Али МОАЗЗЕНИ. Воплощение

Главы из романа

Перевод с фарси Александра Андрюшкина

Глава первая

Вы совершенно правы. Это именно я. Тот самый Карим Сафаи, который имел честь встречаться с вами солнечным вечером той эпохи^[1]. Простите, я должен ответить на звонок.

- Алло! Слушаю вас…

Беспокойство в столь поздний час – беспокойство вдвойне…

Многие из вас, имея или каким-то образом раздобыв мой номер телефона и адрес, выражали мне такие добрые чувства, которых я вряд ли заслуживаю, а мою первую книгу прямо захваливали, особенно подчеркивая такую вещь: я всегда уважал читателя, и именно это позволило мне создать произведение, устанавливающее с читателем чистосердечную связь. Трудно выразить, сколь трогают меня подобные отзывы, и в то же время спешу доложить: иначе я просто не умею. Во время написания книги я словно бы чувствую рядом с собой читателя как живого человека, с которым я иногда советуюсь, иногда спорю, а порой доходит и до ссоры, - впрочем, последнее бывает крайне редко. И вы можете быть уверены, что и дальше я никоим образом не изменюсь, и моим девизом всегда останется: работать вместе с читателем и ради читателя.

Есть у меня и еще одно приятное известие: эта книга обойдется без редакторского вмешательства. Уже и первую книгу, благодаря упорству вашего покорного слуги и хладнокровию издателя, удалось избавить от красного редакторского карандаша. В новой книге я, быть может, уже сам занесу карандаш над теми критиками, которые имеют обыкновение, вытащив ядро из ореха, утверждать, что, если орех не пустой, то уж гнилой-то точно. А читателя я призываю к стойкости против них и заверяю, что мы не будем придавать никакого значения их бездоказательным теориям. Мы должны посоветовать таким критикам: вместо того чтобы ставить нам палки в колеса, лучше примите это дело единодушия пишущего и читающего как свое собственное.

Глава вторая

Позавчера днем г-н Кермани, издатель, посвятивший всю свою жизнь публикациям воспоминаний о шахидах, похвалил мою книгу «Встреча солнечным вечером» и предложил в таком же духе обработать воспоминания о любимом в народе шахиде по имени Йонос, сделав из более чем двухтысячестраничного материала полезную книжицу в двести страниц; за что и предложил мне гонорар, принятый, как он выразился, в среде профессиональных литераторов. Вероятно, от него не ускользнуло бы счастье, озарившее при этих словах мое лицо, если бы его не отвлек какой-то молодой покупатель, спросивший книгу «Ни вода, ни суша» не известного мне автора по имени Али Моаззени.

Гордый тем, что после первой же книги оказался причисленным к кругу профессиональных литераторов, я присел на табурет в уютном уголке книжного магазина и, разглядывая покупателя, тяжело вздохнувшего от очередной постигшей его неудаче, спросил сам себя: а читал ли он мою «Встречу солнечным вечером» и, если да, то что о ней думает? Молодой человек удалился, а г-н Кермани вернулся ко мне и, улыбаясь, спросил:

- Итак, вы согласны?

Я думаю, читателю мой ответ уже ясен. Мемуарные материалы были отксерокопированы на листах с одной стороны и представляли собой весьма значительный вес; мы погрузили их в коробку, на которой красовалась реклама томатной пасты, и я понес ее домой, причем голова моя ни на миг не прекращала действий сложения и вычитания из суммы гонорара, предложенного г-ном Кермани: 150 тысяч туманов^[2] – это купить 9-метровый первоклассный ковер машинной выделки…  А стиральная машина?! (Ты представляешь, Парвин?) Всего клади 420 тысяч туманов – отечественная, конечно. Цветной телевизор с экраном 21 дюйм – клади еще 220 тысяч (цены у меня все наготове), а еще… а еще… Но я не буду напрягать головы читателей так же, как я напрягал свою, прокручивая в уме товары и цены, и перейду к главной теме. Хотя читатели хвалили мою первую книгу именно за эти отступления и, я уверен, ждут таковых и в книге новой. Как сказал один г-н читатель, «в них – самая соль!»

И я сейчас представляю себе этого читателя, который солит из этой солонки огурец своего воображения, делая его соответственно вкуснее… Да… Войти в дом. Снять усталость… И услышать протест Парвин:

- Это зачем нам столько кетчупа?

- Это не кетчуп, Парвин, дорогая. Это мемуары.

- Ага! Говорила же, что ты должен был…

…Но вот уже налетают Лейла и Сохейла – и их крики, и их прыжки: ох ты, ох ты, ох ты… И их удивление при виде такого количества листов с текстом:

- Папа, ты что, все это хочешь прочесть?!

- Расходы отрабатывать надо, доченька…

Сохейла пожалела меня:

- Бедный папа!

А Парвин:

- Бедный папа? «Бедная мама» скажи лучше!

