Виктор ПЕТРОВ. Р.О.*
Поэма
1.
Мой рассказ – об отце. Я на повесть не вышел,
Измельчала порода, отдыхает во мне.
Было племя титанов – и могуче и выше! –
В новорожденной, окровавленной стране.
Только смерть позволяет удачи итожить,
Говорить окончательно, точно и в лоб.
Путь отца до конца отпечатан и прожит,
Или пройден. Я нёс на плече его гроб.
Он на свет в день собора Архистратига
Михаила и Силы небесной рождён.
В год свержения ига и нового ига,
В ночь распада Союза был жизни лишён.
В полноте своих лет, словно он – Византия,
Весь теперь за чертой. Обозрим его путь.
Что я против него! Лишь плакун и вития,
Но коль начал рассказ, то уже не свернуть.
Это хлеб мой духовный, душевное сыто,
Горы злата и россыпи серебра.
Словно зёрна, слова и созвучья рассыпал,
Чтоб отцову судьбу в эти строки собрать.
Первобытность дышала в европейское ухо,
Шёл семнадцатый год – за войною война.
И кричала, рожая отца, молодуха,
Партизана Ильи боевая жена.
Эх, Таисия! Первенец твой богатырский –
Он и войны пройдёт, и отстроит страну.
Пожелай ему силы могучей, сибирской,
Сын тебя никогда не оставит одну.
2.
В деревне Тавлы дух свободы хранил
От самого переселенья
Наш род из Мордовии. Здесь Михаил
От деда впитал наставленья.
Илья Еремеевич, сильный старик
Таёжной крепчайшей закваски,
Ему говорил: «Ты иди напрямик
По вере, по правде. По сказке.
Мой сын собирался уехать с женой
В Афины Сибирские, в город,
Да был остановлен Гражданской войной.
Убит он, сковал его холод.
А всё, что я знал, передал я тебе,
Ты грамоте книжной обучен.
Но более – нашей крестьянской борьбе.
Молитве народной, могучей».
Он видом был славен и крепок в кости,
Летами – за девяносто,
И, не уставая по жизни брести,
В величье добрёл до погоста.
Кержацкие бороды были горды
В роду первопредка Петрова.
Отца охраняло во время беды
Его домотканое слово.
Сам бороду брил по-армейски штыком,
Но деда твердил повеленье,
И пусть не на людях, крестился тайком,
И нёс себя сквозь поколенье.
У деда в избе среди книг был букварь,
Старинные буквы манили.
Сначала читал мой отец: « БогЪ и Царь»,
Но «Ленин и Сталин» затмили.
«Тебе бы лишь «Отче наш» не позабыть,
Проглотит безбожное море».
Ушёл мой отец, чтобы в городе жить
На страшном и людном просторе.
3.
Говорил мне отец, что дождался декретов,
Что всегда оставался советским насквозь.
И грибницей галактик клубилось в то лето,
И дрожало, и дыбилось облако грёз.
И не только вселенная, сердце двоилось
На разрыв крепких чувств, резких мыслей лихих,
Когда травы державы косили на силос
Для ещё не наставших времён, для иных.
Шла косьба по Руси, шла она по Сибири,
По окраинам тюркским, самоедским, степным.
Слово первое – «мир» - в том разорванном мире
Мой отец произнёс над порогом резным.
Мир боролся за мир, добавляя: мир праху.
Отрясли его прямо в могилы свои.
На пелёнки Таисья пустила рубаху.
Мужа нет. На весь свет с Михаилом одни.
Всё ему, сироте, было ясно в деревне,
Где Чулым обегает по таёжным местам,
Где за ветхой избою – стеною деревья,
Пастухом бесшабашным мой герой возрастал.
И гордился всю жизнь, что он сын партизана,
Безотцовщина, грамоту снявший с листа.
И не поздно ему обучаться, не рано,
В самый раз просвещения красота!
В город надо. Сто вёрст для него не помеха,
Столько лет за плечами, а что он успел?
Надо дальше науку вбирать. И поехал.
А, вернее, пошёл, комсомолец-пострел.
Так, без проводов. А у Таисьи забота,
Дети в новой семье и мужицкая плеть.
