Валентина СЕМЕНОВА. «Жития народные», посланцы повестей древнерусских

Из опыта одной издательской серии

Кто-то из писателей однажды пошутил: у нас, если человека обидели, он не идёт в суд, потому что это бесполезно, а садится и пишет повесть. Меткое замечание. Но сродни такому побуждению бывает не только обида, но и желание рассказать «всё, как было», особенно если авторское представление о былом не совпадает с общепринятым. Такие повести обычно не принимаются издательствами по причине их невысокого литературного уровня.

В 1986 году мне, редактору художественной литературы Восточно-Сибирского книжного издательства, впервые не захотелось возвращать рукопись автору-непрофессионалу. Это был Александр Литвинцев с его повествованием «Мертворождённая».

Поражал эпизод-символ, вынесенный в самое начало истории о неудачной попытке организации коммуны в 20-е годы. В таёжную глушь, в зимний мороз, на крестьянских санях под конвоем следует семья раскулаченных. Ко всем тяготам прибавляется ещё одна: женщина в пути рожает. Семье разрешают остановиться в ближайшей избе только на одну ночь. Рождается недоношенная девочка и умирает. И неясно – своей ли смертью, или родители взяли грех на душу и лишили младенца жизни, дабы избавить от грядущих нечеловеческих страданий. Ребёнок объявляется мертворождённым, обоз движется дальше в неизвестность.

Помимо истории рукопись содержала документы о работе «мертворождённой» коммуны, сравнения с результатами единоличного труда до её создания. Стиль не отличался гладкостью, возник вопрос, что делать с уникальным по содержанию произведением.

Судьба рукописи сложилась так. После обсуждения в местном отделении Союза писателей она была литературно обработана опытной иркутской журналисткой В. Юдиной и выпущена в 1988 году в альманахе «Сибирь» под названием «Хроника одной коммуны». При всём понимании В. Юдиной ценности  материала, правка его в сторону современной публицистики привела к утратам: текст был сокращён до объёма усреднённой журнальной публикации, стиль приглажен, отчего исчезли индивидуальные особенности  языка и интонации рассказчика. Автор остался неудовлетворён и снова предложил свою рукопись издательству, настаивая на сохранении названия «Мертворождённая» и на полноте текста.

Тогда-то и родилась идея издания серии книг самодеятельных авторов  «Жития народные».

Название вытекло из «Жития протопопа Аввакума», открывшего в 1979 году в Восточно-Сибирском издательстве серию «Литературные памятники Сибири». Мне показалось, что интонация огнепального протопопа некоторым образом повторяется в наивных сочинениях авторов, прошедших мимо понятия «изящная словесность». И отрадно было найти такое же мнение в журнале «Новый мир», в предисловии Г.В. Маркелова к публикации рукописи И.С. Карпова «Волны житейского моря» (1992, №1), где текст крестьянской рукописи сопоставлялся с Аввакумовским.

Постепенно в редакции собралось несколько работ примерно одного жанра – жизнеописания. В 1993 году серия была начата книгой Тараса Швецова «Карнауховский смутьян», но продолжения не последовало – издательство закрылось в годы перестройки. Только журнал «Сибирь» с тех самых и до сих пор публикует под рубрикой «Жития народные» отобранные из стихийного рукописного потока живые документы истории и литературы.

В чём видится связь иных (далеко не всех!) самодеятельных сочинений с древнерусской традицией?

1.                  Правдивость в описании событий и характеров.

2.                  Непосредственность, выразительность языка, предпочтение точности слова его литературной гладкости.

В разной степени присутствует и

3.                  Исповедальное начало, восхождение в поиске истины к духовному идеалу.

Эти черты самодеятельного письма и стали основными критериями при отборе рукописей к изданию. Ибо оказалось, что в произведениях подобного рода содержится не только информация историко-краеведческого, бытового характера, но и осмысление народным сознанием времени и событий. И потому есть необходимость рассматривать некоторые рукописи самодеятельных авторов с двух позиций: с точки зрения связей с древнерусской традицией и с точки зрения значимости для сегодняшнего читателя.

Обратимся для примера к страницам романа-были Т. Швецова «Карнауховский смутьян».

