Надежда БОРОВЛЕВА. Два рассказа
Седая
У меня есть два телефона. Один рабочий, другой личный. Иногда по вечерам я звоню с рабочего телефона на свой. Ну, тот, который личный. Личный. Слово какое чужое. Зачем звоню? Проверить. А вдруг я не доступна или со связью может проблемы какие-нибудь. Вдруг, кто-то не может до меня дозвониться или мое сообщение потерялось где-нибудь на полпути. Мое сообщение. Которое кто-то мне написал. Адресованное мне. Еще у меня есть страничка в социальной сети. Она всегда открыта. Я вечно онлайн. По вечерам за доброй порцией виски я постоянно обновляю свою страничку. Вдруг кто-то написал мне сообщение в интернете, а я его не вижу. Но кроме своей же фотографии на полмонитора и пары идиотских записей на своей странице я не вижу ничего. Я даже почтовый ящик каждое утро проверяю. Железный ящик. Хотя прекрасно знаю, что там только счета на оплату коммунальных услуг и пара рекламных проспектов. Мне не пишут писем. Уже давно никто никому не пишет писем. Бумажных. С засушенными цветами между тетрадных листов. Чернильных. С кривыми буквами. А когда я выпиваю больше положенного, даже выхожу на балкон и жду голубей. Это уже совсем глупо, но я жду. А вдруг?
Адресант мой мне не известен. Да и текст письма я себе плохо представляю. Ну, может, стандартное «Привет. Как дела?». Пусть даже не подписывается. Было бы даже лучше, если бы письмо пришло без подписи. Тогда я смогла бы мечтать. Представляла бы своего адресанта перед сном. Или за своей порцией вечернего виски.
Но, нет. Ни писем, ни сообщений в сети, ни телефонных звонков. Ночь.
- Это я! Я это сделала! – пробуждение с криком. Это я кричу. – Я, я, я… - перехожу на шепот. Закрываю глаза. Снова ложусь на свою подушку. Вытираю капли пота над верхней губой.
- Я могла бы стать балериной. Смотри, какие у меня длинные руки! - смеюсь. Смотрю на него закрыто, с хитростью, с боязнью. Вытягиваю обе руки вверх, мы лежим на траве. Вдруг не оценит, вдруг и не балерина вовсе. Оценивает. Глаз его я не вижу, он в солнечных очках. Но точно знаю – оценивает.
- А смогла бы, Катюня! Вот ей-богу, смогла бы! – смеется заливисто, открыто, с душой. – Белокожая, длинноногая. Чего не стала-то? Балериной?
- Не знаю, Кость. Не стала, и все. Главное, что могла.
Мне семнадцать, ему тридцать восемь. У меня уже нет длинных кос, я уже умна, но еще не опытна. А он. Он еще молод, но уже прожжен, все еще красив, но уже сед. И мы постоянно смеемся.
- Костя, - я переворачиваюсь со спины на живот, майка задирается, травинки колят голые бока, снимаю с него очки, он щурится. – Кость, почему ты еще не женат?
- Катюнь, ну, на хрена ж мне жена? Мне ж если и жениться, то только на балерине, а где её найдешь? Ты же вот балериной стать не захотела – прищурив один глаз, смотрит на меня. Вытягиваю руки вверх, зажмуриваюсь, улыбаюсь.
Звонок будильника. Ненависть. Сегодня мне двадцать четыре. Я уже на полголовы седая. Сегодня я живу примерно за пару тысяч километров от родного дома. Где я окажусь завтра, я не знаю. Здесь я уже около года, для меня это очень много. Завтра я уже могу проснуться седой полностью. Я не удивлюсь. Работа, не мой дом, таблетки и постоянное ожидание ночи. Снов. Очень страшных снов.
- Катюнь, в субботу на шашлыки с палатками. Поедешь?
- А ты меня у мамы отпросишь?
- Обижаешь! Уже. Гитару не забудь только, подруга!
Снова смотрю на него. Мой. Весь. Прижаться бы, обнять. Протягиваю руку в пустоту.
- Екатерина Андреевна, все в порядке?
- Что? – Недоуменный взгляд на молоденькую помощницу. Я снова задумалась. Вернее, ушла куда-то. В себя. Глубоко. – Да, Марина, все в порядке. – Злой колючий взгляд в ее сторону. Молоденькая помощница старше меня на два года. Я взяла сигареты и пошла в курилку.
Дым. В легких, в носу, в голове, за окном. Я так и не научилась курить.
- Катюнь, видишь туман?
- Ага.
- Вот. Ты когда куришь, туман километров на десять ложится. – Снова смеется. Заливисто, добродушно. Обнимает меня за талию, сам не понимает, играется. И я играюсь. Заигрываю. Я только учусь, но моя молодость – мой козырной туз. Гибкая, самоуверенная. Тянусь к губам.
Глубокий вздох. Это я так надрывно дышу. В пустой курилке. На улице грязно, неприятно, промозгло. Ветер не толкает в спину, не кидается в лицо. Он давит с боков, пытаясь сделать людей плоскими. Ветер со всех сторон. И бьет, и бьет в дребезжащие окна курилки. Пугает меня. Пытается напугать. В такую погоду я родилась. Через девять дней мне исполнится двадцать пять. В такую погоду я это сделала. Через одиннадцать дней исполнится ровно семь лет.
- Костя! Костя! Вернись! Ну, убей меня! – я бегу за поездом. – Это я! Я, Я, Я! – снова просыпаюсь от собственного крика. Вытираю пот со лба.
Тянусь к губам. Получаю крепкий поцелуй в щеку. С причмокиванием.
