Виктор ПЕТРОВ. Поэт светлой стороны
Судьба даровала мне две встречи с поэтом Василием Казанцевым. Между ними – пятьдесят лет жизни. Первая произошла в родном для нас городе Томске весной 1964 года, вторая – в подмосковном Голицыно 16 марта 2014 года. Время удивительным образом сомкнулось, и я остро ощутил неизменность поэзии, прикоснувшись к тайне русского художественного слова. Чтение книги «Избранные стихи» (Томск, 2011) Василия Казанцева лишь усилило это чувство. И вот, в пору цветения яблонь, я решил рассказать о двух наших встречах, вернее, о моей встрече с поэзией этого человека.
К середине шестидесятых годов прошлого века в Сибири еще не спала, простите за каламбур, волнующая волна оттепели. По крайней мере, в школе, где я тогда учился, поэтов встречали как героев, внимая каждому стиху в уверенности, что всё сказанное – истина. И были правы. Поэт не политик, ему не нужна дипломатия двойных стандартов; не учёный, вынужденный исследовать гипотезы, абсолютизируя ту или иную сторону единого явления; не производитель, изготавливающий на продажу свои изделия; не торговец, жаждущий прибыли. Он – поэт. А потому и открыт, искренен, вне идеологии и разного рода зашоренностей.
На один из вечеров поэзии в Томскую общеобразовательную школу № 12, где я тогда учился, был приглашён Василий Казанцев. Небольшой актовый зал переполнили старшеклассники. Ведущий объявил: «Выступает поэт!» И поэт вышел на сцену.
Моё поколение верило в силу художественного образа, внимательно вслушивалось в звучание души, энергично устремлялось к значимым делам. Мои сверстники, и я в их числе, тянулись к поэзии и истории, пробовали слово на вкус и на вес. В те годы пышно цвела графомания – не бездарное бумагомарание, а истинная любовь к писательству, даже при отсутствии дарования. Все стремились немедленно проявиться в собственном творчестве. И в этом не было ничего плохого. Просто в обществе случился взрыв духовной энергии. Правда, позже большинство моих сверстников перестали сочинять стихи, но в тот год именоваться поэтом было весьма престижно. И слова «Выступает поэт» встретили аплодисментами. Многие из ребят знали стихи Казанцева, узнавали автора в лицо. В школьной библиотеке на полке современной советской поэзии стоял лёгкий как воздух сборник его произведений «В глазах моих небо». И он был изрядно зачитан. Василий Казанцев казался нам классиком, был старше каждого из нас ровно вдвое, перешагнув лермонтовский возраст. Это теперь мы почти ровесники, а тогда вышел на сцену, едва приподнятую над уютным актовым залом, поэт – как с картинки из учебника русской литературы. Он читал стихи, которые затем вошли в книгу «Прикосновение» (1966). Но тогдашняя моя душа не слышала его особой Музы. Поначалу я даже не воспринимал узоры его слов. Увлекал весь его облик, особенно светоносный взгляд поющих синих глаз. Да! Это поэт! Он был впереди своих стихов, а когда слова стали доходить до моего слуха, я изумился их простоте и благородству, чистоте, особой книжной выверенности.
Эти песни – не плач и не гимны.
Это выше, чем плач или гимн.
Мне навеки остаться таким бы.
…Если можно остаться таким.
(«Высоки вы, лесные палаты…», 1963).
По молитве поэта ему это и дано было высшей силой. Позиция ясно выражена, но стихи шли мимо тогдашнего моего восприятия. Они не были предназначены для нашего школьного зальчика. Поэзия Казанцева либо отставала, либо опережала эпоху горланящих в массы воинственных декламаторов гражданской лирики. Многие из нас были увлечены текущей эпохой. Все мы грезили громкими стадионами, поэтическими ораториями Братских электростанций. И я в том числе. А тут – совсем иное. Казанцев виделся мне старателем на старинных томских золотоносных приисках, добывающим в одиночку крупицу за крупицей золото русской речи, особое духовное вещество, излучающее поэзию. Его невозможно было сравнивать ни с кем. И это чувство несравненности сохранялось во мне все последующие за этой первой встречей десятилетия. Замечу, что все эти годы я время от времени вёл внутренний диалог с Василием Казанцевым, но личной встречи не искал.
