Виктор ЛИХОНОСОВ. Хранительница баба Зина
Любезный господин Новосельцев, вспоминаете ли вы в своем купеческом Ельце, как возили меня в местечко Кропотово?
Медленно приближается двухсотлетие Лермонтова, уже астрологи предостерегают, что его круглые даты связывают Россию несчастьем, и это несчастье опять, кажется, приспело: устроилась междуусобная война на земле Киевской Руси.
Я как раз живу вторую неделю в той Тмуторокани (в Тамани), в которой Лермонтов проскучал три дня. Музейщики (милые женщины) пустили меня в выходной день в хату Царицыхи, в ту самую лачужку, в которой ночевал Печорин (а вернее всего – сам Лермонтов ), и я в комнатке с сундуком и столиком у куриного окошечка сижу при свечке и в толстой тетради пишу сочинение «Тамань после Лермонтова» и, отрываясь, накидываю вам записку. В оцеплении Интернета и сотовых связей хорошо к полуночи вдруг затеряться в иллюзии старины и обрадовать душу доверием, что все эти побеленные стены и окошечко такие же, как в 1837 году.
Вечером я стоял на круче (где раскопки) и в легком сне устремлялся на север, в Елецкий уезд, в деревню за станцией Бабалыково.
Немало посетил я дворянских усадеб и священных литературных рощ, но отчего так щемит в душе Кропотово ?
Пока музейщики и литературоведы готовятся к выставкам и поэтическим вечерам, я потихоньку тоскую по бывшей деревне на холме, а точнее – по имению, давно пропавшему, где мы с вами долго стояли возле коренастого вяза. Я смотрю на рисунок барского дома, который якобы разрушили немцы, и вспоминаю, как мы задержались на месте его обитания и от него перешли к нечто такому, что изображает почтение «благодарных потомков», к очерченному кругу с мраморной стоячей доской.
Прости! увидимся ль мы снова?
И смерть захочет ли свести
Две жертвы жребия земного,
Как знать! итак, прости, прости!
Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;
Ты сам на свете был гоним,
Ты в людях только зло изведал…
Но понимаем был одним.
И тот один, когда рыдая
Толпа склонилась над тобой,
Стоял, очей не обтирая,
Недвижный, хладный и немой.
И все, не ведая причины,
Винили дерзостно его,
Как будто миг твоей кончины
Был мигом счастья для него.
Но что ему их восклицанья?
Безумцы! Не могли понять,
Что легче плакать, чем страдать
Без всяких признаков страданья.
Невидимый фундамент дома, деревья, точно сброшенные в овраг, край глухого поля, где еще недавно пахали колхозники, вечное небо с тучами и звездами по ночам, в глубине остатки аллеи, какие-то дачные домики, которые в заветном углу кажутся лишними, поближе к горизонту подозреваемая старая московская дорога – вот что вижу я издалека в теперешней тоске. Редкое сочувствие всему погибшему дается в такие мгновения, и мы тогда помолчали, пожалели, что не уцелел отцовский дом, а я поворчал на Бунина, который в «Жизни Арсеньева» поскупился и написал о посещении имения как-то лениво, чуть-чуть, никого из старых жителей не опросил, в покинутый господский дом не зашел. « Проехал Шипово , потом въехал в ту самую Кропотовку…»
И мы с Вами тоже мало побыли в скрытой усадьбе, пробежали как будто, и теперь не пойму – к уда же мы торопились? Ах, нас выгоняли тучи, и мы скоренько подались в Шипово.
Пожалуюсь Вам с таманской кручи, что сколько бы ни глядел я отсюда в елецкую сторону и ни мечтал потрогать кору вяза в усадьбе, побывать еще раз в Кропотово не смогу никак. А как тянет! Не поверите – словно не подобрал я там что-то в овраге или на холмике, чего-то не досмотрел.