Повествование охватывает примерно столетие: с момента появления в Х1Х веке первого зимовья на таёжной Киренге, на месте нынешней деревни Карнаухово Казачинско-Ленского района Иркутской области, до конца 30-х годов ХХ века. История деревни сливается с историей семьи, сюжетная линия - с линией судьбы главного героя, Василия Тимофеевича Швецова, родственника автора.

Крестьянин из сибирской глубинки попадает в вихрь бурных мировых событий:  война 1914 года, плен, подневольный труд на ферме богатой немки. Родные, получив извещение о пропаже Василия без вести, посчитают его погибшим, но он возвращается почти семь лет спустя. За время своего долгого пути домой он проникается революционными идеями и, восприняв их на свой лад, становится активистом в преобразовании деревни после Октябрьской революции 1917 года.

Содержание многослойно: даётся обстоятельная картина освоения берегов Киренги, история первых поселений, подробно описан быт крестьян, очень своеобразный – с одной стороны, связанный с таёжным промыслом, с другой – с золотодобычей, которая ведётся в верховьях Лены. Язык – сибирский ленский диалект в речи персонажей, в авторской - близкий к литературному, с элементами устного рассказа.

Если иметь в виду, что в древнерусской литературе оформилось два основных способа изображения жизни, как на то указывает, например, И.П. Ерёмин – «первый ставил своей задачей с наибольшей достоверностью воспроизвести единичные факты действительности», «второй – отражал… порождённые ею идеалы»[1], то повествование Швецова соединяет в себе оба. С одной стороны, черты исторической хроники, с другой – художественность, образность письма, авторское представление об идеале в русле народного мировосприятия. При этом автор не ставит перед собой специальной задачи осмысления происходящего, это происходит естественно, по пути следования за героями, лицами не вымышленными, а реальными.

Кажется, нет ничего особенного в таком зачине: «Семеро детей для старой сибирской деревни – явление рядовое. Если не лениться, то прокормить и одеть можно и больше…». Как и в попутных замечаниях: «Тимофей же обратил их (сыновей) в свою веру – любовь к земле и работе…»;  «…с Божьим благословением начинали весной пахоту, летом сенокос, осенью жатву и выход в лес на охоту…» Но постепенно из описания обычной жизни выстраивается самая настоящая крестьянская философия. Одухотворённое, религиозное отношение к земле становится ключом к раскрытию смысла всего происходящего. Идёт ли речь о воспитании детей – и старый Тимофей сравнивает их с подсолнухами, произрастающими в разных условиях, - один в тени и среди сорняков, другой на солнце и при добром уходе; рассказывается ли о семейной драме – самым страшным в ней признаётся не обида, а разлад в делах, нарушение порядка в каждодневных совместных трудах…

Вот эпизоды из семейной линии романа-были. Василий после возвращения из плена никак не может простить жене измену, в которой вряд ли кто стал бы её винить. После очередного раздора, как раз во время весенней страды, Дарья с маленьким сыном скрывается из дома. Василий от расстройства попускается хозяйством – ночью ему не спится, утром не встаётся, днём не работается. Его навещают обеспокоенные братья. И вовсе не затем, чтобы посочувствовать. «Вздуть порешили тебя, Васька, - начал Милетий. – Ты сам вразуми, что делашь-то. Земля поспела, а ты спишь до полудня, пахать да сеять не готовый… Почему картошка до сего дня не проращиватся? Без хлеба детей на ту зиму оставить собрался?.. Не допущу, чтоба швецовские дети с сумой по миру пошли, объедки просить да родову позорить…». Братья быстро распределяют работу между собой, расписывают Василию по дням, что он должен делать. Заканчивает свой наказ Милетий словами: «День попашешь, нанюхаешься духу землицы, враз поумнеешь».

Высвечиваются глубинные пласты крестьянского уклада, что остаются ещё не раскрытыми при многих и плодотворных усилиях наших талантливых писателей. Причём убедительность достигается простыми средствами.

Подробное перечисление сезонных работ на первый взгляд может показаться необязательным, но что из этого следует? А из этого следует, что если народу по силам раскорчевать поле среди тайги, чтобы выращивать на нём хлеб, построить дом, в котором не страшен сорокаградусный мороз, кормить себя охотой и рыбалкой – значит, этот народ и вынослив, и терпелив. Таков сибиряк - не зря удивляются его спокойной, надёжной натуре. Начинаешь по-новому понимать, почему крестьянин так далёк – во все времена – от политики и одновременно беззащитен перед нею. Не по темноте своей, как иные считают, - некогда ему! Земля не прощает отступничества, малейшего невнимания к себе.

