Сергей ВАСИЛЬЕВ. «…неуловимый миг внутреннего преображения»

Свобода во внутреннем мире героев «Тихого Дона» М.А. Шолохова

            «Тихий Дон» М.А. Шолохова, несомненно, классика ХХ в., одна из вершин не только отечественной, но и мировой литературы. А значит, в этом произведении воплощаются и трансформируются «вечные образы» культуры, ставятся и художественно решаются наиболее глубокие проблемы, с которыми сталкивается всякий человек и человечество в целом. К такого рода фундаментальным проблемам относится и проблема свободы. Анализируя аспекты ее воплощения в художественной ткани шолоховского романа-эпопеи, сосредоточимся на литературных способах и приемах создания внутреннего мира персонажа, особенностях психологизма – в интересующем нас развороте.

Само исключительное по своей многозначности, детально разработанное в мировой и отечественной философской традиции понятие свободы требует пояснений. «Философский словарь» дает следующее определение: «Свобода – способность человека к активной деятельности в соответствии со своими намерениями, желаниями и интересами, в ходе которой он добивается поставленных перед собой целей» [2, 503]. «Новая философская энциклопедия» даёт более развёрнутую трактовку: «Свобода – одна из основополагающих для европейской культуры идей, отражающая такое отношение субъекта к своим актам, при котором он является их определяющей причиной и они, стало быть, непосредственно не обусловлены природными, социальными, межличностными, коммуникативными, индивидуально-внутренними или индивидуально-родовыми факторами» [1, 501].

Любопытно толкование слова свобода в «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля: «<…> своя воля, простор, возможность действовать по-своему; отсутствие стесненья, неволи, рабства, подчинения чужой воле. Свобода понятие сравнительное; она может относиться до простора частного, ограниченного, к известному делу относящемуся, или к разным степеням этого простора, и наконец к полному необузданному произволу или самовольству» [4, 4, 151]. Курсивом приводится очень важное выражение, поясняющее один из смыслов понятия свободы: «Тот свободен, кто не подчиняется страстям, прихотям своим» [Здесь и далее выделено автором. – С.В.; 4, 4, 152]. Приведённое понимание свободы явно восходит к святоотеческой традиции: «Свобода – избавление от страстей (Авва Исаия)» [3, 269]. Особенно характерным представляется следующее святоотеческое высказывание о свободе: «Не тот свободен, кто может делать, что хочет; но тот свободен, кто может хотеть того, что должно ему делать» [3, 270].

В «Тихом Доне» проблема свободы развернута в различных аспектах, как в применении к сюжету, отображению исторических и политических событий, так и в контексте внутреннего мира персонажей. Наиболее яркий пример первого – слова Кудинова о характерном поведении землепашцев сразу после второй русской революции: «В семнадцатом году весной еду на станцию, пахота шла, время – около пасхи. Пашут свободные казачки и чисто одурели от этой свободы, дороги все как есть запахивают, – скажи, будто земли им мало!» [6, 3, 20]. Такая «свобода», вызванная политическими причинами, конечно, сродни упомянутому Далем «своевольству». С другой стороны, важен вывод Кудинова, позволяющий от иронии, изумления и симпатии к решительности земляков перейти к обобщению и ассоциативно к ретроспекции: «Гордость в народе выпрямилась». Гордость – это и самоуважение, достоинство, по-видимому, страдавшие ранее, но и (по словарю В.И. Даля) «надменность, высокомерие» [4, 1, 933]. Несомненны и иные смыслы. В частности, очень значимой деталью является упоминание пасхального времени, периода церковного торжества победы истинной свободы, Воскресения Христова, над необходимостью, законами естества, над смертью. В этой связи, по емкому образу Шолохова, «свободные казачки» как бы в новых, политических и хозяйственных, формах переживают пасхальную радость и освобождение.