- Да ладно – шепчу в ухо. Шепчу так, чтоб не слова было слышно, а только дыхание. Прижимаюсь крепче, выгибаюсь, провожу рукой по его щеке. Толчок. Спиной о кору дерева, возле которого стою. Волосы цепляются за кору. Стон. Он не слышит. Взбешен.
- Катюня! – глаза свирепые, зеленые. Ядовитые. Злится на меня, я не понимаю. Растеряна. – Катюня! Не дури! – Увидел, что мне больно. Что плачу. Обнял. – Ты как дочь мне, дуреха. Ну, поедем домой.
- Мне тут недалеко, Кость. Я к друзьям еще подойду. Поезжай. – Улыбаюсь натянуто. Прячу слезы.
- Ну, ладно тогда. Я поехал. Завтра гитару не забудь. – Потрепал по щеке. Подбадривает. Ушел, наконец-то. Уже не вижу его фигуры. На улице тепло, смеркается. Рядом никого нет. Выдуманные друзья, видимо, давно разошлись по домам. Села в траву. Завыла. Натурально так, как зверь какой. Никто и не поймет, даже если услышат. Услышит. Но он, должно быть, уже далеко. Провыла полночи.
Звонок будильника. Ненависть. Еще пара седых прядей обнаружены в процессе умывания. Зеркало уже не хочет мне меня показывать. Да хоть и не отражаюсь, какое мне дело. Зеркала показывают влюбленных, любимых, несчастных, желающих и желанных. Потерянных зеркала не любят. Чем потерянее, тем бледнее, чем бледнее, тем меньше в доме зеркал.
- Екатерина Андреевна, вам на какое число отпуск поставить?
- Отпуск? –я повернула голову к говорившей. Кто-то из бухгалтерии. Не помню, как ее зовут.
- Ну, да, отпуск. Вы уже год работаете, а в отпуске ни разу не были. У вас 28 дней отпуска. Так с какого числа?
- С завтрашнего. – Даже не раздумывала. Просто на язык попросилось.
- Вообще так не делается, конечно, но Федор Михайлович сказал, отпустить вас, когда захотите.
- Федор Михайлович?
- Ну, да. Директор наш. – Посмотрела на меня, как на чумную. –Так что с завтрашнего дня вы в отпуске. – Убежала. Радостная. Почему так радуется? Может, знает что-то про меня? Это уже паранойя.
Поехать? К кому? К маме? Помнит ли меня? Я – единственная дочь. Конечно, помнит. И молитву, скорее всего, каждый вечер обо мне читает. Наверное, за упокой. Я дословно помню мое последнее ей письмо. «Не ищи. Люблю». Чернильное. С засохшей сиренью. Она нашла его в своем железном ящике, прибитом к калитке. Она плакала. Долго, горько. Я видела. Стояла за широким тополем напротив.
Взяла билеты. С утра поезд.
Пролазию на заднее сидение машины. За спиной увесистый рюкзак, в руках гитара. На заднем сидении куча тюков, мешков, собранная палатка. Наша палатка. Рядом еще одна. Видимо будет еще кто-то.
- Кость, а почему на заднее сидение меня посадил? – обиженно надуваю ярко намалеванные губки.
- Надо еще кое за кем заехать, Катюнь. – не смотрит на меня.
Рыжая. Россыпь веселых веснушек по розовым щекам. Старше меня лет на десять. Может на пятнадцать. По-хозяйски устраивается на водительском кресле. Он уступил ей место водителя. Со мной никогда так не делал. И не смотрел на меня так никогда. В сердце закрадывается тогда не понятное еще что-то. Гадкое, противное, не по погоде холодное.
- Привет, подруга! – смотрит на меня весело, глаза зеленые. «Может, сестра его? – проносится в голове – да, скорее всего». Успокаиваюсь. Что-то холодное в душе засыпает. Улыбаюсь. – Знакомиться будем?
- Катюня, знакомься, это Маша.
Взгляд не ясный. Не понимаю его. Первый раз в жизни не понимаю. Мой становится не моим. Сдохнуть.
- Ху из Маша? – смотрю в упор. Лениво пережевываю жевачку. Пытаюсь казаться шлюхой. Пытаюсь показать - «моё». Обнимаю его за плечи через сидение. Смотрю на нее. Ненависть. Не сестра.
- Я – девушка Кости. – смеется надо мной. Понимает же, что он мой. Только мой. Какая девушка? – И мы с тобой, Катерина, теперь, видимо, закадычные подружки! – Треплет меня за щеку. Ледяной ужас. Страх.
Поезд отбывает. Я ненавижу поезда. После того, как бежала за одним из них изо всех своих крохотных сил, ненавижу. Семь лет прошло. Без пятнадцати шесть – показывают мои наручные часы. Без десяти дней семь лет – видится мне. Купе. В попутчиках пожилая пара. Беру сигареты и ухожу в тамбур. Буду сеять туман. Всю дорогу.
- Катюня ,сыграй, а – он выпил. Добрый, ласковый. Мой. И ледок растаял. Простил меня за дурацкую выходку у дерева. Ему она показалась дурацкой, а я то знаю – это только начало. Будет. Все будет. И поцелуй, и ночь, и день. Вместе.
Мы втроем. Вторая палатка оказалась предназначена мне. Рыжая любезно предлагает переночевать с ней вдвоем. Я соглашаюсь. Не допущу, чтоб он остался с ней на ночь.
