Сергей ЛУЦЕНКО. Последняя осень

1

Большой рыжий с черными подпалинами пёс по кличке Хватай неторопливой трусцой двигался по городской окраине.

Хватаю давно хотелось проведать родные места, памятные ему до мельчайших подробностей. С годами старой собаке все ясней виделся и недалёкий лес, богатый всевозможной дичью, и невысокий бережок, и стая шипящих гусей, вперевалку спускающихся по узкой покатой улочке, и, конечно, — самый близкий друг — белый кот Тимур, смешно подпрыгивающий над самолично пойманной рыбешкой.

Уже давно нет закадычного дружка: под старой, разбитой молнией вербой обрел он свое последнее пристанище. Да и речка все болела, мелела — вначале неприметно, а после того, как предприимчивые огородники сделали насыпь, и вовсе захирела, угасла молчаливо, безропотно, навсегда.

Вскоре старики — хозяева Хватая , из ветхого, еще довоенной постройки домика перебрались на другой конец города, в почти новую двухкомнатную квартиру. В чужих железобетонных стенах на праздного Хватая наваливалась тоска, особенно свирепствовала она в ночные часы. С годами тоска усиливалась, и все чаще во сне являлся белый кот, тихонько касался собачьего плеча и, ласково мурлыча, терся о мохнатые лапы. И тогда Хватай, по-человечески всхлипывая, порывался куда-то бежать, а старики смотрели на него и обреченно вздыхали: «Наверное, Тимка опять привиделся!». Иногда Семен Иванович, забывшись, окликал его кошачьим именем — и Хватай вскакивал, недоуменно озирался по сторонам и бросался к дивану, на высокой спинке которого так нравилось дремать коту. И вдруг, вспомнив безжизненное тельце, бережно завернутое в простынку, принимался безутешно скулить и так, плача и вздыхая, снова укладывался на свой коврик.

— Что ж это ты, старый? Или заговариваться начал? — В сердцах напускалась на супруга суровая Софья Петровна.

— Да, да… — смущенно откашливался и протирал очки седенький, сухонький Семен Иванович, в своё время знаменитый на всю область стрелок и следопыт, а в последний год, по причине старческой немощи, почти не выходивший за порог. — Ты уж меня, голубушка, прости… И ты, песик, тоже…

Сегодня, в последнее воскресенье сентября, Хватая словно что-то толкнуло под сердце. Не обращая внимания на заигрывания соседской детворы, он деловито обошел дворик с песочницей посередине и направился точно на восток.

По самому короткому маршруту семнадцатилетний пес пересек городскую зону, нашпигованную бешено несущимися автомобилями, и, как следует прочихавшись, поплелся к родной речушке.

Хватай еще издали заметил: гусей нет, а, подобравшись поближе, и вовсе поразился — даже полакать нельзя! Пес медленно шел над мертвой канавой, печально свесив кудлатую голову, и временами останавливался, чтобы отдышаться, и укоризненно поглядывал по сторонам.

Наконец-то закончился высоченный забор, наглухо отгородивший от внешнего мира огромный коттедж из красного кирпича, со сказочной быстротой выросший на месте низенького деревянного домика, где родился Хватай. Все вокруг изменилось, и старой собаке стало как-то не по себе — грустно и зябко.

«Эх, до леса уже не дойти, и так путь немалый…», — пёс тускнеющими карими глазами всё всматривался в полыхающую золотом опушку. Ну, что ж, осталось посидеть у почти сравнявшегося с землей холмика, под которым спит дорогое существо, напоследок, если останутся силы, покататься по золотой листве, устилающей подножие гигантского тополя, а там пора и возвращаться домой, к старикам».

2

В это время компания молодых людей возвращалась с веселой загородной прогулки. День выдался, что надо: тихий, теплый, солнечный. Пикник удался на славу. Ревели мотоциклы, визг и хохот сменяли друг друга. Все были навеселе, и не боялись ни черта, ни Бога. Больные души, обломки еще одного несчастного, потерянного поколения, они думали, что весь мир создан для ублажения их темных, злых инстинктов.

Отец тощего, вертлявого Славика и мать с виду флегматичного, но вечно попадающего в грязные истории Пашки были между собой, да и с местными воротилами, что называется, не разлей вода. Еще бы! Оба — успешные предприниматели, а отец первого — вдобавок еще и бывший чиновник не последней величины. Так что в любой ситуации парни и их подруги чувствовали себя уверенно, действовали нахраписто и неизменно добивались успеха. По-другому они просто не привыкли. Иногда, правда, случались проколы, и молодые негодяи получали порядочную нахлобучку, но все равно оставались в выигрыше. Не могли сломать в открытую — мстили еще отчаянней и исступленней — ночью, исподтишка.

Крича в такт несущейся из плеера оглушительной какофонии, загулявшая компания мчалась домой. Редкие прохожие спешили свернуть на обочину, одни — зло играя желваками и желая проходимцам всех бед, другие — печально покачивая головами. Но никто не осмеливался выступить навстречу раскрашенной в немыслимые цвета, неистово ревущей железной массе.

Ковыляющего над речкой пса лихие наездники заметили издалека.

— Ну и уродина! — загоготал один.

— Чудо гороховое! — пытаясь переорать все вокруг, вторил другой.

— Стыдно смотреть! — завизжали барышни.

— Ты справа, я слева, — решили молодцы. — Надо исправить эту ошибку природы.

Мотоциклы взревели еще оглушительней и хищно ринулись к старой собаке.