Одним из наиболее значимых аспектов проблемы свободы в шолоховском произведении является психологизм. Он строится, в частности, на толстовской «диалектике души», знаменитом, принципиально обновленном Шолоховым, приеме, предполагающем изображение противоречивых, подчас едва уловимых движений внутреннего мира персонажей, нередко определяющих их поступки. Традиции толстовского психологизма, в частности, «диалектики души», у Шолохова в литературоведении отмечались и разрабатывались в трудах ряда ученых – Н. Маслина, А.И. Хватова, Л.И. Залесской, Г.С. Ермолаева и др. Л.Ф. Киселёва отметила: «Традиционные для романа виды психологического раскрытия характера в их всевозможных разновидностях обретают в романе Шолохова своеобразную, без преувеличения можно сказать, не имевшую ранее места во всем мировом литературном развитии особенную синтетически-аналитическую форму. Синтетический характер шолоховской “диалектики души” виден и ощутим даже тогда, когда перед нами герой, казалось бы принципиально не меняющийся, а психологический анализ – лаконичен и мал по объёму, заключён в одну-две фразы: “А вот Дарья была всё та же… Такая уж она была, Дарья. С этим, пожалуй, ничего нельзя было поделать”» [5, 119].

Такого рода синтетически-аналитическая форма психологического анализа не может не послужить объектом изучения в связи с воплощением в романе проблемы свободы персонажа. Давно замечено, что шолоховские герои и сам шолоховский стиль очень динамичны. Изображение психологического состояния персонажа предполагает не просто движение, но нередко борьбу и, в частности, борьбу свободы, в конечном счете, начала очистительного, и несвободы, разрушительных, злых сил (Зло в русской культуре традиционно ассоциируется с насилием, несвободой: «Злодеянье, злодейство ср. злодейский поступок, причиненье зла, большой обиды, насилия личности» [4, 1, 1706].

Один из ярких примеров сказанного – эпизод о спасении в бою Григорием Мелеховым Степана Астахова, данный как воспоминание главного героя: «И особенно выпукло вспомнил Григорий, лежа на черной плешине холма, случай, столкнувший его с лютым врагом – Степаном Астаховым. <…> Григорий увидел, как Степан спрыгнул с убитого под ним вороного коня и закружился волчком, Григорий, обожженный внезапной и радостной решимостью, с трудом удержал коня и, когда последняя сотня, едва не растоптав Степана, промчалась мимо, подскакал к нему, крикнул:

– Хватайся за стремя!

Степан сжал ремень стремени в руке, с полверсты бежал рядом с конем Григория.

– Не скачи шибко! Не скачи, ради Исуса Христа! – просил он, задыхаясь.

<…> Григорий понял: хочет Степан жить, – для того рвет с себя казачьи шаровары, чтобы сойти за солдата: казаков не брали тогда немцы в плен… Подчиняясь сердцу, Григорий крутнул коня и подскакал к кусту, на ходу спрыгнув.

– Садись!..

Не забыть Григорию короткого взмаха Степановых глаз. Помог Степану сесть в седло, сам бежал, держась за стремя, рядом с облитым потом конем.

<…> Степан <…> поманил Григория пальцем. <…>

– Гришка… как шли мы ныне в наступление… Слышишь, Григорий? – заговорил Степан, ища ввалившимися глазами глаза Григория. – Как шли, я сзади до трех раз в тебя стрелял… Не привел бог убить.

Они столкнулись глазами. Из запавших глазниц нестерпимо блестел остро отточенный взгляд Степана. Степан говорил, почти не разжимая стиснутых зубов:

– Ты меня от смерти отвел… Спасибо… А за Аксинью не могу простить. Душа не налегает… Ты меня не неволь, Григорий…

– Я не неволю, ответил тогда Григорий.

Они разошлись по-прежнему непримиренные…» [6, 2, 44–45].

