Дарья ГУЩИНА. Жить недолго, без оглядки

Рассказ

Ну что, горько вздохнула Марьяна в пробке на Садово-Самотечной, небось, думал, - раз старше на пятнадцать лет, так и беспокоиться уже не о чем? Уйдёшь первым, и проводят в лучшем виде, и все дела потом в порядок приведут? А Бог, как видишь, располагает…

Что он мог ей ответить, кроме бесцветного «да»? Разумеется, подсознательно так оно и было, разве только опасался одряхлеть напоследок до невозможности – ну, этого-то кто не опасается… Сама Марьяна была известна как вдова образцовая, после смерти супруга прекрасное собрание его сочинений вытянувшая. Этот супруг-философ, всё больше и больше ныне чтимый, болел и умирал тяжело и бесконечно долго. Марьяна ухаживала стоически, привлекая, как полагается, лучшие силы медицины; когда ж болезнь отпускала, секретарём ему и агентом была незаменимым. При подобной жизни, разумеется, требуются какие-то отрывы, иначе свихнёшься, и она, ну кто ж осудит, получала время от времени отдохновение в разных объятиях. Чего греха таить – и в его некогда тоже; сейчас-то уж это всё, конечно, виделось не вполне правдоподобными преданьями старины…

Но теперь она, отдав долг полностью и с лихвой, освободилась и просто расцвела в свои за пятьдесят. Даже профессионально воспрянула – вспомнив, что вообще-то по молодости была подающей большие надежды переводчицей с французского, что, между прочим, по паспорту даже является Марианной, не зря же так названной своими родителями-франкофилами, - и вот недавно перевела один современный роман, сразу вошедший в моду. Лечу на днях туда опять, сказала она, у меня ведь племянник-бизнесмен в Лионе обосновался, всё время приглашает, хочет, чтобы дети его со мной больше общались, русский не забывали. Твоя-то дочка как?..

Пока он рассказывал, она подвезла его почти к дому, заметив вскользь: ох, ведь и осталась же ещё Москва настоящая, не всю пока извели!.. Она, Арина, тоже не уставала радоваться этому, как принято называть, «чудом сохранившемуся уголку старой Москвы», говорила что-то вроде: так и не понял, профессор, чего я в тебе нашла? Вид из окон и возможность переулочками этими ходить, а ты думал?.. (Она ведь, как ни удивительно,  и вправду очень много ходила пешком, и метро совсем не чуралась, а за руль садиться не любила, разве что за городом.)

Прощаясь, он наклонился поцеловать Марьяне руку, лежавшую на руле, - немолодую ухоженную руку с замысловатым каким-то перстнем; Марьяна же коснулась губами его высокого лба, переходящего в лысину. Тут же вспомнилось, как она, Арина, когда случайно признался, что навсегда огорчён видом своей так рано оголившейся головы, произнесла: да ты чего, профессор, это ж тебе, как там у Лескова? – Бог за доброту лица прибавил! Смотрится великолепно.Ты у меня вообще будешь стареть красиво, я такие вещи сразу распознаю!..

Перед тем, как укатить, Марьяна выдохнула сакраментальное «Держись!» - ну, а что тут ещё скажешь? Другого не придумано.

Дочь открыла дверь, взглянула быстро, тревожно – ты в порядке?  Затем, улыбнувшись печально и рассеянно, - то ли ему, то ли собеседнику в прижатом к уху мобильнике, побрела по коридору на кухню, на привычно приглушенный шум льющейся воды и тягучую восточную музыку. Когда раздевался в прихожей, вдруг подумалось: если б не она, Арина, заявился б ты сейчас в пустой совершенно дом - и насколько это было бы хуже!..

Как раз десять, нет, девять с половиной лет назад - дочь тогда недавно родила без мужа, мыкалась в своей однокомнатной клетушке у чёрта на куличках, за Соколиной горой, а сами они с Ариной, кстати, так же недавно и сошлись - так вот она сказала вдруг: знаешь что, а забирай-ка ты их к себе! Места у тебя полно, лбами стукаться не придётся. Нездорово ребёнку расти на четырнадцатом этаже, каждый раз на лифте на двор, забитый транспортом чадящим, спускаться... Пусть девица лучше сдаст квартиру, какие-то деньги иметь будет, чтоб чувствовать себя уверенно и вообще… Она ведь была по жизни вполне трезвой, здравомыслящей и проницательной, хотя со стороны и могла казаться оторванной ото всей этой бытовой повседневности.

Дочь, хоть и была тут прописана, но с детства не жила в большой, плотно утрамбованной книгами квартире профессора, сына профессора, обитая то у бабки, то с матерью, то - совсем отделившись; и вот – вошла сюда хозяйкой (Арина это всегда негласно подчёркивала, сама на такую роль не претендуя нисколько) вполне органично. Всё, на что отныне приходилось натыкаться – то коляска, то маленький велосипед в коридоре, крошечные кроссовки, машинки, мячики, попадавшиеся в самых неожиданных местах, все эти шеренги баночек-бутылочек, шампуни с дельфинятами и комбинезоны с солнышками – было делом непривычным, но скорей приятным. А визги, лепет, затем более и более осмысленную речь произрастающего надёжно глушили крепкие стены старой постройки, обросшие с обеих сторон и сверху донизу стеллажами. Ни в коем случае не мешать дедушке, он работает – первое табу для нового существа, которое его побаивалось, хотя ничего, кроме нежности, этот  одуванчик на стебле вызывать не мог. Теперь вот  ему уже стукнуло десять – практически столько, сколько оказалось отмеряно им с Ариной…

Перед тем как уйти к себе, он замер – её, аринин, голос почудился, всё внутри сжалось и заныло. Пройдя по коридору, остановился возле комнаты внука – так и есть, через неплотно прикрытую дверь можно было различить звуки какой-то передачи – телеповтор что ли, или Интернет? Тихо приоткрыл дверь и услышал:

«Да я вам вообще скажу: «молодой человек»– это, в сущности, окcюморон, поняли?» Мальчишка сидел, вжавшись в кресло, и, не отрываясь, глядел на экран; лишь пшеничной масти завитки с макушки чуть кудрявились над спинкой.  Ведущий тем временем встревал со словами: «А молодёжь нынешняя может и не знать, Арина Игоревна, что это за зверь такой – оксюморон…». Студия, как ему удалось разглядеть,  была заполнена детьми и подростками; в каких, однако ж, передачах не доводилось ей выступать в последние годы, но этой – этой он точно не видал. «Горячий лёд, живой труп – что угодно!.. Вы, молодые, ещё только лишь имеете некоторые шансы стать человеческими существами – не более того, запомните!»