Поцелуй. Я накланяюсь за гитарой. Он совершенно рядом. Вот он. Вижу его кроссовки. Поднимаю голову и… поцелуй. Мой. Мой поцелуй! Достался ей. И объятия. Они садятся близко к костру и обнимаются. А я мечтаю, чтобы она загорелась. Чтобы была вся в огне. В таком же рыжем, как и ее волосы. Я запеваю. Стихи Марининой. «Я счастлива, что вы больны не мной…» Проницательно смотрю на него. Он на меня совсем не смотрит. Больно.
- Девушка, не умрете от никотинового отравления? – кто-то рядом выдергивает меня из мною же созданного омута. Поезд равномерно покачивается. Мужчина рядом. Улыбается.
- Вам то что? – сурово смотрю в его глаза. Поправляю очки на переносице. Убираю седую прядь со лба.
- Что, что? Познакомиться хотел. – Заигрывает. – Адресок попросить. Письмо бы написал.
Смотрю на него сквозь толстые линзы. Рыжий. Нос прямой. Волевой подбородок. Лет на десять старше меня. Слишком молод.
- Нет у меня адреса.
Ухожу в свое купе. Ложусь на место, отведенное мне кассиршей, продающей билеты на поезда.
- Катюня, это тебе! – Мама достает из обветшалого шкафа платье. Бирюзовое. В пол. Декольте вышито бисером, плечи открыты. Она счастлива. – На свадьбу пойдешь. Костик наш женится наконец-то.
Гроб. Не платье, а гроб.
- Не хочу бирюзовое. Поменяй на черное. Черный стройнит.
Мама в растерянности. Я улыбаюсь. Подхожу ближе. Целую ее в щеку.
- Мамочка, ну, пожалуйста. Я лучше знаю, что мне идет. Хочу черное.
Мама непонимающе кивает.
Два дня назад мне исполнилось восемнадцать. Ветер дует со всех сторон. Осень.
- Я скоро вернусь, мама. До подруги дойду и вернусь.
Выбегаю на улицу. Везде ветер. Будто следит за мной. И внутри и снаружи один ветер. Добегаю до того дерева. Сажусь в траву. Вою. Никто и не поймет, что это я. Он не поймет. Будет грешить на ветер. Вою дико. Я ранена. Слез нет, только вой.
Поезд останавливается глубокой ночью. Моя станция. Куда идти?
- Катюня? Катенька… - тихо так, на выдохе. Старая. Как же ты постарела. Сколько тебе сегодня? Шестьдесят? Семьдесят? Не могу вспомнить.
- Мама, только не плачь, ну, пожалуйста! – я молю. Не могу видеть ее слезы. В них ведь виновата я. Я не люблю быть виноватой. Поэтому и сбежала. – Можно я зайду?
Сторонится. Пропускает меня в дом. Молчит. Отводит глаза. А мне так хочется в них посмотреть. Взять за подбородок, повернуть к себе и смотреть. И видеть там ненависть, злобу, что угодно, только не сочувствие. Только не любовь.
Кутается в шерстяной платок. Наводит чай.
- Ты может голодная с дороги? – и все не смотрит на меня.
Ненавидишь? Презираешь? Ну, взгляни же! Дай посмотреть, что там за радужной оболочкой твоих глаз!
- Нет, спасибо. Я не голодна.
Суетится возле стола. Разливает кипяток по кружкам. Проливает себе на руку. Вздрагивает. Я касаюсь обожженной кожи. Поворачивает голову ко мне. Любовь. Выстраданная, выплаканная, выпрошенная в ночных молитвах, вырванная из лап холодного осеннего ветра любовь. А еще счастье. Тихое такое. Личное. Только свое. И ни намека на желание задавать вопросы, никакого любопытства. Встаю. Обнимаю ее крепко-крепко. Ненавижу себя.
- Прости меня, мама – обнимаю ее за колени. Она сидит в своем старом бордовом кресле, укутав ноги в синтетический плед. Гладит меня по голове. Перебирает длинные запутанные волосы.
- Ты поседела, Катенька.
- Ты тоже.
Так проходит ночь. Без слов, без слез, без вопросов. Я ей благодарна. Снова окутывают воспоминания.
- Костя, ты дома? – звоню ему из автомата.
- Нет, Катюнь, я сегодня в ночную смену. – Голос уставший, серый.
- Ты меня с днем рождения не поздравил! Мне вообще-то восемнадцать стукнуло! Или совсем про друзей забыл со своей свадьбой? – скрыть злость в голосе не получается.
- Катя, прости. – Он никогда не называл меня Катей. Неужели, все? Неужели, совсем потеряла? – С днем рождения тебя. С прошедшим.
- Кость, у тебя все в порядке? – я начинаю всерьез тревожиться. – Так, когда свадьба-то?
- Не знаю пока – прерывистый вздох. Плачет. Мне становится любопытно. Я улыбаюсь. Тихо так. Незаметно. Неужели, ветер все-таки донес мой вой на небеса? Мою молитву.
- Кость, что произошло?
«Изменила. Бросила. Сбежала с другим. Умерла» - проносится мимолетно в голове.
- У Маши выкидыш. На серьезном сроке. Она больше не сможет родить. – Плачет. – А я даже рядом быть сейчас не могу!
- А жизни ее уже ничего не угрожает? – спрашиваю я заботливо. Последняя надежда.
- Нет.
Грохот. По асфальту рассыпались осколки моей последней надежды.
- Но она в жутком состоянии, Катюнь! Не спит, не ест. Только смотрит куда-то в одну точку. Я так боюсь за нее. Я так ее люблю.
Снова грохот. Это уже разбилось сердце. И любовь. А из маленьких частей любви, как мозаика с недостающими пазлами, сложилась ненависть.
