За окнами стояла синева снежного февральского вечера, а в его скромной комнате со стен смотрели портреты выдающихся людей, загадочно поблескивали корешки старых книг. И непринужденно струилась, текла наша беседа, в которой чуть ли не после каждого слова звучало веселое и светлое имя – Пушкин.

     Мой старый друг, пушкинист-подвижник Дмитрий Федорович Солодовченко всю свою жизнь произносил это имя восхищенно, даже – благоговейно, а поэтическими строками наслаждался, словно старинными драгоценными винами.

     Началось же все более шестидесяти лет тому назад…

     Его полудетская память навсегда сохранила грозные картины военного лихолетья, когда через его родную воронежскую Мамоновку  шли советские солдаты-победители. Дмитрий и его друзья восхищенно смотрели на овеянных славой бойцов, а то, осмелившись, пытались и маршировать вместе с ними. Довелось им наблюдать и другие картины: мимо нескончаемой чередой тащились многотысячные колонны оборванной, обмороженной 8-й итальянской армии, получившие на русской земле сокрушительное поражение, а многие – нашедшие в ее глубине последнее пристанище.

     Сердобольные русские женщины, сами едва сводившие концы с концами, несли печеную картошку, хлеб, а изумленные, благодарные пленные взамен пытались вручить им перочинные ножики, зажигалки, авторучки…

     После, совершая лыжные рейды, Дмитрий и его сверстники то и дело обнаруживали в оврагах и на обочинах дорог десятки, сотни итальянцев, всматривавшихся замерзшими глазами в холодное, чужое северное небо. И лишь весной бесславные останки начали свозиться за околицу Мамоновки, в глубокие ямы, где некогда гасили известь.

     Ничто не вечно в подсолнечной. Отслоилось, кануло в былое и военное крутоломное лихолетье. А два года спустя Дмитрий, окрыленный своей первой большой мечтой, отправился поступать в  военное училище. Те, виденные пять лет назад мужественные советские воины постоянно стояли перед глазами и властно спрашивали: «Ну, что же ты? Не мешкай! Иного пути для тебя нет…».

     Дмитрий окончательно утвердился: буду летать, защищать небо свой Родины. А тут, по счастливой случайности, вскоре объявили набор в летное училище, и его направили в областной военкомат. Придирчивая, строгая комиссия осталась довольна; дело, казалось, было сделано. Однако в конце собеседования один дотошный офицер поинтересовался, откуда парень родом и чем он занимался во время войны. Солодовченко рассказал ему, как всю войну трудился в колхозе, – пахал, сеял, убирал урожай. Пришлось освоить и профессию молотобойца в кузнице. «Так ведь Мамоновка была под немцами!» – взвился горячий военкомовец и, не слушая никаких объяснений, выгнал его за дверь. А ведь припомнилась ему другая Мамоновка – она ведь не одна в России-матушке!

     Сознание собственной правоты не уменьшало горечи разочарования. Да и время поджимало: ведь за плечами – восемнадцатилетие. Хорошо, что встретился тогда добрый человек (скорее всего – военный), порекомендовавший Солодовченко Пушкинское училище инструментальной разведки. Название учебного заведения звучало заманчиво и немного таинственно. А когда молодому человеку стало известно, что он с помощью умной аппаратуры научится «видеть» самолеты за сотни километров, все былые печали отпали сами собой.

     «Ну, что же! – подумалось тогда. – Буду вместо летного дела изучать радиотехнические премудрости. Надо, значит надо!».

     И полетели годы учебы… Спортивному, тренированному  юноше нравилось подняться ни свет, ни заря, молниеносно одеться, без единой складки заправить кровать, с ног до головы окатить себя ледяной водой, пробежать положенные километры, а после – засесть за учебники.

     Несмотря на послевоенную разруху, здесь повсюду ощущалось дыхание пушкинского Слова, обаяние пушкинского времени. Великолепный Екатерининский парк с его памятниками русской воинской славы, соединивший училище и Лицей,  за проведенные годы накрепко сроднился с романтической душой молодого курсанта. Такими вот непростыми путями, постепенно, исподволь, через причастие к легендарной колыбели пушкинского гения, пришла любовь к самому поэту. Любовь земная, почти осязаемая. Пришла и первая жаркая любовь к девушке, родившей ему дочь…

     И в годы военной службы, где бы она ни проходила, – в Высшей офицерской школе, на дальних полигонах, в чужих неуютных городах, – и после увольнения в 1958 году в запас, капитан Дмитрий Солодовченко из года в год, каждый отпуск, отправлялся в город Пушкин, в любимый город своей юности. Отправлялся, как на поклонение. Он подолгу задумчиво, неторопливо прогуливался по Лицею, Екатерининский и Александровский дворцы приветливо распахивали перед ним свои двери. И повсюду ему слышались звонкие пушкинские шаги.

