Виктор НИКИТИН. Его лошадка

Рассказ

 Четвёртым в купе оказался словоохотливый командировочный в светлой рубашке с коротким рукавом, ехавший налегке: из вещей при нём была лишь кожаная папка на молнии. Услышав про то, что дочь Олега Даша впервые едет в столицу, он заулыбался и принялся делиться своими познаниями, как человек, который каждый месяц обязательно приезжает в Москву. Дошло и до еды, до возможностей перекусить где-то, если что, и тут он вовсе расцвёл, рассказывая про сеть забегаловок под забавным названием «Пирожок-творожок»: «Мне нравится, очень удобно». Смешно так сказал, что и Даша заулыбалась в ответ, и её мама, жена Олега, воодушевилась, расставаясь с последними сомнениями. Дашины губы уже чуть ли не шептали это заветное: «творожок-пирожок», а Олег смотрел в окно на набегающие пригородные платформы и готовился к встрече с дядей Славой, обладавшим, по семейной легенде, сложным, неуступчивым характером.

 А вот и он: едва поезд остановился, дядя Слава возник у вагона, высматривая знакомое лицо. Он знал только своего племянника Олега, а Дашу и Любу видел на фотографиях. Только-только прибывшие шагнули на московскую землю, и вся троица произнесла: «Здравствуйте!» в разной степени здоровой расслабленности, как дядя Слава схватился за сумку Любы, поморщившись, замотал головой, коротко бросил «потом-потом» и зашагал к зданию вокзала.

 Ничего не понимая, они переглянулись между собой и поплелись следом, сливаясь с равномерной толпой. Дядя Слава приостановился и показал им своё напряжённое лицо, которое ещё вдруг стало сокрушённым: «Ну что вы еле-еле… Побыстрее не можете? Сил что ли нет? Я насколько вас старше!» Поневоле пришлось взять предложенный им темп. Они старались не отставать. Лавируя в толпе с большой сумкой на плече, Олег держал перед собой дядину спину, прокладывающую им дорогу. Люба и Даша семенили сзади, уже запыхавшиеся, раскрасневшиеся и захваченные непонятными пока что впечатлениями. С впечатлениями было сложно, невозможно было их оценить и что-то ухватить на ходу, а так хотелось.

 Минуя близкую букву «М», бодро спустились в подземный переход (дядя пояснил: «Мы по другой ветке поедем, там народу меньше») и увидели длинный-предлинный коридор с людьми, которому, казалось, не было конца. Олег вздохнул и, приподняв плечо, поправил ремень сумки. Дядя оглянулся и спросил: «Ты что, устал?» - «Да нет…» Люба с Дашей задержались у одного из киосков, тянувшихся по всей левой стороне; что-то там их заинтересовало – блестящее и женское. Дядя Слава тут же вернулся и принялся их отчитывать: «Чего вы тут не видели? Тут столько всякой ерунды!» Нет, расслабиться никак не получается. Вперёд, только вперёд, а сбоку что-то высвечивается и отражается, и сразу много всего, и музыка звучит, и кто-то предлагает что-то в мегафон, вот «увлекательную экскурсию», гулко разносится под землёй, и руки протягивают рекламные листовки, и глаза разбегаются, и так хочется именно какой-то ерунды.

 Вышли на божий свет, в московское утро, стремительно переходящее в суматошный солнечный день с потоками машин, мельтешением лиц, топотом ног, огромной рекламой на стенах – вот тут хорошо оглядеться по сторонам, чтобы почувствовать размах и ширь… Но дядя торопит, сокрушается: «Как дети малые…» и втягивает их под другую, более удобную букву «М», как в лёгкую панику. Покупка жетонов – короткий ликбез, долгий спуск по эскалатору, потом быстро, наперерез встречному людскому потоку, к первому вагону – «там народу поменьше», – а его уже нет, поезд только что ушёл, оставив после себя волнение особого, пыльного воздуха, теперь ждать следующий, короткая передышка; Олег снова вздыхает, неужели мы куда-то опаздываем? мы – делегация, нас ждёт самолёт, ведь нам ещё предстоит куда-то лететь, и что будет, если мы опоздаем на свой рейс, – подумать страшно. Он ошалело смотрит на дядю; они десять лет не виделись, дядя стал ещё круче, ещё невыносимее, наверное, уже можно догадываться насколько, а тот вдруг расслабляется, его лицо зримо становится мягче, он улыбается, кивает в сторону Любы и Даши, стоящих к ним спиной и что-то оживлённо обсуждающих (красивые светильники на станции или заколку для волос в киоске в подземном переходе?), и, подмигнув, поднимает большой палец в знак одобрения – как, мол, тебе повезло, женщины у тебя что надо!