Что я знал о нём? Да то, что рассказывали девчонки, очарованные, безнадёжно влюблённые в поэта, витающего в облаках своего неба. А потом я узнал его биографию. Василий Иванович родился в 1935 году на севере Томской области, в деревне Таскино, основанной во времена великого столыпинского переселения на живописном берегу реки Чаи, левого притока Оби. Томский край, и этим мы гордились, превышает по размерам Францию. Василий Казанцев, конечно же, мой земляк, но с разницей более значительной, нежели между северной Бретанью и южным Провансом. Холод Севера и жар Юга – вот разделительные полюса нашего необъятного землячества. Природный мир, окружавший поэта с детства, – «зелёное море тайги» с архипелагом кедровых островов, возвышающихся словно колоннада античных храмов, гармонично вписанных в болотистую, непроходимую низменность. Земля эта пронизана сетью великих сибирских рек. Она несомненно оказала влияние на неповторимую поэтику Василия Казанцева. Закончив семилетку в родных местах, Василий продолжил учёбу в райцентре, в селе Подгорное. У него был выбор – крестьянствовать, как все его предки, или… Втайне от всех, даже от мамы, он решил стать писателем. Откуда в его юной голове явилась эта мысль? Я думаю, от учебника родной литературы, открывающего на своих страницах высочайшие образцы отечественной поэзии и прозы. На всю жизнь стихи Пушкина стали для него образцом. Душа его отозвалась на русское классическое слово. Разве мог я оценить, принять в душу почти исчезающую в слове обыкновенно необыкновенную картину, навеянную деревенской жизнью сибирской глуши:
Обыкновенная резьба
И по окну, и по карнизу.
Обыкновенная изба.
Уже стара. И смотрит книзу.
Едва лишь вымолвлю: «Крыльцо» –
Изба представится мне птицей.
У ней подбитое крыло,
Ей в синь рассветную не взвиться.
И тускловатое окно
Вдруг ясным обернётся оком,
Истосковавшимся давно
О небе чистом и высоком.
(1960)
Такие стихи не соответствовали устно-словесной бардовской стихии с её заданной мелодичностью, не походили и на бравурные вирши эстрадных витий, оглашающих тогдашние подмостки Лагерного сада и всю пойму Томи до самого синего бора. Это было настолько вечно, настолько тонко, что не улавливалось моим юношеским ухом. Повторы слов, чуткость к звуку и знаку, внутренняя рифма, вдумчивая ритмика – требовали обстоятельного прочтения, всматривания с листа в многоуровневую ткань стихотворения. Но тогда мы редко читали, больше слушали, особо не вслушиваясь, принимая за поэзию всё, что блестит. А вот закопай стихи на полстолетия, а потом раскопай – лишь золото останется золотом, а мишура исчезнет или покроется такой ржавчиной, что подумаешь: и чем же это я так восхищался? Стихи Казанцева – золото поэзии. Проверено временем.
Школа в Подгорном дала юному поэту, как тогда говорили, путёвку в жизнь. Преподаватель русского языка и литературы, оценив природный дар своего ученика, организовал среди старшеклассников его сольное выступление, а затем собрал стихи в тетрадку и отправил в Томск, в редакцию областного радио. В послевоенное время радио было единственным слуховым окном в мир, большим, чем ныне телевизор и компьютер вместе взятые. И чудо произошло! Стихи, в которых родная «река Чая – цвета чая», прозвучали на всю область.
По окончании средней школы Василий Казанцев отправился встречь течения Оби в Томск, в «северные Афины», и поступил на историко-филологический факультет университета, по его окончании работал школьным учителем, журналистом.
