его походке некая натужная устремлённость, как у пожилых людей, старающихся казаться моложе и не осознающих, что со стороны семенящая поступь да согнутая спина безжалостно выдают годы.

В последний раз я был на родине летом и от нечего делать заглядывал к школьному приятелю, снимающему комнату на восточной окраине. Однажды, сидя на подоконнике, я поинтересовался: что за человек все время ходит мимо, жестикулируя и разговаривая с собой?

Приятель пояснил, что это местный чудак. Имени его он не знал, слышал только, что лет десять назад что-то стряслось с его близким другом (то ли утонул, купаясь в Немане, то ли утопили), и в те дни «в башке у него явно переклинило». Иногда он прямо на ходу читает свои рукописи, и ветер вырывает у него исписанные страницы. Однажды приятель увидел на обочине одну из таких страниц, хотел поднять, но её унесло вдаль.

Через пару дней мы встретили N на улице, и мой друг, желая меня поразвлечь, принялся копировать его бессознательные жесты. Когда-то он великолепно изображал знакомых людей. Он был весельчаком, влюбляющим в себя окружающих, но потом изменился – помрачнел так, что порой я его даже не узнаю. Сейчас от его карикатуры веяло ожесточением сердца, и я дал ему это понять.

Кажется, за день до отъезда я зашёл к приятелю, чтобы поболтать напоследок, а заодно – попрощаться. Дома я его не застал. Квартирная хозяйка, разогнувшая спину, чтобы открыть дверь, сказала, что он уехал рано утром и когда вернётся, не представляет, поскольку ей не докладывают.

Она стояла, подбоченившись, босая на мокром полу. Было видно: хозяйка хочет добавить что-то ещё (взгляд был полон тоски и досады). Но я опередил её, попросив передать моему товарищу, что, мол, заходил, не застал, что завтра уезжаю и, если не увидимся, то напишу. Она равнодушно кивнула. Я сбежал вниз по рассохшимся деревянным ступеням и, оказавшись на воздухе, сразу почувствовал облегчение, как от сознания выполненного долга.

Делать мне было абсолютно нечего. В городе я обследовал все уголки, так или иначе связанные с моим прошлым, и он уже не привлекал меня так, как в первые дни. Впрочем, можно было взглянуть на развалины готической башни, чьи тёмные камни когда-то вызывали в моей душе грустный восторг.

Было солнечно. С литовских полей за рекой дул тёплый порывистый ветер. Я стянул куртку и побрёл по шоссе, размышляя о своих московских делах, брошенных совершенно внезапно. Со мной такое случается: я вдруг выдумываю причину, по которой мне нужно ехать в родные края. На самом деле меня гнетёт ностальгия.

Сквозь густые кроны деревьев, трепещущих над головой, пробивались косые солнечные лучи. Не помню, долго ли я шёл, улыбаясь слепящим вспышкам, как вдруг услышал:

– Ну как тебе живётся в раю?

Я резко, испуганно обернулся и увидел N. Он шёл позади, бесшумно ступая по краю асфальта, и, похоже, ничего не видел, кроме дороги.

– Думаю, в этом месте тебе не отказано, – говорил он кому-то. – А я вот уезжаю. И не беру с собой ни одной лишней страницы. Только то, что хвалил ты, убеждая, что это ключ от двери, за которой существует иное.

Мы поравнялись, и я стал украдкой разглядывать своего неожиданного попутчика. Его лицо было высоколобым и вытянутым, с сухими обветренными губами и созвездием родинок на правой щеке – знаком счастливой судьбы. Одет он был вполне сносно, но его длинный кожаный плащ, вельветовые брюки с манжетами и остроносые ботинки на скошенном каблуке принадлежали ушедшей эпохе.