3

На усталую землю ложились зябкие осенние сумерки. Вечерние тени холодными пальцами ощупывали изрубленные молниями тела столетних верб.

Наконец, ничего не подозревавший Хватай засобирался домой. До дрожи зевнув во всю пасть и энергично отряхнувшись, он по прямой выбрался на окраинную дорогу. Собака на минуту прилегла, чтобы выгрызть из лап докучливые колючки, как вдруг из-за поворота послышался истошный рев несущихся мотоциклов. Старый пес шарахнулся в сторону, но здесь его уже поджидало ревущее, плюющееся ядовитой копотью чудовище. Изумленный Хватай опустился на задние лапы и попытался решить, как быть дальше. Но времени на раздумья у него уже не оставалось. Из фиолетового выхлопа протянулась рука и схватила пса за ошейник. Загребая передними лапами в противоположную сторону и скаля редкие зубы, он попытался молча воспротивиться такому бесцеремонному посягательству, но тут же был опрокинут на бок. Что-то жесткое, холодное и тонкое молниеносно вошло под ошейник, и вдруг все смешалось, закружилось, понеслось в безумной панике тополиных веток, листьев, кустов полыни и чертополоха.

Хватая тащили по растрескавшейся, еще не успевшей набрать влагу луговой дороге. Пес все время пытался встать на ноги, огрызался, но вместо былого устрашающего рева из его горла вырывался лишь задушенный писк.

— Значит ты, рухлядь поганая, такой живучий? Километр тебя протащили, а ты трепыхаешься! — и вконец рассвирепевшие мотоциклисты повернули к старинной брусчатке. 

   Теперь все чаще попадались чертополох и дурнишник, они впивались и впивались в собачье тело, пока Хватай не превратился в улепленный колючками ком. У въезда на брусчатку Хватай вдруг ударился головой об одиноко торчащий булыжник, в его затылке что-то хрустнуло — и наступила спасительная тишина.

Слова: «Кажется, сдох! Наконец-то. Видишь — кровь из ушей потекла…», — старый пёс уже не слышал. Не довелось ему услышать и горьких сожалений по поводу того, что рано-де оборвался тросик, а то еще можно было бы погонять. Бесчувственному Хватаю загнали под ошейник узловатую палку, протащили его до разбитой вербы, столкнули в черную выгоревшую сердцевину. — и отправились веселиться дальше…

4

Ночь, для одних короткая и радостная, а для других бескрайняя, словно болотистый осенний лес, опустилась на землю.

Когда очнувшийся Хватай в полной темноте попытался проползти вперед, его нос уперся в нечто твердое, пахнущее паленой древесиной.

«Наверное, палка обгорелая подвернулась, — что-то вроде догадки мелькнуло в затуманенной болью собачьей голове. — Но где же так метко сбитая утка? Где же команда «подай»?». Предупреждая желание хозяина, пес попытался действовать самостоятельно, но десны вдруг скользнули по чему-то непонятному. И повсюду Хватай натыкался на обугленную поверхность.

Задрав голову, он обнаружил черное кольцо с неровными, словно изглоданными в бессильной ярости краями. Ковшик месяца зацепился за один зубец и чуть-чуть покачивался, влажно поблескивая. Хватаю нестерпимо захотелось лизнуть ковшик. Он попытался открыть пошире запекшуюся пасть и одновременно подняться на задние лапы, чтобы утолить ту жаркую, тянущую пустоту, что так долго жгла его изнутри. Но тело отказалось повиноваться, лапы задрожали и подкосились, старого пса швырнуло в сторону, и он завалился на бок.

Что-то вроде обиды на мгновение закралось в собачью душу. За всю свою долгую жизнь Хватай знал от людей только добро. Пёс, по большому счёту не охотничий, он своей великой смекалкой и стальной неутомимостью  смог не только навсегда завоевать сердце Семёна Ивановича, но и снискать всеобщее поклонение охотничьего братства. Чуть ли не с первых дней его мало-помалу натаскивали, а после умилённо чесали за ушами, гладили мягкое, теплое брюшко… Бывало, сурово лечили, если требовалось, — чего в жизни не случается! Конечно, и покрикивали, но больше по делу, и после все было ясно и понятно. А теперь?.. Но вера в доброту человеческого сердца не могла так вот сразу пошатнуться и разрушиться, и один злой час не смог перечеркнуть почти два десятилетия преданности и любви.

Немного отдышавшись, Хватай перевернулся на живот, взвизгивая от боли, положил на лапы большую мохнатую голову и погрузился в забытье. И приснился ему удивительный сон. Будто бы старый друг, белый кот Тимур смотрит на него сверху, закинув лапку на месяц, а во рту у него — рыбка. Присмотрелся Хватай: нет, вовсе это не рыбка, а еще один месяц, только тоненький-тоненький, и кот его лапкой придерживает, чтобы не трепыхался понапрасну. И все ближе, ближе чудесная картинка, и вот уже до кота дотронуться можно. Зеленые сияющие глаза смотрят внимательно и ласково: «Что же ты, дружище, растерялся? Я здесь, не бойся, все будет хорошо, только подтянись немного, постарайся!...».

И так хорошо стало Хватаю, так спокойно и уютно, как, пожалуй, не было никогда в жизни. Потянулся он к коту что есть силы, и вдруг что-то хрустнуло внутри, и легко оторвался он от грешной земли и понесся, изумленно взмахивая лапами, в прохладную серебряную высь.

Павловск