Да уж, вот это есть по-нашенски, то бишь по её, по-арининому: невозмутимо брать быка за рога, атаковать корректно по форме и безжалостно по существу – и детей тоже, без скидок!

« - Скажите, а кто у вас в семье больше зарабатывает: вы или муж? И если вы - то как он к этому относится?

(Однако!.. Вопросец явно из тех, что заранее вкладываются в уста младенцев взрослыми; да что ж это за передачка такая, в самом деле?)

 - Не знаю, не задумывалась… Впрочем, должно быть, я – я-то ведь работаю на себя, а он – на государство. Но ему это, по-моему, глубоко без разницы: он как жил раньше без меня и моих заработков, так и продолжает, привычек не меняя. Он человек в своей области востребованный, занят делом полностью, ему ни до чего больше. То есть,  я могла б, конечно, свозить его на какие-нибудь экзотические острова или тачку подарить - но ему это всё даром не надо, он предпочитает в Москве сидеть и на метро передвигаться…»

Н-да уж…

Валентин – Тин-тин по-домашнему - кажется, почувствовал, что он стоит на пороге и слушает, - однако, сидел, затаясь, не оборачивался. А он и не подозревал, что ребёнок может заниматься такими вот просмотрами в одиночестве. Но для него ведь это первая в жизни потеря, заставившая как-то разом замкнуться и затихнуть, так что ничего странного.

Мне вообще-то больше девочки обычно нравятся, говорила она, но в этого мальчишку я влюбилась сразу, как только увидала в мокрых пелёнках, наверно, потому, что на тебя чем-то похож…  И сразу тогда вызвалась ему  в крестные матери. Они были очень  сильно друг к другу привязаны, дочь даже не могла не испытывать лёгкой ревности, хоть и мужественно это скрывала.

…Так же тихо прикрыв дверь, он пошёл к себе в кабинет. Там сказал постучавшейся следом дочери – нет, ужинать пока не будет, пусть садятся без него; разве что чаю если заварит…  А после не без труда отыскал передачу в Интернете – как оказалось, она выходила совсем ещё недавно, незадолго до.

« - А вы правда никогда не пользуетесь косметикой? Почему?

(Продолжаются, бог ты мой, вопросы – из тех, что никто до этого и задать бы ей ни за что не решился. Про такие мелочи частной жизни её спрашивать было бесполезно - уж это понималось всеми интервьюерами по умолчанию. Похоже, что тут, с простодушным подростковым планктоном,  впервые сочтено было возможным слегка расслабиться на пустяки.)

- Ну, здесь-то, на телевидении, от гримёра не отвертишься – сами

видите. У нас всякий раз с ними перед эфиром сражения. Да, я не люблю на коже ничего лишнего, она дышать должна. Ладно, если там очищающее какие-то составы, лечебные – это пусть. А вот – что-то красить, хоть волосы, хоть лицо, хоть ещё чего угодно – это ведь означает: подправлять,  изменять себя, сущность свою… с какой стати? Гримироваться должны актёры, им положено, профессия такая – лицедействовать,  изображать не себя, маскироваться… Обычным людям это ни к чему, я считаю. Только в кормлении всей этой гигантской индустрии участвовать, которая тебе ещё свои вкусы навязать пытается, – нет уж, это без меня, пожалуйста!..

-А как вы относитесь к пластическим операциям?

- Да это вообще кошмар! Это ведь - совсем уже предавать свой

собственный облик, Богом данный, уникальный и неповторимый; вдуматься только… Я понимаю: попал человек в аварию, вместо лица – месиво, простите, кровавое; вот тогда хочешь-не хочешь, этот самый хирург требуется, тогда он на месте. Во всех прочих случаях… по мне, он свои профессиональные способности на сомнительные дела растрачивает. Ибо человек должен выглядеть и стариться естественно, я считаю.

- Это вы так говорите, потому что - вы-то красивая от рождения,

вам всё равно!..»

От последней реплики девчушки, ухватившей микрофон, «улыбнуло», как выражаются в этом самом Интернете. Это, ласточка, не называется «красивым», тут даже «прекрасным» не обойтись… Именно про такое сказано: «Мне больно от её лица», от постоянного, всегдашнего, в любой ситуации - уж можешь поверить – внутреннего горенья, придающего в общем, мягким, типично великорусским, северным чертам собранность, законченность, высокий напряг. Лицо, на которое инстинктивно оборачиваются на улице, не потому, что узнали, а до того, как узнали, – ибо необычность, та самая необщность выраженья действует как лёгкий удар током. Это её сопровождало с самой ранней юности, задолго до прихода известности; постоянное всеобщее внимание она терпеть не могла, пыталась быть незаметной, пряталась за тёмные очки – но выручало не слишком-то.

« - Да что красота, красота дело субъективное. А главное, - преходящее. Говорю же – сегодня красавица, а завтра – авария или там болезнь - и её не узнать. И что тогда прикажете?.. Так стоит ли с этим вообще носиться? Вот вам что проповедуют - культ всяческой телесности, внешнего вида, спортивности и тому подобного, вплоть до диет, от которых ваш неокрепший мозг совсем ослабевает. А дрожать-то надо не над этим, а над собственной душой, - и ещё больше, чем над мозгами, кстати! Тело – что, какое бы оно ни было замечательное, всё равно рано-поздно заболеет, состарится, умрёт и сгниёт. Нет, я ж не говорю, что оно должно быть в загоне и не нужно, там, ну, регулярно чистить зубы или делать вовремя прививки. Нужно! Только главная смолоду должна быть забота о не о нём – а о той самой субстанции…  О том, отлетит потом от тебя это облачко и куда именно оно в конце концов отлетит. Не болеет ли, не грозит ли ему (ей) загрязнение, заражение, гибельная какая-нибудь опасность – вот о чём надо бы переживать постоянно…  А вы все обычно чем заняты?..»