- Катя, ты меня слышишь? – он раздавлен. Слабак.
- Да, Костя. Я просто в шоке. Я соболезную и переживаю, ты знай. Я завтра зайду к вам обязательно. Пока.
- Спасибо, милая. До встречи.
Стою на перекрестке. Направо – домой. Налево – в его квартиру. У меня есть ключи. Стою и лелею только что родившееся чувство. Ненависть. Все как-то складывается само собой. Бездумно. Бездушно. Поворачиваю налево.
Возле входной двери снимаю грязные ботинки. Перчатки и куртку не снимаю. Прохожу в прихожую. Потом в комнату. Свет нигде не включаю. Она сидит спиной. Смотрит в окно. Даже головы не повернула. Волосы на фоне не завешанного окна аж горят ярким пламенем. Адским. Я подхожу в плотную и присаживаюсь на корточки возле ее коленей. Поворачивается. Взгляд бессмысленный, блуждающий. Смотрит на мой лоб, переводит взгляд на губы, на щеки, потом на глаза. Как будто пытается понять, кто перед ней. И зачем.
- Катя? – тихо-тихо так, чуть наклоняя голову набок. – Ты чего? Поздно уже.
Я беру ее за руки. Мои ладони до сих пор в кожаных мокрых перчатках. Она передергивает плечами. Пытается улыбнуться.
- Машенька, ну что же ты раскисла совсем? Костя переживает, даже плачет. – Смотрю на нее снизу вверх. Немного из-подлобья. – И почему ты не спишь еще?
- Не хочется. – Вздыхает. Отворачивается.
Я встаю и подхожу к туалетному столику. На нем много баночек с разными таблетками. Я не сильна в медицине, но понимаю, что это обезболивающие, снотворные, успокоительные. Сгребаю все в охапку и кладу возле ее ног. Направляюсь на кухню. Наливаю огромную кружку воды. Возвращаюсь. Снова сажусь к ее ногам. Беру ее ладонь и всыпаю туда по несколько таблеток из каждого пузырька.
- Надо выпить, Машенька. Костя попросил прийти и проследить, чтоб ты все это выпила.
Даю ей во вторую руку кружку с водой. Страх. Сейчас все поймет. Кинет мне в лицо эти пилюли. Выльет воду за шиворот. Поднимет крик.
- А это не много? – Спрашивает рассеянно. Будто ответ ее и не интересует вовсе. Взгляд устремлен в окно.
- Костя сказал именно столько. Не переживай, хуже не будет. Я прочитала все этикетки. Это же в основном витамины и слабое снотворное. Тебе надо набираться сил.
- Но я уже пила сегодня что-то. Успокоительные какие-то наверное. – Голос вялый. Не может ни на чем сфокусировать взгляд. Видимо, уже на самом деле что-то приняла. Но мне это только на руку.
Я начинаю терять терпение. Она все смотрит на меня. Ждет каких-то еще слов.
- Пей! – слишком резко. Не спугнуть бы. Потом будто извиняясь за грубость – Костя сказал, так будет лучше.
Заглатывает всю россыпь. Обильно запивает водой. Наконец-то. Я успокаиваюсь и снова удобно устраиваюсь у ее ног. Проходит примерно час. Поднимаю голову. Копна рыжих волос рассыпалась по ее плечам. Глаза закрыты. Встаю. Подношу свое лицо к ее лицу. Прислушиваюсь. Еле-еле дышит. Прерывисто. Тихо-тихо. Немного морщит нос. Из груди вырывается глухой отдаленный стон. Борется. Со смертью. Еще несколько мгновений. Затихла.
Я убила ее.
Открываю глаза. Раннее утро. Ясное почему-то, не по времени года. Так и уснула пару часов назад на полу, у маминых ног. Мама тоже дремлет. Выхожу на улицу. Тепло, как-то даже слишком тепло. По-моему, мне за последние семь лет так тепло ни разу и не было. Прищуриваюсь от солнечного света. А что дальше? Возвращаться туда, откуда я приехала, не намерена. Уже слишком много времени на одном месте. Надо бежать дальше. Куда? Господи, не могу понять до сих пор, от кого я бегу!
- Катенька, - раздается из-за спины. Поворачиваюсь. Мама смотрит на меня робко. Я понимаю, что пугаю ее. Своим молчанием, своим жестким за много лет выработанным взглядом, своими не по возрасту седыми волосами. Понимаю, что хочет спросить что-то. Взгляд ее просящий, умоляющий, вот-вот расплачется. Я наклоняю голову немного на бок, пытаюсь улыбнуться. Угадываю вопрос.
- На неделю точно останусь, а там посмотрим, хорошо?
Кивает. Я снова поворачиваюсь спиной. Задумываюсь. Вспоминаю.
- Маша умерла. – Сидит напротив меня за столом. Глаза пустые, бесцветные.
- Костенька! – это мама. Ахает, прикрывает рот ладошкой. Обнимает его за шею, плачет. – Костя! Да как же так!
- Сама. Сама это сделала – мне кажется, он сам своим словам не верит. И глазам своим, наверное, не поверил, когда утром вернулся домой. Я думаю, он пытался ее разбудить. Брал ее под мышки, как тряпичную куклу, пытался поставить на ноги. Может даже бил по щекам или поливал ее лицо холодной водой. А потом понял, что она сама холоднее самой холодной воды и, наверное, бросил ее и выбежал на улицу. А может быть, долго сидел с ней на руках и укачивал, как ребенка. Может, просто сел к ее ногам, как я сидела этой ночью, и долго-долго плакал. Может, и кричал.