Эти сценки я, в основном, привожу для того чтобы напомнить читателю, что она такое, моя семья, и каковы отношения в ней. Но вот занялся я своей работой, и, чем больше вчитывался, тем безнадежнее она мне казалась. Дело в том, что во всем этом собрании воспоминаний, в рассказах членов семьи, друзей и однополчан шахида я не находил какой-то центральной опоры, вокруг которой мог бы построить повествование. Г-н Кермани, похвалив мою первую книгу, в которой моим принципом было точное следование действительности, в то же время выразил мнение, что, если я вплету в ткань повествования блестящие нити фантазии, то это позволит не только написать книгу, сохраняющую верность фактам, но и пойти дальше, создав произведение искусства, в котором слово ценно само по себе. И вот, если вчера в магазине г-на Кермани, распираемый гордостью, я не сомневался, что смогу сделать невозможное возможным, то теперь, по прошествии примерно тридцати шести часов, я уже думал с безнадежностью, что мне эта работа либо вообще не под силу, либо будет очень и очень трудна. И если, с его точки зрения, моя первая книга была успешной по причине моего стиля и моего доверия к действительности, что и позволило мне решительно отказаться от фантазий… то сейчас я думаю, сможет ли подход противоположный привести к успеху? Для такого, как я, начинающего автора, сумевшего первой своей книгой приблизиться к кругу профессиональных литераторов, не опасно ли отказаться от ее манеры и принять манеру иную, в которой я не имею опыта? И если читатели полюбили первую книгу, то не по той ли именно причине, что они не любят фантазий, предпочитая им факты? Тогда, заметив эти самые волокна фантазии во второй книге, не откажутся ли они от меня, предпочтя последовать за другим каким-то автором, воспроизводящим реальность и точка? Откуда ясно, что и на новом пути, сменив манеру, я также буду иметь успех и смогу понравиться уже другому читателю, тому, который, наоборот, привык к фантазиям, чтобы уже он свернул со своей дороги и занял бы те гостиничные номера, которые, фигурально выражаясь, освободит читатель первого типа? Ведь, чтобы произвести эффект, любое произведение, затронуто ли оно фантазией или лишено таковой, должно повести читателя за собой – причем каждый читатель имеет свои собственные резоны ощущать сердечную привязанность к произведениям того или иного типа…

Эта последняя мысль, хотя до определенной степени грела меня, все-таки не спасала от страха, рождающегося из невозможности отрицать факты и то и дело принимающего форму убийственного вопроса: а если читатель, по причине отсутствия интереса к произведению, бросит тебя на полпути или даже в самом его начале – что тогда?

И тут телефон зазвонил – и, хоть он буквально подбросил меня вверх, но, пожалуй, звонок этот и был лучшим и уместнейшим завершением моих раздумий, весьма безотрадных и с каждым мгновением погружающих меня куда-то еще глубже внутрь себя. И трубку я снял с чувствами того утопающего, который почти погиб, но в последний момент получил спасение из рук водноспасателя. Мне кажется, суровый возглас спасателя: «Ты чего, не умея плавать, полез за буйки?» - должен звучать в ушах этого человека столь же отрадно, как голос ласкового отца…

- Алло?..

Глава третья

Как это мило, когда некто, совершив ошибку, избавляет от ошибки другого! Вот и тот добрый человек, который ошибся номером, но своим звонком привел меня в чувство: разве я буду на него сердиться? Напротив, я любезно ответил ему, что он не туда попал, и повесил трубку, а между тем мысли мои потекли по иному руслу. А именно: неужели я как писатель не имею права на эксперимент, пусть и рискованный? Понимаете меня? Этот вопрос, в противоположность тому вопросу, которым я задавался в предыдущей главе и который генерировал обескураживающие ответы, влечет за собой, наоборот, ответы оптимистичные. Почему бы и нет, г-н Сафаи, ты вполне даже имеешь право писать экспериментально и совершить ошибку, и оказаться в положении того самого человека, который там на другом конце телефонного провода набрал неправильный номер и извинился за промах, и, будь уверен, читатель тоже на своем конце провода укажет тебе на твою ошибку благожелательно. Читатель тогда негодует, когда производят насилие над его разумом, когда совершают над ним кощунство. Но ваш покорный слуга здесь и сейчас заявляет, что он никоим образом не претендует на всезнание; нет, я нахожусь в том же положении, что и самый бесправный из читателей этой книги, в чьем совете и сочувствии я сильно нуждаюсь; и вот я привлекаю внимание к освещенному пути впереди, и, в том случае, если будет разрешена основная моя трудность, а именно, писать или не писать этот роман, мы все вместе двинемся вперед по улице, названной в честь шахида Йоноса – со скоростью не ужасной, но и не наводящей скуку… А там, как знать, может, и попутные ветры задуют, и тогда…

Мне кажется, у одного из читателей возник вопрос. Пожалуйста, прошу вас.

Читатель: хотел бы в подтверждение ваших слов высказать такую мысль: если бы человечество не экспериментировало, кто знает, не находилось бы оно все еще на той же начальной ступени жизни, и тогда не было бы и в помине всех этих изобретений и открытий, которые есть результат любопытства, эксперимента, а порой риска…

Вы совершенно правы, дорогой читатель. Я благодарю вас и протягиваю руку за вашим опытом.

Глава четвертая

…Но почему, собственно, просмотр материалов о Хадж-Йоносе вызвал у меня такое чувство безнадежности?

Это чувство имело прямую связь с требованием г-на Кермани: не ограничиться обработкой мемуаров, но сделать их опорой для взлета к произведению искусства. И за чтением материалов меня поставил в тупик вопрос: каким образом я могу одновременно сохранить верность фактам биографии Хадж-Йоноса и сделать из нее произведение искусства?

