Ольга РУСЕЦКАЯ. Бесовские забавы Марка Захарова
О спектакле "Небесные странники" в Ленкоме
Когда я входила в зрительный зал, то оказалась свидетельницей странной сцены: на крайнем месте в ряду этак 12 сидела пожилая женщина. К ней подскочила возбужденная капельдинерша, схватила ее за руку и страшным голосом произнесла: «Захаров идет! Захаров идет! Уйдите, уйдите немедленно! Если он видит, что его место занято, то он бледнеет и уходит». Испуганная женщина мгновенно ретировалась. Захаров вошел в зал ровно в 19. 05 и сел на «свое», то самое место, на котором оказалась бедная зрительница, у боковой двери. Такова была преамбула. И она, как оказалось, вполне соответствовала дальнейшему действию на сцене. Кстати, в зале в этот вечер сидели Юрий Соломин, Леонид Каневский, Константин Райкин…
Внизу у сцены стояли стулья и музыкальные инструменты: арфа, труба, кларнет, электропиано… И неотесаные деревянные срубы лежали на полу. Занавеса не было.
Едва появившись на свет, каждый из нас невольно оказывается на ярмарке тщеславия. Все стараются доказать друг другу, что они круче своих соседей. Сам того не осознавая, человек принимает участие в этом соревновании всю свою жизнь, начиная буквально с детского сада. Впрочем, даже раньше, находясь еще в материнской утробе: ведь уже тогда будущие родители лезут из кожи вон, чтобы у их чада все было самое-самое с самого начала: роддом, врачи… Ну а затем: игрушки, тряпочки, машины, коттеджи… И порой некогда человеку остановиться, оглянуться, подумать… Да все бы ничего, если бы эта гонка не распространялась на область искусства.
«Над нами небо раскололось!» — провозглашает громоподобный голос и в ту же минуту раздается ужасающий взрыв, шокирующий зрителей. Впечатление такое, что сработали террористы. Люди-птицы — шароварообразные штаны до колен в полоску, большие пластиковые очки на глазах, пластиковые шапочки на головах — действительно есть что-то птичье — появляются на сцене и задают вопрос своему, где-то там под потолком расположившемуся (не сразу и увидишь) повелителю — царю Удоду (Сергей Дьячковский): Так начинается новый спектакль «Небесные странники».
«Нас мучает вопрос: зачем живем?», – заявляют птицы своему царю. И тот отвечает: «Я подарю вам невидимые крылья» и отправляет их на землю: «Счастливого полета!»
Звуки при этом такие, что можно сойти с ума. А тут еще подключается живой оркестр. И вот под эту немыслимую какофонию небесные существа, именуемые птицами, выносят на сцену Ольгу Ивановну — героиню чеховского рассказа «Попрыгунья», которую исполняет принцесса Ленкома Александра Захарова. «Меня закружили музы — небесные странники!» — вопиет она. Наряд ее, несомненно, хорош: шелка многослойные, блестки, две длинные нити жемчуга, шелковый палантин — одним словом, немалых денег, должно быть, все это стоит (это к вопросу о том, что Дымову — супругу ее — приходится трудиться, не покладая рук). «Я хочу общаться с теми, кто вырвался в небо!» — кричит она с воодушевлением. «Если вижу на лицах восторг, значит настоящие друзья», — не скрывает она своего пристрастного отношения к окружающим. (Ой, как это знакомо! Вот и пиши после этого правду). Вскоре появляется Рябовский (Виктор Раков). Хорош: в костюмчике по последней моде с белым галстучком и светлой жилетке, белые перчатки, шляпа, тросточка... «Буду писать варягов, половцев, чухонцев…» — восклицает он, не на шутку настраивая публику. А тут и телеграфист Чикельдеев объявляется: щелкунчик этакий, «сатанинская рожа» (Иван Агапов). «Красивый, молодой человек, — как отрекомендовала его Ольга Ивановна Дымову, — ну, неглупый, и есть в лице, знаешь, что-то сильное, медвежье… Можно с него молодого варяга писать. Мы, все дачники, принимаем в нем участие и дали ему честное слово быть у него на свадьбе…» Жениться он собирается, понимаете (это у Чехова). А Захаров вдруг решил его сделать свободным и влюбить в Ольгу Ивановну. Зачем? Непонятно…
