Руслана ЛЯШЕВА. И вечное обаяние юности

...и свобода

Вас примет радостно у входа.

 Александр Пушкин

На крутых виражах истории

Все, читавшие роман «Бесы» Ф.М. Достоевского, на всю оставшуюся жизнь запоминают Алексея Кириллова. Еще бы! Яркий цветок в букете личностей  пореформенной России середины ХIХ века. Он перед самоубийством растолковывал любознательному «бесу» Петруше смысл своего поступка: «Если Бог есть, то вся воля его, и из его воли я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие... Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому».

Очень опасался Петр Степанович Верховенский, что такие слова всего лишь «мозговой выверт», и изрядно нервничал, ожидая выстрела из второй комнаты, куда удалился гордец-богоборец. На эту подвернувшуюся оказию «революционеры» (бесы, по бесхитростным словам чудака Верховенского-старшего) рассчитывали списать свое убийство Шатова, только что совер­шенное возле третьего пруда в Ставрогинском парке. Наконец, долгождан­ный выстрел самоубийцы обрадовал Петра Степановича, сидевшего до этой минуты как на иголках. Теперь все пошло по задуманному им плану. Так что, если слова Пушкина применить к ситуации Кириллова, то свобода при­няла его у входа в загробное царство...

На самом же деле, Кириллов остался жив. Это Жан Поль Сартр! Пред­ставитель, так называемого, атеистического экзистенциализма во Франции середины ХХ века. Сартра и его приятеля Альбера Камю волновали те же самые проблемы, что и Кириллова, точнее, Достоевского: соотношение Бога и человека. Где границы свободы? Чья воля определяет Бытие? Бога или человека?

Такие проблемы и теперь, в начале ХХI века вновь стали остроактуальными. Может быть, они вечные? Пока человечество существует, от них никуда не деться. Но и фальшивых подделок тут мелькает с избытком.

За новыми примерами далеко ходить не надо. Украина рядом: Майдан в Киеве, Дом профсоюзов в Одессе, перестрелка в Славянске.

Может быть, действительно свобода без Бога становится страшной? Так считал Достоевский. Или правы Сартр и Камю, переложившие бремя свободы на человека? В Одессе «майданутые» западенцы заткнули изобретательного беса Петрушу за пояс. Они забросали 2 мая 2014 года Дом профсоюзов бан­ками с «коктейлем Молотова» и заживо сожгли 48 человек из укрывшихся там обитателей палаточного лагеря на Куликовом поле (антимайдане). Еще больше покалечили, когда люди выпрыгивали из окон горящего дома.

Искусство следует за политическими событиями. Кинорежиссер Вла­димир Хотиненко представил на телевидении экранизацию «Бесов» и как бы взглянул на события глазами Достоевского. А вот студенты ГИТИСа возоб­новили спектакль по пьесе Сартра «Мухи», чтобы поразмышлять над теми же вопросами в ином аспекте.

Напомнила мне про старых и новых экзистенциалистах (Достоевском, Сартре и Камю) прозаик Анна Чернышева романом «Чужие боги» (ответствен­ный за выпуск - Калашников Н.Н.: Центральная городская библиотека им. Н.В. Гоголя, Новокузнецкий клуб любителей фантастики «Контакт» - Ново­кузнецк, 2013). Чернышева закончила исторический факультет Кузбасской государственной педагогической академии, ей и карты в руки.

Древний Египет воссоздан ею с хорошим знанием реалий. Оказывается, и той далекой эпохе (523 год до нашей эры) проблема свободы была не чуж­да, хотя в сюжете романа проявилась в несколько ином аспекте, чем в споре у высоких мужей. Чьи, дескать, здесь боги - свои или чужие? Одно дело ведь, если свои. К ним тогда отношение такое, как у Федора Тют­чева к Господу Иисусу Христу в стихотворении «Эти бедные селенья».

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

И совсем иное, дескать, дело, ежели боги чужие. Многочисленных египетских богов пленный персидский царевич Ахеменид за богов не признает и иначе как демонами не называет.

Вслед за романом Анны Чернышевой «Чужие боги» и сборником рассказов «После дождя» (Новокузнецк, 2010) пришлось снять с полки книги Жан Поля Сартра «Философские пьесы» (М., Канон, 1996), «Стена» (Избранные произведения,- М., Политиздат, 1992), а также повесть «Посторонний» Алъбера Камю (избранные произведения, М., «Панорама», 1993) и роман «Чума» (Там же.). Нашлось место в этой статье роману еще одного современного прозаика, Сергея Минина «Симулянты» и сборнику его рассказов «Бильярды и гробы» (М.: Литературная Россия, 2013), и еще свеженькой публикации повести «Экспресс в Зурбаган» Анатолия Ярмолюка («Огни Кузбасса», № I, 2014), Аппетит, как известно, приходит во время еды или чтения, но, пожалуй, достаточно для обзора прозы.

Оскал молодого капитализма в России

Перипетии романа «Чужие боги» поначалу напоминают о ситуации у нас в годы Гражданской войны, когда в Красной армии служили латышские стрелки, чешские военнопленные, китайцы, венгры и т.д. Словом, защищал Советскую власть полный интернационал, для представителей которого русские боги были, естественно, чужими, поэтому Христос, Богоматерь, Никола и все святители и старцы подлежали запрету, а священники и того хуже - уничтожению. Во имя, якобы, будущей гармонии. Такой национальный аспект, доказывает Чернышева романом, является лишь частью громадной проблемы: Бог и человек. Именно над такой задачкой ломали голову персонажи Достоевского, да и сам Федор Михайлович до конца жизни не мог от нее отделаться, развязать все узлы и узелочки. Так и остался роман «Братья Карамазовы» незаконченным...