 Ну да, мысленно соглашается Олег, они очень хороши в эту минуту: Люба – неожиданно посвежевшая, довольная мама в расцвете, и дочь Даша – ей четырнадцать, она вся озарена такой радостью, что не требуется никаких объяснений, у неё всё впереди, и у него появляется надежда на то, что всё образуется и наладится, дядя уже в норме, и нет никаких причин им волноваться.

 Когда добрались, наконец, до дядиной квартиры, он сделал им внушение, которое как бы всё объясняло и в то же время ставило в тупик. Из его речи следовало, что они ничего не понимают в жизни и никакого понятия не имеют о том, что творится вокруг. «Не время, – с тревожным нажимом говорил дядя, – не время сейчас ездить!» Впору было смутиться от такого негостеприимства. «А как же тогда… – толкнулись в горле у Олега невысказанные слова. – Ведь у нас был разговор по телефону, вроде бы обо всём договорились, и сами же нас пригласили…» Но дядя продолжал раздваиваться на глазах; один говорил притихшим Любе и Даше: «Проходите в комнату, сейчас завтракать будем», а другой тут же со строгой насмешливостью, опускающей до уровня неразумных, малых детей, спрашивал впустую уже не их лично, а вообще всех, подобных им, – «Вы новости-то по телевизору хоть смотрите?» – и хмыкал: «Ездят они…», делая неожиданное признание: «Да я два года назад от командировки в Америку отказался!». И видя недоумение на их лицах, рассказывал: «Прикинулся больным, пошёл и взял больничный в поликлинике. Чего я там не видел в этой Америке?» Потом качал головой, приглушённо добавляя совсем непонятное, как присказку, должно быть, вдогонку каким-то своим мыслям, словно подтверждая что-то: «Его лошадка», и скрывался на кухне.

 В комнате они видят старинный зеркальный шкаф с нависающим сверху завитым орнаментом из листьев, рядом – внушительный буфет с множеством уступов и дверок, похожих на зубчатые крепостные стены замка. В их глазах эта мебель является выдающейся, требующей несомненного уважения, однако невыгодное соседство с отработавшими своё телевизорами 30-40-летней давности (их обилие поражает), стоящими друг на друге и как-то боком, сгребало всё в кучу, накладывало на мебель тень, и из антиквариата она превращалась в рухлядь.

 Дядя жил одиноко; будучи на пенсии, он ещё работал и на досуге любил поковыряться в разнообразной технике: кроме телевизоров это были такие же старые радиоприемники (где он их насобирал?), их остатки в виде деталей можно было обнаружить повсюду – даже на подоконниках.

 У дяди имелась знакомая женщина, Виктория Борисовна, которая очень любила кошек; у неё их было несколько. «Такие замечательные кошечки, – оживлённо рассказывал он, – ну просто непередаваемо!» И Виктория Борисовна, судя по всему, тоже была весьма замечательной, а чтобы Олег, Люба и Даша в этом не сомневались и могли разделить его восторг, он пообещал позвонить ей, так и сказал: «Вечером ей обязательно позвоним». И ещё долго рассказывал о ней и её пушистых и озорных питомцах, совсем забыв про время; уже и Даша ёрзала на стуле, и Люба принуждённо улыбалась, и Олег, поджимая губы, нетерпеливо кивал головой, пытаясь вставить хоть слово, которое позволило бы им улизнуть на улицу, – всё же в Москву они приехали не для того, чтобы в квартире сидеть.