Детки в студии, по которым медленно проплывала камера, были какими-то разновозрастными, от ровесников Тин-тина до лоботрясов-старшеклассников, но все одинаково выглядели слегка ошалелыми – так с ними ещё не разговаривали вообще и в телевизионном формате в частности. Со взрослыми на разных передачах, нередко, впрочем, происходило нечто схожее. После того как  однажды, почти случайно, её позвали на некое ток-шоу, где она вежливо размазала тонким слоем по стенке знаменитого плейбоя из думы, – так оно всё и завертелось. С тех пор уже зазывали отовсюду. В дискуссиях обычно последнее слово оставалось за ней; знания предмета обнаруживала основательные, без дураков, ко всему относясь предельно серьёзно, - а иначе б туда и не являлась. Была остра на язык, логична, хладнокровна, находчива, да чего там – великолепна! При этом на личности не переходила принципиально, и вообще ни малейшего торжества от побед по очкам, от убойного подчас эффекта собственных отточенных реплик не демонстрировала ни разу. Даже наоборот… Никогда не забыть, как, например, раз, не выдержав, крикнула одному, прости господи, концептуалисту, на голубом глазу утверждавшему, что их нынешнее, прости господи, «искусство» не ниже уровнем «ни рублёвых, ни микеланджело»: «Сравнил… член… – с колоко-ольней!!!», с непередаваемой модуляцией этой «колокольни». Как грохнул, нет, просто рухнул зал, взревев от восторженного, бесконечно долгого стона-хохота. И как, без тени улыбки, лишь махнула рукой – мол, всё сказала, чего тут ещё разводить, а глаза, так и полыхнувшие напоследок синим огнём, погасли, словно тоской их заволокло, почти на грани отчаянья: что мне этот вот триумф, безусловный и блистательный, если всё равно – многим и многим внушать что либо -  бесполезно, и всё идёт, как идёт… такое не сыграешь!

Уставала, конечно, сильно; лежала после таких съёмок пластом и клялась, что больше уж её не выманят в этот ящик никогда, ибо всё – бессмыслица, безнадёга, трата сил впустую - ничего в проклятой действительности не меняется и катится родина в тартарары… Руководство каналов и само сколько раз решало отстранить её от эфира – однако каждый раз, одумавшись, зазывало вновь: рейтинг не тётка, как говаривала Евгеша – помощница; рейтинг для этих господ всегда важнее идеологии, а от её участия, даже второстепенного, он повышался у любой передачи непременно и существенно…

« - Скажите, а как вы относитесь к  шоу-бизнесу?

 - Вообще-то я к нему - никаким боком – не отношусь…»

Это уж да. Не только нему, не к ночи будь помянутому, а и в целом…

Потому так странно однажды было произнести в ответ на вопрос того англичанина: чем занимается ваша жена? – слово «певица». Настолько любой из образов, способных возникнуть при этом слове, не подходил, не объяснял, не мог исчерпать того, чем она занималась и кем являлась. Он тогда попытался добавить: фолк-рок, авторская песня, ещё что-то, но умолк,понимая:  бесполезно. Был разгар вечеринки одного кембриджского профессора, они с тем подошедшим типом стояли и выпивали в саду, глядя, как она, Арина, прохаживается вдоль зелёной изгороди, ведя длинный разговор по мобильнику, изредка рассеянно подёргивая за уши  рыже-белого хозяйского колли, который хвостом за ней ходил, как обычно это и происходило со всеми четвероногими тварями, попадавшимися на пути – биополе, что ли, такое.

Он там читал лекции, его знали как профессора из России, автора одной переведённой книги, ряда статей и проч.; её же, вырвавшуюся погостить к нему на недельку, не знал никто, и это было так непривычно, так странно – ибо на родине-то всё всегда обстояло ровно наоборот…

Певица? Она имеет известность в России? - поинтересовался англичанин, кажется, бизнесмен средней руки, сводный брат хозяина дома, слависта. Да, лаконично подтвердил он, она имеет определённую известность в России. Хотя и мог бы добавить, конечно, и постсоветское пространство, и некоторую часть Европы – её любили сербы с болгарами, и греки знали, и даже поляки весьма  ценили, невзирая на репутацию чуть ли не полонофобки, ибо с ними она, по причинам несовпадения воззрений на историю, препиралась частенько…

Начинавшая когда-то в рок-группе, специализировавшейся на северных русских песнях в новых аранжировках, затем самостоятельно занявшаяся старыми городскими балладами и романсами, а потом и хорошо забытыми песнями - лагерными, пионерскими, дворовыми и даже пренебрегаемыми советскими, - прославилась не столько даже этим необычным репертуаром, сколько совершенно своей, абсолютно ни на кого не похожей манерой. Голос достаточно сильный, но как будто ничего особо выдающегося – а вот интонации, а вот смысловые оттенки при исполнении такие, что заставляют каждый раз  поражаться, отчего раньше не замечалась, совершенно не понималась глубина вот этой песни, и скрытый трагизм вот той, и неожиданный лукавый подтекст следующей… Пронзительное всякий раз ощущение – словно слепому возвращают зрение , глуховатому – полноту звучания,  а недалёкому – и вовсе будто даруется озарение, ни больше, ни меньше.

Короче говоря, знала, о чём поёт, кому поёт и для чего поёт – едва ли не единственная на этой самой эстраде. Пела чаще всего под гитару, но практиковала также и такое а капелла, когда песня исполняется негромко, как будто просто бессознательно, с паузами, рассеянно, чуть ли не как у себя на кухне, когда усталая хозяйка медленно прибирается, или когда она сидит, притомившись за день, на дачном крылечке – а получается необычайно значительно, неповторимо, прекрасно. (А вот стихи исполняла, наоборот, – под музыкальное сопровождение; несколько дисков таких выпустила с любимыми своими, но полузабытыми всеми, поэтами, сразу же тем самым всколыхнув, освежив эту всеобщую память...)