Французы Сартр и Камю тоже оказались крепко привязанными к этому колышку. Спорили с Достоевским они отчаянно; нет, мол, Бога и все тут, а человек сам себе хозяин, как бы Бог. Отцепиться от Фёдора Михайловича так и не сомгли или не успели. Камю погиб в 1960 году, молодым – 47 лет. Буквально за год до смерти, в 1959 году, он пытался в своем театре, ко­торый начал было создавать, поставить спектакль по роману «Бесы». Не шуточки! Камю брал быка за рога, то бишь, погружался в самую лаву мысли Достоевского.

Я уже писала как-то, повесть «Посторонний» Камю воспринимается нынче как геополитическая метафора, поскольку несправедливый суд над Мерсо теперь прогноз писателя грядущих событий - «гу­манитарных» бомбардировок авиацией НАТО Югославии, Ирака, Ливии. Однако литературное произведение строится по законам художественного образа в отличие от газетной статьи и публицистики других жанров. Оно много­слойное по смыслу. Его ранняя повесть в социально-политическом аспекте изобличала не только судебную систему капитализма, но весь капитализм в целом. Здесь зачастую казнят, а то и милуют несправедливо. Суд оставил без внимания злостного отцеубийцу, но господина Мерсо за случайное убий­ство араба на пляже приговорил к наивысшей мере наказания - публичной казни на площади. Ну точь-в-точь как потом произошло с бомбежками Югосла­вии. Ни с того, ни с сего забросали процветавшую европейскую страну бомбами с радиоактивной начинкой. Под видом демократии - произвол. Критикой капитализма творчество Альбера Камю нам сейчас ближе всего.

Последователи его в русской литературе находятся без труда. Взять хотя бы сборник рассказов Сергея Минина «Бильярды и гробы» (М.: Литературная Россия, 2013) и послушать откровенный мужской разговор из рассказа «Гор­батого могила исправит». Так сказать «мальчишник» собрал тех, кого уже пора зачислять в отцы семейств, то есть «переходного» возраста, когда седина лезет в бороду, а бес толкает в ребро. У них тут сауна и бильярд, трапеза и беседа. Двое, завернувшись в свежие просты­ни, играют в бильярд и обсуждают третьего, благо его нет возле бильярдно­го стола. Один другого спрашивает, почему, дескать, он не позвал сюда Андрюху Семенова, Тот в ответ перечисляет в черном свете прегрешения Андрюхи, бабника, мол, несусветного.

Кстати, этот эпизод напомнил мне о подруге, поделившиейся одной творческой задумкой - написать рассказ, начав его с недоумения: о чем, ин­тересно, говорят мужчины наедине? Вот женщины толкуют только о мужчинах. Опередил ее Минин с этим «мальчишником», развеял недоумение. Оказы­вается, мужчины в компании без дам только о них - дорогих и любимых - и распространяются. Правда, тема эта при социализме и капитализме получает у собеседников разную нравственную оценку, что и проявилось в сюжете. Друзья по привычке, оставшейся от социализма, принимаются осуждать Андрюху за «разврат», но внезапное появление Андрюхи в ок­ружении прелестных куртизанок прекращает «товарищеский суд». Отбросив пережитки социалистической нравственности (или «недожитки», по Алек­сандру Зиновьеву), игроки охотно переключаются с бильярда на общение с девушками, поухаживать за которыми предложим им услужливый Андрюха.

Типаж персонажа Андрюхи сделан словно по одной колодке с Раймоном, соседом господина Мерсо. Соседа в многонаселенном доме держали за су­тенера, хотя он всегда представлялся кладовщиком. Мелькнувшее сходство не получает развития из-за краткости жанра рассказа. С другой стороны, не взревновал ли Сергей Минин к славе и популярности Владимира Сороки­на, который в романе «Лед» (М., Издательство «Ад Маргинем», 2002) прямым текстом сообщал, каким органом путана работает на сутенера, крышующего ночных (или дневных?) «бабочек». Куда же дальше по пути «нового» реализма? Вроде предел достигнут.

Минин рискнул взглянуть на популярную при капитализме тему глазами не организаторов порно-бизнеса, а клиентов. Брюзжать-то они брюзжат, но услугами не пренебрегают. Сорокин нашел для этой темы свою заковыку, связав возможности «низа» с высокими помыслами «верха», придумал чуть ли не религию о «храме сердца», да еще приплел политику. Получился де­тектив - безотказный жанр на все времена. Где же Минину, точнее его персонажам, угнаться за лидерами при их скромном достатке.

Визитной карточкой Сергея Минина в литературе стал роман «Симулянты» о борьбе двух парней, несправедливо осуждённых нашей Фемидой, за свою свободу. Тюрьма, этап, «дурка», и неудачная симуляция под «психов» - все изображено Мининым с дотошной обс­тоятельностью, со знанием среды и ее сленга. Чтение этого романа захва­тывает сильнее иного детектива. От первой до последней страницы не ос­лабевает напряженность, и растет наше сочувствие Ветрову Василию Алибабаевичу и Платонову Сергею Александровичу: удастся или нет опроверг­нуть ложное обвинение в краже? Смогут ли освободиться?