Наступила иная беда для народа.
Год шёл тридцать седьмой, время плакать – не петь!
Как учились тогда? В год – три класса, три курса.
Перебиты умы, надо их выпрямлять.
Постигали основы партийного курса
Те, кто из нищеты, и учились на пять.
Любопытство и дерзость, природная сила,
Кто остался из «бывших», у того и бери.
Так беда беспросветная «новых» учила,
Просвещеньем бичуя от зари до зари…
Вот у них и навыкся отец мой терпению,
Терпким мыслям историков прежних времён.
По велению сердца, крестьянским хотением
Был он в двадцать с немногим довольно учён.
И когда оказалось, что интеллигенция
Перебита, иль скрылась тайком от греха,
В дом казённый с табличкою «юриспруденция»
Он вошёл, и судьёю народным пахал.
За спиною шептались: «Куда, деревенщина!
Возвращайся в село, своё поле паши».
Не вернулся отец, – воля дедом завещана,
Задохнулся бы он в деревенской глуши.
4.
Да, прельстились мы прелестью сдобренных стран,
Где уют свои гнёзда настроил.
Среди прочих народов мой народ – великан,
Только ложью разрушили Трою.
Мои споры с отцом не хочу вспоминать,
О Кремле он иначе глаголил.
И, пугаясь, краснела от слов моих мать,
Когда я напевал ей о воле.
Как же ей не пугаться, беседу ведя,
Когда в крохотной спальне девичьей
Был повешен портрет «дорогого» вождя,
И глядел он без всяких приличий.
Её мама Мария принесла тот портрет
После смерти, вернее, расстрела.
Был весёлым и страстным по матери дед,
И погиб он за белое дело.
Сам боюсь возвращаться я в тридцать седьмой –
Не в тринадцатый век, а в двадцатый! –
Когда ветер безумия, ветер стальной
Православные рушил палаты.
Неужели и нам предстоит возрасти,
Стать огромными в тех поколеньях,
Что, не видя плодов, продолжают цвести
В двух сомкнувшихся в небе Вселенных?
По закону иконы обратный отсчёт –
То, что дальше от нас, то крупнее.
Был с народом отец, да и сам был – народ
С общим камнем, привязанным к шее.
Говорил, что в Кремле нашей армии штаб,
Что не след нам бранить генералов,
Что Союз без правителя грозного слаб,
Что без Сталина нас бы не стало.
5.
Перед самой войной встали беды стеной,
Мало кто удержался… Но были
От сохи наши люди, от землицы родной
В богатырско-отеческой силе.
Даже если и падал в дожди урожай,
Оставалось достаточно снеди
И себя прокормить, и спасти горожан,
И приблизить державу к победе.
Стал отец городским, был в деревне он гость,
Им, конечно, гордились, но всё же,
Как у нас испокон на земле повелось,
Привечали его по одёже.
Неудобно в штиблетах по грязи брести,
Скирдовать в пиджачке от портного,
И зерно не удержишь в холёной горсти,
И души не спасёшь книжным словом.
На партийной работе не то чтобы пот –
И ладоней не измозолишь…
Сорок первый ударил Европою в лоб.
Вот теперь и поймёшь, чего стоишь!
Из Сибири, из самого сердца страны
Поднималась солдатская крепость.
И пошёл мой отец по дорогам войны,
И разрушил Берлинскую крепость.
Так на танке, на чёрной от горя броне,
Прогремел по родной Украине,
На Дону и на Серете, и на Двине
Помнят грохот тех лет и поныне.
«Я тебя в честь победы, сынок мой, назвал,
И в честь друга, погибшего рядом.
Мы в атаку пошли, он под танки упал,
Был разорван фашистским снарядом».
Что мог в детстве понять? Я по фильмам судил
О войне: трупы, грохот и беды…
И медали, как тайна, у отца на груди,
И молитвенный взгляд в День Победы.
6.
Вновь в Сибири. Европа оставила след:
Трость румынская, польская шляпа,
Пальцы в кольцах… Пробитый в боях партбилет. –
Вроде папа, и вроде не папа.
Как свернулись Тавлы! Где ты, эрзя-мордва?