«Какие люди вошли в наш дом!» — с восторгом то и дело восклицает Ольга Ивановна, имея в виду небесных странников - вполне заурядных земных художников, мечтающих о славе. «Это демоны!» — пытается открыть ей глаза горничная Никитична, непонятно, откуда взявшаяся. (Сколько помню, не было такой у Чехова, по крайней мере, в «Попрыгунье»). Захаровская Никитична — это нечто тусклое, невыразительное, безликое, незнамо зачем на сцену выдвинутое (хочется задвинуть). Но хозяйка не слушает ее и парит-танцует с высшими созданиями (при этом рот у нее постоянно открыт: то ли от удивления, то ли от восхищения, то ли просто воздуха не хватает — шутка ли сказать, возраст-то уже не тот, чтобы пируэты выделывать). (Кстати, чеховской героине, если мне память не изменяет, года двадцать три было, а то и меньше). Все в ожидании появления Дымова — мужа Ольги Ивановны. «Он простой человек… совсем обыкновенный доктор», — представляет его жена небесным странникам. И все это похоже на фарс, нелепицу, сумбур, надругательство над Чеховым. Особенно, вот эти повышенные децибелы. Но тут режиссер отвлекает небесную компанию во главе с их музой, Ольгой Ивановной, и дает им в руки этакие рисовальные доски и шариковые ручки — пущай хоть немного порисуют, а то не очень натурально выходит. И все дружно рисуют (имитируют этот процесс) Чикельдеева, из которого вдруг извергается лава едва членораздельных слов и выражений. И тут, удивительное дело, вдруг узнается совершенно отчетливо одна из знаменитых юморесок Аркадия Райкина — интонации, скороговорка, заикание… А следом и Горького цитирует… Что-то о буревестнике. Право слово, при чем здесь Горький-то? Ведь написал он это, помнится, только лет десять после «Попрыгуньи». И все это сопровождается грохотом неимоверным, спецэффектами, какими-то нелепыми, вульграрными звуками…
А тут еще ни с того ни с сего Чикельдеев вынимает револьвер и собирается стреляться. И стреляется, только, конечно, мимо, но выстрел такой силы, что в зале происходит смятение: уж больно слух резануло (чтобы запомнили зрители надолго!) Но помимо грохота и спецэффектов, — сплошная дымовая завеса, окутывающая не только сцену, но и весь зал (ну а как, спрашивается, без дыма-то, если речь идет о Дымове?!) Дымов (Александр Балуев) — «славный малый» — тих и смиренин настолько, что его почти совсем не замечаешь. Будто бы его и нет. Только такой удивительный взгляд с поволокой, знакомый нам и любимый по многим неплохим ролям в кинематографе. (Кстати сказать, на сцене Ленкома он играет впурвые). Один только взгляд! И никакой игры. Нет, это, конечно, тоже бывает интересно, даже очень — порой одни глаза способны сделать такое… Да только не в этом случае. И создается такое впечатление, что ему и самому не очень нравится эта роль. Будто он стесняется своего присутствия здесь. Да нет, не в качестве Дымова, а в качестве исполнителя. А вот Захарова везде кажется совершенно одинаковой. «Шаг за шагом я довела себя до страсти, — признается она Дымову. И тут же: — надо что-то изменить в доме… китайские фонарики повесить, лапти, грабли… чтобы, когда я сажусь по утрам играть на рояле, перед собой Россию видеть…»)
«Мам (это так Дымов называет свою супругу), я не могу радоваться всему, чем ты восторгаешься», — отвечает ей Дымов. И тут она ложится к нему на колении — ботиночки свои демонстрирует зрителю. А хороши же и вправду ботиночки: тонкой кожи, с блестками. А Дымова она в свою очередь называет Дусенькой. Мило, правда? И опять появляется телеграфист и снова орет: «Жизнь свою буду кончать здесь, на этом месте!» — и снова достает револьвер и опять страшный выстрел (всего таких выстрелов будет целых четыре). И опять зал содрогается. И тут же включается Рябовский: «Завтра утром выезжаем на пленэр». При этом и Салтыкова Щедрина упоминают вскользь…