Какое там освободиться! У них нет под рукой такой малости, как рюкзак денег. Приговор прозвучал не такой беспощадный, каким судьба оделила господина Мерсо, не смертная казнь, но несколько лет тюремного заключения ни за что, ни про что тоже не подарок.

Минин отнюдь не сгустил краски, показав отчаянье невинных людей, случай­но попавших на следовательский конвейер. Судебный очерк Игоря Гамаюнова «Человек на коленях» («Литературная газета», № 19, 2014 г.) с устрашаю­щим подзаголовком «Кто остановит пыточный конвейер следствия, вынуждаю­щей задержанных брать чужую вину на себя?» под­крепляет фактами художественное произведение.

В 2013 году, приводит Гамаюнов цифры из выступления в Совете Феде­рации РФ Генерального прокурора России Юрия Чайки, «были задержаны и арестованы незаконно 1 тысяча 195 человек». За три последних года «при­влечены к уголовной ответственности незаконно - 14 тысяч 261 человек».

И невольно подумаешь: просто целый районный город, ничего себе кри­минальный размах у работников правоохранительных органов. Публицист Га­маюнов дословно процитировал Юрия Яковлевича: «Люди годами сидят незакон­но», - и подкрепил цифры примерами из своей журналистской практики.

Во-первых, следователи фабрикуют дело. Так случилось при вымогате­льстве денег у бизнесмена Алексея Костюхина. Или, во-вторых, доводят арестованного до самооговора. Так было с Олегом Адамовым. Его, продер­жав в каменном мешке - «стакане» - до изнеможения, следователь Сороко добивал угрозой психушки. Рослый увалень был как в беспамятстве, стал сползать со стула, «стукнул коленками о пол», всё согласился подписать. Олега, якобы за убийство девушки, осудили на 15 лет. А через 2 года был пойман (1984 г.) настоящий убийца, маньяк Михасевич, который под Витеб­ском более 10 лет охотился за женщинами. Одну из его жертв и приписали Адамову. Другой человек из-за Михасевича к моменту его поимки уже отси­дел 10 лет, третий, отбывший 6 лет, полностью ослеп, четвертого пригово­рили к высшей мере и расстреляли. Олег Адамов пытался в камере повесить­ся и остался жив только благодаря состраданию и расторопности сокамер­ников, они вынули бедолагу из петли. «Фанфарона» Сороко после поимки Михасевича за неправедное следствие над Адамовым осудили на 4 года. Он их отсидел, что, по наблюдению Гамаюнова, редкий случай в судебной практике. Следователи за ошибку чаще всего отделывались условными сро­ками,

В романе С. Минина нет страшных пыток (растяжка и т.п.), изуверства (изоляция в «стакане»), а в психушку персонажи «Симулянтов» устремились сами от безнадежности, только не наловчились убедительно «косить» под сумасшедших. Врачи разгадали уловку и дали заключение для суда о их здоровье. Но в повествовании передана гнетущая атмосфера - ну словно бы в преисподней - на всех этапах следствия. Когда после объявления приговора незадачливых «симулянтов» выводили из зала суда, наручники на руке Ветрова (рассказчика) расстегнулись. Он в импульсивном порыве бросился наутек, надеясь, что милиционеры не будут стрелять в толпе, запрудившей тротуар. Ошибся! И тут его ждала неудача. Пуля скользнула под правой лопаткой и по спине. Он упал.

Сергей Минин перекликается с Альбером Камю. Это очевидно. Но с каким? Ранним? Довоенным? Тем, который полагал, что жизнью управляет абсурд. Человек, мол, случайно рождается и случайно умирает. Нет, мол, никакого высшего смысла, как нет и Бога. Позднее, в годы войны Камю стал участником французского сопротивления и поверил в человека. С такой новой нравственной позиции Альбер Камю создавал образ журналиста Рамбера (роман «Чума»), угодившего в городе Оране в ловушку эпидемии. Рамбер старается вырваться из зачумлённого города в «свой» Париж, доказывая доктору Бернару Риз, что счастье каждого отдельного человека важнее моральных абстракций. В финале романа-хроники ему представляется, наконец, случай уехать в Париж, но Рамбера уже захватила мрачная битва между счастьем отдельного человека и абстракциями чумы, битва, которая составляла весь смысл жизни города (подтекст означал Сопротивление и борьбу с фашизмом). Стыдно быть счастливым, когда вокруг все несчаст­ны, понял парижанин и остался. Журналист Рамбер и писатель Камю выбрали борьбу. Вот с этим зрелым Альбером Камю (роман «Чума») перекликается Сергей Минин (роман «Симулянты»).

Трудно удержаться и не процитировать концовку романа Минина: «Си­лы уже определенно изменили мне. Хотя сознание я еще не потерял, и даже отчетливо сумел разглядеть кусочек цепляющегося облаками за антенны крыш безрадостного зимнего неба, невольно заключил, что, должно быть, это к есть те переменчивые в своей роскошной необозримости врата ве­чности, которые неизменно преодолевают человеческие души, уносясь от земли в непостижимое никуда, в котором еще неизвестно, есть ли вообще что-то?