В этом многогранном эпизоде переплелись несколько тем – войны, свободы, веры, прощения и другие. Григорий в опасностях боя вполне мог просто «не заметить» раненого Степана, обреченного на верную смерть, являющегося, как он мог думать, основным препятствием его счастья с Аксиньей. Однако он поступает по-иному. Фактически, сознает он это или нет, он близок фактически исполняет заповедь Иисуса Христа, делающую христианина действительно свободным, – о том, чтобы воздавать за зло добром, в идеале – о любви к своим врагам. Неслучайно здесь же Степан просит не скакать быстро «ради Исуса Христа» («Случайных», не значимых для содержания произведения деталей в «Тихом Доне», конечно, нет). Любопытна психологическая обрисовка поступка Григория: «обожженный внезапной и радостной решимостью», «подчиняясь сердцу». Характерно, что решимость Григория радостна, а подчинение его, истинно свободного в данном случае, обозначено как подчинение сердцу (не низменным страстям). Такого рода парадоксальное и радостное освобождение через полное подчинение высшему началу имеет аналогии в новозаветных Посланиях апостола Павла: «раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов» (1 Кор. 7: 22).

Поступок Григория отчасти освобождает и Степана, он, правда, «почти не разжимая стиснутых зубов» (метонимическое указание на отчаянную внутреннюю борьбу) признался в том, что трижды пытался убить его в бою. Однако – и это художественно глубоко мотивировано – свобода Степана этим ограничивается, простить Григория, даже ставшего его спасителем, он не свободен, не в состоянии, эта ступень для него недостижима (Важно иметь в виду, конечно, что Григорий за Аксинью прощения у Степана не просил, он поступил так, как должен был поступить казак-«односум» в бою, видя раненого товарища). Об отсутствии душевного настроя на примирение, нехватке внутренней свободы, Степан прямо говорит: «не могу простить», «Душа не налегает…» Шолохов в психологической характеристике Степана в этом эпизоде парадоксально совмещает, казалось, не совместимое: «не могу простить» (нехватка свободы внутренней) и «не неволь» (утверждение свободы внешней). Неслучайно, что и примирения, торжества взаимного внутреннего освобождения, не состоялось.

С другой стороны, в «Тихом Доне» есть яркие примеры того, как персонаж поступает прямо вопреки давно сложившемуся намерению, подчиняется не «сердцу» и разуму, а иррациональному и не подвластному ему злому началу.

Таков эпизод отказа Аксинье Степану, униженно просящему ее вернуться домой после ее очередной измены и женитьбы Листницкого: «Аксинья провожала его до ворот. Долго глядела, как из-под колес рвется пыль, заволакивает широкие Степановы плечи. Бороли ее злые слезы. Она редко всхлипывала, смутно думая о том, что не сбылось, – оплакивая свою, вновь по ветру пущенную жизнь. После того как узнала, что Евгению она больше не нужна, услышав о возвращении мужа, решила уйти к нему, чтобы вновь собрать по кусочкам счастье, которого не было... С этим решением ждала Степана. Но увидала его, приниженного, покорного, – и черная гордость, гордость, не позволявшая ей, отверженной, оставаться в Ягодном, встала в ней на дыбы. Неподвластная ей злая воля направляла слова ее и поступки. Вспомнила пережитые обиды, все вспомнила, что перенесла от этого человека, от больших железных рук и, сама не желая разрыва, в душе ужасаясь тому, что делала, задыхалась в колючих словах: “Нет, не пойду к тебе. Нет”» [6, 3, 63, 64] (Здесь и далее выделено мной. – С.В.).

Шолохов, передавая внутреннюю борьбу Аксиньи («бороли ее злые слезы»), прямо пишет о «черной гордости» и «неподвластной» «злой воле», направлявшей слова и поступки явно не свободной на тот момент героини. Она была не в силах осуществить давно выношенное решение, со злобой отказала Степану фактически против своего желания, «в душе ужасаясь тому, что делала». При этом характерно, что на следующий день Аксинья все же исполняет задуманное и возвращается к мужу, однако «собрать по кусочкам счастье» ей, как известно, не удалось.