Если мемуарами мы называем точное описание реальной жизни, в котором все, без изъятий и прибавлений, совпадает с фактами, то как мы можем требовать того же самого от произведения искусства, опирающегося на фундамент фантазии, создающей свою особую вселенную, в которой действуют ее собственные законы и имеется разительное отличие от критериев реального мира? Иными словами, если бы я хотел сохранить факты жизни Хадж-Йоноса, которые, действительно, имели место, ту его личность, какой она была, и воспроизвести события его жизни без убавлений и преувеличений, - то каким образом я мог бы включить в этот материал начало, обладающее качествами фантазии, которое действует, так сказать, закусив удила, и имеет свое собственное планирование, и делает личности заложниками событий, а события подчиняет личностям, и через борьбу вносит в жизнь личностей смысл, так что они дают собственную оценку бытию и не выпускают из рук нить времени, а время это не мусор, который можно бросить и снова поднять, и если не растет число сестер и братьев в рядах шахидов, то, значит, оно уменьшается, и еще десятки и сотни других изменений, которые влечет за собой требование создать произведение искусства, однако постой-постой, господин хороший, о чем ты, собственно, рассуждаешь, что ты творишь, о чем вообще речь идет…

…Прошу вас заметить, что все это возбуждение исходит не от меня, оно генерируется теми требованиями, которые заложены в предложении г-на Кермани как заказчика работы: просто-напросто, если я сделаю мемуары о Хадж-Йоносе трамплином для создания художественного произведения, я буду вынужден прибегнуть к сокращениям и прибавлениям в этих материалах. Ну, пусть сокращения не представляют трудностей, но вот добавления это уже совсем не то что верность фактам, и то, что я добавлю, возможно, не будет содержать в себе реальную личность шахида, я буду вынужден прибавить к его личности такие грани, которые наверняка создадут трудности, ведь роман-то пишется о нем…

Вот поэтому я, как ни печально, полон решимости запаковать материалы о шахиде и вернуть их г-ну Кермани, выразив мое сожаление: «Не получится… или у меня не получится…»

Глава пятая

…Однако же, как я могу заявить о своем отказе г-ну Кермани, который проявил ко мне такую доброту и этой добротой сделал меня обязанным ему? Мой отказ станет настоящим скандалом! Тогда не лучше ли, чем сразу возвращать материалы, попытаться найти способы разрешения возникших проблем? Каждый замок открывается своим ключом. Почему я, кстати, не ознакомился с материалами перед тем, как дать согласие? Но в этих самых мемуарах где-то и должен висеть открывающий их ключ. Мне нужно только найти его: например, это могут быть воспоминания сестры шахида о ее брате… Воспоминания его брата о нем… Его супруги… Его тещи… Его тестя… Его друзей…

Нечто, сразу бросающееся в глаза в этих мемуарах, это то, что все вспоминающие шахида как бы соревнуются в похвале и возвеличении его. Словно у него не было слабостей. Словно это был не человек, а ангел, спустившийся на землю. Не видно ни следа борьбы между добрыми и злыми намерениями, он как-то всегда выбирает добро, он даже не попадает в такую ситуацию как пророк Йунус^[3], который за совершенный им грех был ввергнут во чрево кита, а, когда вышел из чрева, волосы его поседели, а тело так одрябло, что Всевышнему пришлось ввести в действие тенистое растение дабы преподать ему урок Своей милости… С другой стороны, я и не упрекаю этих добрых людей, ведь взгляд на шахида его родных и друзей диктуется их состраданием, которое все мы испытываем к ушедшим, и именно в сострадании причина того, что мы смотрим лишь на их добрые черты, не видя слабостей. И что за беда, если в почитании их проявляем чрезмерность? Но не намерен ваш покорный слуга и сужать святую территорию шахидов, получивших высшую награду вечной близости к Богу. Цель моя – не вред шахиду, а, наоборот, польза его, ведь достижения его с нашей точки зрения тогда становятся более значимы, когда мы знаем, что он, как и все мы, был открыт для грехов и ошибок, однако не совершил ни тех, ни других и, считая грех ничего не стоящей малостью, возрастал в глазах Всевышнего, Который и приближал его к Себе.

Мы всем хотим подобного, однако не прикладываем стараний для достижений этого. Но тут опять телефон! Почему я не отключу его? Не обращай внимания, не прерывай нить размышлений, ее легко упустить, потом трудно поймать. Так о чем я? Ага… Я разрешал трудность, которая имелась в заказе г-на Кермани. И все еще имеется в нем. Однако как я могу игнорировать звонки, вибрация которых сотрясает мою прозу, так что и вы можете видеть волны прыгающих вверх и вниз слов… Все-таки не обращай внимания. Не теряй сосредоточенности… Итак! Вот предложение: не лучше ли будет трудность сформулировать в виде вопроса, чтобы потом снять ее, дав ответ? Мы имеем г-на Кермани; имеем требования заказа; имеем самого себя, а также воспоминания о Хадж-Йоносе. Из взаимоотношения этих четырех составляющих какой возникает вопрос? Вопрос, каким образом можно быть верным фактам и в то же время создать произведение искусства?

- Если бы этот телефонный звон прекратился…

Если из произведения искусства убрать фантазию, что останется?

- Все те начала, которые как бы парят без опоры, и имена их: план работы, и угол зрения, и личность героя, и место действия, и…

- Теперь другой вопрос: в чем заключается главное, общее свойство этих начал?

- Они обретают это свойство тогда, когда фантазия писателя пускает их в дело, а если не пускает в дело, они находятся в обыденном состоянии и напоминают детали неработающей машины. Все части ее на месте, но машина лишена ее главного свойства, а именно: движения, той особенности, для получения которой все эти части и были собраны вместе.

И еще один вопрос, который, я надеюсь, будет последним: эти начала пускаются в дело только фантазией, или они также подходят для действия самой реальности?

- Возможно, они подходят для действия самой реальности, но в таком случае они уже не создают произведения искусства.

- Я думаю, мне следует скорректировать подход г-на Кермани, однако раньше того необходимо ответить еще на один вопрос: почему г-н Кермани пожелал, чтобы об этом шахиде было написано именно художественное произведение?