Прошу вас, выберите свободный денек и поезжайте туда, отыщите бабу Зину, которая провожала нас на низ дороги, поговорите с ней подольше, расспросите обо всем позабытом и затем поднимитесь в Шипово. Сколько я ни искал в сборниках, географических фолиантах, в настольной дорожной книге Семенова –Тяншаньского, ничего не вычитал занимательного о поместьях, которые интересны мне больше других. Постойте там, поглядите на купол, поснимайте окрестность и напишите мне, я это напечатаю в журнале к дню рождения Лермонтова. Я не могу забыть сиротство храма, оставленный нами (словно наказанный ) на ночь под звездами, не могу забыть своего чувства, того, как было жалко его, лишенного послушания, без живых молитв, запаха ладана, звона колоколов. Если бы я жил в Ельце, чуть ли не пешком ходил бы туда весной и осенью. Поезжайте. А я смогу только погоревать вдалеке. Не знаю даже, приеду ли в Тамань в октябре, когда тут соберутся у памятника «представители культуры» и прослушают романс «Выхожу один я на дорогу», местные поэты почитают свои гениальные стихи, приезжий оплаченный оркестрик сыграет сонату №…. согнанные школьники редкими хлопками поблагодарят всех, а потом в ресторане (в греческом стиле) кто-то скажет «Ну, давайте выпьем за Лермонтова..» Ни одной книжки о поэте не преподнесут. «Денег в бюджете нет».
А в Кропотово в тот день баба Зина (если она еще жива) будет сторожить брошенную деревню…
Поезжайте…
-----------------------------------------------------
Дорогой мой таманский отшельник, Вы уже не в хате Царицыхи, а наверно в Пересыпи, в хате матушкиной, за круглым письменным столом. Получил я Ваше настойчивое задание и сижу как раз подле вотчины Юрия Петровича Лермонтова, в сельце Польском ( что в двадцати верстах от Кропотова и в двух от бунинских Озерок). Ночь. Новолуние. Июль – макушка лета. Вышел на крыльцо своего домишки со стаканом красного вина, добытого нынче в Тамани. Стою…думаю… Как же все перемешалось волею Господнею: Лермонтов, Бунин, Кропотовка, Озерки, Тамань… Все – за какие-то три недели. Вот стоял на крыльце, вглядывался в ночь, за пруды, что рыли еще крепостные предков бунинской бабки – Чубаровой. На севере небо еще теплеется, дни эти – последние свидетели двух зорь: вечерней и утренней, двух летних месяцев, не желавших расставаться друг с другом. Пахнет травяной сыростью – первородной, извечной, волнующей. Тишина – до звона в ушах. Лишь булькнет в пруду карп да прошуршит в саду невидимая глазу мелкая живность.
Михаил Юрьевич все похожее застал в младенчестве да и по пути на Кавказ и обратно, когда заезжал в Кропотово к отцу.
Были мы с Вами ровно два года назад, когда Вы гостили у меня в Польском. Вот что сохранил мой дневник.
« 31 августа. Обсудив, решили ехать в самую дальнюю точку – в Кропотовао..
Едем через Злобино. Останавливаемся у храма, где венчались предки Бунина и где они похоронены. Ясный пронзительный день с ветром.
В Кропотовке остался один житель – 80-летняя старушка, баба Зина. Жилой вид деревне придают корова, стадо гусей и козы, пасущиеся у речной запруды, веселит крик петуха. Вся запруда речки Любашевки, согласно расставленным через каждые сто метров плакатам, является частным объектом, рыбалка и даже ночевка здесь – платные. Кругом пестрят красные стрелки с надписью: «Оплата рыбалки» и показывают они на домик-вагончик на берегу, в нем охрана.
В усадьбе, которую я ожидал увидеть совершенно заросшей (как это было лет десять назад), аллея теперь прочищена, а на месте господского дома, на разровненной бульдозером площадке, поставлен камень с прикрепленной на нем памятной доской. Чуть подальше, на поляне, стоят еще два плаката и скампейки. На одном из плакатов нарисован подлинный дом Лермонтовых ( я узнал свой рисунок – реконструкцию, публиковавшийся в «Липецкой газете» четверть века назад), а на другом – стихотворение Лермонтова, посвященное покойному отцу («Прости! увидимся ль мы снова?»). В.И. прочитал его вслух и воскликнул:
─ Тысяча восемьсот тридцать второй год! В восемнадцать лет написал. Всего восемнадцать лет, а какие стихи. О-ей..
─ Он долго ходил вокруг старых вязов, обозначавших начало аллеи, и все снимал самый старый из них, уже пустой изнутри, и приглядывался к каждой его веточке, трогал пальцами, гладил синеватую кору. Из нескольких небольших веточек составил букет.
Буду в Краснодаре вспоминать Кропотово…
Запруда на неприметной прежде речке Любашовке сильно изменила пейзаж. Теперь вода, как сказала старушка, в собственности главы района.
Баба Зина подсказала нам дорогу в Шипово. У нее двенадцать детей, живут «кто где».