Вторая встреча – через пятьдесят лет – меня ошеломила. Передо мной явился, вспыхнув синевой глаз, тот самый Василий Казанцев. Дом творчества Голицыно. В одной из комнат – окно, балконная дверь, железная кровать, полка с книгами и письменный стол – обитает ныне Василий Казанцев. Бывает такое чудо встречи, когда в первое же мгновение ясно, что мы – разные, но от этого становится только радостней. Терпеливо наблюдал Василий Иванович моё бравурное бурление, оказывая большее внимание моим спутницам, поэтам Марии Аввакумовой и Нине Стручковой, чуть улыбаясь на мой словесный восторг. А потом заговорил – тихо, выверенно, без единого лишнего слова, словно сочиняя стихи. Речь шла о детстве, юности и той ранней поэтической зрелости, что жила полстолетия в моём поэтическом воображении. Отношение к разговорной устной речи у Василия Казанцева безукоризненное, традиционно-народное, ничуть не уступающее его требованиям к письменному слову. Он читал стихи ранней поры своего творчества по-особому вдохновенно. Читал он и более поздние произведения, и всё сливалось в единую, светлую, неизменную поэзию, словно всю свою жизнь он оставался в одном и том же возрасте, возрасте поэта. Да так оно и есть!
И я впустил в душу его поэзию. И восхитился. И я рассмеялся в лицо своей юности, дерзкому желанию сотворить нечто более великое. Что может быть выше поэзии? Только любовь! А она, как и стихи, у каждого неповторима. Все мы счастливы по-разному и сходно несчастливы. Несчастье – пройти мимо собственного дара. На прощание мы обменялись книгами. Тепло упомянул Василий Казанцев томского поэта Владимира Крюкова, который бескорыстно помогал ему в издании книги. Вспомнил Виктора Лойшу, продолжающего свой жизненный и литературный подвиг. Помянул недавно ушедшего из жизни поэта и прозаика Бориса Климычева.
И вот передо мной изумрудного цвета томик «Избранные стихи», изданный в Томске. Особенность поэзии Казанцева – в абсолютной верности светлой стороне жизни. Словно пишет он о мире до грехопадения. В прозаическом вступлении он, отбрасывая бессмысленную тщетность критиканства и порицаний, с мудрой добротой замечает: «Сегодняшняя поэзия, несмотря на все трудности её существования, имеет, мне кажется, большие достижения… Одно из её основных достоинств – её разнообразие. Множество самых разных направлений. Жаль только, что среди поэтов нередко встречается взаимное непонимание». Вот как деликатно отмечен факт, что «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга» (Д. Кедрин). Одни требуют народности, другие – идеологии, третьим мила современная острота, изыски постмодернизма и т. д. А поэзия сама по себе, как движение души, как золотой запас чувств, раскрытых в слове, стала терять свою привлекательность. Этим объясняются и ничтожные тиражи сборников современных лириков.
В книге Василия Казанцева стихотворения середины прошлого века соседствуют с произведениями первого десятилетия текущего столетия. И между ними – никакого шва, ни морщинки, они только усиливают друг друга. Такое ощущение, что у него не было периода ученичества. В богатстве, в бедности, в счастье и несчастье ( а в долгой жизни всего было предостаточно) он был вместе с поэзией, был верен поэзии, оставаясь её однолюбом. Она для него – «Выше радости, выше печали». Так Василий Казанцев назвал первый цикл стихотворений этой книги. На беглый взгляд может показаться, что его стихи страдают мелкотемьем. Многие из них – будто бы ни о чём или о чём-то неуловимом, незначительном. Но, проникая глубже в знаковую поэзию Казанцева, проваливаешься сквозь ускользающий смысл – в вечность:
Когда божественный глагол,
Как гром внезапный разразится,
И смертно потрясённый дол
Взликует и преобразится…
(«Пророк», 1963)
Когда это написано? В каком веке? И меня, читателя, охватывает чувство вневременного восхищения.
