Дмитрий ПСУРЦЕВ. Тарковский и Тряпкин: неоклассик и неопатриарх

Сопоставление двух этих поэтов может показаться неожиданным, даже странным. В самом деле, интуитивно представляется, что они принадлежат к разным поколениям в нашей поэзии. 

Между тем, если вспомнить даты рождения – 1907 г. у А.А. Тарковского, 1918 г. у Н.И. Тряпкина, то разница в 11 лет по общечеловеческим меркам не столь уж велика. Например, Н.М. Рубцов родился в 1936 г. и его разница в возрасте с Тряпкиным –  целых 18 лет, однако Рубцов и  Тряпкин «обречены» на сравнение, поскольку являются ярчайшими представителями русского почвенного направления, что и пересиливает весьма существенную хронологическую разницу. Важно и то, что время, в которое творили Тряпкин и Рубцов, было для них и для всей страны единым (послевоенный период); Тряпкин и Рубцов – дети своих дней, дней советских, с оглядкой на русское. В 60-е гг. исконный русский мотив и для Тряпкина и для Рубцова становится определяющим, что и ставит их в единый поэтический отряд. Но ставит ли это их в один ряд, если иметь в виду под «рядом» - единую поэтическую парадигму? На этот вопрос можно попытаться ответить попутно, при сравнении Тряпкина и Тарковского.   

11 лет возрастной разницы Тряпкина и Тарковского, в силу объективных исторических причин, на которых останавливаться излишне, оказываются очень весомыми. Стихи Тряпкина впервые появились в журнале «Октябрь» в 1946 г. (через 7 лет появится первая книга 35-летнего Тряпкина, «Первая борозда», и дальше, с разницей в несколько лет, друг за другом, начнут выходить всё новые и новые сборники Тряпкина). Что характерно, в том же, 1946 г. был рассыпан готовый набор первой книги Тарковского «Стихотворения разных лет», и первая книга Арсения Александровича появилась лишь в 1962 г. (Тарковскому было тогда 55 лет!). Впрочем, существует разница между двумя этими поэтами и куда более глубинная, выходящая за рамки времени, исторической обстановки.   

Тарковский, наследник «серебряного века», акмеистов,  испытал в молодости влияние Мандельштама. Но уже в конце 30-хх гг. и в особенности после войны Тарковский вырабатывает свой уникальный поэтический стиль, свою систему. Эта система в плане формы, просодии связана с классической русской поэзией и от «серебряного века» в ней остаётся лишь то, что является преломлением классической русской поэзии. Если брать идейное содержание, то это поэтическое мировоззрение, в котором своеобразно уживаются пантеизм и христианство. Однако есть ещё одна характеристика поэтической системы Тарковского, которая, вытекая из принадлежности к классической традиции русской поэзии, имеет свой собственный онтологический статус и важна именно при сравнении с Тряпкиным.

Тарковский – последний, трагический, блистательный неоклассик. Он – наследник Пушкина (стоит вспомнить «Пушкинские эпиграфы» Тарковского, в которых при первом издании, кстати, пытались снять эпиграфы из Пушкина как таковые!); он также наследник Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока. Он – младший современник, поклонник и, в какой-то степени, поэтический оппонент А.А. Ахматовой. Он – последняя проекция классиков ХIХ века в ХХ век. Практически всё, что явилось и состоялось после него, либо малофундаментно («эстрадные» поэты), либо нашло иной фундамент (И.А. Бродский, переведший на русский язык иную поэтическую, англо-саксонскую систему – от Донна до Одена). И пожалуй, единственные два поэта, которые в глобальной историко-поэтической перспективе не бледнеют при сравнении с ним, это именно Тряпкин и Рубцов. Но при пристальном сравнении выявляется сходство Тарковского и Рубцова, а также несходство с ними обоими – Тряпкина.