Неясно, конечно, чего тут, вообще,  могли понимать иностранцы - но, видимо, всё же ощутили её как явление, и не так давно даже итальянцы с французами проявили вдруг интерес. Дело, видимо, было в том фильме, выставлявшемся на Венецианском фестивале, – где шло её закадровое пение; призов фильм не взял, а вот его, как оказалось, заметили, запомнили.

В кинематографе, вообще, её песни использовали часто -  и любое, самое заурядное, бездарное, просто проходное экранное творение оживлялось, преображалось; в прежнее время, когда из Интернета ещё нельзя было скачать всё, что захочется, – многие вообще смотрели эти фильмы ради них, песен, ради неё исключительно. В том числе и он сам, бывало, когда и знаком-то с нею не был…

А вот в концертах она со временем стала принимать участие гораздо меньше, сольные давала совсем редко. Хотя и проходило всё, обычно, на ура, говорила, что сосредоточиться на публике ей всё сложней, её место – студия, эталонная запись после бесконечного поиска лучшего варианта; живых выступлений с их импровизациями - не то, чтобы боялась (она ничего не боялась) – а немного недолюбливала: песня есть песня, а общение с аудиторией – это общение, разговоры, заводящие неизвестно куда и уводящие от главного, выбивающие из колеи, так что -  смешивать два эти ремесла…  

Правда, исключение делала для каких-то благотворительных и полублаготворительных акций-концертов в провинции, куда ездила по приглашениям – с друзьями-фольклористами и без. Она вообще жить не могла без постоянных вылазок в какие-то медвежьи углы, особенно северные, хладнокровно, если что, перенося всякие неудобства, так и говорила: моя мания – российская глубинка, старинные городки и прочие селенья, постоянный зуд открывать новое и навещать полюбившееся.  Да меня просто одни названия заводят до безумия: Гусь Хрустальный, Гусь Железный, Ковров, Кольчугино, Сапожок… Белокуриха, Новая Ляля, Нижнедевицк, Княгинино… Обоянь, Судиславль, Торопец, Выкса… Ну как это можно, услыхать: Камень-на-Оби или Калач-на-Дону, Галич и Солигалич – и не возжелать заглянуть хоть разок?  Чем древней, чем необычней или даже анекдотичней название – тем сильнее тянет увидать своими глазами. Шуя, Тотьма, Тетюши, Чухлома, Пошехонье… Елец, Елатьма, Епифань, Гаврилов-Ям, Спас-Клепики…

И как бы сердце кровью не обливалось на тлен и запустение, царящее - не везде и повсюду, слава богу, но - много где, чего уж там… Так вот, даже обнаружив под дивным названием почти брошенное село, одичавший от безработицы посёлок, испохабленный типовым строительством городок - всё равно всегда можно отыскать и в них остатки былых чудес: руины усадьбы, заброшенный храм, уцелевший купеческий особняк или просто немыслимый вид на реку. Надо уметь правильно схватить весь ландшафт, сканировать его мысленно – и старина проступит непременно, замерцает кладом на илистом дне, драгоценностью под мутными наслоениями…

Но вообще-то, замечала она, когда заранее настроишься слёзы лить, то тут-то часто Господь являет милость, и всё выходит прямо наоборот: есть, есть места сохранившиеся - то частью, а то и полностью! Есть. И подробно  рассказывала, демонстрируя свои фотосессии и разнообразные дары от местных умельцев – настоящие, не для туристов; сколько раз планировали отправиться куда-то вместе, да так и не срослось. Вместе побывали однажды  лишь во Владимире, когда совпало её выступление с конференцией в одном местном вузе, куда он был приглашён; ну, и ещё раз выбрались в Переславль-Залесский, всего на день, с её братом вместе. Она тогда напевала им всю обратную дорогу, обкатывая новые песни, брат за рулём спорил с ней по поводу каждой, а он же просто молча осознавал, что есть счастье: родная до слёз заснеженная равнина, кажущаяся бесконечной, огоньки тут и там, близкие люди рядом, их голоса, совместный путь домой – что большее, что лучшее может быть дано человеку?  Ему уж точно такое неведомо…

Сорок дней отмечали в их, её с братом, доме – на самой дальней западной московской окраине, где в своё время сумели приобрести и полностью перестроить чудом уцелевшую частную развалину.  Неудивительно – Артемий, брат-близнец, с которым в юности они пели вместе в той самой рок-группе, затем, тем не менее, закончил Архитектурный, преуспел, сделав себе в этой сфере имя, став совладельцем одной известной столичной мастерской. Тут, в огромном особняке, имелась, само собой, у него и своя домашняя мастерская;  у Арины же был в распоряжении весь верхний этаж, ничем не перегороженный, оборудованный в небольшую музыкальную студию.

Сложная эта аппаратура, гитары, мандолины, прочие струнные и щипковые; стеллажи, забитые дисками и специальными журналами; барная стойка, ограждавшая кухонный угол с его офисного вида кофеваркой, микроволновкой, кружками – для полностью автономного, если понадобиться, существования – всё в этой студии имело вид космополитичный, какой-то отчуждённый от образа хозяйки. И только в одном углу образовалась ниша, где было более человечное пространство: широкая низкая тахта с вечной россыпью подушек и книг, с вышитой иконой Великомученицы Ирины в изголовье, с уютной зелёной лампой на прикроватном столике… Отсюда можно было смотреть на ветви, качавшиеся в незанавешенном окне напротив, на птиц, а иногда и белок; однажды именно здесь Арина сказала: «Это я-то у них «неистовая»? Ну, вздор же! Вот в юности – да, тогда весь этот мир распроклятый так и взрывать хотелось, по частям и полностью. С  тех пор-то ведь примирилась с ним – ну почти что… А тебе уж  и вовсе досталась - совсем, почитай, размякшей…»