─ Боюсь, помру, а скотину ни подоить, ни покормить будет некому…
Попетляли дорогой вдоль посадок, огибающих поля. Еще издали заметилась Шиповская церковь, словно выглядывала нас пустыми глазницами восьмерика из-за разросшихся кустов сирени. Окна нижнего яруса заколочены, но вход в широкой арке с западной стороны свободен. Где-то здесь, среди зарослей сирени у стен храма, схоронены дед и отец Лермонтова. В 80-ые годы искали его могилу, чтобы перевезти к сыну в Тарханы , во владение не любившей его тещи. Из нескольких безымянных могил выбрали тогда одну, самую, как показалось, «подходящую». Бренные останки и были увезены в Тарханы. Но был ли то прах Юрия Петровича?
В храме подчищено, стоит в центре, под куполом, дубовый крест с повязанным расшитым рушником и надписью, что до 30-х годов в нем «служил священник Григорий Афонасьевич Оболенский». А поставили крест «соболезнующие родственники и внук Владимир».
Долго мы стояли перед крестом, глядя из сумрака храма в окно на яркий свет.
Вокруг храма ни деревни, ни домика вдали. Лишь через дорогу как-то весело, словно замещая следы утраченной жизни, голубеет крестами кладбище. Есть и свежие могилы и венки совсем недавние. За кладбищем начинаются тульские земли.
В.И. крестился на пустой купол храма и с сожалением говорил:
─ Конечно… не мне советовать, но патриарху можно бы один раз в год прибывал в такие вот глухие места и служить поминальные молебны… Все бы видели и роднее, может, прочувствовали, какую Россию мы до сих пор не оплакиваем инее бережем в душе.
И когда отъехали далеко, а храм верхушкой все не скрывался и задерживался в небе, В.И. вздыхал и чуть слышно молвил: «Как жалко его… Как жалко царскую Россию.. И косточки… Будет осень, дожди польют, потом снег, морозы... И звезды с небес будут глядеть на это горькое одиночество… Они только и посветят кропотовским вязам и дырявой кровле храма в Шипове.. И, может, поскорбят.. А нынешние люди…Им скучно поминать Россию…
...И у меня тоже засушенная веточка с вяза грустно ласкает воспоминание о поездке в Кропотово.
Года полтора назад нашел я в архивах «дело» о строительстве дома в Кропотовке, строил дед поэта Петр Юрьевич Лермантов. В 1797 году.Интересное описание, вплоть до того, в какой роще и какие деревья рубились на постройку усадьбы.
Недавно я побывал там опять, и докладываю, что изменений никаких. Разве что невидно бабы Зины, что зимовала в усадьбе все годы – со стадом гусей, с курами да коровой. Спросить о ней не у кого. Дачники с московскими номерами нам не помощники.
На самой усадьбе – ни следа по траве, что выросла по пояс, и даже не верится, что в этот юбилейный год не дрогнуло ни одно русское сердце, знатока Лермонтова или просто его почитателя, никого не позвало чувство к запустевшим бугоркам и старому вязу, Вас привлекшего.
Но так называемая общественность и ведомства наметили несколько пунктов мероприятий, экскурсий, вечеров, конкурсов и 14-м пунктом обязуются приступить к «благоустройству территории в Кропотово-Лермонтово». А вот о Шипово ни слова. И речи нет о возрождении храма. А он все-таки ХУ111 века... Правы вы были: увидеть бы здесь патриарх!
К чтениям траву на месте дома обкосили. Будут ее, как сказано в официальной бумаге, косить ежегодно. Но возрожденного отцовского дома мы, наверное, не увидим никогда.
А все же приехали бы, помолились бы вместе за раба Божия Михаила…
Вышел на улицу. Полночь. Едва светлея, в той стороне где Кропотовка, различается небо. Нет в нашем Польском, притаившимся за прудами, ни огонька, не слышно и собачьего лая. Зарастают березовым и кленовым молодняком берега прудов, брошеные дороги и деревенские выгоны. И в Польском доживает свой век восьмидесятичетырехлетний старик.
Не развеял мои грустные мысли даже стакан таманского вина, допитый в темноте у берез над прудом.
Может, все-таки соберетесь к юбилейным дням в октябре да приедете ?
Соблазняю Вас: размашистая Русь в Шипово, корявые вязы в Кропотовке…
Великая тонкая горькая красота русской печали…
И, может быть, старенькая баба Зина, которую придержал здесь домовой для истории усадьбы как последнюю жительницу…
Подожду.
В ночь на 25 июля 2014 года
