Алёна БЕЛОУСЕНКО. Стакан молока

Рассказ

Однажды мне представилось, что будет, если я умру. Вокруг меня точно появятся бесы. Самое ужасное, что они никуда и не уходили, а всегда присутствовали рядом и нападали на наши души: в новогоднее застолье, в компании с друзьями, в транспорте и на улицах. Их невидимая армия, выстроенная плечом к плечу, с начала веков выступает из-под земли своими бесплотными тенями, хватает волосатыми лапами людей и тянет их под мокрую землю. И идут люди, а души их наполовину под землей. Ложатся спать, а присосавшиеся бесы пробуют бессмертность на вкус своими клыками. Как об камень точат, как глину отрезают, как песок зачерпывают. А душа под землей задыхается, и швыряют ее, бездыханную, в раскаленное ядро Земли. Погибла, пропала душа.

Пока что я жив, здоров и примериваю красную рубашку, выглаженную женой к Новому году. Мне тридцать два года, а я раз в десять хуже себя самого в детстве. Засыпал вчера и не мог понять, почему я так обмельчал. Разве с такой же тяжестью я ложился спать мальчиком, когда мать мне читала сказки про Ивана-дурака или когда под одеялом подписывал любовную открытку однокласснице? Смотрю на остальных: есть люди и хуже, и очень много таких же. А я думал, что вырасту, как они: сильными, умными, загадочными царями этой земли. А их надо было уличать. Они не послушали бы друг друга, а ребенка послушали бы. Но ребенок по своей наивности уверен, что все знают что-то, чего не знает он. Поэтому он не уличит, а если и уличит, будет чувствовать себя виноватым. Дети всегда и во всем чувствуют себя виноватыми.

Помню, мне было столько же, сколько сейчас Юле, моей дочке, то есть около пяти лет. К нам приехала погостить бабушка – папина мать. Мы остались дома вдвоем, так как я болел, а родители были на работе. Она поднесла к моей кровати стакан молока. Я привстал, протянул руку, и в то же мгновение горячий стакан выскользнул из рук и серой лужей разбился на ковре. Бабушка выругалась и молча, с хмурым видом, начала убираться. Мне было стыдно, я никак не мог заговорить с ней в тот день, да и она ко мне не ласкалась. Но я не подумал о том, что она вообще никогда ко мне не ласкалась. И искал причину только в себе. Даже после того, как пришли родители, я ни разу за вечер не привстал с дивана пошалить или поиграть с новой игрушкой – человеком-пауком, хотя и чувствовал себя уже здоровым. И все думал, что если позволю себе расслабиться, бабушка в ответ на мое незаслуженное веселье нашепчет маме про мою рассеянность, и та придет меня ругать.

Сейчас я знаю, отчего она была постоянно хмурая. Моя мать всю жизнь злилась на нее, а та отвечала ей тем же. Когда я еще не родился, папина сестра заставила бабушку переписать квартиру на себя. Она напирала на то, что живёт вместе с мужем и детьми в «двушке», что им мало места, к тому же приврала, что беременна третьим – так мать моя говорила. А бабку отправили в захолустную деревню. Для своих детей вроде бы тётка постаралась, а разве детям это нужно? Квартиры нужны взрослым. Детям нужны родители в небесных коронах.

Мать же с отцом всегда отличались острым чувством справедливости. Только, у отца это означало: «Главное, чтобы я вам ничего не должен был, а если вы должны, Бог вас рассудит», а у матери: «Все, что по справедливости мне и моей семье причитается, я заберу». И потому мать моя, одной ногой уже в гробу, до сих пор в душе своей вынашивает камень, бабке причитающийся, а камень этот вниз ее тянет. А бабушки и в живых-то уже нет.

Но отец мой тоже не святой. Однажды мать нашла в его куртке помаду. Они долго ругались, и он начал собирать вещи, а в один чемодан все не помещалось. Для того, чтобы в доме «ни одной тряпки его не осталось», мать пошла в магазин за пакетами. От злости она принесла целую коробку пакетов. А когда я начал плакать, велела мне закрыться в комнате и не выходить. На улице была зима. Я открыл балкон, чтобы успеть окликнуть отца, когда он выйдет из подъезда. Я не знал, что буду говорить. Вероятно, я бы просто пропищал «папа» и захлебнулся рыданиями. Но когда он сложил вещи в пакеты, мать порезала их ножницами вместе с одеждой. Отец остался дома.