 …Сюда, как в самое просторное  помещение, внесли и расставили столы; народу собралось немеряно: старые приятели из рок-тусовки, музыканты фольклорных ансамблей, художники, музейщики, друзья и родственники – местные, московские, прибывшие из провинции, прилетевшие из-за границы… С большинством он был даже незнаком, и на него поглядывали не без интереса – на этого, единственного за аринину жизнь, мужа, возникшего так поздно, в её почти  сорок – и мало кому в своё время продемонстрированного, что, впрочем, понятно – разные сферы деятельности, непересекающиеся круги знакомств и общений… Она иногда посмеивалась: я ведь, по жизни со всякой богемой якшаясь, всегда мечтала завести себе такого вот профессора, чтоб сидел тихо-мирно в уголке, занимался своими делами, и чтоб всегда можно было задать любой вопрос и тут же ответ получить, а не самой в тяжёлых словарях да энциклопедиях копаться… Теперь для этого в уголке у каждого - Интернет, напоминал он, а она смеялась: сравнил! Вот если б Интернет мог сходу излагать самую-самую суть, да с обаятельными голосовыми модуляциями, да ещё и кофе умел варить так классно – тогда б я, действительно, до конца и оставалась на краю чужого гнезда. Она говорила об Артемии-близнеце, самой сильной и главной своей душевной привязанности, в чьём семействе она большую часть жизни и прожила, как когда-то, в прежние времена, проживали при единственных своих братьях незамужние  сёстры, похоронив родителей.

После девяностого псалма (нашёлся среди собравшихся и рукоположенный), всех поминальных тостов, многочисленных речей и сбивчивых воспоминаний, когда разговоры разделились по группам и компаниям и уже разносили чай - кто-то предложил её послушать, и вызвал поддержку. Песня, что полилась из динамиков, была малоизвестной, он сам её слышал, кажется, второй раз в жизни: Тувим, «Дерево».

Кажется, единственным, насколько он помнил, в мировой поэзии, этот поляк указывал на печальную непреложность: пока живёшь на земле ты - где-то живёт, растёт, цветёт и то дерево, которое однажды срубят тебе на  гроб.

Где ты ветвишься сумрачным кровом,

Где затаилось замершим зовом, -

вопрошала Аринина вроде бы спокойно, раздумчиво, без тени надрыва. -

Может, удастся нам повидаться

Прежде чем станешь гробом тесовым?

Надо найти мне ствол обреченный,

Вросший корнями в грунт этот черный.

Где, гробовое, шепчешь листвою?

Ищет напрасно твой нареченный.

 И – дальше, про все тщетные поиски побратима, с которым вместе предстоит стать комьями глины, пеплом и дымом, перед которым  неизбывна, если вдуматься, твоя вина …

Может, на синей зыби качаясь,

Ты за плотами к дому причалишь -

Стыд будет мучить, вечный попутчик,

Что ж мы живыми не повстречались?

Многие как-то разом откровенно расплакались; Евгения - Евгеша, сидевшая рядом с ним, всегда державшаяся молодцом, зарыдала вдруг почти беззвучно, но так сильно и безнадёжно, что пришлось, обхватив за плечи, осторожно выводить её из-за стола - вниз, на воздух. Хороший получился предлог – ибо слушать это действительно было невыносимо.

Может, поднимет нас как ветрило

Вздох, окрыленный тайною силой,

Вечно родною грудью земною,

Раненной в сердце нашей могилой -

неслось вслед им,  осторожно спускавшимся по лестнице, и на последней ступени Евгеша воскликнула:

- Если бы вы только знали, из какой ямы она меня вытащила!..

После чего ещё всхлипнула, ткнувшись ему лбом в ключицу, высвободилась, вся разом подобралась и решительно отправилась умываться. Эту миниатюрную брюнетку, полумодаванку-полуукраинку, Арина нашла однажды где-то в поездке: мол, очень толковая девочка, будет мне помогать, а то что-то я одна уже, действительно, не справляюсь…  И девочка вправду как-то удивительно быстро сориентировалась в столичной жизни, стала ей агентом, секретарём, водителем – и даже, кажется, просто близкой подругой, хотя и годилась по возрасту в дочки.

Внизу, в столовой, за чаем сидело несколько разновозрастных детей. Тин-тин поглядел на него тоскливо и с укоризной; он, видно, рассчитывал быть наверху, как взрослый, а оказался с малышнёй. Дочь, так же успевшая сюда  спуститься, разговаривала с Альбиной, женой Артемия. Та, как всегда невозмутимая, неторопливо делала несколько дел сразу: слушала и кивала, нарезая на краю стола пирог,  раскладывала его по блюдцам, давала, полуобернувшись, тихие и краткие распоряжения прибежавшей из кухни распаренной помощнице; заметив его и не собираясь перекрикивать детский гомон, лишь кивком показала на открытую дверь в соседнюю комнату – мол, шли бы отдохнуть, пока тут у нас кутерьма…

Эта Альбина – невысокая, очень прямая, с непроницаемым выражением лица и копной золотисто-каштановых, вопреки имени, волос - была, по сути, женщиной поразительной. Любая мать такого многочисленного семейства – если считать и детей от предыдущих браков с уже появившимися внуками, тоже часто здесь толкущимися; хозяйка огромного дома, со всеми его собаками, машинами, ремонтами, садово-огородными заботами, а также почти постоянно гостящими родственниками или друзьями - давно и неизбежно приобрела бы повадки заезженной прислуги, как иначе? Альбина же не прислуживала, но величаво и твёрдо дирижировала этим потоком жизни, и он, покоряясь невидимой палочке, играл более или менее слаженно; она определённо выступала не служанкой, а верховной правительницей, хотя и  делала всё своими руками. Так что когда, к примеру, подавала на стол еду – семейство принимало её благоговейно, как из рук богини, и не приступало к трапезе, пока сама не усядется… Осуществиться как профессиональной художнице при таком раскладе ей, конечно, уже не пришлось – если не считать того, что в редкую свободную минуту она отправлялась в какую-то свою кладовку-лабораторию, где то колдовала над лепкой фигурных свечей со сложными узорами, то изготовляла брусками мыло особых сортов и расцветок – и эти авторские  экземпляры расходилось влёт в специальных бутиках.