И только когда уже налетевшие отовсюду милиционеры, заломив мне за спину руки, защелкнули на них наручники и принялись меня все разом и, однозначно, в отместку за доставленное им неудобство, остервенело из­бивать.

Тогда-то я, как-то разом, погрузился из белого дня в черную ночь.

- Ой, где это я?»

Закрыв роман «Симулянты», невольно думаешь: сколько же у нас в стране по тюрьмам и «зонам» нипочем пропадает здоровых мужиков? Уж не маски­руется ли таким способом проблема безработицы? Шутка, конечно. А все же пора возрождать индустрию, чтобы человек не сидел «на зоне» и не рыскал по России в поисках работы и заработка, а чтобы работа ждала человека.

Так все-таки с каким Альбером Камю солидаризируется Сергей Минин?

С абсурдистом-пессимистом? Или экзистенциалистом-оптимистом?

Ветров бросился бежать непроизвольно, он не готовился к побегу и вовсе не думал об этом. Однако, «неугомонная натура», как он сам себя характеризует, не позволила ему смириться с несправедливостью. Почти инстинктивно он выбрал борьбу за свободу: бежать! И хотя ему достался один глоток (или вдох?) свободы, но самим выбором ее он отстоял свое человеческое достоинство. Как и герой позднего Камю - журналист Рамбер.

Перекличка между писателем середины XX века Альбером Камю и нашим современником Сергеем Мининым объясняется двумя причинами. Минин, надо полагать, читал Камю. Тюремные главы «Постороннего» не могли сознатель­но или бессознательно не повлиять на его стиль. Допустим, он Камю не читал. Тогда сработала другая причина. Оба писателя критикуют одни и те же язвы: системы капитализма: француз раньше, русский позднее. Общий предмет изображения создал эффект переклички, сходства.

Возможно, сказалось то и другое.

Кто творит историю? Бог или человек?

Анна Чернышева - историк, поэтому, оставив наш молодой капитализм для анализа другим писателям, обращается к прошлому человечества в ос­мыслении феномена свободы. И при этом удачно прибегает к фантастике. Персонажи ее произведений погружаются в ауру давней эпохи и влекут за собой читателя.

Вася Петров, статный русоволосый студент экономического факульте­та, в квартире друга Костика восхищался сокровищами из коллекций его папаши-историка. Глядя на уродливую медную кругляшку - копейку ХVII века - Вася отчего-то попробовал ее на зуб: не фальшива ли? Простился с другом, вышел из подъезда и задумался: «Чертовщина какая-то, пчи... на фига мне кусать эту дрянь деньгу?! Сколько народу ее лапало! Тьфу! Га­дость!». Фантастическое погружение в ХVII век, время Медного бунта, не заставило себя ждать. «Он сплюнул прямо на асфальт, разрисованный цветными мелками. Кто-то провёл жирную черту поперёк дороги и написал, словно в издёвку: «не переступать!» Вася шагнул и… свалился на грязный земляной пол. «Ни кроссовок, ни джинсов на нем уже не было: босой в по­лотняной рубахе, такие же портки держатся на пеньковой веревке. В избу вошел широкоплечий бородатый мужик и напустился на него: «Вот так и сынок у меня! Я его хотел к себе на монетный двор пристроить, клялся дьяку, что меха раздувать некому, а ты от работы убег!.. Поди сюда, я тебя выпорю за ослушание!»

Петров бросился из избы наутек. И начались его приключения в «чу­жом, непонятном мире», ведь студента угораздило попасть к нашим предкам в самый разгар Медного бунта.

Студент и сын кузнеца, поменялись местами, заняв место друг друга. На улице к Петрову подлетел соседский подросток Митрий и уговорил его выбежать на дорогу, по которой мужики шли к царю Алексею Михайловичу в Коломенское с просьбой отменить медные деньги. Платили-то мужикам за ра­боту дешевой медью, а налоги собирали дорогим серебром. Это все из-за войны с поляками, сослался Митрий на объяснение своего отца. Приятели с толпой мужиков добрались до Коломенского, дождались появления царя из церкви и, обступив, «били ему челом».

«Верно говоришь, батюшка!» - решил крикнуть Вася, чтобы не отличать­ся от стоявших рядом. Внезапно мужики одобрительно зашумели, подались в сторону. Вокруг Петрова образовалось свободное пространство, А прямо перед собой обалдевший студент увидел темноволосого мужчину с аккуратно подстриженной бородой, пухлыми щеками и большими темными глазами. Его длинная из дорогой красной ткани с широкими рукавами одежда придавала солидности его приземистой фигуре с изрядным брюшком. «Царь...» - выдох­нула толпа».

Царь что-то обещал. «Согласны! - дружно загудела толпа. - По ру­кам!» Студенту невероятно повезло. «Пусть так, - согласился мудрый монарх и протянул Василию свою холеную широкую ладонь. Петров и очнуться не успел - пожал мягкую руку царя. Со всех сторон громко одобряюще закричали, заулыбались, принялись хлопать сына кузнеца по плечу, хвалить за смелость. Алексей Михайлович тоже милостливо улыбался. Неспешным вальяжным жестом стал выпроваживать мужиков со двора: «Ступайте, ступайте».

Как естественно и изящно разворачивается исторический сюжет под пером Чернышевой. Точные исторические реалии, плюс фантастика автора, и читатель оказывается в самой гуще событий.