Право, забавно. Такой мешанины, такого абсурда мне, пожалуй, видеть еще не приходилось. Зато шляпы — выше всяческих похвал! Богатые, широкополые, элегантные… Верно, у режиссера была такая установка: «Главное — шляпа, а остальное приложится!» Ан, нет! На сей раз промахнулся. Шляпы, конечно, хороши, но с Чеховым такой номер не пройдет. А тут еще и пиджак пытается что-то из себя вообразить: Чикельдеев почему-то снимает его и переворачивает наизнанку. А изнанка в полосочку — эффектно! «Хотел застрелиться. Но да уж ладно, подожду до пленэра. Ради тебя там и помру», — решает наконец он. И черным гуталином рисует себе на лице… раны — «дырочки кровавые». Ничего, эффектно… Да еще этак хамски приплясывает при упоминании прекрасных русских художников… И опять грохочет что-то — и вновь появляются небесные странники-художники, но уже в черных котелках и и длинных белых плащах-пальто с двойнымси перелинами (на крылья похожими). И среди них опять несравненная Ольга Ивановна — в новом синего шелка платье с роскошным белым шитьем и рюриксом (молодцы художники+портные, постарались!) И шляпа опять в фаворе! Вдруг вспоминается «брат Пушкин» с «порывом мятежным, и голосом нежным, с «гением чистой красоты» и с «желанным другом»… И тут происходит нешуточная стычка между Рябовским и Чикельдеевым на почве ревности. (Но он же должен был жениться? Наверное, передумал…) Теперь у Чикельдеева из кепки торчат два немыслимых пера, символизирующих рога… Ой, о чем это я? Что-то все перепуталось в моей голове! Хотя, нет, я тут ни при чем, перепуталось все на сцене, а я только пытаюсь разобраться в происходящем. Это же Дымов должен быть с рогами. Одним словом, неважно, главное, что два этих огромных пера оказались очень выразительными, хотя и достались не по адресу. «Какая ночь, — шепчет Ольга Ивановна. — Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до Дымова? — вопрошает она. — Да существует ли он в природе и не сон ли он только? Надо испытать все в жизни. Я погибну в объятиях гения» (правда, последних слов тоже у Чехова нет). «Дымов — не птица, и никогда птицей не будет», — поддерживает ее решительный Рябовский.
«Нет четкой линии», — констатирует один из небесных художников, обсуждая одно из живописных полотен непризнанного гения. Позвольте мне с ним не согласиться. Не только есть четкая линия, но я скажу более: сплошная геометрия, начиная от игры актеров и заканчивая бессчисленными балками, рельсами, косяками, углами и гробоподобными скамейками. Такая геометрия, что кажется, все сейчас обвалится прямо тебе на голову. И тут с неба падают невесомые шелковые палантины. Кажется, они одни и смягчают ожидаемый удар. Наверное, палантины эти имитируют все тех же прекрасных птиц. Ведь недаром же царь Удод утверждает: «Нет ничего на свете превыше птиц! Им и летать впоследствии над обезлюдевшей планетой».
Но это не все — это только конец первого действия.
В антракте на сцене суетились рабочие, завывала дрель, перемещали срубы — меняли геометрию. И все это было не очень приятно. Что за манера все делать на глазах у зрителей! И дыма было — не продохнуть! Неуважительно это как-то, по-моему… Ну да ладно, давайте о главном.
В начале второго акта откуда-то сверху спускается кровавая вертикаль — очень впечатляет. И появляются черные столбы — вот из таких, хочет нас уверить режиссер, и появлялся черный монах. А главным оказалось то, что Дымов вдруг отправился в гости к Песоцкому (его играет Сергей Степанченко). Кто такой Песоцкий? Да как же, это же персонаж рассказа того же Чехова «Черный монах». Помните, он всю жизнь садом своим занимался и мечтал о зяте, которому можно будет и дочь поручить и сад впридачу. Замечательный, надо сказать, рассказ, тонкий, психологический. Так вот — Дымов оказался в гостях у героев «Черного монаха». То есть как бы, видимо, проездом, или в расстроенных чувствах решился на эту поездку (хотя работы было у него, как мы помним, невпроворот). Теплая встреча с Таней Песоцкой — вспоминают прошлое, даже куплетик дуэтом исполнили «Снился мне сад…», хотя и этого у Чехова нет.