- Потому что в художественном произведении есть волшебство, отсутствующее в мемуарах… И потому, что произведение искусства, как величавое историческое сооружение, доносит весть о своем времени и фактом своего создания как производит сохранение себя самого, так и побуждает других сохранять его. Историческое сооружение предполагает посетителей, а также сторожей-хранителей, а для обычного жилья это не характерно. Потому г-н Кермани на самом деле имел в виду то, что преобразованием мемуаров о Хадж-Йоносе в произведение искусства его жизнь превращается в историческое сооружение, содержащее весть о своем времени, подобно тому, как и сам шахид своим деянием поднялся на высоту вечности.

Но звонит и звонит! Это уже не жизнь, это звонизнь! Давайте посмотрим, что это за индивид, упрямо надеющийся, что после двадцать пятого звонка на этом конце линии снимут трубку.

- Алло?

- Салям-алейкум.

- Алейкум…

- Я хочу сказать, вы можете для снятия кажущихся трудностей использовать литературную технику передачи ощущений. И не отказывайтесь от работы, но сделайте ее так, чтобы было более читабельно…

И молчание!

Я буквально окаменел!

Я был поражен!

- А вы - ?..

- Я – Йонос.

- Простите, кто?

- Йонос…

Ужас заставил меня положить трубку и вылезшими из орбит глазами уставиться в окно, а оттуда, из темноты, пара глаз в упор смотрела на меня!

Глава шестая

Неважно, искусство это или жизнь, но принято считать, что, когда появляются духи, атмосферу наполняет страх. В такой ситуации в жизни язык не слушается, и тело сотрясает дрожь, и голос пресекается, а в прозе текст становится рваным, фразы короткими, слова – глыбами камня… Многоточия обильно используются для передачи гула, который терзает наш слух, и для показа того, что поражает наше зрение. Все это необходимо для создания атмосферы страха, чтобы читатель всем своим существом пережил ужасность сцены. Все это так. И я знаю, что эти языковые средства должны были использоваться мною в конце предыдущей главы и в начале этой; именно так я и хотел поступить, но дело-то в том, что глаза, которые я увидел за окном или, сказать точнее, почувствовал там, были намного ласковее тех, которые внушили бы страх и наполнили текст многоточиями и тяжелыми рваными фразами. Более того, эта пара глаз излучала свет, побеждающий заоконную тьму, она наполнила всю атмосферу любовью, и я словно бы даже увидел вокруг этих глаз абрис лица или головы, которая не имела тела или была отделена от тела. И я не только не испугался, но почувствовал некую улыбку и понял, что если бы у этой головы имелось тело, то оно бы протянуло правую руку и пожало мою руку с ласковостью и дружелюбием. Все это не продолжалось и секунды, так что я приписал это своей фантазии, ведь все уже исчезло из глаз, и тут опять зазвонил телефон. И, хотя я уже понял, что страшиться не нужно, но это понимание еще не полностью овладело мною, как если бы для этого нужно было время, как нужно, чтобы прошло некое время между сверканием молнии и раскатом грома.

Поэтому я далеко не сразу поднял трубку. А, сняв ее, услышал:

- Я пришел не для того чтобы напугать, я пришел для выполнения долга, который сейчас выпал на твою долю.

- Мне это не снится?

- У каждого Аббаса^[4] есть Хусейн^[5], а у каждого Хусейна – Зейнаб^[6], у каждой Зейнаб есть язык, это меч в ножнах, который должен быть обнажен. И я вручаю тебе этот меч, ибо я просил Всевышнего, чтобы мне быть таким как Аббас и таким как Хусейн. Став Аббасом, я лишился рук, а, став Хусейном, головы. Меня опознали по ногам. Ты знаешь об этом… Прочитал…

- Значит, я был избран?

- Мы не навязываемся. Нас принимают сердцем.

- Что я должен делать?

- Исполнить долг. Долг этой работы состоит в том чтобы через воспоминания так оживить меня, как если бы это был день Страшного суда и Воскресения, чтобы я стал целым, а не разорванным на куски, как это случилось со мной в жизни. Если в этом мире Хусейну отрубили голову, а Аббасу – руки, то в день Воскресения они восстанут не с отрубленной головой, а целиком в теле, и также и я, являющийся их последователем – муридом. И вот ты возьми эти мемуары, которые сейчас – словно мое земное тело, разорванное на куски, и сделай из них цельное тело, как оно будет в день Воскресения, с головой и руками.

- Я постараюсь.

- Если захочешь, ты сможешь.

- Я хочу этого, следовательно, обязательно смогу.

- Представь меня не глядящим на тебя, но читающим тебя. Твоим читателем, который слово за словом будет идти с тобой вперед и выпрямляться с каждой твоей фразой. Если твоя книга это тело, то я – ее дух.

- Это задание делает мне честь.

- Поменьше хвали.

- …Я буду писать так, как подсказывает сердце.

- Чтобы почувствовать дух места, съезди в нашу деревню…

- …Наша связь будет односторонней?

- Ты пожелай, и я появлюсь.

- Так же, по телефону?

- Как я захочу, так и появлюсь.  У меня – позволение от Всевышнего.

Внезапно в трубке раздался длинный гудок, словно связи с этим номером не существовало. Я положил трубку и подошел к окошку. Тьма была громадной и тяжелой. Мне показалось, что тысячи глаз разглядывают меня. Неужели мне все это снится? Один из тех снов, что очень напоминают реальность. Об этом следует молчать, ни с кем не обсуждать это. Что за нужда, что происшедшее… Я имею в виду то, что… Да, я слышал голос… Я видел лицо, но чем я это подтвержу тем, кто не поверит – клятвой на Коране? Вот эти многоточия выше в тексте, что они подразумевают? Выражают ли они мой страх, который я, быть может, не осознаю или пытаюсь утаить? Не буду скрывать, в комнате осталось сомнение: а вдруг… То есть все-таки это может быть сном? Сном, который продолжается? И пока не настанет утро… Пока я не сяду завтракать с Парвин и Лейлой и Сохейлой, пока ночь не уйдет в прошлое, до тех пор я не буду знать, было ли то, что произошло, реальностью или сном, фантазией…

Глава седьмая

В этой главе я должен проснуться. Я умою лицо и руки и сяду за стол завтракать, и расскажу о происшедшем Парвин, и она удивится и предложит путь отступления, как бы мимоходом спросив: «Могло ли это быть?»