Русская классическая поэтическая традиция – от Пушкина до Случевского, – подразумевает, что поэт – это представитель интеллектуальной и духовной элиты, не утративший связи с народом и выражающий, наряду с собственным «я», и мироощущение народа. Например, в «Борисе Годунове» Пушкин выразил свою философию истории и своё понимание русской истории и одновременно попытался смоделировать народное восприятие известных исторических событий (знаменитое «Народ безмолвствует»). Некрасов создаёт «Кому на Руси жить хорошо» с её народной просодией и народными сюжетами, но одновременно это видение народной жизни представителем дворянской культуры. Огромная ответственность перед народом, о судьбе которого ты призван думать и печься. Отсюда  «поэт в России больше чем поэт».

Есенин – несомненно, поэт из народа, но всё его поэтическое движение, развитие ведёт его в ряды духовной элиты, на пушкинскую «орбиту». Несмотря на свои поэтические и романтические утверждения о принадлежности к деревне, к народно-коллективной стихии, Есенин – индивидуалист-неоклассик, примкнувший к неоклассику Блоку. Именно поэтому, несмотря на свой индивидуализм, в лучших стихах Есенин занимает ту позицию этической общественной ответственности, которая свойственна поэту-представителю элиты, создающему в поэзии тонкое, очищенное вещество, квинтэссенцию духовной жизни нации. «Не жалею, не зову, не плачу» – стало народной песней именно потому, что изначально народное содержание преобразовано здесь в ещё более высокий идеал, в более высокое искусство.

И Рубцов, как это ни парадоксально, при всей своей истинно народной проникновенности, задушевности, высшей простоте – тоже на пушкинской «элитной» волне. Возможно, это скорее тютчевская волна (вспомним заветный томик Тютчева, с которым Рубцов не расставался), но так или иначе – это неоклассическая позиция. Рубцов поверяет свои стихи по классикам, они служат для него эстетическим и нравственным ориентиром. Таким образом, Рубцов, внешне так не похожий на Тарковского, принадлежит к той же неоклассической парадигме.

И совсем другое дело Тряпкин. Его известное заявление «О чернокостная порода, / Из твоего крутого рода / Не выходил я никогда» кому-то может показаться идеологической декларацией. Но в действительности за ним стоит чистая правда, и ничего кроме правды. Тряпкин – это поэтическая система, которая не просто включает в себя народную часть, но включает её в качестве основного, самодостаточного, самодовлеющего элемента. Рефлексивно-элитная часть выражена настолько слабо, насколько это для поэта возможно. Тряпкин – не неоклассик, и не «последний поэт деревни», а настоящий неопатриарх, носитель родовой памяти, медиум народного сознания. Это сознание имеет константы, но весьма изменчиво, если говорить об отношении к «текущим моментам». Не отсюда ли «идеологическая изменчивость» стихов Тряпкина? О ней можно говорить спокойно, т.к. она является не определяющим, а лишь характерным, естественным признаком тряпкинской поэтической системы. (Монолитность и незыблемость духовных убеждений Тарковского – такой же естественный для Тарковского признак.) Итак, устами Тряпкина говорит не лучший представитель народа, трансцендентный по отношению к народному началу, но сам народ, нравится ли этот народ – нам, нравится ли этот народ – самому себе. У Тряпкина мы гораздо чаще, чем у Тарковского и Рубцова,  встретим слово «мы» и его производные. «Кто с нами за русское слово? / Кто с нами?». Или: «За мосты, что мы позамостили». Или: «А мы кричали: “Сдюжим, други!”/ И мёртвых клали на мостки». И т.д и т.д.

Стихи Тряпкина – это куски народной языковой стихии, отлившиеся в индивидуальную поэзию. Весьма показательно, что Тряпкин очень редко называет свои стихи «стихами», а вот песнями, или песенками – сколько угодно. Здесь можно привести великое множество примеров, даже не считая частушечных, припевочных форм, стилизаций. Например: «Допою свои песни земные…», «Небо и преисподняя в песни мои легли», «Курильская песня», «И всё же в кратком просветленье / Мы песни петь не устаём…», «Запев (Запеваю первую, начальную…», «Песнь о зимнем очаге», «Песнь о лучшей собаке», ну и так далее, и так далее, страница за страницей. «Поэтом» же (автором не песен, а стихов) он чаще величает себя шутливо, с юмором или с иронией: «Знать, жива ещё планета, / Не погиб ещё тот край, / Если выбился в поэты даже Тряпкин Николай» (и, кстати, здесь же, в этом же стихотворении пробиваются и песенки: «Только песенки плохие ты, смотри, не издавай»). Вот ещё пример называния себя поэтом, в комически торжественном духе: «Друзья, друзья, воскрес поэт, / И отвалилась тьмы колода». Порой, словно желая «погостить в поэтах», Тряпкин называет стихи (казалось, бы зачем?) стихами: «Стихи о земных переменах», «Стихи про одну сходку». Можно, конечно, возразить, что в русской, да и в мировой поэзии есть давняя традиция называть стихи песнями, и всё же, на мой взгляд, очень хорошо заметно, что роль «певца» для Тряпкина гораздо органичнее.