… Он зашёл в большую полутёмную гостиную, где сильно пахло принесёнными и торопливо расставленными по разным ёмкостям цветами, а на одном из диванов была свалена гора из верхней одежды, не поместившейся в прихожей. Кто-то стоял у окна и курил в форточку, кто-то говорил по телефону, другие тихо переговаривались в углу; однако вскоре все завершили свои занятия и снова потянулись наверх, к застолью. Зато пришёл Артемий – за эти дни осунувшийся, ставший словно бы меньше ростом, хотя выше его во всём сборище нашлись бы человека три от силы. Кивнул, угнездился в кресле в любимой позе: вытянув ноги, закинув руки за голову. Перекинулись парой слов о том, что мероприятие сегодняшнее, похоже, удалось; потом посидели молча, так и не включив света, глядя на сгущающиеся апрельские сумерки за большим панорамным окном.

  - Да, Игорь Инокентьевич! – встрепенулся Артемий, что-то вспомнив. – Тут же вот что. Не можем флешку найти – с её рукописью. У вас-то там случайно не завалялась – чёрная, «Кингстон»?

  - У нас? Не знаю, - ответил он, добавив с беспечной уверенностью: - Но ведь текст же - не только на ней?

  - В том-то и дело, – воскликнул тот, – на неё лишь надежда осталось! У меня только одна распечатка есть – страниц на двадцать пять, начало самое, и всё. А как было-то – я ей давно говорил: у тебя ноутбук на ладан дышит, все сроки вышли. Вот она незадолго перед больницей заказала Евгеше новый – собиралась там на нём работать: последние, говорила, штрихи, а вообще текст готов почти…  Евгеша купила, привезла. Ну, и она при мне практически его осваивать стала. Завела в нём сразу второй ящик (давно, говорит, собиралась, а то основной мой перегружен, адрес известен и пишут все, кому не лень) – и с основного, значит, чтоб проверить, как почта работает, всё с этой флешки туда и отправила. Проверила - дошло нормально.  И тут же вскоре, через пару дней практически - старый тот бук весь рухнул, жёсткий диск даже полетел. А там черновики были, ноты были, много чего – она ж вечно продублировать забывала… Но это ещё ладно, главное – рукопись готовая! Так вот, когда в больницу собиралась, говорит: чёрт побери, флешку найти не могу, как сквозь землю просто! Хотя – ладно, текст-то, мол, у меня в ящиках остался, загружу оттуда на рабочий стол,  и все дела… Ну, и не успела она там уже ничего загрузить…

Ничего… ничего она там не успела – в первый же день, к вечеру, как только помогли ей Евгеша с Альбиной устроиться в отдельной палате этой клиники, как только попрощались и ушли, как только сделала несколько звонков, в том числе – короткий, мол, всё замечательно, пока не приезжай -  ему; как только побывала в одном из кабинетов, где сдала анализ крови, - так, вернувшись, ощутила боль внезапную, резкую, невыносимую (он-то, сердечник, примерно представляет, что это такое – но для неё, разумеется, в новину). И - всё, не успела даже нажать тревожную кнопку…

Она ложилась на обследование из-за общего недомогания – вдруг накатившего последние несколько месяцев и не желавшего отступать, когда что-то - никаких сил ни на поездки, ни на телевидение, ни на работу в студии даже. Всё бы просиживать с тем же ноутбуком, под тихую музыку, а ещё лучше – полёживать с книжкой; но отчего же, спрашивается, при такой-то неподвижности вес просто тает ?..

Вскрытие показало опухоль в лёгком – скверную, злокачественную. Да, курила всю жизнь не слабо, чего уж тут… Умирать предстояло долго – но Бог помог, разом оборвав сердечную мышцу. Бог миловал – да и кого бы миловать, как не её, хотя ему нет-нет, да и думалось: а ведь мог бы сейчас ещё  рядом сидеть, за руку держать… мог бы много чего ещё сказать… Нет, нет, всё вышло к лучшему, и хватит об этом.

- Так что - поищите флешку, Игорь Иннокентьевич, иначе беда. Потому что паролей-то от ящиков у нас нет. А от второго, впрочем, и логина нет – она тогда не сказала, а мне и ни к чему спросить... Постойте, - вдруг с надеждой вскинулся Артёмий, - а вы-то, случайно, пароль от первого не знаете? Мало ли бывает…

- Увы, Тёма, нет. Мы, разумеется, посмотрим, хотя…

Хотя, добавил он про себя, это уже нереально. Нереально – не наткнуться ему у себя больше чем за месяц на неопознанную флешку… скучная привычка к идеальному порядку ещё её, Арину, поражала; так что - откуда? Действительно, пропажа при таком раскладе более чем неприятная. Более чем…

  - К понедельнику поищите, хорошо? Мы ж с вами на оглашении встречаемся, не забыли? Опаздывать нельзя ни в коем случае, как раз пятнадцатый день…

  - Пап, - сказала заглянувшая дочь, - нас тут подвезти до метро могут, как раз три места! Ты едешь?

  - Да, Ника, поедем, пожалуй. Я всё понял, Тём, не волнуйтесь…

В столовой, через которую они проходили одеваться в холл, уже образовался небольшой водоворот прощающихся. Однако многие ещё оставались наверху; оттуда можно было расслышать доносящееся аринино:

  Меня не станет – солнце встанет,

  И будут люди и земля.

  Но если кто меня вспомянет –

  Так это Родина моя!..

На оглашение закрытого завещания покойной он ехал с ощутимым  чувством неловкости – по каким-то фильмам, причём иностранным, смутно представляя процедуру действом торжественным до нелепой театральщины.  К счастью, всё прошло достаточно быстро и по-будничному просто. Деловито-отстранённый вид дамы-нотариуса вполне смягчался её простыми человеческими попытками побороть  начинающуюся простуду. Скомкав носовой платочек, она споро вскрыла первый, затем – помещённый внутри него – второй конверт и извлекла оттуда бумагу, которую тут же, покашливая и извиняясь, зачитала вслух.