«Я еще в детстве чихал здесь», — говорит Дымов теперь уже тире Коврин. И точно — дыма столько, что обчихаешься. А Песоцкий все гордится своим садом «коммерческим». Вот и Захаров, судя по всему, скоро загордится своими коммерческими успехами (спектакль этот — совместный проект Ленкома и продюсерского центра «Закулисье»).
Дымову намекают на женитьбу на Тане. Как? Разве он не женат на Ольге Ивановне?! Чушь какая-то… И потом: куда дели Коврина? Нервически-взрывного, эмоционально-утонченного? Того, который так выразительно доносил до нас идеи Ницше, говоря о необходимости экстатического начала в любом творчестве? Одним словом, прелюбопытнейшая фигура этот Коврин. И где же он? Его нет — Захарову он, видимо, пришелся не по вкусу. Но ведь это совершенно разные люди: Дымов и Коврин! Как можно было допустить подобную подмену? Короче говоря, появляется на сцене черный человек и начинает делать свое темное дело. Вот уже и Дымов в его власти…
А в доме Дымова в это самое время происходит сцена объяснения Ольги Ивановны с Рябовским, который уже не скрывает того, что он насытился ее любовью и более в ней не нуждается. А тут еще неизвестно откуда появляется его жена (когда он ее успел завести — остается для всех загадкой) — совершенно скверное создание: со звериным оскалом, хищническими повадками и непристойным поведением. Да-да, именно непристойным! Она в буквальном смысле слова обирает бедную Ольгу Ивановну, оставляя ее… В чем бы вы думали? В одних маркизетовых панталонах и лифе! Какая смелость! А как это выглядит трогательно! При этом она высказывает ей все, что о ней думает. «Вы низкая, бесстыдная женщина! Жалкая натурщица! Вы, вы, вы — гадина ничтожная! Продажная девка!» И так далее — довольно долго все это продолжается. Так долго, что смахивает на некую театральную самодеятельность. Наконец она кричит: «Не верю!» И я ей поддакиваю: «И я всему этому не верю!» Ни Песоцкому — у него совсем не чеховские интонации; ни Танечке — она бесчувственна и аморфна; ни самому Дымову, так некстати оказавшемуся на месте Коврина… Ну а уж Ольге Ивановне и подавно… И все это время я задаю себе вопрос, который задавал себе когда-то Немирович-Данченко: «Да кой черт занес меня на эти галеры!» И еще: зачем Захарову понадобились живые музыканты, когда их все равно заглушает какофония извне? И откуда эта мегера взялась? И вдруг соображаю: ба, так ведь это «Хоритска» Оттуда она, мегера-то эта! Ну а что же представляет собой черный монах? Это нечто среднее между дождевым червем (он извивается так, что это сравнение приходит на язык само собой) и этакой чертякой, ползающей по деревянным балкам (ему бы только рожки приделать). И — лысый! Это все, что мне запомнилось. Потому что слова Чехова, которые он вложил в его уста, («здоровые, нормальные люди — это люди стадные…») воспринимаются как ерничество. Ну не чеховский он, не чеховский!
Дымов умер — на сцене появляется Коростелев, его друг и коллега, который без всякого видимого сожаления уплетает за обе щеки булку, запивая ее молоком из бутылки.
Ну кто, скажите мне на милость, будет в такую минуту голод утолять молоком с хлебом?! Ну ладно бы уж вином горе запивал (впроочем, у Чехова так оно и есть), а то молоком. Не по-человечески это…
И тут лавки сразу в гробы превращаются с зеркальными стенками, а сам покойный Дымов в белых одеяниях из глубины сцены вперед выступает. Бедный Дымов — его жалко вдвойне: он оказался не только страшно одиноким, но еще и психически больным…
Итак, Захаров, как мне кажется, руководствовался именно той «неведомой силой, которая произвела столько разрушений» и которую так боялся бедный Коврин.