Мама плачет.
Я отворачиваюсь. Не могу ни слушать, ни смотреть. Боюсь улыбнуться или заплакать. Сама не знаю, если встречусь с ним глазами, вскрикну от радости или завою. Мне страшно. Этой ночью я убила человека. Я – убийца. Я смогла. А раскаянья нет. Просто не стоило трогать мое, тогда ничего бы и не произошло. Ни выкидыша, ни нервного срыва, ни смерти. Не я в этом виновата, кажется мне.
Вокзал. Он с небольшой дорожной сумкой. У меня за плечами рюкзак. У него в руках один билет. У меня в потайном кармане куртки тоже билет. Тоже один. Он об этом не знает. Похороны закончились пару часов назад. В сельской столовой с десяток родственников еще поминают усопшую. Пьют свойский самогон, закусывают свойскими малосольными огурцами.
- Прощай, Катя. Мне кажется, больше не увидимся. Я точно не вернусь. – Совершенно мертвый. Бесцветный. Как будто вместе с ней и его закопали. Что же я наделала? Двоих.
- Прощай, Костя.
Его поезд потихоньку трогается. Он заскакивает на ступеньки своего вагона. Останавливается в дверях. Смотрит на меня. Поезд набирает обороты. Я бегу все быстрее и быстрее. Не могу! Мучает меня что-то! И вот уже набираю воздух в легкие, чтоб закричать «Это я, Костя! Я это сделала!», но нет. Резко останавливаюсь. Смотрю на его лицо еще несколько долгих мучительных секунд. Он скрывается из виду. Глубокий вздох. Объявляют о прибытии моего поезда. Мой поезд едет совершенно в другую сторону. Нам с моим любимым теперь точно не по пути. Через несколько минут уезжаю и я. Сажусь на свое плацкартное место, вагон начинает несильно покачиваться, машинист размеренно разгоняет состав, обрекая меня на долгие семь лет скитаний и одиночества.
- Мама, - я осторожно присаживаюсь на краешек стула. – Мама, я… Я, наверное, поговорить хочу.
Тяжело-то как. Все я, конечно, рассказать ей не смогу. Но хоть как-то попробовать объяснить, почему она семь лет молилась ночи напролет, почему до сих пор под ее подушкой лежит мое прощальное письмо из трех слов и ветка уже давно осыпавшейся сирени, я обязана. Она садится напротив. Взгляд открытый, материнский. Взгляд, дающий понять, что своего ребенка сердце примет любым, лишь бы был рядом.
- Мама, я просто очень любила его. – Опускаю взгляд долу. Понимаю, что все равно правды всей рассказать никогда и никому не смогу. Да и нужна ли она ей? – Костю. – Берет меня за руку. Нежно. Дышит еле слышно. Боится спугнуть только что первый раз за семь лет открывшееся навстречу кому-то сердце. Мое сердце. – Любила с рождения, мне кажется. Он же всегда был рядом с нами. После смерти папы так и остался за тобой присматривать. Я как только поняла, что женщины любят мужчин, сразу знала – только его, только он. Ты не подумай, он ни разу даже повода не дал, но я любила. А потом он потерял свою возлюбленную, а я потеряла его. Я бы погибла, мама, если бы осталась на месте. И я сбежала. Вот и все. Прости меня.
Мой взгляд встретился с ласкающим материнским взглядом. Она простила. Уже давно. Наверное, еще семь лет тому назад. Я заплакала. Первый раз, по-моему, заплакала. Не завыла без слез, как раненый звереныш воет, забившись в норку, а именно заплакала, по-бабьи так, искренне. Мама обняла меня крепко. Прижала к себе.
- Ну, тише, тише, Катюня. Не за что тебе прощения просить. Было, да быльем поросло. Никуда ты больше не поедешь.
- Да, мамочка, я останусь дома. Я не хочу больше убегать.
Так и простояли с час. Она гладила меня по голове, перебирала мои длинные почти полностью седые волосы, пока я не успокоилась. А потом отстранила немного меня, взяла за лицо и тихо с улыбкой:
- Доча, что ж ты седая вся? А давай волосы тебе покрасим.
Я улыбнулась в ответ. Я дома.
Прощение
— Женя, вы больны.
Она сидит напротив меня за своим до блеска отполированным столом. Стол достаточно большой и почти весь завален историями болезни таких же пациенток, как и я. Кто-то из них болеет сильнее меня, кто-то уже справился и идет к выздоровлению, кто-то, скорее всего, скоро умрет, этих рак уже сожрал, от них осталось максимум тридцать килограмм костей, кожи и страха. Я внимательно смотрю на эти папки, каждая из них — отдельное ни на кого не похожее женское лицо. У меня складывается впечатление, что все эти женщины незримо стоят за моей спиной. Их десятки, сотни, тысячи… Мне становится безразлично и неинтересно. Я отвожу взгляд от стола.
— Это уже скучно.
Я достаю сигареты из кармана джинсов и прикуриваю.
— Здесь нельзя курить. А вам тем более.
Она смотрит на меня внимательно и с сожалением. Это сожаление заполняет весь кабинет главного врача онкологического диспансера. Моего врача. Она тяжело вздыхает, и от этого вздоха по всей комнате разливается щемящая мелодичная тоска, которую как будто даже слышно.
— И это скучно.
Опускаю глаза, скрещиваю руки на груди, пытаясь укрыться от ее искреннего волнения, от такого навязчивого желания мне помочь, подхожу к окну.
— Женя, к сожалению, это — рак.