     Переночевав в училище, Дмитрий Федорович отправлялся в Ленинград. На Мойке, 12, – в музее-квартире Пушкина – приветливые сотрудники давали ему исчерпывающие разъяснения на вопросы, накопившиеся за год. А вопросов рождалось много, и не давало покоя это, казалось бы, праздное любопытство. Попутно появлялись первые, еще неумелые, отрывочные записи.

     Но только на гражданке, уже после заочного окончания юридического факультета Воронежского госуниверситета, Солодовченко начинает много и плодотворно писать. Накопленные за годы знания и впечатления властно требовали выхода, настойчиво просились на бумагу. В печати появляются его статьи «Прорыв», «Страх императора», «Первый памятник поэту», «Ночная элегия», «В кругу милых воспоминаний», «Роняет лес багряный свой убор», «Новогодняя судьбоносная встреча», очерки о Голицыной, Воронцовой, Олениной, Керн, Собаньской, - и о других прекрасных женщинах, которым Пушкин посвятил свои лирические шедевры.

     Слияние с заветными пушкинскими местами, работа над многочисленными источниками, кропотливый поиск в библиотеках и архивах, преодоление труднодоступного материала и радость обретения каждой новой вещи все шире, панорамней открывали для Дмитрия Солодовченко окно в прекрасный мир поэзии. Его необыкновенно захватила легендарная лицейская дружба первого – пушкинского – выпуска. Самые глубинные чувства возбуждались стихами о светлых и грустных лицейских годовщинах, о друзьях, об их удивительных судьбах. Так были написаны статьи о Данзасе, Горчакове, Матюшкине, Яковлеве, Вольховском… Павловский пушкинист все глубже и глубже погружался в свое благородное увлечение, старался каждому мало-мальски заинтересованному человеку через печатное слово или в устной беседе привить любовь и почтение к Пушкину, ко всей русской литературе. Эта каждодневная просветительская работа приносила огромную, незамутненную радость. Пушкинское изящество и неповторимый народный юмор, сияние его всеохватной поэзии, свет и тени ближайшего окружения – все переплеснулось на страницы Солодовченко. Каждое слово у него весомо, каждая фраза – выпукла. Тепло и мастерски выписаны диалоги: здесь – поэт и его «женка» Натали – «милое, чистое, доброе создание» (честь которой, кстати, наш пушкинист не раз пытался отстоять, защищая от нападок то Анатолия Мадорского, то самой Марины Цветаевой!), здесь – император Николай и простой крестьянин Ефимьев… Каждый говорит по-своему и узнаваем практически с первого взгляда.

     С глубокой молодости он, всегда предельно доброжелательный и корректный, не мог сдержать своих эмоций. Оскорбляли Наталью Николаевну – мог вспыхнуть и броситься на защиту. Мог после вручения офицерских погон, вернувшись с друзьями в осиротевшую казарму, вдруг вскочить на табуретку, выбросить вверх руку и прочесть врезавшиеся в память пушкинские строки, столь полно и точно выразившие состояние выпускников:

     Разлука ждет нас у порогу,

     Зовет нас дальний света шум

    И каждый смотрит на дорогу

    С волненьем гордых юных дум.

     Его порывистость, его отзывчивость на радости и горести людские не иссякла и в старости. Наверно, это и позволяло ему до последних дней с такой болью и полнотой любить эту быстротекущую жизнь, любить вечно молодого Пушкина. Он мог, смахивая непрошеные, неудержимые слезы, пожаловаться на горькую свою заброшенность, и тут же процитировать любимые строки Иннокентия Анненского «Скажите Царское Село – И улыбнемся мы сквозь слезы». И вдруг – действительно мгновенно просветлеть, улыбнуться – и достать бережно уложенные в потертую папочку письма друзей-однополчан Юрия Жукова, Юрия Серебренникова, Константина Молодцова…