И я скажу: «Это было».

И она скажет: «Тебе приснилось!»

…Да, я могу все это детально описать, и все-таки я этого не сделаю, ибо тот критик, который есть во мне и который день за днем заставляет меня читать прозу и читать критику, и читать теорию прозы, совершенствуя свой профессионализм, напоминает мне, что у этой книги есть хозяин. И если ты без причины посвятишь хоть страницу самому себе, то ты нарушишь его права, что не есть справедливо. А потому ограничься сказанным и заверши главу фразой: «Я собрался в дорогу». Этой фразы, кстати, будет достаточно нашему понятливому читателю для того, чтобы достроить в уме все, с ней связанное. Ведь причин для моей поездки хватало; к тому же я не сразу отправился в путь, а предварительно навестил г-на Кермани и, не сообщая ему о телефонном событии, сказал о своем желании поехать на родину шахида, в Занги-Абад, причем он не только сразу одобрил это решение, но и оплатил дорожные расходы. С той же серьезностью я переговорил с директором медресе, где работаю, и получил у него отпуск на неделю с тем условием, что работу я потом наверстаю.

Я не хотел бы думать, что читателю совсем не интересно то, что происходит со мной как с повествователем; к тому же, и мой опыт свидетельствует, что это не так: многие читатели моей первой книги говорили мне и лично, и по телефону, и в письмах, что одной из причин успеха первой книги было присутствие в ней повествователя, который удачно связывал между собой нити сюжета, извлекая из этой связи все нужное, но не вдаваясь в пустую болтовню, которая вызвала бы читательское раздражение. Избегая, например, того, о чем сметливость помогла бы догадаться читателю самостоятельно, и проявляя качества рассказчика уравновешенного, продвигающегося вперед вместе с читателем и не являющегося более осведомленным чем читатель, но каждую порцию сведений, которую получает в свои руки, если сочтет нужным, он тут же щедро отдает читателю, так чтобы и тот чувствовал себя идущим нога в ногу с рассказчиком. Если и есть разница между повествователем и читателем, то она состоит лишь в том, что первый – исполнитель действия, а второй – зритель, и ваш покорный слуга хотел бы даже достичь такого положения дел, что, если почувствую усталость, я мог бы передать слово одному из читателей, поменявшись с ним ролями, и удалить из своего тела усталость блаженством превращения в зрителя.

Однако мой внутренний учитель вновь предостерегает меня от описания событий моей личной жизни, особенно от того, чтобы выражать свое мнение, не объявляя во всеуслышание, что это именно мое мнение – таким образом я мог бы скрыто превратить произведение о шахиде в некую полемику; и я склоняю голову перед этим предупреждением, и сажусь, как нужно сидеть перед учителем («коленки вместе»), и говорю «слушаюсь, слушаюсь»; и, по сути дела, я выполняю волю шахида Хадж-Йоноса, желающего продвижения вперед рассказа о нем. Да, именно так. Ни больше, ни меньше. Я не должен говорить о себе и не имею такого намерения, но что поделать, если мои чувства к  Лейле и Сохейле стоят на пути выполнения приказа внутреннего редактора, и вот я вынужден, проявляя непокорность, взяться за весьма важную тему, которая требует фраз поэтических для того чтобы создать нужную атмосферу, чтобы описать мою сердечную грусть. Опыт подсказывает, что сердечной грусти соответствуют длинные предложения, предложения, как бы переполненные словами, имеющими некое качество полета, они должны быть легкими и способными парить, как почтовые голуби с посланием. Стихи, написанные на тему сердечной грусти, на мой взгляд, похожи на стаю птиц, - голубей, - которые все вместе летят к предмету сердечного томления; можно бы сказать, что они летят к королю птиц – Симургу тоски. Итак, с разрешения Хадж-Йоноса, уважаемых читателей, а также внутреннего критика, я немного поговорю на тему вышеуказанной тоски. Это делается не ради меня самого, но ради Лейлы и Сохейлы. Вижу я и то, что читательницы-домохозяйки, уже завершившие свой труд наведения чистоты и сейчас взявшиеся за чтение, также целиком одобряют меня. То же самое и Хадж-Йонос, ведь он-то знает, каково это, иметь двух детей, готовящихся к разлуке с отцом. И внутренний критик закрыл свои глаза. (Дает мне поблажку.) Остается некоторое ограниченное число читателей, которые не благословлены детьми и которые начинают зевать. Что ж, неплохо и то, если они отдохнут, а я начинаю свой путь по этой области чувств, которые покажу несколькими картинками:

Вот Лейла уперлась карандашом в ямочку на своем подбородке и закрыла глаза. Перед ней – тетрадь и учебник арифметики. Не думай ни о чем, доченька.  Умножай и дели, прибавляй и отнимай до тех пор, пока не найдешь решение. Я целую ее. Ее веки открываются. В этих зрачках горит свет, электричество которого я не оплачиваю. А эти ямочки на щеках, возникающие при улыбке – какой благоуханный цветок сравнится с ними в прелести?

- Береги себя, а также Сохейлу и маму.

- И ты береги себя.