Оборачиваюсь. Смотрю на нее пристально. Ей около пятидесяти. Моей маме столько же. Моя мама не знает обо мне ничего.
— Лариса, я знаю что это. Я болею не первый день.
— Женя, я лечу тебя уже полгода.
Сама не замечает, как переходит со мной на «ты». Это не в ее правилах. Снимает очки. Переводит взгляд на свой стол. Протирает салфеткой линзы. Я жду.
— И я прекрасно знаю, — продолжает она осторожно, — что во всех заполненных тобою для нашей клиники анкетах, во всех разговорах с врачами, в том числе и со мной, есть неверная информация.
Я докуриваю. Остаток сигареты, освобождаясь из моих пальцев, летит с головокружительной высоты шестнадцатого этажа, на котором располагается кабинет. Я понимаю, к чему она ведет.
— Детка, скажи мне, сколько абортов на самом деле ты сделала?
Она задает этот вопрос так, как люди ныряют в прорубь на Крещение. В ледяную воду с головой. И я прекрасно понимаю, что не раз этот вопрос был мне уже почти задан. Почти, поскольку постоянно откладывался, переносился на потом. Ну вот, нырнула. Я внимательно смотрю на Ларису и вижу, что ей неподдельно больно разговаривать со мной об этом, как искренне ей жаль меня.
— Шесть.
У меня нет желания далее продолжать этот разговор. Ничего уже не вернешь, так к чему он? Подхожу к белому кожаному стулу и беру в руки свою толстовку. Я собираюсь уйти. В ее глазах читаю огромное количество вопросов. Улыбаюсь.
— Женя, я назначаю число операции?
Она берет себя в руки. Немного натягивает рукав белого халата на запястье. Вытирает им выступившие нечаянно слезы. Делает это быстро, чтоб я не заметила. Я замечаю.
— Да, назначайте.
Я стою к ней в пол-оборота и держусь за хромированную ручку деревянной двери.
— Вы же осознаете, что нам придется удалить матку и яичники? У вас нет детей, поэтому вы должны понимать всю серьезность ситуации.
— Я не хочу детей. Извините, мне пора. Я позвоню вам в понедельник.
Я ухожу. Поворачиваю хромированную ручку на деревянной двери, тяну на себя, делаю шаг за порог и ухожу. Вот так все просто.
Иногда все катится к чертям, и ты злишься. Бьешь стаканы с недопитым виски, кричишь, не выходишь из дома. Все потому, что жизнь катится к чертям, и ты никак не можешь это изменить. Ты уже пытался что-то сделать, что-то предпринять, но все впустую. И все, что тебе остается — это бить стаканы и кричать. А иногда бывает так, что все катится к чертям и тебе наплевать. Ты ходишь на работу, занимаешься сексом, допиваешь свой виски и аккуратно ставишь стакан на место среди другой кухонной утвари. Ты всем своим нутром чувствуешь, что все катится к чертям, но каждый вечер упрямо ставишь пустой стакан на место. Не разбиваешь его. Потому что тебе плевать, куда там катится твоя жизнь.
Сегодня мне двадцать восемь лет пять месяцев и шесть дней. И я танцую. Включаю музыку погромче, тушу везде свет и танцую. Я живу одна и могу себе это позволить. Сегодня я ношу в себе болезнь. До этого вынашивала в себе шесть детей. Кого-то месяц, кого-то — два. Одного из них я выносила семь месяцев. Он был пятым. Я родила его в какой-то далекой деревне и заплатила за его убийство тысячу рублей. Я не знаю, что сделала с ним акушерка, но я его даже не слышала, не видела. Это тоже был аборт. Не законный, кустарный, но все же аборт. И он был не моим ребенком, а абортивным материалом. Сегодня я ношу рак в своей матке. Именно в том месте своего тела, где я выносила шесть детей. И я хожу в церковь по воскресеньям.
Однажды моя подруга сказала мне:
— Ты — верующая? Никогда бы не подумала!
— Знаешь, — ответила я ей, — когда осознаешь, что ты — чудовище, выбора у тебя не остается.
Меня разбудил телефонный звонок. На экране отчетливо высветилось «ПП». Это аббревиатура от слова «папа». Я ее сама придумала. Не могу я назвать кого-то этим словом. «ПП» проще и ни к чему не обязывает. А вот слово «папа» обязывает. К любви.
— Алло, — отвечаю я сонным голосом.
— Я в городе. Мы можем встретиться? — пауза. — Я соскучился.
Открываю глаза, смотрю в потолок. Трубка возле уха, слушаю его тяжелое дыхание. Интересно, сколько ему сейчас лет? Почему-то вспоминаю ситуацию, которую недавно наблюдала в клинике. Я проходила мимо кабинета детского гинеколога. Там сидела симпатичная русоволосая девочка лет семи. Врач, заполняя какие-то бумажки, весело спросила у малышки:
— Настенька, какая у тебя интересная фамилия! Кто у тебя папа?
Девочка непонимающе посмотрела на врача и немного помедлила с ответом.
— Папа? — переспросила она. — А у меня нет папы.
Настенька отвернула голову от врача в сторону открытой двери, и мы случайно встретились взглядами. И я увидела непонимание во взгляде ребенка и немой вопрос в глазах: «А кто такой этот папа?»
Припарковываюсь на стоянке возле ресторана. Захожу в помещение.
— Женя! — слышу его голос.
Поворачиваю голову влево. Он совсем не изменился. Высокий, красивый, дорого одет. В правой руке сигарета «Мальборо». Не изменил свои привычки. Сколько мы не виделись? Сколько лет прошло? Тушит только что подкуренную сигарету в пепельнице, где уже собралось несколько окурков. Встает, подходит ко мне. Обнимает. Отвечаю так же объятием. Приятельским. Похлопываю его по спине. Присаживаемся.