Чтобы из года в год возделывать поле, нужен крепкий дух. Значит, необходимо религиозное воспитание. Уважение к заведённому исстари порядку тесно связывалось с почитанием предков, подчинением старшим, способностью к самоограничению. Да и вовсе не однообразен труд на земле! Каждый новый сезон несёт новые оттенки в привычных делах, обновляются поколения в семье.

Характер человека тоже оценивается по его отношению к земле. Почему именно Василий стал большевиком, первым коммунаром? Автор подмечает, что с детства Василий уступал братьям в трудолюбии, зато был «дерзкий как соболь», острый на язык, скорый на расправу с обидчиками. То есть была некая ущербность в его душе, трещинка. В обычной, здоровой жизни она бы затягивалась усилиями большой и работящей семьи, и, если бы не война и революция, не пришлось бы Василию стать разрушителем крестьянского лада.

Василий отвлёкся от дома, от хозяйства, легко поддался соблазну революционной идеи, которая причудливо соединила в нём тягу к справедливости с властолюбием, удальство с нетерпимостью, организаторские способности с малограмотностью.  Автором создан образ руководителя, внезапно выдвинувшегося из низов. И этот образ невольно наводит на раздумья: что толкало Василия наверх? Желание сделать благо для людей или желание подняться над людьми и переменить трудную крестьянскую долю на другую, полегче – долю начальника?

Главы, в которых описывается устройство коммуны Василием, читать и горько, и смешно, хотя смеяться грех. Запуганные люди ни в чём не перечат ему, после того как две семьи раскулаченных под приглядом вооружённых людей из района погружены на плоты и отправлены вниз по Киренге. Сгоняется на общий двор скот; теснота, неразбериха, люди не знают, как им дальше работать – вроде бы делать стало нечего; женщины дерутся при дележе общественного мяса. На покосе выясняется, что все косят по-разному, происходит сбой. Крестьяне вспоминают, как велось у прежнего, раскулаченного, хозяина. Как умело подбирал и расставлял он работников, и вроде сам не работал, только косы отбивал, а дело шло ходко.

Опыт с коммуной не удался. Причины понятны и самим её создателям. По словам Сергея, брата и помощника Василия в коммунарских делах, они действовали грубой силой и безо всякой подготовки: «Это навроде как  берёзу не распарили, а полоз из неё гнуть начали. Вот она и затрещала…»

Перелом не обошёлся без трагедии. В 1922 году при попытке ареста белогвардейца был убит Сергей;  Василий отомстил: организовал погоню и застрелил белогвардейца и двух скрывавших его людей. За самосуд был исключён из партии и осуждён, но добился пересмотра дела, был оправдан. В партии восстанавливаться не стал, но при организации колхоза вошёл в него одним из первых. Работал рядовым колхозником до конца своих дней.

Необычайно привлекателен в этом повествовании образ Дарьи, жены Василия. В нём что-то от древнерусских благочестивых жён, преданных семье, от сказочной Василисы Премудрой и Марьи-искусницы. Опять же через труд раскрывается богатая натура сибирячки – её красота и житейская мудрость. Вот как её рисует автор: «За кудельку сядет – веретёшко поёт, топор возьмёт – щепки как метляки летят, под корову сядет – одной лаской ведро выпросит, коня возьмёт – понукать да стегать не надо…».

Она никогда не позволяет себе бранить не очень удачливого в хозяйстве мужа и даже ничем не выказывает недовольства. Она поступает иначе.

Раз в год, весной, Дарья устраивает что-то вроде праздника в их тесном зимовье (оно даже не их, а брата Милетия): прибирается, наряжается сама, наряжает детей, с каким-то особенным выражением посматривает на мужа. Семья усаживается обедать, и Дарья заводит обстоятельный разговор о хозяйстве. Подводит итог сделанному за год, строит планы на будущее. «Вот и опять пришла весна, - говорит Дарья. – Всё ожило и запело. Птички вьют гнёзда, целуются и ждут деточек, потом всё летечко будут хлопотать на них… У нас с тобой тоже птенчики растут, а гнёздышко всё то же, маленькое, да не своё, чужое. Надо бы ишшо яичко снести, да боюсь, подрастут и эти выпадать из гнезда станут…»

Так Дарья настраивала мужа рубить дом. И он чувствовал и благодарность к ней, и свою вину. Чем не урок для современных жён! И она сама возьмётся за дом, когда Василий уйдёт на войну. Сумеет прикопить денег, братья Василия помогут поставить сруб, приложит свои руки.