Она обнимает меня рукой за шею и целует в обе щеки.

А теперь Сохейла: Сохейла не переносит обращения столь же серьезного, как то, что бывает у меня с Лейлой. Я должен поднять ее в воздух так, чтобы ее лицо оказалось вровень с моим, и до того надуть щеки и выпучить глаза, чтобы она рассмеялась и ударами кулачка заставила мои щеки сдуться.

- Не поцелуешь папочку?

Сначала в правую щеку, потом в левую. Опускаю ее на пол. Она обхватывает ручонками мои колени, дескать, не отпускаю.

- Я должен ехать, доченька. Но скоро вернусь.

Что же касается Парвин…

Если я не опишу ритуал прощания с Парвин, то опять заслужу обвинения от читательниц в злостном поведении, ведь многие из них уже резко критиковали меня за мое отношение к ней и говорили, что особенно их резануло то, как я для себя купил записывающий магнитофончик, для дочерей – настольное лото и куклу, а вот на колечко в форме змеи поскупился. Именно поэтому многие читательницы закрыли мою первую книгу на главе второй части первой и поклялись, что никогда больше ни одной книги этого автора не купят и ни строчки не прочтут. Таким образом наш уважаемый шахид, для того, чтобы его жизнеописание было прочитано, должен пойти на эту жертву и смириться со следующим отрывком. Также и внутренний критик должен из вышеупомянутых протестов извлечь уроки и впредь знать, что пустая болтовня есть неотъемлемая часть литературного искусства, необходимая для того чтобы не оттолкнуть чувствительных читателей! Поэтому с вашего разрешения я беру в руки свой рюкзак и смотрю на Парвин, чье лицо очень нравится мне в те моменты, когда она добрая. Она улыбается и говорит:

- Я тебе все приготовила.

- Да не оскудеет рука твоя.

Мои туфли ровненько выставлены около двери! Когда я уже совсем готов шагнуть за дверь, она говорит:

- Подожди минутку. – И скрывается в кухне.

И, ожидая, пока она появится с подносом, на котором лежит Коран и стоит чаша с водой, я думаю о том, как тяжело покинуть дом, к которому так прикипел душой – пусть даже это и съемная квартира. Здесь следует пояснить, что мы из той квартиры в 57 метров переехали в новую, 70-метровую, с двумя спальнями, с водопроводом, электричеством, газом и телефоном. И желание Парвин заключается в том, чтобы мы купили эту квартиру в собственность.

Итак, вот она идет. С улыбкой на подносе губ и с подносом в руках. Я прохожу под Кораном и целую его. В чаше с водой – две монеты по пять туманов.

- В добрый путь.

- Береги себя и детей.

- Возвращайся скорее.

Мы смотрим в глаза друг другу и в присутствии детей – только улыбаемся. Когда я слышу за спиной звук разбрызгиваемой воды, я думаю о том, как много раз Хадж-Йонос проходил через эти проводы и как тяжелы они ему были.

Глава восьмая

Вместо описания поездки докладываю, что расстояние от Тегерана до Кермана составляет 1062 километра, и преодолеть его на автобусе – дело нелегкое. Г-н Кермани предлагал мне лететь самолетом, и я намеревался поступить именно так, но потом, не знаю, почему, почувствовал неловкость и переиграл на автобус. И хотя автобус, по разным причинам, останавливался в пути несколько раз, усталость от многочасового сидения накапливалась.

Путь от Кермана да Занги-Абада я проделал на маршрутке, причем большой автобус вспоминал с большой теплотой. К счастью, усталость уже так усилилась, что весь путь до деревни я просто спал и пришел в себя, увидев стоящего надо мной водителя с мутным взором. Он, улыбнувшись, сказал мне:

- Утро уже.

В маршрутке никого из пассажиров не было, и я внезапно почувствовал груз чужбины. Шутка водителя меня не развеселила. Я взял свой рюкзак, расплатился с ним и вышел. Какое-то враждебное ощущение от этой местности спутало все мои мысли: ошибся я, приехав сюда. Изобразил писателя, собирающего материал, а дальше что? Куда вот теперь идти? Решение было не взвешенным. Проторчу здесь зря и вернусь в Тегеран, и, в случае согласия Кермани, просто литературно пропишу имеющиеся материалы, а если не согласится, верну их ему и… - спокойно! – вдруг прямо передо мной тормознул велосипедист и откровенно на меня уставился. Если бы это не было в чужом городке, я возмутился бы: мол, чего смотришь? Человека не видел? Но он очень вежливо спросил:

- Уважаемый г-н Сафаи?

Я смотрел на него с изумлением, а он на меня с жадностью. Кивнув, я ответил:

- Да, это я.

Он поставил велосипед на опору и протянул мне руку для пожатия. Всхлипнув, сказал:

- Я – Мортеза. – И вдруг обнял меня и, уронив голову мне на плечо, заплакал.

- Простите, кто вы?

Он поднял голову:

- Я брат шахида Хадж-Йоноса. – И, отступив от меня, достал из кармана пиджака платок и вытер слезы.

- Но откуда вы знаете меня?

Он сжал платок в кулаке:

- Потому-то я и плачу. Ночью шахид ко мне пришел во сне и описал вашу внешность. Даже сказал, когда приедете, и остерегал, чтобы я не опаздывал. – Он положил мой рюкзак на багажник велосипеда и улыбнулся: - Я ведь чуть не опоздал. Меня аж трясет.