 Едва не впав в оцепенение, всё же как-то оказались в коридоре, у самой двери. Дядя сделал короткое напутствие, мол, осторожнее там и добавил про обед – чтоб возвращались. Жена некстати ответила: «Вы не волнуйтесь, если что, мы найдём, где поесть», и Даша мечтательно добавила, пробуя на вкус буквы: «Пирожок-творожок». От дядиной успокоенности не осталось и следа. «Да вы что? – возмутился он. – Никаких забегаловок! Вы знаете, чем там кормят? Я вижу, вас одних оставлять совсем нельзя, ещё в какую-нибудь историю попадёте. Ну-ка, погодите…» Рука потянулась к пиджаку, насмешливые губы по-своему пересказывали только что услышанное: «Где-то там они есть собираются… Вот ведь… Хм… Его лошадка».

 Широкое московское лето звало куда-то безоглядно – хотелось сразу многого и хотя бы самого простого: побродить по улицам, поглазеть на витрины, посидеть в кафе. Они были расслаблены, и только дядя Слава точно знал, что им нужно. Нигде нельзя остановиться, задержаться хоть на минуту. Отстал – тебя подгоняют. На Арбате многолюдно, и всё интересно. Но нет, почему-то надо идти дальше. «Фокусов что ли не видели?» Дядя снова хмыкает. А вот и надпись зазывная по фасаду: «Творожок-пирожок». Даша улыбается: вот бы зайти! Куда там… Они подавлены. «Это же Москва – тут рот не разевай!» – широко вещает дядя, вытаскивая их из внутреннего захолустья, которому впору были разве что всякие там «пирожки-творожки».

 У витрины с разнообразными часами он вдруг останавливается. «В этом магазине я познакомился с Викторией Борисовной. А было это в семьдесят… каком же году?» Он задумывается, а Олег встречается глазами с Любой, на которой, кажется, уже и лица нет, – только какое-то отчаяние высветилось, а ещё укор ему. Ну да, он виноват, конечно, – кто же ещё? Дядины воспоминания похожи на лекцию, слава богу, небольшую, или праздничные мероприятия по узурпации власти. «Я смотрю – женщина красивая у прилавка стоит. Я подхожу, а она часики женские себе подбирает…» Олегу хочется как-то втиснуться «я смотрю, вкус у неё есть» в этот поток «и тогда я к ней обращаюсь: позвольте», но у него ничего не получается. Заканчивается всё это так же неожиданно, как и начиналось; дядя просто отступает от витрины. В магазин они так и не заходят.

 В этот день получается только одно, да и то с большим трудом – купить самое обыкновенное мороженое. Дядя Слава отговаривает их, для него есть мороженое на улице это последнее дело, что-то не вполне пристойное, лучше его съесть в нормальной обстановке – дома, а не на ходу (про возможность кафе, конечно же, ни слова). Но они упёрлись (отступать дальше уже было просто некуда) и добились своего: мороженое оказалось очень холодным, почти ледяным, да ещё и зелёного цвета – в общем, погорячились напрасно, удовольствия было мало.

 На следующий день добрались до Красной площади – и снова в сопровождении. Положение становилось двусмысленным: с одной стороны дядина опека их сковывала, не давала свободно вздохнуть, а с другой – им не хотелось его как-то обидеть. И всё же что-то надо было делать, чтобы к чувству благодарности не примешивалось разочарование, грозившее вырасти в угрюмое недовольство. У Олега созрел план: под каким-нибудь простейшим предлогом он выйдет из квартиры, а потом через какое-то время жена и дочь последуют за ним. Находчивая Даша спросила: «А мы под каким предлогом?» Жена заключила: «Он нас не отпустит». По счастью, ничего этого не понадобилось; закончились выходные, и дядя вышел на работу, отдав им ключи от квартиры, показав перед тем (и не один раз), как ими пользоваться.