Соответственно, раздумчивых стихов о стихах, об отношении слова к действительности (излюбленная тематика неоклассиков) можно найти у Тряпкина мало, пришлось бы вылавливать отдельные строки-крупицы из песенного моря. Зато Тарковский, как неоклассик, даёт высочайшие образцы в этом роде. «Стихи мои, птенцы, наследники / Душеприказчики, истцы, / Молчальники и собеседники, / Смиренники и гордецы. // Я сам без роду и без племени / И чудом вырос из-под рук, / Когда меня лопата времени / швырнула на гончарный круг». Смысл собственного существования определяется Тарковским именно через поэтическое слово. Поэт – созданный Богом сосуд, на котором начертаны узоры природы и судьбы: «Мне вытянули горло длинное, / И выкруглили душу мне, / И обозначили старинные / Цветы и листья на спине. // И я раздвинул жар берёзовый, как заповедал Даниил, / Благословил закал свой розовый / И как пророк заговорил. // Скупой, охряной, неприкаянной / Я долго был землёй, а вы / Упали мне на грудь нечаянно / Из клювов птиц, из глаз травы». Сочинение стихов осознаётся Тарковским как воля свыше, как свобода творить и одновременно, фаталистически, как неизбежность страдания, расплаты за любовь к слову. Вот, например, стихотворение «Слово»:

Слово только оболочка,

Пленка, звук пустой, но в нем

Бьется розовая точка,

Странным светится огнем,

Бьется жилка, вьется живчик,

А тебе и дела нет,

Что в сорочке твой счастливчик

Появляется на свет.

Власть от века есть у слова,

И уж если ты поэт

И когда пути другого

У тебя на свете нет,

Не описывай заране

Ни сражений, ни любви,

Опасайся предсказаний,

Смерти лучше не зови!

Слово только оболочка,

Пленка жребиев людских,

На тебя любая строчка

Точит нож в стихах твоих.

Для Тряпкина же стихи – не опасное колдовство, не мстительная стихия, а скорее естественный, как дыхание и пение, способ жить. От шутливого: «Дорогой ты наш поэт, мы тебя прославим, / И за каждый твой куплет (курсив мой. – Д.П.) / По пол-литру ставим» – до задорного «Голосиста моя деревенька / И потомственны песни мои» – и, наконец, до самого сокровенного, таящего надежду на исправление кривды злого мира:

И возьму я свирель – и сокроюсь в колосья ржаные.

Забушуют хлеба, загремят полевые столбы.

И воссветится Песня. И схлынут все мороки злые

С наболевшего сердца. И с нашей невинной судьбы.

Когда-то Юрий Кузнецов сказал: «Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит… и т.д.» (это известная цитата). Кузнецов был, конечно, прав – в том смысле, что Тряпкин – не стилизатор под фольклор. Но дело даже не в этом, а в том, что Тряпкин – сам по себе органическая, внутренняя часть реликтовой этнографической среды, через него эта реликтовая среда нашла своё современное адекватное выражение. Под реликтовой этнографической средой следует понимать последние сохранившиеся формы родового крестьянского самосознания. Это сознание взаимодействует с современностью, с глобальными тенденциями, и, вероятно, обречено уйти. Но накануне своего исчезновения оно, как бы на прощание, напоследок, дало нам поэта, который, долгие годы не покидая  народного лона, выразил, в яркой индивидуальной форме, это архаическое коллективное сознание.