От всего услышанного и на мои глаза навернулись слезы, я понял, почему плакал этот человек: Хадж-Йонос здесь, он – везде, и присутствие его делает все тайное настолько осязаемым, что раздвигаются все завесы и земля и небо становятся одним, и ты понимаешь, что границу между естественным и сверхъестественным полагает наша неосведомленность, потому что на самом деле границы нет… И этого понимания было достаточно, чтобы цвет горелого кофе окружающего городка превратился в зеленый, и тоска исчезла, и все стало казаться дружеским, и охвативший меня восторг не оставил и следа усталости…

Он сказал:

- Пожалуйста, прошу вас на квартиру.

Я без споров пошел за ним, так как знал, что квартира эта – заранее зарезервированный номер в гостинице. Мне было стыдно моих недавних мыслей, и я шел, опустив голову, как если бы сам Хадж-Йонос сейчас смотрел на меня. Моя совесть словно бы слышала его голос: «Бесхарактерный!»

«Прости, хаджи», - пробормотал я. И невесело улыбнулся, подумав о своей писательской профессии, которую я сейчас вел за собой как запасную лошадь, ведь не хватает мне нужных писателю качеств, я пасую перед малейшими неудобствами и отступаю, а можно ли с таким характером написать о человеке, который в разгар военной схватки выдерживал тяжелейшие удары врага до тех пор, пока такие же удары не удалось направить в противоположную сторону? Брат хаджи спросил:

- Простите, а вы для какого дела к нам приехали?

Назвать себя писателем, собирающимся создать произведение о Хадж-Йоносе, я не решился и ответил:

- Прогуляться и осмотреться.

Он улыбнулся. Понятно было, что я не открываю своей настоящей цели, ведь эта местность, по его мнению, явно не подходила для прогулки или осмотра. Он сказал:

- В любом случае, будьте как дома.

- Спасибо вам за гостеприимство…

Некоторых встречных людей, которые внимательно оглядывали меня, Мортеза приветствовал кивком или знаком руки, и, хотя ясно было, что иные из них хотели бы остановиться и поговорить, он, из уважения ко мне, этого не делал. Чувствовал он и то, что молчание наше слишком затянулось, что не соответствовало его понятию гостеприимства, потому он начал говорить:

- Друзья и знакомые шахида часто во сне видят его. И я всякий раз, когда вот так отчетливо увижу его, не могу сдержать слез.

- Я вас понимаю, - ответил я. И подумал, что этого ответа мало для дружеского разговора, и добавил: - Ваш сон свидетельствует о том, что шахиду все известно.

- Завидная судьба у него, - ответил он.

Движения Мортезы: то, как он кивал головой, сжимал губы; то, как он вздыхал, а яснее всего тот огонь, которым горели его глаза, - все это свидетельствовало об одном желании, которое, если бы оно в чем-то воплотилось, то это обязательно была бы птица, собирающаяся взлететь в небо. И эта телесная картинка его желания навела меня на мысль, что, если Хадж-Йонос имеет позволение Всевышнего вступать в контакт с живыми людьми, то не способен ли он и телесно воплотиться? Ну, допустим, не в человеческом теле, а, например, в виде голубя, способного летать и являющего собой как бы кусочек белизны, вырванной из облаков в небе? Или, может, воплотиться в виде вон того облака? Он, способный использовать телефон и являться во сне любому, кого выберет для этого, он, который обещал мне, что придет всякий раз, как я того пожелаю, способен ли… он… явиться… нам… в собственном… теле?

Эти удивительные обильные многоточия лучше объяснить длительными периодами молчания в нашем разговоре и оставить тему для следующей главы. А сейчас не набраться ли мне духу и не объявить ли Мортезе, что я приехал сюда не для того чтобы прогуляться и осмотреться, а чтобы написать о его брате? И в чем же проблема, разве ты не для этого сюда приехал? Ведь врать ты не собираешься. С другой стороны, шахид, так подробно меня ему описав, вызвал его доверие ко мне, и в любом случае, это его собственная прерогатива, выбирать, кого и зачем он принимает в своем городе, да еще и на несколько дней. И я сказал:

- Мне нравится.

- Простите?

- Я имею в виду местность эту.

- Угумм.

Он улыбнулся и словно бы взглянул на все окружающее моими глазами, и неужели он увидел его таким же зеленым, как вижу я? Ведь зелень не обязательно от растений, она от чистоты, а чистота не связана с водой и деревьями. (К сведению критиков: когда я говорю о «чистоте», я не подразумеваю свое имя, Сафаи, что, как известно, по-персидски означает «чистота»; не нужно искать здесь намеков и тайн.)

Он сказал:

- По крайней мере, воздух у нас чистый.

Я сказал:

- И солнце здесь жарче.

Он сказал:

- За чистоту воздуха нас и ценят.

Я сказал:

- Что касается солнца, то ведь от него можно и в тень укрыться.

Он сказал:

- Тени у нас тоже достаточно.

Ни одна из этих фраз сама по себе не была смешной, однако мы переглянулись и рассмеялись – и приправа этого смеха была в доброте, вытекающей из взаимопонимания. (Как я счастлив, что не обязан объяснять редактору смысл слова «приправа»!) Если выразиться проще, то я и брат шахида почувствовали себя друзьями, причем это чувство дружбы за короткое время нашего знакомства достигло такой степени, что мы уже могли смеяться вместе, и смысл этого смеха я уже объяснил, и что за беда, что мы до этого дня не виделись? А следовательно, пришел момент объяснить ему, в чем настоящая цель моего приезда в эту чистую местность. Я спросил:

- Хадж-Йонос не сказал вам, для чего я приезжаю?

Его улыбка слегка изменилась. Он ответил:

- Нет, ничего не сказал. Я сам осмелился спросить об этом.