     Они переписывались, перезванивались из года в год. И так – всю жизнь. После окончания училища однополчане «по-настоящему» впервые встретились четверть века спустя. Встретились, конечно, стараниями Солодовченко. И все им казалось, что Пушкин-лицеист из Лицейского садика тепло приветствует своих постаревших поклонников. А на 50-летний юбилей училища Дмитрий Федорович вырваться уже не смог – подвело здоровье. И как, наверное, грустно было стоять ему у больничного окна, и мысленно возвращаться  в далекую юность, и мысленно обнимать товарищей. До боли ясно виделись ему и голубое высокое небо, привольно раскинувшееся над царскими резиденциями и дворцами, и тихая, задумчивая, благоухающая майской зеленью красота бульваров и парков…. В памяти звучали, стремительно сменяя друг друга, незабываемые марши Чернецкого «Рокоссовский»,  «Салют Москвы», «Праздник Победы», «Марш танкистов» и, конечно, знаменитый «Марш-парад», который, по мнению Серебренникова, может дать фору «Маршу Радецкого» Иоганна Штрауса-отца. И вспыхивали в памяти купола Александровского дворца, и ласково светилось здание Лицея, и призывно улыбалась арка белой стены училища. И мучительно хотелось жить….

     Тогдашняя болезнь отступила. А вскоре из Санкт-Петербурга пришло долгожданное письмо от полковника в отставке Юрия Серебренникова, в которое были вложены строки недавно написанного им «Пушкинского марша». Солодовченко незамедлительно обратился к преподавателю Павловского педучилища Геннадию Васильевичу Колегаеву с просьбой найти подходящую мелодию. Так стихи встали в один строй с музыкой.

    А второе послание не только доставило массу хлопот самому Солодовченко, но и вызвало немалый общественный резонанс.

     В год 50-летия Победы из Евпатории в Павловск от однополчанина Юрия  Семеновича Жукова пришла бандероль. В ней оказался перевод мемуаров «Сержант в снегах» и «Возвращение на Дон» Марио Ригони Стерна – бывшего командира опорного пункта 8-й итальянской армии, в годы войны дислоцировавшейся на правобережье Дона, в том числе – у Белогорья и Басовки.

     Спустя три десятилетия после окончания Великой Отечественной войны Стерн, движимый израненной памятью и жаждой поклониться праху однополчан, а также мечтая повидаться с советскими победителями, отправился в Россию. Он возвратился на меловые крутогорья Дона, по понтонному мосту пересек великий разделительный рубеж…

     Непростыми путями стерновские книги попали в Советский Союз к знатоку итальянского языка Юрию Жукову. Опубликовать их в то время ему помешали политические причины, а в лихие постперестроечные годы издать самостоятельно не позволили, видимо, финансовые проблемы.

     Каково же было волнение пушкиниста, перебирающего драгоценные листки! Но – средств на издание книги в то недоброе время не нашлось и у Солодовченко. Понимая, что исторические материалы такого уровня не должны быть потеряны для потомства, Дмитрий Федорович решился на следующий шаг. Переработав «Возвращение на Дон» в газетный вариант и написав соответствующее предисловие, он добился его публикации в шести номерах павловского «Маяка Придонья». Подборка была незамедлительно отослана автору перевода Юрию Жукову. Можно было представить себе радость однополчанина, в четыре строки написавшего одно и то же: «Спасибо, спасибо, спасибо…».  Скорее всего, копии газеты были отправлены и Стерну.

     А память не давала покоя. Она болела день и ночь. Часто бывая на родине, бродя заросшими тропинками далекого детства, Солодовченко отдавался сложному, волнующему чувству. Он снова и снова пытался определить место, где обрели свое последние пристанище те итальянские солдаты. С годами чувство многократно усиливалось, и все чаще ранено думалось: «Где же те люди, по долгу христианина или, наконец, по своей должности обязанные поставить простой крест или памятный знак, чтобы родные и близкие покоящихся здесь солдат могли приехать и поклониться их праху? Да, чужие. Да, враги. Но не все же, не на века же! Остроэмоциональное неприятие вражеского, жестокого с годами утрачивает изначальную резкость, появляется прощение, даже, может быть, – жалость. Многие ведь, как Марио Ригони, шли воевать по принуждению. Да не запахивать же, в конце концов, кладбища, не сеять же на братской могиле рожь и овес. Не собирать яблоки и груши?».