Встретил вскоре Петров и Костика, который, не обнаружив в коллек­ции медяшки, бросился догонять друга. Переступил ту же самую черту на асфальте и попал вслед за ним во двор того же кузнеца. Уже втроем ребя­та смотрели через забор, как «рассвирепевшие стрельцы в длинных кафта­нах саблями рубили безоружных растерянных горожан в серых льняных ру­бахах. Кто-то из них еще пытался защищаться длинными палками, но острая сталь легко крошила их. Мужики пятились к реке, а стрельцы наступали. Многие из них уже стояли по колено в воде и шаг за шагом заходили все глубже. Студент зажмурился. От страха ему стало холодно. Ледяное дыхание ползло по спине, зуб на зуб не попадал».

Если бы Петров попал в эту вторую группу мужиков, которых царь встретил не улыбкой, а саблями стрельцов, то вряд ли ему довелось бы вернуться в свою эпоху. Он горит нетерпением действовать: «Надо что-то делать, нельзя сидеть здесь и смотреть!». Костя только фыркнул: «Хочешь умереть вместе с ними? Историю не изменить, на самом деле нас с тобой здесь не было».

На этот же вопрос - может или нет человек изменить историю? - персонаж философской пьесы Сартра «Грязными руками» дает другой ответ. Уго Барин отверг роль созерцателя. Характеры персонажей Чернышевой и Сартра однотипные - они деятели. Наши предки в старину говорили: «Все в руце Божией». Современный человек действует сам, хотя потом распутать сложный узел событий и доказать чистоту своих рук может лишь ценой своей смерти. Такой удел выпал герою пьесы Уго Барину, и он не уклонился, принял ответственность за эпоху на себя.

Уго получил от партии задание убить Хедерера, вступившего, якобы, в предательский сговор с профашистским правительством регента. Близится окончание войны, все партии стремятся после её завершения прийти к власти, но выбирают разные пути к цели. Уго, работая секретарем у Хедерера, убедился, что лидер не предатель и обосновал разумный план. Однако случайный выстрел лишил Хедерера жизни, Уго попал в тюрьму, но герой - для своих.

Между тем, война окончилась. Именно план Хедерера признан партией нужным и принят к реализации. Теперь Уго, убивший лидера, объявлен преступником. После освобождения из тюрьмы свои соратники по партии намерены его убить. В финале пьесы Сартр смоделировал ситуацию, похо­жую на ту, что Достоевский придумал для Кириллова. Герой готов своей смертью утвердить свою идею. Ольга советует Уго объяснить убийство Хедерера ревностью к молодой жене, тогда его оставят в партии и позволят работать дальше. Уго не соглашается. Такие крупные люди, как Хёдерер, доказывает он Ольге, умирают за идею, а не из-за какой-то мелочи.

Подъезжает машина, раздается стук в дверь: убийцы вызывают Уго. Ударом ноги распахнув дверь, он выходит к ним с криком: «Переделке не подлежит!» Теперь он во второй раз и по-настоящему «убьет его и себя вместе с ним», чтобы доказать, что тот погиб за идею.

«Грязные руки» политиков в пьесе Сартра и коварная улыбка царя в рассказе Чернышевой - один и тот же художественный прием. Его смысл таков - свободу человека ограничивает не Бог, что тщился опровергнуть Кириллов, но сама жизнь, исторические обстоятельства определяют для человека высоту планки. Вот как выразил эту мысль Хёдерер в споре с Уго: «Как ты озабочен своей чистотой, дружок! Как ты боишься запачкать руки! Ну что ж, оставайся незапятнанным. Кому это нужно и зачем ты к нам пришел? Чистота - забота аскета или монаха. Вы, интеллигенты и буржуазные анархисты, пользуетесь ею как предлогом, чтобы бездельни­чать. Сидеть сложа руки, оставаться неподвижными, прижав локти к туло­вищу и натянув перчатки. У меня руки грязные. Грязные по локоть. В де­рьме и крови. А ты думал, можно руководить и не запачкаться?»

Таковы его слова перед гибелью от случайного выстрела Уго Барина.

Жизнь, можно развить мысль персонажа, до конца не предсказуема, поскольку она одновременно процесс социальный и космический (природный).

Не требуется напрягать извилины, чтобы увидеть в споре сходство с нынешней дискуссией, которая идет вокруг личности Сталина. Либералы об­личают вождя за лагеря и гибель миллионов людей. Почвенники защищают Сталина, утверждая, что он в кратчайшие сроки провел индустриализацию и этим обеспечил победу в Великой Отечественной войне. Спор неразрешим, ибо каждый судит со своей «кочки» зрения. Но спорить надо! Писателям, философам, политикам, журналистам и, конечно, читателям книг, журналов и газет. Чтобы осмыслить всю сложность жизни. Осмыслить по возмож­ности полнее.

От Достоевского – к Сартру

Общеизвестно, история движется по спирали. И лишь сталкиваясь с бурными событиями современности, убеждаешься, что каждый виток дается человечеству с большим напряжением сил. Читая «Пути русского богословия» прот. Георгия Флоровского (Книга изготовлена по заказу Вильнюсского православного епархиального управления. Вильнюс, 1991), видишь в главах о латинствующей киевской школе семнадцатого века: уния, Петр Могила, бо­рьба греческого патриархата и католических миссионеров за Киев, что истоки нынешнего Майдана Украины есть продолжение все той же борьбы на новом, так сказать, витке истории.