- Это ваше право, - заметил я и подумал: почему же Хадж-Йонос, открыв даже время моего приезда в Занги-Абад, не открыл цель этого приезда? Несомненно, он не счел это нужным, ведь в противном случае ему пришлось бы сказать, что у Сафаи есть имя в писательском мире, необходимое чтобы написать о нем, а это уже было бы, с его точки зрения, нескромным, ведь шахид на протяжении своей жизни как раз боролся с подобной нескромностью. Долг моей работы состоит в том, что, если он скромно умалчивает о себе, я, наоборот, должен как можно более развернуто сказать о благословении скромности, ибо я каждого, кто наделен этим качеством или кто целенаправленно развивает в себе это качество, признаю человеком выдающимся. Такой человек делает землю, саму по себе являющуюся бесценным даром Творца, мало отличимой от небес. Здесь, в конце этой главы, я хочу уделить этой теме место равное примерно странице и напомнить о том, как высоко ценили скромность пророк Мухаммад и имамы; я хочу напомнить уважаемому читателю их заветы в данном отношении, так, чтобы, прочтя об этом, читатель проникся сознанием большого значения скромности, к тому же, еще больше оценил бы и характер Хадж-Йоноса, который смог взрастить в себе это приятное качество. И я призываю читателя бодрствовать в этом отношении, и в этот самый момент я униженно протягиваю руки к Творцу и осмеливаюсь просить Его, чтобы Он помог нам достичь такой скромности и такого самоуничижения.

- Аминь!

Ответ на эту мою молитву, сопровождаемый громким возгласом читателей, показывает, насколько большое количество людей следят сейчас за вашим покорным слугой, и это обстоятельство настолько же делает меня счастливым, насколько и пугает меня: ведь быть под наблюдением всех этих глаз, которые не вынесут ни грана моей ошибки и ожидают от меня ценного результата, - если это нельзя назвать устрашающим, тогда что можно назвать таковым?

Я сказал:

- Я, действительно, приехал прогуляться и осмотреться, но не на местности, а в атмосфере жизни Хадж-Йоноса. Я намереваюсь писать о нем книгу.

Я сказал «книгу», а не «роман». Для называния объемного произведения мы чаще используем слово «дастан», и мой собеседник мог вообще не знать европейского термина «роман», тогда он обязательно переспросил бы меня: «Роман?» - И мне пришлось бы подробно объяснять, что это и зачем нужно, а слово «книга» избавляло меня от этого. Если же он слышал термин «роман», однако не был знаком с особенностями этого жанра, тогда опять же мне пришлось бы давать пояснения, таким образом, часть этой книги, которая и является романом, была бы посвящена раскрытию особенностей романа, что непроизводительно. И даже если он слышал термин «роман» и был знаком со всеми особенностями этого жанра, то и тогда слово «книга» вполне квалифицированно покрывала все жанровые разновидности, включая романы, что и освобождало меня от каких-либо пояснений.

Он воскликнул:

- Так значит, это вы! – И, оглядев меня, улыбаясь добавил: - Я очень, очень рад.

Я удивился. То, как он сказал «Значит, это вы!» свидетельствовало о том, что он ожидал появления такого человека. Я спросил:

- Вы знали об этом?

- Знал о чем?

- О том, что я буду писать книгу о Хадж-Йоносе.

- Нет, я, конечно, не знал, что писать будете именно вы, но о том, что книга готовится, я знал, об этом говорили, когда собирали наши воспоминания о шахиде.

- Ага…

- В любом случае, я предоставлю любую помощь, какую только смогу, тем более что хаджи оказывает вам внимание.

Не знаю почему, но у меня сжалось горло от этих слов, от чувства моей полезности, которая была доказана тем, что выбрали меня; от чувства полезности, которое так греет начинающего писателя; а может быть, лучше назвать это гордостью – тем, что на тебя обращено внимание, да еще внимание шахида, который целую вечность будет собеседником Всевышнего.

Ко мне вернулась уверенность в себе, и я ощущал себя настоящим писателем, пишущим – ни больше, ни меньше – о том, кого сделал Своим другим Сам Всевышний.

© Али Моаззени, 2006

© Александр Андрюшкин. Перевод, 2010

Справка об авторе: АЛИ МОАЗЗЕНИ [р. 1958]. Иранский прозаик, кинодраматург, автор более десяти книг прозы, среди которых наибольшую известность получили: «Отношения в иранском стиле» (роман, 1996); «Встреча солнечным вечером» (признан «Романом года» в  1997); «Шестое путешествие»; «Четыре времени года»; «Воплощение» (первый, краткий вариант этого романа был опубликован в 1997 г., а в 1999 г. признан «Романом года» в области литературы о войне; расширенное издание романа опубликовано в 2006 г.); «Квартира» (роман, 2009). Среди наиболее известных сценариев А. Моаззени: «Малика» (2001) – фильм-биография матери двенадцатого шиитского имама. В настоящее время А. Моаззени работает над романом «Вознесение» о жизни Пророка Мухаммада.

Данный перевод выполнен по изданию: Воплощение [Зохур. Тегеран: Кетаб-э нейестан, 2007].

Справка о переводчике: Александр Павлович Андрюшкин (1960 г.р.) – переводчик, эссеист, литературный критик, член Союза писателей России. Печатается с 1989 г., первое опубликованное произведение – рассказ «Полдома в деревне» («Точка опоры», сборник прозы молодых авторов. Л., «Лениздат», 1989).

Основная тема критических работ А. Андрюшкина – влияние христианства на культуру. В последние годы он много занимается переводами с фарси и с арабского языков, А. Андрюшкиным переведено с фарси 8 романов таких современных иранских авторов как Амир-Хани, Мазинани, Фарди, Байрами, Моаззени, Данешгар, Ахмад-заде и др.

Живет в Санкт-Петербурге.