Другой характерный эпизод тончайшей «диалектики души» и воплощения проблемы свободы – несвободы – сцена убийства Дарьей Ивана Алексеевича Котлярова (после выстрела Дарьи его добивают казаки): «Дарья стояла против него. Задыхаясь от подступившей к горлу ненависти, от жалости и томительного ожидания чего-то страшного, что должно было совершиться вот-вот, сейчас, смотрела в лицо ему и никак не могла понять: видит ли он ее и узнает ли? А Иван Алексеевич <…> вдруг, остановившись взглядом на лице Дарьи, бывшей от него в нескольких шагах, неверно, как сильно пьяный, шагнул вперед. <…> Впоследствии Дарья говорила, что она не помнила, как и откуда в руках ее очутился кавалерийский карабин, кто ей его подсунул. <…> не глядя, на ощупь догадалась, что это – винтовка. Она схватила ее сначала за ствол, чтобы ударить Ивана Алексеевича прикладом, но в ладонь ее больно вонзилась мушка, и она перехватила пальцами накладку, а потом повернула, вскинула винтовку и даже взяла на мушку левую сторону груди Ивана Алексеевича. <…> И подталкиваемая зверино-настороженным ожиданием толпы, сосредоточенными на ней взглядами, желанием отомстить за смерть мужа и отчасти тщеславием, внезапно появившимся оттого, что вот сейчас она совсем не такая, как остальные бабы, что на нее с удивлением и даже со страхом смотрят и ждут развязки казаки, что она должна поэтому сделать что-то необычное, особенное, могущее устрашить всех, – движимая одновременно всеми этими разнородными чувствами, с пугающей быстротой приближаясь к чему-то предрешенному в глубине ее сознания, о чем она не хотела, да и не могла в этот момент думать, она помедлила, осторожно нащупывая спуск, и вдруг, неожиданно для самой себя, с силой нажала его» [6, 3, 304, 305–306].

Дарья желала отомстить за мужа, какой-то страшный поступок был предрешен в «глубине ее сознания». Однако именно убийство вовсе не было чем-то определенным для нее даже при встрече с Иваном Алексеевичем: вначале она хотела ударить его прикладом винтовки. Не случайно многого она просто не помнила, спусковой крючок нажала «вдруг, неожиданно для самой себя». Дарьей управляют месть и ненависть, тщеславие (желания быть не как «остальные бабы»), а также сильные сопутствующие факторы – «зверино-настороженное ожидание толпы» (звериное, не человеческое, конечно, в данном случае злое и не свободное). Месть Дарьи вызвала отвращение даже у ближайших родственников Петра: Григорий назвал её «гадюкой» и едва переборол в себе отчаянное желание «рубануть» невестку.

Для сравнения отметим, что в Послании к римлянам ап. Павел поясняет, как грех (месть, ненависть, тщеславие и др.) лишает человека свободы, порабощает его: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. <…> Бедный я человек!» (Рим. 7: 19–20, 24). Поступок Дарьи, самостоятельно замыслившей злое, изображен писателем как нечто внешнее, от действующего персонажа не зависящее, ему постороннее, как результат несвободы: «что-то страшное, что должно было совершиться вот-вот, сейчас», Иван Алексеевич, увидев Дарью, из последних сил сам шагнул ей навстречу.