На реке Кубидат снова глухо.
И в стога собираются тетерева,
И на Штире седая старуха…
Жар в отце не от лозунгов, он из нутра,
Из глубин, где незыблема вера.
По-крестьянски работу начинает с утра
Он во славу СССРа.
Вот таким он в партшколу Сибири пришёл,
Всей планеты настойчивый житель:
«Коммунизм – это нашенское. Хорошо!
Был бы только достойным правитель».
За границей советский народ возмужал.
То, что видел, отца не сломило:
«Вот у лондонцев там или у парижан –
Сила есть, но не русская сила!
Можно взять кое-что…». Видно, страх был разбит,
За спиною смертей не исчислить.
Но решило начальство: «Кос-мо-полит!
Капитан, а осмелился мыслить!»
Всё с нуля. Только разве отцу привыкать?!
Он приставил к нулям единицу:
«Крепость духа у наших людей велика,
Если вместе всем соединиться».
Молодой увлекал его школьный народ,
Стал учить он истории юность.
Шли года полосою угод и невзгод,
Вера детская в сердце вернулась.
И когда разгорелась беда над страной,
И великой державы не стало,
Встал отец порубежной, защитной стеной. –
Только грешники правили балом.
Видел я, как пробили в стене этой брешь.
Да, он плакал под камнепадом,
Говорил: «Вот сейчас бы и в пору был Смерш.
Пристрелить бы предателей надо».
Я не спорил тогда. Я жалел старика.
За советскую власть он сражался,
За Октябрь, за любовь, за мечту на века,
И советским навеки остался.
7.
Чёрный волос мордовский, колючий
Не узнал серебра белизны.
Верю, был мой отец самый лучший!
Но ведь думают так все сыны.
Для меня он – могучий и строгий –
Устремлял в моё детство глаза.
Падал я, утомясь на дороге,
Поднимал он меня в небеса.
Словно барин на мягкой кушетке,
Возлежал он, немного хмельной,
С беззаботной мечтой о соседке,
Что с ним часто случалось весной.
Подзывал меня для разговора,
А порой для какой-то игры,
Побеждал меня просто и скоро,
Уважая мой юный порыв.
Был он весел и речью, и глазом,
Делал дело своё с огоньком.
Он меня не обидел ни разу,
Поучая своим ремешком.
А когда повзрослел я, так словом,
Как приказом, меня выпрямлял,
Чтоб себя ощутил я Петровым,
Чтобы с предками путь свой сверял…
Я боюсь открывать мемуары,
Что оставил в наследство отец.
В них горят родовые пожары,
Едкий дым в них и слова свинец.
И такая тоска по утрате
Дорогой ему с детства страны,
Что невольною болью окатит
Из невидимой мне глубины.
И встаёт он над этим пожаром,
Словно знамя пытаясь поднять…
Никогда мой отец не был старым.
Никогда мне его не понять.
8.
Не расстаюсь с отцом. Так он
В своей душе лелеял деда.
Есть родовой цепи закон,
А в нём – над временем победа.
И не звеном отец мой был,
В нём всё, что предки накопили.
Не от рождений до могил
Они живут, но вечно в силе.
Нам всем даны – и первый вздох,
И выдох роковой Творенья,
И в каждом сохраняет Бог
Бесчисленные поколенья.
Никто ничем не обделён,
И не урезан, не окован.
Мир, что открыт со всех сторон,
Он был и остаётся Словом.
И если времени следы
Явились вам в моей поэме,
То, как случайные черты,
Они уйдут в немую темень.
Не эти признаки времён
Ценны поэзии, не в эти
Картины я душой влюблён,
Но в то, что вечно на планете.
Поведал нам мудрёный грек,
Что человек – всему есть мера.
Но чем измерен человек?
Его мерилом стала вера.
Сыновья преданность отцу,
Всем тем, кто был и тем, кто будет,
Меня приблизили к Творцу –
И мной заговорили люди.
Погореловка. Октябрь, 2014.
---------------------------------------------------------------------------------------------
*Р.О. – Рождённый Октябрём. Так с гордостью называл себя отец, родившийся в 1917 году.