Любовь к Фёдору, нанятому плотнику, возникнет нечаянно. Помогая ему в работе –уж так хотелось, чтобы дом был побыстрее окончен! - Дарья придёт в восхищение от его мастеровитых рук. Фёдора в свою очередь поразит её старательность, сметливость и самоотдача. Так незаметно они свили себе гнездо.

Народная мораль не осудила Дарью. Её считали вдовой. Братья Василия, все годы наблюдавшие безупречное поведение невестки, дают согласие сойтись ей с Фёдором, увидев в нём надёжную опору семье. Но получив  письмо о том, что Василий едет домой, Дарья сама осудит себя. Несмотря на то, что родился сын, а старшие дети привыкли к Фёдору, она оставит за Василием право решать судьбу её и трёх дочерей. И Фёдору будет отказано. Вот как она объяснит ему своё решение: «Он же (Василий – В.С.) меня не купил за деньги, как тёлку, сама согласна была, и детей нарожала по своей воле. А он чем виноватый, что в плен попал да на чужбине горе мыкал. А мы тут без него его детей рассудим и лишим их отца, а его - их. Свою любовь дороже трёх чужих выставим… Нет, так нечестно будет и перед совестью и перед Богом. Что уж он скажет, какой суд вершить будет, так тому и быть…»

Разбитая семья склеивается трудно. Психологически тонко выписана встреча Василия и Дарьи. Задеваются такие глубины общинного нравственного уклада, каких далеко не всегда найдёшь у самых искусных художников слова.

…Подплывая в лодке к своей деревне, увидев родные поля и покосы, Василий испытал такое счастье, что простил в душе всё и всем. Слёзы радости от встречи с родиной очистили его душу. Он уже знал об измене жены (сказали на пристани), но в такой момент был готов простить её (он и сам грешил в плену). И если бы она пришла вместе со всеми на берег и «при всём народе» бросилась ему в ноги, и покаялась бы - он бы простил её сразу и навсегда.

Но Дарья не пришла. Видимо, она всё-таки очень любила Фёдора и ждала Василия как наказания за свой грех - с покорностью, но без раскаянья. «Как решишь, так и будет, - говорит она ему. – Можешь и убить, только насмерть, калекой жить не хочу…» Вот этого спокойствия, нераскаянности и не мог простить Василий. Он дал волю ревности и злобе, не останавливаясь перед жестокими побоями. И из такого, казалось бы, совершенно безнадёжного положения Дарья выходит победительницей: она перебарывает себя, усмиряет Василия и восстанавливает семью.

Удивителен в этом повествовании и такой немаловажный момент, как отношение автора к своему герою.

В беседе с Тарасом Ильичом Швецовым я спросила:

- Вы пишете о Василии как будто с сочувствием, хотя его поступки нередко наводят на мысль: а не больше ли в нём дурного?

И вот какой получила ответ:

- Я писал о нём со слов его матери. Если бы я писал со слов сестёр, то он бы у меня получился злодеем – сёстры не простили ему ни коммуны, ни личных обид. Но я писал со слов матери…

В этом признании – особая высота авторского подхода, можно сказать, христианская высота. И снова возникает ощущение, что всё происходящее на страницах рукописи подчинено каким-то высшим силам. Что все страсти,  семейные, социальные – не первое, а есть нечто более важное – это вечный закон взаимодействия человека с землёй, над которой – один только Бог.

Несколько слов о других сюжетах «Житий народных».

…Большая, дружная крестьянская семья в повествовании Ильи Павлова пережила все беды времени: раннюю потерю отца, бедность, войны, репрессии, разруху. Благодаря трудолюбию и взаимовыручке, к 1970-м годам достигла достатка: у всех благоустроенные квартиры, дачи, кое у кого и машины. И вдруг почти шекспировские страсти разгораются вокруг участка земли размером в три сотки.