Ну не вписывается тонкая психологическая проза Чехова в непростое геометрическое пространство Захарова! Чехов — это что-то мягкое, обтекаемое, деликатно-округлое. А здесь сплошные балки, косяки, столбы, срубы… В одной из мизансцен телеграфист говорит: «Началось обострение всего сразу…». А мне кажется, что у самого Захарова обострение: ему захотелось всего и сразу. Да простит мне Марк Анатольевич такой цинизм, но уж больно сам он мне напоминает ту самую попрыгунью — с одного автора на другого, здесь подрисовал одного, там выбросил другого. Одним словом, скок-поскок, а в результате Чехов сражен наповал (это же лучшие чеховские рассказы!), а Аристофан (комедия «Птицы») просто загнулся. Ну взял бы уж лучше «Чайку» вместо «Птиц», все роднее нам, ближе, да и органичнее получилось бы. («Почему я — не птица, почему не летаю?») и присобачил бы ее к Ольге Ивановне вместо каких-то там небесных воронов из античных времен. Ну ей богу органичнее получилось бы. А здесь получается искусство не ради искусства, а ради понтов. Ну чего бы еще выдумать такого, чтобы сразу всех удивить? Именно это и наблюдается сейчас в театральном мире (имели уже удовольствие и «Руслана...» послушать, и Брехта с Шекспиром посмотреть). Ну не к лицу, право слово, да и не по возрасту уподобляться Захарову молодым театральным горе-экспериментаторам. Гоните вы от себя прочь своего черного человека — без него у вас гораздо лучше получается. К счастью, есть и прекрасные образчики театральной эклектики — «Доктор Чехов» у Розовского, «Пристань» в вахтанговском… И Розовский, и Туминас прекрасно осознают, что неуважительно обходиться с классиками — это не уважать самих себя.
Ну а Ольга Ивановна-то как? Птичками увлеклась, в небеса захотела, в выси заоблачные. И вообще она «эмансипе». Да не виновата она, они сами прилетели на невидимых крыльях, которые им даровал царь Удод. Ну вот и оправдание нашлось! А потом еще и черный монах ее сознаньем овладел — и снова она как бы ни при чем. Не случись трагедии с Дымовым, она по-прежнему продолжала бы искать возвышенные идеалы, пускаясь во все новые и новые любовные приключения. Грешит русский человек и кается, и оправдание всякий раз находит (это, кажется, еще Островский подметил).
Бунин отнес «Попрыгунью» к лучшим чеховским произведениям. «…рассказ хорош, но ужасное заглавие», — писал он. Не смею поправлять Чехова, но осмелюсь предположить, что сегодня бы Чехов скорее всего назвал свой рассказ «Дымов», а не «Попрыгунья». Почему? Да потому что сегодня таких как эта попрыгунья — великое множество, а вот дымовых — редкие единицы. В чеховские времена — дело обстояло, смею вас уверить, совсем иначе.
Все три рассказа Чехова — бесконечно печальные, глубокие, пронзительные. Да и вообще, есть вещи очевидные: Чехова нельзя переписывать — он перестает в таком случае быть Чеховым. Что же происходит здесь? «Хористка», «Попрыгунья» и «Монах» брошены без сожаления и сострадания на растерзание черным воронам Аристофана. Цель? Смысл? Как водится сегодня, огорошить, удивить, оглушить (и это происходит здесь буквально!)… Захаров, как начинающий кулинар (и как только ему в голову могло прийти — в кулинары-то заделаться!), вдруг затеял приготовить невиданное блюдо под названием «микс»: поместил в большой сценический котел свои сомнительные «собственные фантазии, связанные с пленительным названием «Птицы» древнегреческого комедиографа Аристофана, «отца комедии», как он сам изволил выразиться, и приправил вполне качественными специями: поперчил психопатическими настроениями «Черного монаха», добавил сладковатого дымка дымовского одиночества, подкинул несъедобных античных птичек, подлил коростелевского молочка (правда, неизвестно откуда взявшегося), для пикантности все это орошил пашиными слезами (из «Хористки»)… — все это тщательно перемешал своей руководящей инициативой и … в печь! Что же получилось-то? Получилось нечто. Только вот кушать это не хочется.
Однако зал рукоплескал. И цветы были, и «бра-аво!» кричали, и на «бис» вызывали… И сам мэтр выходил, и даже руку дочке по-отечески пожимал…
А я в эти минуты вспоминала слова Рябовского, адресованные Ольге Ивановне: «Это облако у вас кричит…» и мысленно направляла их, перефразируя, режиссеру: «Ваши «Небесные странники», уважаемый Марк Анатольевич, так громко вопиют, что их надолго вряд ли хватит».