Наталья, попав в страшные семейные обстоятельства, вызванные изменой мужа, переживает мучительные состояния тоски, уныния: «Наталья отошла от имения версты три, прилегла под кустом дикого терна. Лежала, ни о чем не думая, раздавленная неизъяснимой тоской… Перед глазами ее неотступно маячили на лице ребенка угрюмоватые черные глаза Григория» [6, 1, 321]. Незадолго до посещения Ягодного, своеобразный эпилог которого приведен выше, и объяснения с Аксиньей Наталья совершила попытку самоубийства, тонко и многосторонне изображенную Шолоховым: «Под хихиканье стоявших на паперти девок Наталья прошла в другую калитку и, пьяно раскачиваясь, побежала домой. Перевела дух у ворот своего база, вошла, путаясь ногами в подоле, кусая распухшие, искусанные в кровь губы. В сиреневой кочующей над двором темноте чернела приоткрытая дверь сарая. В одно злое усилие собрала Наталья оставшийся комочек сил, добежала до дверей, торопясь шагнула через порог. В сарае – сухая прохлада, запах ременной упряжи и слежалой соломы. Наталья ощупью, без мысли, без чувства, в черной тоске, когтившей ее заполненную позором и отчаянием душу, добралась до угла. Взяла в руки держак косы, сняла с него косу (движения ее были медлительно-уверенны, точны) и, запрокинув голову, с силой и опалившей ее радостной решимостью резанула острием по горлу» [6, 1, 187].

Поступок Натальи, глубоко оскорбленной и тоскующей, изображен как в значительной степени спонтанный, вероятно, и для нее самой неожиданный (в отличие, например, от рассчитанного самоубийства заболевшей дурной болезнью Дарьи). Она «пьяно» раскачивается, добирается до угла сарая «без мысли, без чувства». Ею движут «черная тоска», «позор» и «отчаяние». Характерна деталь – с «опалившей ее радостной решимостью». Это почти точный повтор описания чувств Григория, принявшего внутренне освобождающее его решение спасти своего смертельного врага – Степана Астахова, – «обожженный внезапной и радостной решимостью». Совершая страшный и, по сути, духовно не свободный поступок (при всех тяжелых семейных обстоятельствах Натальей, по образу Шолохова, непосредственно движут тоска и отчаяние), героиня в кульминационный момент – принимая решение – преодолевает в принципе лишающую человека воли тоску, а значит, происходит и момент, хотя бы краткий, освобождения от нее.

Сложный процесс психологического и нравственного преображения, подготавливающий дальнейшее духовное освобождение, изображен в один из кульминационных эпизодов воинской жизни Григория – во время атаки: «<…> каждый раз его сердце сжималось страхом перед надвигающимся и каким-то необъяснимым чувством дикого, животного возбуждения. От момента, когда он выпускал лошадь, и до того, пока дорывался до противника, был неуловимый миг внутреннего преображения. Разум, хладнокровие, расчетливость – все покидало Григория в этот страшный миг, и один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление его волей. Если бы кто мог посмотреть на Григория со стороны в час атаки, тот, наверно, думал бы, что движениями его управляет холодный, не теряющийся ум. Так были они с виду уверенны, выверенны и расчетливы» [6, 3, 198].

Парадоксальным образом выверенные движения Григория вызваны не командами «холодного, не теряющегося ума», как это, несомненно, выглядит внешне, а властным управлением его волей «звериного инстинкта». Убивая в бою, Григорий выполняет свои страшные воинские обязанности, однако многолетняя вынужденная жестокость и сила звериного инстинкта, властно управляющая его волей во время боя, сокращают степень его свободы.

В этой связи очень характерен пейзажный образ в конце главы: «Словно повязка свалилась у него с глаз. Опять, как и перед атакой, увидел он светившее миру солнце, притаявший снег возле прикладков соломы, слышал весеннее чулюканье воробьев по хутору, ощущал тончайшие запахи ставшей на порог дней весны. Жизнь вернулась к нему не поблекшая, не состарившаяся от пролитой недавно крови, а еще более манящая скупыми и обманчивыми радостями. На черном фоне оттаявшей земли всегда заманчивей и ярче белеет оставшийся кусочек снега...» [6, 3, 201] Эта зарисовка весенней природы, воплощенная как факт внутреннего мира персонажа, имеет и символический разворот: белеющий «оставшийся кусочек снега» ассоциативно связывается с чистотой и свободой – от упомянутого и со всей силой и неотвратимостью управлявшего героем «звериного инстинкта».