— Женечка, дорогая! — смотрит на меня нежно. Берет мою руку в свои ладони. ПП.
— Я не ждала тебя, — вежливо улыбаюсь. Мне больше нечего сказать.
— Я знаю. Я сам не ожидал. Дали командировку сюда, я и подумал… — виноватая улыбка. Я отворачиваюсь. — Как твои дела, доченька?
«Папочка, у меня рак! Папочка, мне страшно, я плачу по ночам!» — проносится в голове.
— У меня все отлично! — улыбаюсь я теплой приятельской улыбкой. — Работа — дом, дом — работа. Ничего интересного.
Он сжимает мою руку в своих ладонях.
— Совсем ничего? И замуж не вышла?
«Я одинока, папа! Я одинока и обижена! Я несчастна, мой единственный мужчина!»
— Нет, не вышла, — вежливо пожимаю его ладони в ответ. — И не собираюсь пока. Карьера, как-никак. У меня авто в кредит, квартира в ипотеку. Какое тут замужество? — смеюсь.
Улыбается в ответ. Смотрит на меня пристально.
— А как же внуки мне? — полушутка, полуправда.
«Папочка! Папа, не надо! Их уже могло быть шесть! Но я убила их, потому что ненавижу тебя!»
Я закуриваю.
— Ты куришь? — возмущенно спрашивает ПП.
— Ну, как видишь.
— Давно?
Прищуриваю один глаз, прячась от дыма, улыбаюсь краешком губы.
— Лет десять, наверное.
— Я… — он в замешательстве. — Я не знал.
«Это и неудивительно, если учесть сколько лет назад ты про меня забыл», — с горькой иронией думаю я.
— Теперь знаешь, — я тяжело вздыхаю, перевожу взгляд с его лица на приборы перед собой, ерзаю на стуле. Мне неуютно. Мне хочется сбежать.
— У меня вообще-то новость для тебя есть, — обращается ко мне ПП. Я не удивляюсь. С самого начала я видела, что он что-то хочет рассказать, но почему-то боится. Достает из кармана фотографию, протягивает мне. Ребенок. Примерно полутора-двухмесячный. В голубой шапочке с голубыми глазами. Улыбается.
Исподлобья смотрю на ПП. Светится. Виновато светится. Я уже все поняла.
— Это Ваня. Твой братик, — касается моей руки, в которой я держу фотографию. Пытается заглянуть в глаза. Ждет реакции. — Он родился два месяца назад.
— Я уже поняла. Я поздравляю тебя. И Кате передай мои искренние поздравления.
Наверное, восторга в голосе маловато. Что ж, извини меня, ПП. Вглядываюсь в фото внимательнее. Да, наверное, именно таких детей называют милыми, хорошенькими, красивыми. Я была такой же. Ну, по крайней мере, мама так говорила. Она любила рассказывать, как он был рад моему рождению. Как все ждали мальчика, а когда родилась девочка, он подошел к маме и тихо на ушко шепнул, что на самом-то деле все девять месяцев молился, чтоб родилась я. Еще мне рассказывали, что он часто любил, никого не предупредив, взять коляску со мной и долго-долго гулять по городу. Мама говорила, что он каждый вечер сидел перед моей колыбелью и рассказывал мне о моем будущем, о том, что я вырасту самой красивой девочкой в мире, и что никто и никогда меня не обидит. «Как жестоко тебя обманули», — усмехается кто-то внутри меня.
— Ты познакомишься с ним? — его голос заставляет меня поднять голову и оторваться от фото. — Ты приедешь к нам в гости? Или, может… — запинается. Не стоит! Не произноси этого! Помолчи. — Может, переедешь к нам?
Я как будто получила удар под дых. Чувствую, что держаться больше нет сил. Сейчас расплачусь. Встаю.
— Прости, мне на самом деле пора.
— Уже? Так скоро? — он растерян. Не понимает, почему я срываюсь и убегаю. Хватает меня за руку, когда я прохожу мимо него. — Я позвоню тебе.
Я останавливаюсь и поднимаю на него глаза. Его глаза. У нас совершенно одинаковый цвет глаз, разрез. Всматриваюсь в свои же глаза напротив меня.
— Сколько лет мне ждать твоего звонка? — спрашиваю шепотом. Вырываю руку и ухожу.
Отъехав несколько километров, останавливаю машину прямо на обочине дороги. Здесь нельзя стоять. Включаю аварийку. Слезы душат. Но я горда собой. Я не расплакалась, не наговорила всего, что накопилось. Я ведь, черт возьми, стойкий солдат. Солдат армии брошенных и забытых детей. Одна из миллионов недолюбленных девочек, которых мамы после своих разводов с папами учат быть самостоятельными и ненавидеть мужчин. И детей, которых они этим мужчинам подарили. Я не родила ни одного из своих детей. Не сидела ночами у колыбели, ни заплетала своей дочери косы в школу, не отводила сына на тренировку по футболу. И никогда этого не сделаю. Зачем в этом мире дети, если мы не умеем их любить?
Пищит мобильник. Открываю. СМС.
«Женя, я назначаю операцию на 22 августа. Подходит? Лариса» 22 августа — это через три дня. Подходит. Чем быстрее, тем лучше. Я без сожаления прощаюсь со свой маткой. Без единого сожаления. Отправляю ответ: «Отлично. Двадцать второго с утра я у вас. Спасибо». Еду домой.