И сложно, и больно ребенку представить, что в его семье кто-то друг друга не любит, что его семья не царская, а бесовская. И берет ребенок-царь все грехи на себя…

Когда настал тот момент, что я перестал винить себя и начал винить всех? Когда вышел из детства. Просто попал в ситуацию, в которую попадают все люди на земле. Вырос и женился. И жена тоже попала в такую же – вышла за меня замуж. И с тещей, которая живет с нами, у нас плохие отношение, а у жены со свекровью – они тоже просто попали в такую ситуацию. А душу свою так просто не расширишь, и ситуация ее заглотит, как заглатывала моих родителей, моих бабок и дедов, и прадедов.

Катя докрашивает ресницы, с важным видом открывая рот. Юлю уже одели, и ей жарко – мы вдвоем спускаемся на улицу. Она меня за руку держит, еле ножками передвигает в болоньевых штанах и спрашивает: «Папаа, а ты маму лювишь»? Я даже не успел подумать и говорю: «Люблю, все родители друг друга любят». А она поднимает ко мне голову: «Когда лювят, дарят цветы. А ты не далишь». Не знаю, о чем там в садике дети разговаривают, видимо, вчера кто-то хвастался, а моей нечего было рассказать. Только Катя у меня цветы терпеть не может – говорит, потрудиться не хочу, придумать что-нибудь оригинальное, и для галочки покупаю «с довольной миной».

Я любил жену, точнее я любил девушку, невесту. Но не прошло и полгода, как она начала на меня ворчать, брюзжать, пилить и прочее. Мы давно уже не разговариваем, а перекрикиваемся и обмениваемся колкостями. Нас это устраивает, так как семейная жизнь – это определенная ситуация, и никто не в силах эту ситуацию переопределить. Есть наверняка люди, которые стараются, но я не встречал тех, у кого бы это получилось.

            С тещей мы не ругаемся, а только молчим. Помню, в первую неделю нашего знакомства она рассказывала, как в девяностые ее муж открыл офис в соседнем городе и через наемного работника продавал акции МММ. Заработал себе процент, которого в то время хватило на иномарку. Потом этого самого работника зарезал в подворотне обманутый вкладчик, а мужа ее так никто и не вычислил. Тёща рассказывала об этом мягко и будто виновато, но с нескрываемой гордостью, при этом показывая свое колье из чешского серебра с рубинами – подарок мужа. Ни один праздник, как я помню, без рубинов на ее шее не прошел.

Потоп или засуха, или война. Те, кто продавал акции МММ и чудесные средства для похудения, первыми побегут и затопчут тех, кто стоял и робко оглядывался. Уже сейчас, в комфортных условиях, они в цепких лапах бесовской армии, и души их уже дышат смрадом. Если сейчас эти люди отвечают: «А как еще выжить в этом мире? Кушать-то надо», убедительно кивая головой, выходя из салона своего авто, то с какой убедительностью они будут грабить квартиры людей во время дефолта и резать на пропитание соседей во время засухи? До бездны у них останется только один шаг, и они сделают его, и упадут…

И я его сделаю. Моя жизнь ничто, игра, в которую меня с рождения поселили, и я вроде бы знал правила, мне давали Библию, показывали церковь, но я не то чтобы проиграл, а даже не дошло до меня, что душа моя проигрывается без борьбы. И миллионы людей, живущие на Земле, виновны в том, что засыпали сладким сном, когда мою душу забирали без их сопротивления. А я виноват в том, что не кричал, не говорил, не шептал, а засыпал, закрывая тяжелыми ладонями два миллиона глаз.

             Что во мне главным образом плохого? А то, что главным образом ничего хорошего и нет. Я никогда не изменял своей жене. Но уверен, что при возможности сделаю это. Искать в сетях каких-то женщин или заказывать проституток я, конечно, не буду. Но я готов к случайности, хоть и не жажду ее с нетерпением, так как знаю, что буду всю жизнь ходить с этим камнем на совести. Моя профессия недалеко ушла от продажи МММ, я риелтор – ненужный посредник и паразит экономической системы, не в поте лица своего зашибающий деньги. Помимо этого у меня в достатке других бесят и бесов. По списку смертных грехов я попадаю по каждому. Все они не в делах, а в мыслях и словах, но тем оно и страшнее.