С годами всё более проступает изощрённое мастерство поэта. Всё меньше телесности в его стихах, всё больше ювелирной отточенности. Как пример, приведу стихотворение на тему эха:
Раскаты песен, криков, смеха,
Виясь на солнечном ветру,
Не уставали гулко эхать
В зелёном солнечном бору.
Давно уже пришлось уехать
Из мест, где в холод и жару
Не уставали гулко эхать
Они в сосновом том бору.
Но продолжает эхо, эхо
И поутру и ввечеру
Смеяться, ахать, охать, эхать
И ухать – в том густом бору!
(2001)
Рифмы и звуки стихов строго выверены и вторят друг другу, рождая из повторов эффект новизны, архаизм («виясь») смело соседствует с неологизмом («эхать»). Проступают излюбленные приёмы автора: многократный повтор, алхимическая выверенность буквы и звука, развёрнутая метафора, совмещение видимого и невидимого пластов реальности, незавершённость совершенного – всё это говорит о соединении природного дара поэта с техникой высокого класса, что и создаёт стихотворение, достойный образец для виртуального учебного пособия по современной поэтике.
В юности, думается, у Василия Казанцева вырывался бы возглас: «Смотрите, как написалось!» А в зрелости и умудрённой поре: «Смотрите, как написал!» Что и говорить, очень хорошо написал!
Книга разделена на циклы, которые воспринимаются как небольшие сборники, названия которых складываются в своеобразные стихи. Судите сами:
«Выше радости, выше печали»
«Пора счастливым быть»
«Дар»
«Вечное время»
«Солнечно и росно»
«Отцветает одно, зацветает другое».
В первом цикле читатель попадает, как в иллюзию, в отражение природного мира авторской души, оказываясь «под листвой клубистой, нависшей…» (2007). И не случайно он применяет архаического вида неологизм «клубистой». В реальном мире такого явления не наблюдается. Это мир слов:
Воздушно-тонкая листва
Воздушно-тонкого овала,
Воздушно-тонкие слова
Воздушно-тонко прошептала.
«Воздушно-тонкая листва» (2007)
К рифме В. Казанцев относится без подобострастия, часто ограничиваясь глагольной, а то и просто повторением ключевого, краесогласного слова. Ему нравится высвобождать энергию и многосмыслие одного слова в пространстве стихотворной миниатюры, не рассказывать, но волховать, придавать зыбкость, прозрачность и невесомость своим впечатлениям:
Но если б даже так и стало,
Но если б даже, даже так
И стало, как же было б мало,
Ничтожно мало, мало как!
(2002)
А ведь так у него было не всегда. И поэт вводит во второй цикл книги стихи юношеской задорной материальности, расцвеченные богатыми образами и сложными рифмами:
От дорожек заячьих,
От следов не знаю чьих…
(1959)
В этом же ряду «Летела велосипедистка…» (1964), «О зубы колотилась фляга…» (1966), «Рыбак» (1968) и другие стихотворения. Пример плотности и особого предметного драматизма – стихотворение «Вода сбыла, ушла. Остался топкий ил…» (1971). Персонажи этого стихотворения – подросток-рыбак и щука, которую он никак не может подсечь.
В светящейся воде недвижно стынет щука…
Как длинная стрела, летящая из лука!
Поэзия неизменна, но поэт, как и любой человек, проходит сквозь все возрастные вехи. И это не может не отразиться на его творениях.
Срединный цикл книги – «Дар» - посвящён тайне поэтического творчества. Обратное прочтение этого слова – Рад, т.е. радость, радуга, радение. Эта явная зеркальность, двойственность мироощущения не прошли мимо поэта. Василий Казанцев направляет свой дар к светлой стороне жизни, к радости бытия, провозглашая: «На тяжкий твой венец терновый…» (1979). Этими словами он как бы противоречит Пушкину, но не как противник, а как подмастерье, стремящийся превзойти шедевры мастера.