Первое издание «Путей» Флоровского появилось в Париже в 1937 году, затем много раз переиздавалось и теперь считается незаменимым справочни­ком по истории русской религиозной мысли. Казалось бы, далеко позади старообрядческий кризис или униаты с их непомерными амбициями. Ведь уже в XIX веке богословские страсти поостыли, уступив место книгам новых мыслителей - Федора Достоевского, Константина Леонтьева, за которыми по­гнулся в XIX - XX веках целый журавлиный выводок русских писателей: Владимир Соловьёв, Павел Флоренский, Алексей Лосев и многие другие.

Сам Запад уже далеко не тот. Католическому Риму не до экспансии на Восток. Не до жиру, быть бы живу, как говорит в похожих ситуациях народ. Произведения Сартра и Камю, созданные ими в первой половине и в середине XX века, - убедительное свидетельство секуляризации европейской культуры.

Так примерно размышляешь, пока не забурлит Майдан на площади столицы Украины (октябрь 2013 года), враз проясняется, что многовековая духовная битва за Киев продолжается. Бросишься перечитывать «Пути» Флоровского и попеняешь себе за благодушие. Разве может огненная лава мысли внезапно остыть и исчезнуть неведо куда? Стоит прислушаться и услышишь, как она ползет, шкворчит, обжигает мозги ленивых тугодумов и пятки лежебок.

На новый виток исторического восхождения человек поднимается с духовным багажом в рюкзачке за плечами.

Как-то мне попался на глаза короткий афоризм: Бог - это любовь. Современный писатель без богословских выкладок и доказательств высказался в пользу Бога. (Еще Вольтер говорил, мол, если бы не было Бога, то его следовало бы придумать.) Кто ж станет спорить! Все главные мировые религии эту истину, в конечном счете, и утверждали.

Кириллов в «Бесах» выбрал аргументом против Бога смерть: я должен, мол, застрелиться, чтобы доказать свою волю. Это он утверждал свою свободу, от Бога, в первую очередь. Петр Верховенокий чужой смертью (Шатова) приближал, как он считал, общую свободу человечества.

Прием Достоевского подхватил Сартр. Уго Барин в пьесе «Грязными руками» тоже подкрепляет свободу аргументом смерти. «Переработке не подлежит!» - кричит о своем выборе убийцам. Свобода без Бога, убеждают нас писатели, - страшное дело.

Два прозаика из Кузбасса - Анна Чернышева (Новокузнецк) и Анатолий Ярмолюк (Прокопьевск) выбрали аргументом в пользу свободы любовь. Переломили, так сказать, «смертоносную» тенденцию мировой литературы.

Ментовская легенда о любви

Приходит на ум шутливая байка:  «Там, где прошел армянин, еврею делать нечего». Перифразируем ее: «Где прошла любовь, смерти делать нечего». Для доказательства требуется совсем малость - талант сочинителя. Слава Богу, Чернышева и Ярмолюк талантом не обделены! Ее роман «Чужие боги» и его повесть «Экспресс в Зурбаган», похоже, из числа тех рукописей, которые в огне не горят,

«Скажите, а там, на том вагончике - что за надпись? Прокопьевск - это понятно, а вот что такое Зурбаган?» - спросил майор и старший оперу­полномоченный угрозыска у арестованного «растлителя», гражданина Евдо­кименко Андрея Владимировича, «Зурбаган - такой город. Далеко, у моря... У любого, И - ни у какого. Там, где хорошо, там и Зурбаган... Кто живет в Зурбагане? - переспросил он. - Хорошие люди. Добрые, немножко лука­вые старики, отставные пираты и сошедшие на берег матросы, беспут­ные веселые бродяги и прекрасные смуглолицые женщины...

-  На этой земле такого города быть не может, - сказал я.

-  Как сказать... Если верить, то - может».

Мечта, понял оперуполномоченный объяснение «любодея», прекрасный мираж, и поинтересовался, почему же они не уехали в свой Зурбаган.

«Мы уехали. И - добрались до места. Но... Мы думали, что нас встре­тят веселые хмельные пираты и прекрасные женщины, а встретили...» Собеседник подсказал: «Милиционеры и понятые». Майор как бы растолковал незадавшемуся путешественнику общественно-политическую ситуацию: «Города Зурбагана больше нет. Прекрасные женщины постарели и подурнели, неуны­вающие бродяги ушли в другие, неведомые края, веселые пираты преврати­лись в скряг и ростовщиков, добрые старики, должно быть, все повымерли,

А море...»

«А море, - сказал растлитель, - отступило и высохло. И стал всюду - сплошной Прокопьевск».

История короткой любви семнадцатилетней барышни Риты и журналиста Андрея, которому за сорок, раскручивается как сюжет о следственном деле совратителя несовершеннолетней, взятого с поличным по наводке осведоми­теля Мыки. Вагончик торчал в тупике железнодорожной станции. На нем мел­ком значилось: «Прокопьевск-Зурбаган». Барышня убежала, а совратитель был доставлен в районное отделение милиции. Так закончилось то, что началось холодным дождливым вечером в кафе «Три сосны» как встреча «двух одиночеств».