Очень содержателен и художественно-речевой образ Шолохова – «неуловимый миг внутреннего преображения». Он использован для момента перелома – от обычного состояния относительного равновесия к «необъяснимому чувству дикого, животного возбуждения». По В.И. Далю, «преобразить, преображать что, переобразить, или дать чему-либо иной вид, образ, превратить, обратить во что-либо. — ся, стрд. и взв. по смыслу. Весна преображает всю природу. И преобразися пред нами, а просветися лице его яко солнце, Матф. Юноша преображается в мужа, отроковица в деву. Переметчик (оборотень) преобразился из вепря в волка, из волка в голубя, сказ. || Преобразиться, преставиться, скончаться, умереть, изменить плотской образ свой на духовный» [4, 4, 151]. Как видно, даже ассоциации преображения (церковный праздник отмечается в августе) и весны (пейзажный финал главы в романе-эпопее Шолохова) глубоко мотивированы в языке и народной культуре. Обратим внимание на то, что слово «преобразиться» имеет следующие, неожиданный на первый взгляд, ассоциации – со звериным началом в сказочном контексте и со смертью. В этом смысле «неуловимый миг внутреннего преображения» Григория это миг символического умирания человека в звере и, соответственно, миг потери свободы («один звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление его волей»).

Превышая границы разумного в атаке, Григорий (в другом эпизоде), помимо своей воли, будучи не в состоянии остановиться, зарубил нескольких матросов и после завершения боя отчаянно мучился содеянным: «<…> Григорий кинул на снег папаху, постоял, раскачиваясь, и вдруг скрипнул зубами, страшно застонал и с исказившимся лицом стал рвать на себе застежки шинели. Не успел сотенный и шага сделать к нему, как Григорий – как стоял, так и рухнул ничком оголенной грудью на снег. Рыдая, сотрясаясь от рыданий, он, как собака, стал хватать ртом снег, уцелевший под плетнем. Потом, в какую-то минуту чудовищного просветления, попытался встать, но не смог и, повернувшись мокрым от слез, изуродованным болью лицом к столпившимся вокруг него казакам, крикнул надорванным, дико прозвучавшим голосом:

– Кого же рубил!.. – И впервые в жизни забился в тягчайшем припадке, выкрикивая, выплевывая вместе с пеной, заклубившейся на губах: – Братцы, нет мне прощения!.. Зарубите, ради бога... в бога мать... Смерти... предайте!..

Сотенный подбежал к Григорию, со взводным навалились на него, оборвали на нем ремень шашки и полевую сумку, зажали рот, придавили ноги. Но он долго еще выгибался под ними дугой, рыл судорожно выпрямлявшимися ногами зернистый снег и, стоная, бился головой о взрытую копытами, тучную, сияющую черноземом землю, на которой родился и жил, полной мерой взяв из жизни – богатой горестями и бедной радостями – все, что было  ему уготовано» [6, 3, 239].

«Неуловимый миг внутреннего преображения» в атаке, когда «звериный инстинкт властно и неделимо вступал в управление его волей», соотносится с «минутой чудовищного просветления», когда он плакал и «впервые в жизни забился в тягчайшем припадке». Герой в страшных мучениях переживает момент покаяния, символического распятия («нет мне прощения!..», «стоная, бился головой» о землю), изживая власть инстинкта, освобождаясь от него. Согласно В.И. Далю, «просветлить, просветлять что, сделать светлее, устранить сумрак или муть; дать более свету. Дом скучен и мрачен внутри, просветлить его можно, только прибавив просвет окон. Просветлить воду пропуском через уголь.  Просветляет радость лицо и очи, а скорбь омрачает. — ся, стрд. В родительскую субботу родители просветляются, покойники, родные. || Проясниться, просветлеть, стать светлым. Небо просветлело. У него лицо от радости просветлело. Ученьем просветляется ум. Ум истиною просветляется, сердце любовью согревается» [4, 4, 1328]. Характерно, что «просветленье», ассоциирующееся с радостью, у героя сопровождается «мокрым от слез, изуродованным болью лицом», это явное указание на совершающееся духовно значимое событие, освобождение. В самом слове, его контексте, уже есть намек на воскресение («родители просветляются»). В этом «чудовищном», телесном, мучительном, «просветлении» совершается подлинное, как бы обещанное ранее, «преображение» героя. Обозначенные хрестоматийные сцены 6-й части, несомненно, предваряют финал романа, когда Григорий, бросая оружие в воду, окончательно отказывается от войны.