– Ты знаешь, – он улыбнулся застенчиво, – сегодня я испытываю какое-то особое чувство. Хожу по городу, вспоминаю наши походы по ночным улицам, наши разговоры, и во мне крепнет вера. Та, что пробудил ты… Правда, тревога ещё томит моё сердце. Я спрашиваю себя: что ждёт меня в людской толчее, среди безумных энергий? Найду я ответ на вопрос, который мы задали себе в ту летнюю полночь, когда шли по мосту через железнодорожные пути? Я помню всё: звёздное небо и свет из будки стрелочника, бросающий длинный отблеск на рельсы. Мы говорили тогда, что, вероятно, существует какой-то смысл во всём, что было и есть. Особенно остро осознаёшь это, читая книги о чужой, уже прожитой жизни. И при всём этом сам живешь и не знаешь, зачем?.. Но сомнения мои – минутная слабость. Что ждёт меня здесь? Вот отрезвляющий вопрос. Ведь здесь есть лишь одна дорога, прямая и ясная до крика отчаяния – шоссе, на котором ничего не постичь: ни целей своих, ни своего назначения. И есть только чувство, что где-то существует дорога, идущая параллельно, есть зыбкая надежда обрести этот путь, да позорный, унизительный страх неизвестности, страх, что всё может оказаться простой галлюцинацией – пустой и невыполнимой мечтой.

N замолчал, заметно разволновавшись, но вскоре успокоился и тихо продолжил:

– Помнишь, ты как-то сказал, что пора уезжать, потому что сезон дождей уже на исходе? Ты всегда грезил временем, которое сейчас настаёт. Ты ждал его, ты готовился, и твоё бесстрашие, твоя жажда полёта разожгли огонь и во мне. И сегодня я повторяю вслед за тобой: пусть будет что будет…

Мой попутчик поднял голову и, вглядевшись в чистую высь, вдруг вздохнул глубоко и счастливо – словно ощутил порыв ветра, способного оторвать от земли. И на мгновение мне стали зримы его раскинувшиеся крылья.

Я сбавил шаг. Глядя на распахнутый чёрный плащ, раздуваемый парусом, я неожиданно осознал, что ищу в тени родных улиц. Я соскользнул в свою юность, в тот день, когда всё – осознание сделанного выбора, не до конца отогнанный страх и разгорающаяся надежда – слились для меня в одно, сладостное, исполненное эротического напряжения чувство. Блаженный миг! На мгновение я позавидовал чужому безумию, где день звенящей надежды растянулся в целую жизнь. Это было уникальное место существования, счастливая граница между одинаково опасными временами, когда с неподвижным, созерцательным прошлым покончено, а будущее, ревущее грозовыми ветрами, никогда не развеет твоих миражей, не принеся ни бед, ни разочарований.

Вскоре мой попутчик уже маячил далеко впереди. А я стоял на шоссе, зачарованно глядя на загородное раздолье (солнечные поля с холмами и перелесками), и в моей душе, вернувшейся из полёта в былое, растекалось забытое ощущение покоя и безмятежности. Здесь, у городской черты, где открывались бескрайние горизонты и по земле ползли тени от редких туч, терялся смысл поисков лучшей участи и пробуждалось вязкое чувство примирения с судьбой. Вся огромная, бурлящая где-то жизнь здесь представлялась нелепостью и не воспринималась всерьёз. Она казалась суетной и никчёмной, и в опустошённом сознании рождались робкие попытки обращения к Богу.

Ветер усилился, воздух наполнился влагой, и небо впереди сделалось серым и грозным. Надо было возвращаться. На развалины я взгляну в другой раз. Сегодня воспоминаний мне дотуда не дотащить.

Я бросил прощальный взгляд на щуплую фигурку, целеустремлённо движущуюся под шумящими кронами. Путь N был не близок. По шоссе надо было дойти до автобусного кольца, а там ещё шагать и шагать по пыльной щебёночной дороге мимо дач и огородов, пока дорога не оборвётся полем с унылым островком старого кладбища.

Мне стало холодно. Ощущение покоя и безмятежности сменилось ощущением тоски и бесприютности. Развернувшись, я пошёл обратно, натягивая куртку и удивляясь тому, как жестоко порой гложет нас ностальгия и как быстро наскучивают родные места.

***

Рисунок Татьяны Глушок