Завещание это, как он узнал совсем недавно, Арина составила около года назад, ещё до всяких симптомов болезни. Призналась тогда брату (а не ему, конечно!..), что чудом не попала в серьёзную аварию - и мысли, мол, пришли соответствующие; отчего не распорядиться на всякий случай, хуже-то не будет? Артемий ответил в духе – делать тебе нечего, лучше не садись  больше за руль сама, для этого есть Евгеша или такси, и тут же позабыл всё это напрочь – тогда. Теперь же - они с ним как родственники, а Евгеша с ещё одной общей знакомой как свидетели - слушали волю покойной.  

Согласно которой, Альбине завещалась половина дома – абсолютно справедливо, ведь этот дом, в котором она царила, ей и не принадлежал вовсе, будучи в собственности мужа и невестки; Евгеше – машина, на которой та всегда и разъезжала, и «всё, что захочет взять из личных вещей». Далее было распоряжение насчёт крестников, коих оказалось ни много ни мало – девять голов, шесть девочек и три мальчика, включая Тин-тина; каждого полагалось оделить единой для всех небольшой, но увесистой, суммою… Потом, как было указано, оставшиеся на счету средства следует поровну разделить на пожертвование Обществу сохранения русской песни и на пожертвование одному женскому монастырю в Костромской области, при котором имелся детский приют (и где, кажется, одна из Арининых старых подруг, постриженная монахиней, преподавала пение).

Ну, и, наконец, что касается своих авторских прав – то тут Арина распорядилась, опять же поровну, делить все потенциальные доходы между  мужем и братом. Следовательно, уже через полгода, вступив в права по наследству, он может стать – как это выразиться? – вдовцом состоятельным. То ли к радости, то ли к огорчению тех, кого, помнится, занимали подобные вещи…

Есть ли у родственников какие-нибудь вопросы?.. Отлично… Составление протокола, подписи, копии, разъяснение по поводу дальнейших шагов – всё это не заняло слишком уж много времени.

После чего шустрая Евгеша, на уже другом,  оперативно взятом  у кого-то в доверенность,  авто (аринин БМВ ещё предстояло оформлять) развезла их, кого куда. Его, надеявшегося ещё успеть на заседание кафедры, подкинула прямо к университету. В машине Артемий, как они условились, передал ему папку с копией той сохранившейся части текста, и снова, хотя накануне уже получил ответ по телефону, переспросил: значит, ничего не нашлось?.. И угрюмо подытожил: вон, и у Евгении - тоже ничего. Нужен мозговой штурм – по разгадке паролей, точнее – одного пароля к адресу, который известен, либо - нового адреса и пароля к нему. Мы-то, правда, уже все варианты перебрали, - добавила Евгеша со вздохом.

  - Буду думать, - твёрдо пообещал он им на прощанье.

Прежде всего, разумеется, прочёл вечером те страницы - начало её задуманной и, неясно, оконченной ли, - книги. Перечёл снова; отложив в сторону, мысленно выругал себя: чего ж не сподобился заинтересоваться вовремя, при жизни? Надо признать честно - тогда слишком серьёзно к этому её занятию не отнёсся: кто ж сейчас не пишет о себе, разве любой мало-мальски известный музыкант или певец, тележурналист или актёр, ветеран спорта или политик не выпустил хотя б одной-единственной книжки? Захотелось вдруг и ей – почему нет, ей-то точно есть чего сказать, однако…  Однако было капельку, в самой глубине души, досадно, что слишком уж много времени она тому уделяла последние пару лет – вместе, при её образе жизни, они бывали, в сущности, не так и часто, не так и много, чтобы при этом ей ещё то надолго то уходить в себя, то прилипать к клавиатуре…

Теперь он увидал, как своеобычно это написано. Хотя, чисто стилистически – нормальный тест, без малейших выкрутасов, ровным и внятным слогом повествующий об их близнецовом детстве. О том, что у них была за малая родина - та, которой больше нет, которой их и сверстников лишили напрочь, уничтожив без всякой жалости - когда пригородный посёлок, с его  старыми дореволюционными дачами и яблоневыми садами, сосновыми аллеями и конструктивистскими  особнячками: почта-школа-клуб-детсад,  основательными сталинскими домами и деревянной церковкой, чудом пережившей и Сталина, и Хрущёва, - был включен в состав Москвы. Теперь там – бездушные многоэтажные громады, типовые школы, бетон, стекло и дикая тоска однообразия, давящая, деформирующая психику новых поколений… О том, как на той родине произрастающими воспринималась поэзия – всякого рода поэзия, хоть окружающей природы и застройки, хоть книжная, но особенно – песенная, хоровая, застольная, ещё народом не позабытая и тем великая. О том, какими ассоциациями из детства и мест, где оно протекало, откликаются ей те или иные строки, когда она исполняет их теперь…

Короче говоря, всё вроде бы просто, без претензий, легко и как-то свежо; при том, по сути, это определённо с замахом  на разговор серьёзный о вещах важных… оборванный на полуслове. Как же, действительно, теперь быть?

Он принялся за самые простые, на поверхности лежащие варианты: её уменьшительное имя, её детское семейное прозвище, название той их давней рок-группы, знаки зодиака, место рождения, год рождения, отчество… Без толку! Подсказки «забыли пароль?» тоже не помогли. Да и Артемий с Евгешей всё это наверняка уже опробовали. Подключил даже Нику и внука, те отнеслись серьёзно и ответственно, но тоже ничего путного предложить не сумели; Тин-тин так исстрадался, что пришлось пожалеть, зачем втравил его в это занятие…

Тогда он принялся просто прокручивать в голове всё, что было связано с  её почтовым ящиком – первым, основным. Ведь завела она его довольно поздно, по консервативному, без энтузиазма относясь ко всем этим техническим новшествам, как из рога изобилия сыпавшимся последние годы; ей, во всяком случае, всегда казалось немного даже постыдным это общее стремление, задрав штаны, мчаться спешно приобретать и осваивать…

Так что мобильник, например, у неё завёлся исключительно потому, что подарили; компьютером пользоваться, конечно, умела, но своего персонального при этом не держала и почты тоже: если что, брат предоставит собственный.