     Почти в это же самое время воронежский поэт и просветитель Виктор Будаков самоотверженно бился за родные, русские плацдармы памяти, одновременно укрепляя приоритеты интернационального всепрощения и добра, и пророчески утверждая: скромные, исполненные сердечности памятные знаки появятся как по вековечному милосердию нашего народа, так и по духу грядущего времени.  Они – на поле Полтавской битвы, они –  на поле Бородина…«Великодушен и милосерден наш народ, издревле нет злопамятства в нем. А война – беда для всех: временно побеждающих, временно побежденных… Победителей перед лицом вечности нет».

     «Но, скажут, не поддерживается ли таким образом состояние памяти, способное аккумулировать горечь, подозрительность, чувство неотвратимости противостояний, войны во все времена?» – грустно спрашивает Будаков. И тут же уверенно отвечает: «Выверенная, нравственно благородная воинская память, счастливо лишенная мелкой мстительности, узости, расовых предрассудков, более всего и располагает к уничтожению преград».

     А ведь нередко не только чужедальнее, захватническое, но и свое, победительно-освободительное полонится горевой полынью, а то и вовсе сметается с лица земли…

     Не раз Солодовченко, верный пушкинской мечте дожить до того дня, «когда народы, распри позабыв, / В великую семью соединятся» делился горькими мыслями и пожеланиями с друзьями. Однажды горячо откликнулся павловский поэт Василий Сотников. Вскоре автобус «Павловск-Журавка» остановился у мамоновской школы. Грустно и светло вспомнилась первая школьная любовь…

     У хозяев старой родительской хаты одолжили лопату и отправились за околицу. Копали по очереди – и, в конце концов, обнаружили глубоко и беспорядочно лежащие человеческие останки. Домой уехали потрясенные и убежденные: надо действовать! Тревожной ночью пушкинист пишет в Москву, в посольство итальянской республики. Через некоторое время пришло уведомление: письмо вручено сотруднику посольства.

     Но – братское захоронение итальянских воинов никого не заинтересовало. Вырытый коллегами шурф осыпался, затянулся бурьянами. Под дикорослью скрылся и положенный Солодовченко камень…

     По настоянию Дмитрия Федоровича его давние друзья Валентина Тимофеевна и Виктор Семенович Чеботаревы, Людмила Григорьевна и Евгений Александрович Золотовы, Тамара Григорьевна Корецкая и Зоя Григорьевна Соколовская составили коллективное обращение и передали его через Жукова в Италию, Стерну. 25 ноября 1997 года почтальон принес ответ.

     «Ваш народ велик настолько, насколько всегда мучился, – пишет умудренный годами и бедами Стерн. – Ваши солдаты – герои, которые защищали свою Родину, свой народ.

     Западный мир – наш богатый, расточительный мир, самовлюбленный, не желает иметь историческую память. Это приведет его к неприятностям. Любите же и боготворите ваших ветеранов, вашу великую Россию. Тебя, дорогой Дмитрий, обнимаю по-братски, и Юрия Жукова, а вашей земле, которую люблю, – мое постоянное воспоминание…».

     Останки воинов мудрый итальянец предлагает не забывать, но оставить на месте, не перезахоранивать, так как Россия, где произошло огромное количество войн сама по себе – безграничное кладбище.

     Но – вернемся к Пушкину.

     Особенный резонанс пушкиниана приобрела в 200-летний юбилей поэта. И для Солодовченко год 1999-й оказался весьма плодотворен: встречи с ветеранами войны, беседы с учащимися школ, средних учебных заведений, интернатов, литературные гостиные, выступления в печати, радиопередачи…

     Однако настойчивые предложения о необходимости установки мемориальной доски, отмечающей факт проезда Пушкина через Павловск в Арзрум и обратно наталкивались на сомнения чиновничьей братии. Они не развеялись даже после опубликования статьи Солодовченко «Чайник Пушкина», родившейся после посещения Нижнемамонского музея крестьянского быта.

     Его гостеприимные, радушные сотрудники Любовь Ивановна и Николай Тихонович Кутеповы  в свое время не поддались давлению властей, намеревавшихся отобрать здание музея и приспособить его под свои нужды. Они сохранили более 600 экспонатов, представляющих несомненную историческую ценность. Среди них находился и синий полуторалитровый чайник, по семейному преданию, подаренный местному крестьянину Ефимьеву самим Пушкиным. Сомнения, конечно, возникали, и нешуточные, но супруги Кутеповы, досконально изучившие родословную Ефимьевых и знавшие все предания, передававшиеся из поколения в поколение, убедительно доказали принадлежность чайника именно Пушкину. Они даже определили примерную дату встречи: 7 или 8 мая 1829 года. Стало быть, точный расчет времени проезда Пушкина через Павловск, а не через Острогожск, заключавшийся в строго документированной статье действительного члена Академии наук СССР Бориса Петрова, подтвердился еще раз. Указывала на это и статья  воронежского пушкиноведа Василия Чирикова «По пути на Кавказ». Да и как не поверить, если еще до войны павловские старожилы показывали вековую ракиту, под которой поэт остановился на отдых и все расспрашивал о деятельности Петра Великого, облюбовавшего слияние Осереди и Дона для постройки новой судоверфи?..