Снова писк телефона. Открываю. СМС.
«Милая, все же подумай по поводу переезда. У нас тебе будет лучше. Папа»
И снова ощущение, будто меня ударили. Переехать. Будет лучше. За последние шестнадцать лет моей жизни это была третья встреча. Три встречи, шестнадцать телефонных звонков — шестнадцать поздравлений с днем рождения, одно сообщение и ни единого «прости». И одно предложение переехать. Нет. Пожалуй, я не готова переехать жить к чужому мне человеку. Не хочу отвечать на это сообщение.
Подъезжаю к своему подъезду. Одна. Я одна. Резко разворачиваю авто и направляюсь за город. К маме. Никогда не приезжала к ней без предупреждения, а сегодня захотелось. Одна ли она? Занята ли? Может, уехала с мужем куда-нибудь? Со своим пятым по счету мужем. Мне все равно. Если что, вернусь ни с чем. Для бешеной собаки, как известно.
Звоню в домофон.
— Да.
Мамин голос. Вздыхаю с облегчением.
— Это я.
Дверь открывается, поднимаюсь на третий этаж. Она стоит на площадке перед входом в квартиру. Она мне рада, я вижу. Обнимаю ее.
— Прости, что не предупредила, — выдыхаю, уткнувшись в родное плечо.
— Да что ты! Такой сюрприз! — улыбается искренне. Все такая же молодая, красивая, ухоженная. И пахнет вкусно. Родным. Я знаю, что нужна ей. Пусть даже только в перерывах между мужьями. Я люблю ее.
Проходим на кухню. Мама суетится с чаем, успевая похвастаться новой парой бриллиантовых сережек, подаренной мужем на годовщину. Что-то щебечет о работе.
— Мама, — тихо прерываю ее. Оборачивается. — Я с отцом только что виделась.
Присаживается рядом со мной. Берет меня за руки. Смотрит выжидающе в глаза. Молчит. И тут я уже разражаюсь рыданиями. Здесь это можно.
— Я не знаю, зачем поехала, — выдыхаю между спазмами, сжимающими горло. — У него сын родился, мама.
Обнимает меня. Я немного успокаиваюсь. Она встает, заливает чай кипятком и дает мне кружку. Мята. Мята успокаивает.
— Дочка, — осторожно начинает мама, — надеюсь, ты рада за отца и нормально отнеслась к рождению этого ребенка. Дети ведь ни в чем не виноваты.
Смотрит на меня пристально. Ждет ответа.
— Да, я понимаю. Я поздравила и отца, и его жену. Дети ведь ни в чем не виноваты, — повторяю я ее слова. — Он предлагал переехать к ним, представляешь.
— А ты? Что ты ответила?
— Ничего, — шепчу я. — Как можно бросить своего ребенка и через шестнадцать лет подобрать его обратно? Мама, как? — я смотрю умоляюще ей в глаза. Мне на самом деле нужны объяснения. Может, я просто чего-то недопонимаю в этой жизни? Может, это нормально?
— Я не знаю, — тяжело вздыхает. — Правда, не знаю. Он так любил тебя, а ты его. Мы ведь были так счастливы, — смотрит на меня пристально. Ей меня жаль. — А ты так на него похожа, Женя. Ты ведь любишь его до сих пор.
— Да.
Я встаю из-за стола. Мне пора. Мне стоит поспать. Болезнь отнимает очень много сил. Мама об этом ничего не знает и мне не хочется ей рассказывать. Направляюсь к двери. Мама крепко обнимает меня. Я вижу, что она хочет сказать что-то еще, но боится. Не хочет расстраивать меня еще больше. Вижу следы внутренней борьбы на ее лице.
— Знаешь, — решается она, — я просто хочу тебе сказать, что… — заминка. Пауза. — Просто это ваши с ним отношения и только твое дело, мне не хочется влезать и на что-то настраивать тебя. Это только твое решение, но все же подумай, может стоит простить его? Тебе самой станет легче. Притом он пытается наладить общение, делает первый шаг.
— Знаешь, мама, как бывает, — я присаживаюсь на низкий комод у входной двери. — Ты же помнишь мою длинную белую юбку в пол? Летнюю. Она мне очень нравилась — удобная, красивая. Вот только я вечно то пятно от соуса на нее посажу, то каблуком порву. И как-то раз я поехала с подругой по реке на лодке кататься. Я была в этой юбке и взяла с собой в лодку бокал вина. Мама, я ведь знала, что в лодке качает, и что вино я на себя пролью. Я это знала, но все равно взяла с собой бокал, и естественно залила свою любимую юбку. Красное вино не отстирывается, и мне пришлось закинуть любимую юбку на антресоль. Я заставила себя забыть про нее. Но не смогла. Через два года достала, в химчистку отнесла. Они там какими-то волшебными средствами за бешеные деньги вино с юбки вывели и ее теперь и носить вроде можно. Вот только пятна желтые еле заметные все-таки остались. Так что вряд ли я теперь куда-то ее надену. И ведь все понимала, когда брала в лодку бокал красного вина…
Мама берет мои ладони в свои руки и подносит к губам. Целует костяшки пальцев: «Просто, Женя, он не молод, а время идет. Все можно исправить, пока мы живы. Все».
— Я поеду, мама. Я люблю тебя.
Двадцать второе августа. 9:30 утра. Я лежу на операционном столе. К правой руке подсоединена капельница. Сейчас я усну под действием наркоза и проснусь примерно через час уже не женщиной. Я без сожалений прощаюсь со своей способностью иметь детей. Зачем в этом мире дети, если мы не можем их полюбить?