Итак, роман-эпопея М.А. Шолохова «Тихий Дон», классика мировой литературы ХХ в., содержит глубокое художественное воплощение проблемы свободы, данной как в аспектах внешних – историческом, политическом, так и внутренних – психологическом, нравственном планах образа персонажа. Проблема свободы персонажа воплощается с опорой на принципиально обновленный толстовский прием «диалектики души», предполагающий динамику, конфликтность переживаний героев. Такого рода внутренняя борьба художественно воплощается Шолоховым (конечно, это лишь одна из составляющих проблематики романа-эпопеи) как борьба двух начал – свободы, благого, светлого, примиряющего в человеке, и несвободы, злого, греховного, порабощающего. Самые жестокие поступки персонажей нередко совершаются ими как бы помимо их воли, несвободно, внезапно, как результат постороннего и чуждого вмешательства в их внутренний мир. При всей сложности психологической картины и многообразии конкретных литературных приемов, использованных Шолоховым, писатель более чем определенно называет движущие, направляющие на жестокость внутренние импульсы: гордость, тщеславие, месть, неподвластная злая воля, животное возбуждение, звериный инстинкт и др. Иначе обрисовывается путь свободы, сопровождающийся радостной решимостью, просветлением героя и т.д.

Нельзя не отметить ряда т.н. «совпадений» между именованием злых импульсов, насилующих внутреннюю свободу совершающего жестокость персонажа и названиями в христианстве смертных грехов – гордость тщеславие, уныние и др. В этой связи особенно значимой для воплощения психологии персонажа и связанной с этим проблемы свободы представляется опора писателя на традиции православной культуры. В Новом завете, святоотеческой литературе, в практике церковной жизни, наиболее определенно связываются несвобода и зло, грех, страсти, жестокость и, с другой стороны, свобода и благо, мир, радость, жизнь по совести, подчинение «сердцу», любовь. Характер обрисовки внутреннего мира героев «Тихого Дона» в этой связи имеет, пусть и не акцентированные специально, параллели с «духовной бранью», явлением духовного противостояния греху, подробно описанным в православной аскетике. Шолохов, изображая «неуловимый миг внутреннего преображения» героев, рисует в своем произведении как внутреннее порабощение и гибель персонажей (духовную, а нередко в связи с этим и физическую), так и процесс нравственного поиска и освобождения, проявление в герое истинно свободного и человеческого. Именно таков в основных своих чертах путь Григория Мелехова.

Литература

1. Апресян Р.Г. Свобода// Новая философская энциклопедия: В 4 т. Т. 3. М., 2010.
2. Араб-Оглы Э.А. Свобода// Философский словарь. М., 2001.
3. Великие мысли, кратко реченные. СПб., 2003.
4. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1980.
5. Киселева Л. К характеристике стиля «Тихого Дона» // Михаил Шолохов. Статьи и исследования. М., 1980.
6. Шолохов М.А. Тихий Дон // Шолохов М.А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1985–1986.

Иллюстрация к роману "Тихий Дон". Михаил Шолохов, собрание сочинений в восьми томах. Москва. издательство "Правда", 1980 год. Художник Ю. А. Боярский