     Лишь после обращения в Пушкинский Дом лед, наконец, тронулся, – только, к сожалению, уже в послеюбилейный год. Солодовченко с друзьями-единомышленниками до последнего боялись, что предприятие сорвется: то лестницы под рукой почему-то не оказалось, то доску прикрепить было некому. Наконец, при инициативной поддержке поэта Михаила Анпилогова памятная доска заняла свое место на фасаде районной библиотеки имени А.С. Пушкина.

     Позднее Солодовченко добивался и  установки в Павловске памятника великому поэту, оказался в шаге от триумфа, но снова наткнулся на бюрократические препоны, которые из-за преклонных лет и непробивного характера так и не смог преодолеть. А как ему хотелось, чтобы бронзовый Пушкин украшал и облагораживал любимый город! Часто, часто перед глазами рисовалась любимая пушкинская пора: высокое сентябрьское небо, хрустальная заречная даль, медленно кружащаяся листва берез и тополей. И в несказанной прелести ранней осени среднерусской полосы – Пушкин, задумчиво смотрящий в придонскую даль. И, казалось, вот-вот с арапских уст его слетят крылатые строки:

     Блеща средь полей широких,

     Вот он льется!.. Здравствуй, Дон!

     От сынов твоих далеких

     Я привез тебе поклон!

     И снова волна горечи захлестывала его душу. Тогда от памятника, хранившегося в запаснике и предлагавшегося бесплатно, – отказались. Не понравился, дескать, внешний вид. Пока думали да рядили, памятник забрала какая-то более расторопная и разумная воронежская организация. А на «подобающий» денег, как и следовало ожидать, не оказалось. Так и заглохло хорошее начинание. Но, хочется надеяться, подобное равнодушие – явление временное: рано или поздно обществу станет ясно, что нужны не местечковые песни с плясками да повсеместно лезущие с безумной скоростью торговые павильоны и павильончики, а настоящая русская литература.

     Меня всегда поражала особенная сосредоточенность, глубина чувств Солодовченко, когда разговор касался литературы, Пушкина. Помнится его благородно-сдержанное негодование на «творчество» Анатолия Мадорского. Но – нет худа без добра: в результате прочтения книги  «Сатанинские зигзаги Пушкина» появилась острополемическая статья «Совершенно новый Пушкин?!». В ней, частично признавая аргументацию доводов Мадорского, Дмитрий Федорович дает горячий отпор сладострастному любованию темными сторонами жизни Пушкина и беззастенчивому самопиару Мадорского.

     Было, есть и будет. Вокруг пленительного имени поэта вот уже без малого два века не затихают споры. И хорошо, если разгораются они во имя светлой истины. И очень обидно, если ради грязной сенсации, ради одномоментного барыша перетряхивается белье и хула норовит встать вровень с правдой. Подобные опусы – лакмусовая бумажка книжного рынка: наври погромче, сваргань посолоней, можно даже с порноэлементами, – и успех обеспечен.

     С одной стороны – почти по гомеровскому образцу африканские государства спорят за право именоваться прародиной Пушкина, французский президент мечтает изучить русский язык только для того, что бы читать Пушкина в подлиннике, а с другой…  Пушкин – извращенец, Пушкин – ненавистник друзей, Пушкин – застрелился в живот… Легко по-булгарински лягать мертвого льва! А вот постоять, не дрожа, и поглядеть в дуло его меткого пистолета - слабо было бы?

     Именно такой душевный настрой  толкал Солодовченко на резкую отповедь. Нет, подобного рода деятельность не проходит впустую. В конце концов, девиз «Пушкин – величайшая гордость наша» – неколебимое убеждение, пронесенное через всю его жизнь. А убеждения по природе своей не могут быль бездеятельными. К тому же малоизвестные, полузабытые факты открываются… повторно, как это парадоксально ни звучит. Так творчество гениального русского поэта из года в год приближается к читателю, что чрезвычайно необходимо в наше бездуховное, заамериканизированное время.