При нашей встрече поэт заметил, что угасание читательского интереса к стихам во второй половине 30-х годов позапрошлого века подтолкнуло Пушкина к прозе. Но ведь нынешнее «угасание» ничуть не сломило и не переориентировало Казанцева. Он не просто сохранил верность поэзии, но и поднял слово (впрочем, как и его кумир) в верхние слои духовной атмосферы, противопоставив её телесности, вещественности, метафорической сгущённости и даже самой истории:
Слов чистейших вещество
Не из чистого колодца
Или там ещё чего,
А из воздуха берётся.
(2006)
И уж, конечно, не «из какого сора» растут его стихи. Почва поэзии Василия Казанцева – душа человека. Но мир не узнаёт своего поэта, и это рождает горькое чувство:
Ты пой, как сердце петь велит.
- Но мир такого не расслышит.
- Ты пой, как сердце петь велит.
- Но мир другим живёт и дышит.
- А мир одним, одним лишь, друг,
Одним единственным лишь дышит:
Когда же он чистейший звук,
Звук сердца, счастья звук расслышит?
(2000)
Своё поэтическое кредо Казанцев ясно до обнажённости высказал в стихотворении «Так славно пишешь ты природу…» (2008). Он утверждает в нём себя поэтом света, оставляя прозе тёмную сторону, драматизм человеческого существования в мрачной юдоли бытия. Не берусь утверждать, что это верный путь, но это его путь, одобренный совестью – этим Верховным советом человеческой души. Постепенно не только плотность мира, но и материальная составляющая звука отходят у него на второй план. Об этом он уже размышлял в своей ранней зрелости, но это была ещё декларация:
Долетает лишь отзвук, лишь отзвук,
Что и тоньше и чище, чем звук.
(1968)
А ныне это стало основой его поэтического творчества. Он весь «в золотящемся солнечном зное» (2002). Это, несомненно, позиция, чем-то напоминающая пастернаковскую «Высокую болезнь». Поэт утверждает: «…И коль есть в мирозданье ошибка, то во всём виноваты слова!» (1999). В стихотворении «Говорит ветер» (2008) Казанцев откровенно, хотя и с долей иронии в интонации, высказывает своё желание выйти к идеальной поэзии, которой, как это мне представляется, не существует. Как и идеального человека. Но он полон страсти:
Пропеть такое слово,
Чтоб люди все до одного
Влюбились в это слово, –
И ничего, и ничего,
И ничего иного.
Вполне естественно появляется в книге следующий цикл стихов – «Вечное время». Оксюморон? Нет. У Казанцева вечность охватывает время, преображает временное, наделяя его поэтическим статусом вечности. Отсюда и его тематический выбор, исключающий негатив, распри между людьми, детективные коллизии, политические дискуссии, драматические ситуации. Счастье поэта – дарить людям надежду на лучшее, излучать душевный свет, а высшее счастье… Вот как он сам пишет:
Что может быть на свете слаще
И выше жарких всех похвал,
Чем оглушительное счастье,
Какого ты совсем не ждал.
Но всё же слаще, слаще, слаще
То, будто солнечный обвал,
Земное солнечное счастье,
Какого ждал, всё ждал, всё ждал.
(2008)
«Оглушительным» может быть успех. К этому смыслу привыкло ухо. Но поэт ставит слово «счастье». Он следует парадоксальной диалектике, чуть изменяя порядок тех же слов, пытается сказать о противоположном. И, естественно, проговаривается. Возникает ощущение сознательного, установочного обеднения словаря и метафорической густоты, чтобы оставшейся горсткой слов можно было выразить нечто невыразимое. Это было в Казанцеве всегда, но долгое время как равноправный элемент поэтики, а ныне стало доминантой. В стихотворении «Погожим днём и непогожим…» (2002) лес у него хочет быть избой, а изба – снова стать лесом. Как это не похоже на образ избы, созданной им в ранней юности! Утвердившаяся установка обедняет поэтический текст, но высвобождает энергию оставленных в нём избранных слов, доводя их до точки душевного кипения.