Старшая сестра получает землю для сада-огорода. Она уже немолода, чувствует, что ей не справиться, и приглашает одного из братьев заниматься садом вместе, деля поровну труды и плоды. Через недолгое время она отказывает брату, обвинив его в нерадивости, и зовёт второго брата. Доводы её звучат убедительно, и он соглашается. Проходит год, и сестра снова начинает нервничать. Вспыхивает ссора, в которую втянуты все родственники. В чём дело? – недоумевает младший брат (он же автор рукописи), который пострадал больше всех. Именно ему приходится долго и безуспешно оправдываться, доказывать, что не ущемлял он интересов  сестры и что в мыслях у него не было «прибрать к своим рукам», как она утверждает, эти несчастные три сотки.

Автор мучается над ответом, который лежит в самой рукописи. Причина разлада в том, что старшая сестра оказалась собственницей по натуре. И не братья-компаньоны ей были нужны, а сезонные работники. Ведь оба разрыва случались тогда, когда сестра замечала в братьях проявление хозяйских чувств. Она так и говорила каждому в свой черёд: «Что-то ты больно расхозяйничался в моём саду!». Брату возрастом помладше было особенно трудно это понять, поскольку он и в силу характера, и в силу воспитания частнособственнического интереса был лишён начисто. Он вырос при общественной собственности, в отличие от сестры, помнившей единоличное хозяйство. Сестра попросту ревновала своё владение к братьям. Финал истории печален: сестру от переживаний парализовало, и именно жена младшего брата ухаживает за ней - так достигается некоторое примирение, уже перед лицом смерти.

Повествование даёт повод поразмышлять о проявлении чувства собственности в советское время. Загнанное внутрь, оно приобретало причудливые формы. Но и теперь возьмём на заметку: если нас обижают, как нам кажется, незаслуженно, осмотримся – не вторглись ли мы случайно в чужой огород?

Рукопись «Отец Арсений» р.Б. (раба Божия) Александра восходит к жанру агиографической литературы, известна  в разных вариантах среди верующих ещё со времён православного самиздата. В ней рассказывается о судьбе священника, прошедшего лагеря 20-30-х годов и после них претерпевшего всевозможные гонения за веру, о чудесах, с ним происходивших. Что поражает в этой рукописи? Действие постулата «Бог есть любовь» среди ужасов бытия.

Отец Арсений в лагере располагает к себе всех: и уголовников, и бывших партработников, и охрану. Воздух вокруг него словно пронизан лучами добра. Правда, однажды его едва не погубили уголовники вкупе с охраной. Он оказывается в морозном  карцере, где до утра узники не доживали. Однако отец Арсений спасается сам и спасает сокамерника, горячо молясь всю ночь.

Стараясь помочь всем, священник лечит и душу, и тело, и так преодолевает мирское зло.  

Среди публикаций «Сибири» последних лет хотелось бы упомянуть две. Первая - «Шторм на Байкале учит поневоле» Маркела Живетьева (2007, №3 - 5).

Сам рассказчик – яркий пример того, какие характеры выковывала Сибирь в прошлые века. Его образ пополнил галерею великих тружеников-сибиряков серии «Жития народные».

…Оставшись в шесть лет без матери, а в тринадцать без отца, Маркел постигает жизнь через труд, им же и спасается. Одиннадцатилетний мальчуган владеет топором как взрослый, убивает из ружья своего первого медведя, один хозяйничает в зимовье, приспособленном под постоялый двор, где останавливаются зимой проезжие купцы и промышленники с лошадьми. Грузы перемещаются в один конец с товарами для торговли, в другой – с охотничьей добычей.

Всю свою дальнейшую жизнь Маркел, кажется, только и ищет, каким бы ещё ремеслом овладеть: он и крестьянин, и рыбак-охотник, и плотник-столяр, печник, сапожник, портной, и варежки мог связать – его руки пригодны ко всему. Жить начинал при царской власти, сгодился как работник и советской, не пропал на Первой мировой, хоть и подорвал здоровье. До старости не расставался с рыбалкой на Байкале, ездил в тайгу по ягоды.  Такая же трудолюбивая попалась жена: вместе начинали обустраивать свой дом, держали хозяйство, вырастили двоих детей, понянчили внуков – крепкая получилась семья.

Свою судьбу М. Живетьев описал на последнем, восемьдесят первом году жизни. Рукопись проникнута чувством лада человека с миром, который есть точка приложения сил, физических и душевных. Обо всех своих занятиях автор пишет с удовольствием и знанием дела, и потому его воспоминания - настоящий источник истории быта Прибайкалья на рубеже Х1Х – ХХ веков. В языке встречаются слова, которые можно найти только в словаре Даля.