     Да, временами приходилось слышать, что Солодовченко – не исследователь, а популяризатор, что он не открывает новые источники, а ссылается на более или менее известные. У кого-то, может, и ныне рождается вполне уместный вопрос: а стоит ли описывать все заново? Ведь есть Пушкинский Дом, множество других научно-исследовательских учреждений, затруднительно перечислить не только отдельные статьи, но даже фундаментальные труды, посвященные Пушкину. Но о каких вновь открывшихся фактах может ныне идти речь, если со времени первого серьезного пушкинского биографа Павла Анненкова  они настолько исчерпаны, что даже «белое пятно» в биографии поэта – уже событие мирового масштаба? Другое дело – Солодовченко, аккумулируя разрозненные, фрагментарные знания, так подает известные события, что они начинают играть новыми, своеобычными красками. Поэтому его очерки не отличаются академической сухостью, они более или менее художественны. Многого стоит Пушкин-паломник, идущий с железной тростью на поклонение в  Царское Село, Пушкин, делающий памятный подарок крестьянину Ефимьеву, Пушкин, ищущий секунданта… Это  живой Пушкин, Пушкин животворящий, порой грустный, но всегда светлый.

     Неброско, глубинно добр и светел всегда оставался и Солодовченко – до самого смертного часа.

     С середины 2000-х годов навалились болезни. Катастрофически ухудшилось зрение. Удалили глаз, облучили голову – начала теряться память. Не сразу, не в один день, но – неуклонно, страшно и необратимо. У него, всегда такого бодрого и оптимистично настроенного, появились страхи слепоты и безумия, то и дело наваливались немощь и тоска. Спасали Пушкин, да маленький столик у окна, заставленный  книгами и иконами. Но наступало просветление, укреплялась воля, возникало желание творить. На столе появлялась аккуратная рукопись, шелестели страницы книг, журналов, газет…

     В последние месяцы жизни его душа рвалось назад, в детство. В приступы ночного отчаяния он все порывался ехать в родную Мамоновку, в родительский дом: «Надо проверить ставни – закрыты ли? Надо навестить отца и мать…». Ему было не важно, что родителей десятилетия нет на земле, что в доме давно живут чужие люди…

     Его тянуло и в Царское Село. «Поехали, Сережа! – часто можно было услышать от него. – Вот-вот, не сегодня-завтра, силы восстановятся, и махнем…». И строились несбыточные планы, и возникали замечательные проекты. Но, главное, - светлело на душе…

    А как он по-детски открыто радовался, умилялся до слез, перелистывая изданную мизерным тиражом за собственные деньги книгу «Этюды о Пушкине»! И даже, кажется, немного удивлялся: «Неужели это мной написано? А ведь неплохо, пожалуй». Наверное, чувствовал: такого уже больше не будет.

     Теперь ему, 83-летнему, измученному, казалось: любовь к Пушкину была в сердце с самого рождения. И он с гордостью нес ее через страшные болезни, бытовые неурядицы, одиночество. Она помогала ему жить.

     Мы перезванивались часто – практически через день. Встречались, увы, реже. В одну из последних наших встреч принес Дмитрию Федоровичу долгожданную, напечатанную в «Коммуне» статью о его творчестве. Он радовался, словно ребенок. Поговорили, помолчали... Уже у двери с сердечной болью обнялись. Дмитрий Федорович застенчиво признался мне, что усиленно трудится над статьей о дочери Пушкина, Марии: «Тяжело мне, но не сдаюсь, ведь за мной стоит сам Александр Сергеевич!». И так светло улыбнулся на прощание. А у меня по спине метнулся нездешний холодок, и не захотелось напоминать ему, что «Дочь Пушкина»  – уже лет десять как написана, и напечатана давно…

     Вскоре, во время очередного приступа Дмитрия Федоровича забрали в больницу, откуда он так и не вышел. Земная жизнь – и страдальческая, и радостная – завершилась. Прямо из больницы усопшего повезли в Елизаветовку, к материнской могиле. Людей собралось немного. Похоронили, помянули – и разъехались, кто куда – довершать холодный, ветреный ноябрьский день. Вековечные заботы неустанно требовали, звали, торопили…

     А мне все казалось:  где-то далеко-далеко идут рука об руку два человека: великий русский поэт – и его скромный почитатель, и что-то говорят они друг другу, и майский благоухающий ветер уносит слова…

Павловск