Хотя и мало кто верит в возмездие так, как верю в него я. Я боюсь темноты, и бывают дни, когда даже с включенным светом, я засыпаю только к пяти утра. Нападает страх. Сегодня была именно такая ночь. Жена с дочкой спали в детской. Мы уже давно спим отдельно – Юля капризничает и тоже чего-то боится. Провертелся всю ночь с одного бока на другой, все какие-то тени мерещились за спиной. Я знаю, что нужно молиться. Я верю в бесов, а бесы во мне знают, что Бог есть. Но мысль, что ты не достоин прийти к Богу, что уже поздно, отводит меня от молитв.

           Новый год - пьянка перед Рождеством. А ведь пост, хоть и не Великий, а на улицах дебош, разврат и чертова гулянка. И кресты на шеях. Если мужчины о них забывают, то женщины помнят. Помнят, что вместе с бусами крест на цепочке не смотрится, и сменяют его. Сменяют крест на бусы.

И на нашей улице праздник: мать, отец, теща, мы с женой и Юля у моих в квартире.

Дзинь-дон. Открыла теща, улыбается. Вышла из дома пораньше, чтобы помочь моим родителям со столом. В молоднявом платье и с толстым колье. Не к годам ей. При мертвом муже тем более.

На длинном столе накрыта белая скатерть с напечатанными еловыми веточками и красными бубенчиками. Вилки и ножи слева от тарелки, ложки – справа. Соки, шампанское, вино и сельдь под фиолетовой шубой. И стакан молока для Юли, который так нелепо смотрится за этим столом. Мать поспешно бегает из кухни в зал и обратно – переносит оставшуюся еду. Отец сутуло сидит на диване, смотрит советский фильм.

Катя уже отчитывает Юлю за желтое пятно на платье, и ей, видно, неловко перед свекровью, что дочь у нее такая шабутная. Юля же под мамины упреки бежит к сваленным в кучу подаркам под ёлку: «Бабуля, угадай, что мы с мамой тебе подарим? Это вкусно пахнет, и ты на волосы это делаешь», - и показывает, как бабуля духами прыскает на волосы. Моя мать угадала, но тут же нахмурилась, так как на прошлый Новый год Катя подарила ей набор дешёвых кухонных полотенец.

Марина Станиславовна разливает сок, кажется, что вот-вот ее тонкая рука не выдержит, и тяжелая коробка ударится об стол.

- Петь, а как с квартирами-то, подорожают ли с Нового года? - спрашивает она, улыбаясь мне. Денег у нее ни на какие квартиры нет, спрашивает, чтобы перед моей матерью выказать уважение к моему риэлтерскому профессионализму. И дернуло меня сказать: «А Вы-таки собрались переезжать от нас, мама?» Подбородок у нее задрожал, она резким движением встала и вышла из зала. Катя сверкнула на меня: «Ты что, больной?» Мать уткнулась взглядом в дверной проход, будто увидела привидение. Отец выпрямился и нахмурился. Юля тут же выбежала из комнаты, прокричав: «Бабушка плачет!»

Я хотел пойти за ней, сказать, что я молод и жесток, а главное, не могу сопереживать ей, оказавшейся в ситуации мне незнакомой. Но бесы, уже давно вцепившиеся каленой челюстью, потянули меня вниз – я не мог сделать ни шагу. Раздирали своими когтями мне рот – я не мог ничего сказать. Они помчали мою душу в коридор, пока она еще не успела опомниться. Волосатыми пальцами застегнули пальто и уже ухватились за дверную ручку.

«Папочка, не уходи!» - обняла мои ноги прибежавшая вдруг от Марины Станиславовны Юля. И они разбежались.

Я гладил Юлины волосы, не зная, что делать дальше. Катя со страхом смотрела на нас. Я удивился ее взгляду. «Не уйдет», - мягко поцеловала меня в губы и начала расстегивать пальто. Ее завитые волосы спадали мне на плечи. Тогда, в первый раз, у нее были точно такие же волосы.