Вот ещё две черты поэтической системы Тряпкина, связанные с его особым внутри-народным положением. Это, во-первых, эпический вектор его лирики (лирика, тяготеющая к эпосу) (эпическое мышление – часть старинного народного сознания). Во-вторых, как это ни парадоксально, при всей проникновенности, задушевности и страстности лучших стихов Тряпкина, его поэтическому пламени, его музе свойственна и своеобразная холодноватость, несентиметальность. Эта несентиментальность, мне думается, берётся от несентиментальности народного, очень трезвого взгляда на действительность. Показательно стихотворение «Всё становится горстью простого дерьма или пыли…». Известное «Я не был славой затуманен» звучит поучительно и, если так можно, выразиться, сердито, словно это старик распекает своих неразумных сынов. Но именно это и происходит в этом несравненном неопатриархальном стихотворении.

***

Я не был славой затуманен

И не искал себе венца.

Я был всегда и есть крестьянин –

И не исправлюсь до конца.

И вот опять свой стих подъемлю

Пред ликом внуков и сынов:

Любите землю, знайте землю,

Храните землю до основ.

Не будьте легче мысли птичьей –

Врастайте в землю, как в гранит.

Она всему даёт обличье

И всё навеки утвердит:

И нашу суть, и нашу славу,

И запах лучшего плода, –

И нашу русскую державу

Оставит русской навсегда.

И потому-то землю надо

Особой меркой измерять:

Она не только хлеб и стадо,

Она ещё сестра и мать.

И потому-то в поле вешнем

Сними-ка, братец, сапоги,

И постарайся быть безгрешным,

И никогда земле не лги.

И я не с тем ли, не затем ли

Даю стихам высокий лад

И вот кричу: – Не грабьте землю,

Не будьте прокляты стократ!

Она не только хмель и сыта,

Она ещё сундук и клеть,

И нашей речи знаменитой

При ней вовек не оскудеть.

И нашу суть, и нашу славу

Она не спустит без следа

И нашу русскую державу

Оставит русской навсегда.

Однако важно и то, что при обращении к теме народной боли и страдания две поэтические системы (неоклассическая Тарковского и неопатриархальная Тряпкина) сближаются, насколько это возможно. Достаточно положить рядом два таких сильных стихотворения, как «Ехал из Брянска в теплушке слепой» Тарковского и «Песня о безногом солдате» Тряпкина.

Тарковский:

Ехал из Брянска в теплушке слепой,

Ехал домой со своею судьбой.

Что-то ему говорила она,

Только и слов — слепота и война.

Мол, хорошо, что незряч да убог,

Был бы ты зряч, уцелеть бы не мог.

Немец не тронул, на что ты ему?

Дай-ка на плечи надену суму,

Ту ли худую, пустую суму,

Дай-ка я веки тебе подыму.

Ехал слепой со своею судьбой,

Даром что слеп, а доволен собой.

Тряпкин:

Из белых палат госпитальных

Лет семь или восемь назад

В деревню, к родному порогу,

Приехал безногий солдат.

Велел он, усы подкрутивши,

Себя посадить у окна.

И, людям не выдав печали,

Открыла пирушку жена.

И тут же герой Сталинграда

Расправил погон по плечу:

– Несите мне старые шлеи,

А дратву я сам накручу.

И вот перед милым окошком,

Не восемь ли, кажется, лет,

Работает шорник безногий,

На белый любуется свет.

Глядит он, мужик, на усадьбы,

Где прежде сновал он весной.

А нынче там столбик военный

Да грустный полынный покой.

Да солнце в окошко заглянет,

Да редкий пройдёт человек.

И только в кудрях перепетых

За снегом проносится снег.

И дратвой обмотаны руки,

И ходит, сверкая, игла.

И крепко в солдатскую трубку

Глубокая дума легла.

Это говорит о том, что две поэтические системы – неоклассическая и неопатриархальная – в принципе, не противостоят друг другу, а существуют в единстве диалога. Высокое сострадание, переходящее в непосредственную эмпатию, у Тарковского. «Несентиментальная», полная сосредоточенного достоинства, былинная баллада у Тряпкина… Дух захватывает от грусти, как вспомнишь, что неопатриархальная система существовала в единственном, уникальном экземпляре.

16 октября 2010 г.,

Лотошино