Утром майор допрашивал «растлителя», а вечером побеседовал с мало­леткой, разыскав вагончик в тупике. Он не верил, что Рита и Андрей при­дут туда вместе, а вот то, что туда придет одна Рита - знал почти навер­няка». И «увидел - вечером того же дня, как отпустил Андрея. Хрупкая девчонка с густыми пепельного цвета волосами клоком сена стирала с борта вагончика надпись «Прокопьевск - Зурбаган». Это и была Рита. Не мог быть никто иной, кроме Риты...» Их беседа была не допросом, а ско­рее дружеским философским размышлением.

« - И он, этот... который... он предал нас бесплатно. Но для чего он предал бесплатно? Я не понимаю...

- Просто - он учуял, что между вами любовь. Между вами и Андреем.

- Вы считаете, что между нами была любовь? - взглянула на меня Ри­та.

- Наверно, - не сразу ответил я. - Я так думаю... Андрей был оди­нок, и вы - тоже. Одиночество - это плохо и страшно. От одиночества мо­жно защититься любовью. Только любовью, и ничем больше.

- Может быть, - сказала Рита. - Но все-таки - зачем же он нас пре­дал... тот, который бесплатно? Я не понимаю...

-  Люди ненавидят любовь, и стараются ее уничтожить... стереть. Всю свою жизнь люди, по сути, ничем больше и не занимаются, как только тем, что уничтожают любовь.

- Почему? - спросила Рита.

- На этот вопрос не существует ответа, - сказал я, - Просто – люди ненавидят любовь.

- Когда есть вопрос, но не существует ответа, это называется философией, - сказала Рита».

Вернемся к народному афоризму «Бог - это любовь». Доноситель Мыка разрушил любовь между Ритой и Андреем, потушил божественный огонь, на мгновение согревший их одинокие души.

«Мы ехали с ним в Зурбаган, - сказала Рита. - Я - приехала, а он - отстал по дороге. Навсегда. И теперь я одна - в Зурбагане. Только и всего»,

Кириллов в «Бесах» фактом своей смерти уничтожал Бога, а нынешние пираты, превратившиеся в ростовщиков, и всякая шалопунь вроде осведомителя Мыки отменяют Бога, уничтожая любовь.

Под завязку повести дан коротенький эпилог, который мне не понравился.  Излишек сентиментальности у автора вредит прозе, лишний сахар в лимонаде, как известно, вызывает приторность и изжогу. Мыка, дескать, угодил в психиатрическую лечебницу, выздоравливает и даже выспрашивал у майора, где находится город Зурбаган. Он мечтает уехать туда, как только выйдет из лечебницы. Словом, все хорошо, прекрасная маркиза, и осведомитель перевоспитался. Нет, вопреки ментовским мечтам, из Мыки не получится князь Мышкин, вылупится какой-нибудь Рогожин с сапожным ножом голенищем сапога. Такова «се ля ви». Не надо сглаживать острые углы и контрасты. Ведь и мечтательные Риты, слава Богу, не переводятся. Повесть Ярмолюка «косит» под ментовскую легенду о любви благодаря ассоциациям с прозой Александра Грина: морской антураж и все такое, и прочее.

Впрочем, автор не пренебрегает и комедийно-опереточными приемами, как из популярной «Свадьбы в Малиновке». В диалоге опереточных персонажей все перепутано, У вас, дескать, столбняк не бывает? В ответ звучит: «Никто у нас не бывает!» В таком же стиле описана Ярмолюком драка в кафе. «Прилизанный, вкрадчиво-изящный, весь глянцевый и лощеный» вырос возле их столика. «Тип, улыбаясь, смотрел на Риту: «Ах, какая ягодка выросла в нашем палисаднике!.. Нераспустившийся бутон в нашем изрядно заросшем сорняками огороде! Как же я завидую тому, кто этот бутон сегодня сорвёт!»

Ответ Андрея состоит из одного слова: «На! - выдохнул... и лощеный вдруг оторвался от земли и всем телом грохнулся прямо на недоеденный Ритой ужин. Столик опрокинулся, зазвенела посуда, кто-то в зале взвизгнул, кто-то взревел, какие-то мрачные личности тут же устремились к ме­сту побоища. «А теперь - бежим! - сказал мужчина, хватая Риту за руку. - Бежим, барышня, бежим!..» Смешались портовые и комедийно-опереточные ассоциации, перепутались как морские водоросли. Юмор переплетается с грустью в сюжете до самого финала. Рита приехала в Зурбаган, обрела свободу через любовь, Андрей отстал по дороге, навсегда остался при жене-лахудре, отказался от свободы («слабохарактерный»).

Свобода и любовь сильнее рабства и смерти

В романе Чернышевой «Чужие боги» тоже мелькает описание города, которого никто из смертных, простых египтян, не видел и не смог бы найти.

Таитет-ткачиха «соткала волшебное полотно и пустила его по ветру, опустилось в ливийской пустыне, и на нем возник город Таид. Полюбился он богам верхнего и нижнего Нила». Когда возникает сильный ветер, он подхватывает полотно вместе с городом и уносит на новое место. А вот персу Арсаму удалось побывать в городе Богов, лишь невозможно было по­нять - была ли это реальность или наплыло виденье? Ведь он, заблудив­шись в пустыне, задремал. Египетский Бог доброй судьбы Шаи, опекающий строптивого раба-перса, советует подопечному никому не рассказывать о Таиде, чтобы избежать лишних неприятностей.