Второе повествование – о наших днях, свидетельство из перестроечной России. «День шофёра» Алексея Гончаренко («Сибирь». 2011. № 5) повествует о том, как выживал народ, брошенный в дикий рынок в 90-е годы минувшего века. Предстала история рабочего парня, решившего, что сможет приспособиться к новым условиям и обеспечить семью. Начинал с нуля (фамильных капиталов не имелось) – с торговли, которая давала быстрые деньги, рассчитывал со временем завести своё дело. Не захотел заниматься прибыльными сделками с лесом, считая такой бизнес губительным для сибирской природы, которую любил. «Лучше уж быть барыгой», - сказал он себе, загрузил машину продуктами, сигаретами, пивом и повёз по торговым точкам в глубинные посёлки и селенья. При этом имел опыт и в автоделе, с увлечением оживлял купленную по дешёвке разбитую технику, на которой ездил и сам.

Алексей оказался удачливым купцом. Ему доверяли товар без денег, на реализацию, и со всеми он рассчитывался вовремя. Нарабатывались связи, люди объединялись на взаимовыручке. Опорой стали родственники и друзья.

Однако деньги доставались нелегко. Когда в морозную ночь на глухой таёжной дороге вдруг заглохнет мотор, а в кабине лежит выручка за гору продуктов, то не обрадуешься тормознувшей легковушке с разудалыми парнями в салоне. На вопрос: «Чем помочь?» лучше ответить, что остановился всего лишь попить чаю, понимая, что до утра, возможно, больше здесь никто не появится. Или нервный выезд из Красноярска, где приобретали с напарником дефицитные автозапчасти. После встречи в торговом центре с наглыми грузчиками, которым не удалось сдёрнуть дополнительную мзду с заезжих оптовых покупателей, были все основания ожидать погони с грабежом. Или перегон «жигуля» 5-й модели из Москвы для иркутского покупателя, прознавшего дешёвый путь приобретения престижной марки тех лет – через Германию. Зима, тракт через Уральский перевал, превратившийся в снежный туннель со стенами в человеческий рост, вид перевёрнутых машин. Те же, что встали из-за неполадки, просто сталкивают на обочину в снежные завалы. Но преодолена и эта дорога…

Преодолено многое – Алексей научился просчитывать наперёд ходы и риски. Не учёл только одного – своей доверчивости, коей и воспользовался друг, потерявший совесть. Он, что называется, кинул Алексея, взявшего для него под честное слово крупную партию товара («камаз» подсолнечного масла), и тут же исчез вместе с семьёй.

Алексей выплатит эту сумму за пять лет, не причинив урона своим близким, скрываясь от всех и работая с шести утра до двенадцати ночи. Он не обратит внимания на приступы непонятной болезни, ни разу не обратится к врачам и умрёт скоропостижно от обширного инфаркта в сорок три года. Его историю, напоминающую дневник, за него допишет его мать.

Общее в этих самодеятельных повествованиях, а издано их порядка десяти-двенадцати, - все они дышат древнерусской истовостью авторского порыва к письму. Когда писательское дело свершается не ради красного словца, а ради свидетельства, и сходятся в этом свидетельстве, как в фокусе, разные, а порой и неожиданные грани народного бытия.

Не здесь ли резервы русской литературы? Похоже, здесь, как на то указывал в своё время академик Д.С. Лихачёв: «Нравственные поиски настолько захватывают литературу, что содержание в русской литературе явственно доминирует над формой. Всякая устоявшаяся форма, стилистика, то или иное литературное произведение (направление?) как бы стесняют русских авторов. Они постоянно сбрасывают с себя одежды формы, предпочитая им наготу правды. Движение литературы вперёд сопровождается постоянным возвращением к жизни, к простоте действительности – либо путём обращения к просторечию, разговорной речи, либо к народному творчеству, либо к деловым и бытовым жанрам – переписке, деловым документам, дневникам, записям…»[2].

Надо только уметь отличать эти самобытные творения от всего, что сочиняется неискушёнными авторами во имя своё.

1992, 2014

Статья вошла в сборник прозы, драматургии и критики иркутских писателей: «Иркутск. Бег времени. Автографы писателей». Т. 2, кн. 2. Иркутск, 2013. С. 642 – 647.