Пятый цикл – «Солнечно и росно» – я бы назвал «Русским романсеро». Когда при нашей встрече я попросил Василия Ивановича прочесть его стихи о любви, он прочёл (как пропел) стихотворение «Когда-то я любил…» (1971), и это я воспринял как тончайшей прозрачности романс. Мне даже удивительно, что на стихи этого чуткого мастера практически не написано музыки. Может, потому, что слова его и без музыки – песня? И неважно, что объясняется в любви поэт скорее природе, чем женщине. Женщина в его поэзии – прекрасная, но не самая значительная часть природного мира, одухотворённого и светлого, доброго и отзывчивого:
Когда-то я любил…
Терзаясь скрытным нравом.
Я нёс свой юный пыл
Кустам, деревьям, травам.
Безмолвный я бродил,
Но был прекрасно понят.
Я всё давно забыл.
Они – доныне помнят.
Случайно окажусь
Средь них – сбегутся разом.
… Слезами обольюсь,
Внимая их рассказам.
(1971)
Вот его любовь, вот его душевная чистота, омытая слезами поэта! И певуче, и неповторимо по интонации, и поигрывание шаблонами типа «слезами обольюсь», как и полагается для романса. На рубеже тысячелетий эта тема получит своё высокое развитие в стихотворениях «Случайно встретил – вдруг расстанусь?», «Там, в памяти моей далёкой, давней…», «Ты помнишь, помнишь, помнишь обо мне…». Этот чарующий цикл завершается совершенно изумительным стихотворением, раскрывающим уникальный творческий метод Василия Казанцева. В восьми строках им дан трактат об особенностях его способа превращать обыденное, банальное – в неповторимое, гениальное:
- Вы как поёте? По любви?
Иль по холодному расчёту?
- Поём, бывает, по любви.
Поём, бывает, по расчёту.
- А вы, лесные соловьи?
Вы по любви – иль по расчёту?
- Лишь по любви. Лишь по любви.
… Как по вернейшему расчёту.
(2007)
И вот завершающий цикл подаренной мне книги – «Отцветает одно, зацветает другое». Я словно вновь вошёл в колоннаду кедрового бора, в чистоту сибирской тайги, светлую и вечную. Меня буквально пронизало вдохновением, желанием петь, творить, проникать в чудо – и поглотило эхо. В стихах его как в храме, где алтарь – земная красота, а купольные своды – синее небо. Раскрылось то, что поэт высказывал в цикле «Дар», раскрылось в цветущем слове. И стало ясно, что поэзия неизменна, но поэт, выверяющий путь своей жизни высшей пробой культуры, сознательно шёл к своей светлой радости, волшебной ясности, насыщая своё творчество вечностью дружбы, доброты и любви.
В заключительных стихах его книги совершенно исчезает греховная материальность. На семи повторяющихся словах, как по нотам, он создаёт словесную музыку, почти детскую по своей чистоте.
В ЛЕСУ
Как будто сновиденье –
Деревьев яркий блеск.
Иль это сновиденье
Как будто яркий блеск?
Не в сон, не в сновиденье
Здесь переходит блеск.
А сон, а сновиденье
Здесь переходит в блеск!
(2008)
Эти стихи, неизменно возвышенные, сливаются друг с другом, создавая лирическую поэму светлой стороны жизни: «Ты как улыбка родника…» (2006), «Не в том невидимое чудо…» (2007), «По волнам медленного ветра…» (2007), «А трудно песню написать…» (2007), «Войду я в лес густой, блестящий…» (2007). Много света, снега, цвета в стихах Василия Казанцева. Читать их – истинное очищение поэзией.
Две встречи и бесконечность книги – дорогой подарок судьбы.