Мы познакомились семь лет назад. Как ни странно, это было чудом, единственным чудом за всю мою жизнь. Чудом в буквальном смысле этого слова, означающем любовь. Мы случайно с ней встретились ровно три раза, как в сказках про Иванов. Сначала я увидел ее в вагоне метро, было утро. Кудрявые волосы, лежащие на меховом воротнике, и черные сапоги – все в коричневых пятнах от слякоти. И запомнил ее из-за сапог этих почему-то. Возвращался домой я уже под вечер. Подхожу к платформе и вижу девушку с такими же грязными до колен сапогами, стоящую рядом с милиционером, который вытаскивает длинным железным крюком ее сумку. Потом я узнал, что в суматохе её толкнул какой-то пацан. Волосы у девушки уже все выпрямились и сосульками лежали на воротнике. Мне отчего-то стало весело, и я подошел к ней в вагоне. Она еще сильнее прижала к себе сумку. Я спросил, все ли нормально, ничего не пропало? «Нормально, спасибо», - испуганно пролепетала она. «Хорошо», - сказал я и пошел к выходу, встав спиной к ней, хотя мне не нужно было выходить на этой остановке. И вдруг ужасно удивился, зачем подошел. Было и смешно, и стыдно. Я стоял, наверно, красный, как рак, в позе солдатика и почему-то боялся пошевелиться. Наконец, третий раз мы столкнулись на улице. Она спросила, где Бабушкинская, дом 17, я только начал отвечать, как она хихикнула, узнав меня. Волосы у нее уже были прибраны в хвост, и те же самые сапоги в пятнах.

Марина Станиславовна нам после рассказывала, что она в том месяце ходила в церковь и молилась, чтобы Катя нашла мужа, так как Кате было тогда уже двадцать шесть, и сидела она в девках без надежд и просветов. И мы поженились. Через несколько месяцев после знакомства, сразу как Катя забеременела, ни в чем не сомневаясь и ничего не просчитывая.

И теперь, опять как в первый раз, я стоял в коридоре в позе солдатика и не мог пошевелиться…

Мы снова сели за стол. Марина Станиславовна пытается накормить Юлю. В углу у окна стоит свежая ель, а на ней старые игрушки, еще с моего детства. Гирлянда моргает мягко, как Катя у порога поцеловала. У отца зазвонил телефон.

- Даа, ага, и вас, и вас и племяшек тоже поздравь от меня, ага, давайте.

Это была тетя. Каждый Новый год звонит ему и поздравляет, будто истории с квартирой и не было. Я взглянул на мать – она медленно поднялась, отошла куда-то и принесла шерстяной жакет отцу – врачи прописали носить для больной поясницы.

- Сестра? – встряхнула жакет, будто от пыли.

- Ага, -  вздохнул он и мягко улыбнулся.

- Надевай давай.

Я уткнулся в фотоаппарат. На дисплее отец совсем стар, а я и не замечал. Когда у него усы успели поседеть? Худой совсем стал, опять сидит сутуло на диване, улыбается только, на всех смотрит. А до скул слезинка дошла. Раньше только в мороз у него такое бывало, а теперь даже в тепле, дома.

Поднялись с бокалами шампанского.

«Выпьем за то, чтобы все плохое осталось в прошлом году», - начал я и хотел сказать что-то важное и больное, но Марина Станиславовна торжественно воскликнула: «Да!» и поторопилась первой чокнуться со мной.

Юля, поводив вилкой по салату и так ничего кроме конфет за целый час не съев, запросилась на руки, посмотреть «бабины катинки». Новогодние картинки, которые моя мать приклеила на стекла. На левой стороне окна баран с пачками долларов, перевязанных красной лентой на горбе, а на правой - снегири в заснеженных еловых ветках.

Я вожу пальцем по нарисованным деньгам:

- Одну пачку тебе на конфеты, другую нам с мамой и третью деду с бабушками - чтобы каждому по пачке было в следующем году. Тебе кто больше нравится? Барашик или снегири?

- Птички, - сказала Юля.

Птичками этими она и спасется. А я чем? А я разбитым стаканом молока.