 Обретённая свобода распахивала перед ними все двери. От желаний распирало грудь, хотелось туда и сюда, и не идти, а бежать. Поначалу всё шло хорошо: они проплыли по Москве-реке, вот и фотоаппарат пригодился, виды были чудесные, пиво в буфете холодное, кофе горячий. А потом начались разногласия: папу интересовали достопримечательности, маме же с дочкой в первую очередь были ближе торговые ряды, – культурный обзор потом, в качестве приложения или примечания. Даже и поссорились; Олег сказал: «стоило ли тогда приезжать, чтобы…», а Люба прервала его: «тебе на нас наплевать». Не сошлись и разошлись. Договорились встретиться уже вечером, в восемь часов, у памятника Пушкину – где же ещё? А если Любы с Дашей там не окажется, значит, они дома, у дяди Славы.

 Получив определённое эстетическое удовольствие ещё и от неожиданного одиночества, которое странным образом его взбодрило, Олег, тем не менее, спустя использованное с толком время, слегка загрустил. Чего-то не хватало. Наверное, хотелось поделиться впечатлениями со своими и заодно порадоваться за них. В назначенный час он вышел из метро у памятника и, прождав ещё минут пятнадцать, понял, что они не придут. На большой, манящий невнятными соблазнами, город опускались сумерки. Олег без всякой цели пошёл по Тверской, продлевая в себе чувство незавершённости дня. Другое чувство – чувство прекрасного – было насыщено, оно пряталось где-то в тяжёлой голове; теперь хотелось есть. Впереди он увидел «Макдональдс»; не «Пирожок-творожок», конечно, но всё же… Вместо кока-колы взял чаю, ну и гамбургер – куда же без него. Жевал и думал про Любу с Дашей, пытаясь представить, что они там делают у дяди, как они вообще… Проглотил последний кусок и словно очнулся. Вдруг заспешил.

 Обеспокоился не напрасно. Люба с Дашей лежали на узком диванчике в меньшей комнате в обидной (это сразу стало понятно) темноте. Рядом угадывались два старых телевизора и тут же раскладушка, на которой спал Олег.

 – Что случилось?

 – Только свет не включай, – шёпотом сказала Люба.

 Он ослушался; жена и дочь поморщились от вспыхнувшей лампочки. Вид у них был неважнецкий.

 – Мы только на минуту вернулись, – рассказывала Люба.

 – Мама деньги забыла, – пояснила Даша.

 – Да, я деньги забыла…

 Дядя Слава уже вернулся с работы. Узнав, что они остались одни, он не выпустил их из квартиры. Как это можно им вдвоём шляться по Москве? Всякое может случиться… Нет-нет, пусть уж посидят дома и дождутся Олега, так вернее будет.

 – Он нам на гитаре играл, – сообщила Даша.

 – Всячески развлекал, – вздохнула Люба. – Старые магнитофонные записи ставил. Персиками нас угощал.

 – Да, – оживилась Даша, – так и сказал: девочкам персики.

 Они говорили шёпотом, оглядываясь на дверь; вели себя, как заговорщики. За стеной приглушённо работал телевизор, превращая человеческие голоса в бульканье лопающихся звуков, имевших отношение к киселю или варенью. Олег представил себе, как дядя в тяжёлых и массивных старомодных очках смотрит телевизор – один из четырёх, образовавших неприступное заграждение у окна. Он и сам сидел вчера у этого телевизора; дядя пригласил его посмотреть футбол. Вот была мука! «Я прочитал, – сказал дядя, – что цветной телевизор вреден для зрения». Перед глазами Олега было плывущее по экрану на свалку чёрно-белое нечто без резкости и контрастности. Смотреть на это было неприятно и больно, лучше уж слушать, как репортаж по радио. Спасая глаза, Олег терпеливо уставился в угол стены поверх этого безобразия.

 Наступивший день ушёл на исправление ошибок, ведь послезавтра предстояло уехать. Олег был настроен решительно. Пришло время приложений и примечаний – вообще всего сразу. Они побывали в парке Горького, на Воробьёвых горах, отведали «пирожка-творожка» и даже купили в ГУМе что-то очень нужное к осени. Возвращались довольные, как в школьном сочинении. Уже на пороге дядиной квартиры замешкались, – из-за двери был слышен женский смех. Олег с Любой молча переглянулись: кто бы это мог быть? И тут Даша шёпотом произнесла:

 – Его лошадка.