Арсаму, конечно, крупно повезло. Он признает одного Бога, Ахура Мазду: персы в отличие от египтян уже исповедуют единобожие. Многочислен­ных богов Египта молодой Ахеменид обзывает демонами. Тем не менее, не оцененные по достоинству боги Египта мирволят непокорному рабу, охот­но общаются и даже в мелочах и по-крупному ему помогают. Такой хотя бы эпизод.

«Арсам раздраженно позвенел злополучной медной цепью.

- Гадость какая! Долго мне еще так сидеть, будто ладья на якоре?!

- Сказали же тебе, только до завтра!

Арсам резко обернулся, в самом темном углу был ясно виден силуэт, еще более черный, чем окружающая тьма. Вокруг него распространялось мертвенное синеватое сияние. Перс различил худого долговязого человека с шакальей головой, длинной подвижной мордой и большими заостренными ушами.

- Сгинь!

- Вот еще! - отмахнулся темный силуэт. - Ишь раскомандовалея!

Возмущенный Ахеменид тряхнул головой, потер глаза. Видение не пропало. Жёлтые горящие глаза насмешливо сузились.

-  Ты еще ногой топни. Сказано, неохота мне тебя слушаться, - про­тявкал шакалоголовый.

- Ты кто?

- Бог.

- Не может быть!

- Где-то и не может, а здесь я - Бог. Анубио - страж загробного царства, ну и Бог еще кое-чего. Конечно, самый главный у нас на том свете Осирис, но последние 200 лет египтяне стали нас путать, кто глав­ный, кто не главный, Осирис аж позеленел от злости, ничего не мог поде­лать, Так что перед тобой настоящий бог».

Перс усомнился было, но шакал воскликнул: «Хошъ, докажу? Смотри!». Тут же грубое «кольцо, сжимавшее ногу пленника, само собой разжалось, цепь отползла к колонне, словно большая змея».

Утром красавица Анахит ахнула, обнаружив валявшуюся поодаль цепь. «Кто тебя освободил?». - Не удержалась от вопроса и услышала: «Сами Боги».

Читателю-подростку знакомство с древними богами Египта вроде - туристической поездки. Взрослого больше интересует, какими путями рабы Арсам и Анахит обрели подлинную свободу. Родственник могущественного царя Петсии неожиданно оказался в Египте на положении не победителя, а раба у нормаха (священнослужителя) Херихора. «Я твой раб», - шутит Арсам с молодой красавицей: иноземка, наложница Херихора, жена-египтянка у которого умерла. Он очутился на дне жизни, но держится и не пренебрег друзьями по несчастью: полюбил Анахит, подружился с чернокожим рабом Ганнибалом. Благодаря душевной отзывчивости Ахеменид смог понять непри­вычную страну и оценить доброту египтян. Его в наказание только прико­вали два раза цепью к столбу в строении, где он обычно спал на прохлад­ном полу, постелив простую циновку. А греки, роняет на этот счет репли­ку писательница, или те же персы наказали бы раба за ослушание намного более жестоко. Расторопные боги Египта словно бы покровительствовали Ахемениду, убедившись в его доброте. Никто насильно пленника не принуж­дал к новой вере, он свободно проникся к богам Египта симпатией.

Когда персидский царь Камбиз во второй раз пришел с войском и завоевал Египет, его племянник Арсам стал защитником «чужих богов». Ос­тановив мародеров-воинов от грабежа египетских храмов, уговорил он Камбиза, ты, мол, теперь стал фараоном и не сможешь управлять народом, если разрушишь его храмы и религию.

К внутреннему ощущению свободы, которое Арсам сохранял и в положе­нии раба, добавилась свобода внешняя. Анахит ушла от Херихора и стала его женой. Однако, красавица теперь приглянулась дяде (новому фараону). Защищая Анахит, влюбленный схватил факел. «Перед ним застыло искажен­ное страхом лицо Камбиза в языках рыжего пламени. Неожиданно из-за цар­ского плеча появилась шакалья морда Анубиса: «Не сейчас и не ты!» - протявкал бог и дунул на факел. Тот сразу погас, словно слабый фитилек. Резко протрезвевший Камбиз тяжело дышал. «Не горячись! Все, всё...»

«Я сегодня же покину твой дворец, - решительно заявил дяде Арсам, - но берегись, твоя смерть совсем рядом, а я буду жить долго и счастли­во...»

На последней странице романа выясняется, что египетские приключе­ния пережил в сновидении Андрей, пребывавший целый месяц в коме. Нако­нец, он открыл глаза, рыдающая женщина бросилась к нему на грудь: «Андрюша! Ты вернулся! Вернулся!» Он узнал свою Анахит и «прошептал нежно: «мы будем жить долго и счастливо..»

Прекрасный роман. Еще одна легенда о любви и о свободе. А все-таки жизнерадостная энергетика молодежной стройки Запсиба 60-ых годов XX века не ушла в песок! Два произведения о свободе, обретенной персонажами через любовь! Значит, земля Кузнецкая пропиталась на века вперед жизнерадостной любовью к Бытию. Давно отзвучали задорные песни молодежного Запсиба, но энтузиазм его неугомонных строителей остался в менталитете жителей Кузбасса. Книжные новинки сибиряков год за годом подтверждают это. А что может быть прекраснее вечного обаяния юности!