Так вот, себе-то почту, в конце концов, завела именно тут, у него! Точно, в этом самом кабинете, на стационарном компьютере. (Успели они с ней уже тогда расписаться? Вроде бы – да… полутайно.)  Она тогда пробудилась поздно;  накануне у неё был концерт в «Гнезде глухаря». Он там присутствовал и считал, что всё прошло просто грандиозно; она же, кажется, была задним числом недовольна собственным выступлением, как почти всегда. На сей раз вслух ругала себя, что накануне днём ещё успела выступить на записи какой-то передачи, тем самым сбив настрой и убавив сил.  На пути в ванную бормотала что-то вроде: проклятье, никогда больше - в один день, и вообще пора с этими долбаными ток-шоу завязывать!

Ника была на работе, мелкий в саду, а у него самого, к счастью, свободный день. Успев к тому времени уже с часок поработать за письменным столом, он пошёл на кухню, подумав, что переубеждать её даже не станет - бесполезно; может, передадут ей какие-нибудь диктофонные вчерашние записи, сама убедится  - успех колоссальный и заслуженный… Очистил несколько апельсинов, заложил их в соковыжималку, зёрна – в кофемолку, хлеб в тостер. Она пришла, когда всё было почти готово – успев не только привести себя в порядок, но и, увы, покурить до завтрака на балконе. Рассеянно потрогала вчерашние букеты, расставленные по подоконнику; сев за стол, машинально пощёлкала пультом телевизора, который он включил, чтоб  узнать новости-погоду. По какому-то каналу шёл «Дживс и Вустер»; сериал этот, редкий случай, - она знала, и с видимым удовольствием на нём остановилась.

- Эх, ну до чего ж классно иметь своего Дживса! – произнесла, потягиваясь.

- Я буду твоим Дживсом, - сказал он, ставя перед ней стакан сока. – Во всяком случае, сегодня.

  - Ох, профессор, - грустно улыбнулась она. – Не бойся, это не на весь день: вечером у меня ж эфир на радио, чёрт бы его подрал! Оттуда – уже к себе вернусь, надо будет вещички собрать на завтра.  Завтра - к двум на вокзал с ребятами, они за мной заедут…

Обычный её режим. Только покончив с завтраком и досмотрев серию, включила свой мобильник, и он заголосил практически сразу же. Она отвечала на бесконечные звонки и эсэмески, идущие почти непрерывно, пока не выдохлась и не выключила его снова. Пожаловалась:

 - Треть – деловых, треть – ну, не срочных, скажем, треть – вообще не пойми чего, балласт. Что-то в последнее время я как в осаде просто. Хочется вообще этот номер поменять и засекретить почти полностью… И ещё, наверно, почту себе завести – пусть уж лучше туда обращаются, да?

- Конечно, - согласился он. – Давай, хоть сейчас сделаем. А вообще, тебе давно уже надо иметь агента постоянного, чтоб хотя бы все деловые звонки на себя взял.

Она нахмурилась – ибо раньше всегда считала: делами своими ей лучше заниматься самостоятельно, без посредников – не такая она «звезда», чтобы взаимодействовать с миром при помощи всяких передаточных звеньев, впадая от них в зависимость и теряя ощущение реальности… Но спорить не стала. Он показал ей, как делается ящик, и она без особых проблем его соорудила, логин дав простейший – инициалы с фамилией.

- Теперь уж надо себе и комп собственный, - вздохнула она. – Лучше уж сразу этот, переносной, как его?.. Ноутбук, да.

Вскоре, действительно, сменила мобильный номер и приобрела ноутбук, и стала писать ему из поездок, иногда называя «Профессором Дживсом». А потом появилась Евгеша, и вообще всё стало намного легче и проще…

Вдруг его что-то кольнуло. Он торопливо набрал её адрес и вбил в графу «пароль»  слово «Дживс» латиницей. Мимо! На всякий случай - «профессор». Тоже зря. Стоп! А с какой же стати Дживс, когда правильно… Вустер?

 И дурацкое студенческое «Ес!!» вырвалось у него тут же, ибо ящик распахнулся, как по маслу, в долю секунды…

Во «Входящих» - какие-то неоткрытые письма, но это всё потом; так, «Отправленные»… Вот оно!! Текст, высланный отсюда на новый ящик; адрес этого нового ящика, чуть более замысловатый, чем на первом, но тоже вполне внятный…

 И, прежде чем звонить Артемию, он вдруг подумал, что наверняка знает и пароль к этому второму тоже. Поскольку в памяти всплыл эпизод двух-трёхлетней примерно давности. Случился какой-то форс-мажор, дочь - в срочной командировке, мелкий в школе и его бы надо в определённое время встретить, на кухне сорвало резьбу в горячем кране и уже вызван водопроводчик,  а у него лекция и ещё что-то неотложное …  Арина, к счастью оказавшаяся на месте, спокойно взяла на себя общение с джентльменом из жэка, а после ликвидировала следы эксцесса и отправилась  встретить Тин-тина, с которым они сходили в зоомагазин полюбоваться на разных тварей, а также – на базарчик у метро и в булочную. По возвращении был разогрет обед, затем ребёнок усажен за уроки...

В общем, вечером в доме обнаружились не только прибранная  кухня с ужином на плите и примерные домочадцы за идиллическим разглядыванием картинок в «Энциклопедии животного мира»; так как в довершение всего он ухитрился утром забыть мобильник, за него ещё весь день терпеливо отвечали на звонки, и аккуратный список фамилий и просьб ждал его на письменном столе.

Ну, так кто из нас Дживс? – вопросила Арина, а он только и смог машинально произнести: ты, Карлсон! – ибо на днях читал соответствующее произведение на ночь Тин-тину, тогда приболевшему…

Так вот, новый ящик, разумеется, откликнулся на «Дживса», иначе и быть не могло, пасьянс сложился… Отзвонившись, он включил принтер и начал распечатывать текст.

Всё лето они с Артемием готовили книгу к печати, часто просиживая в его  мастерской, примыкавшей к дому полуротондой-полубашней, напоминая шахматную ладью. Теперь там на всех свободных поверхностях были разложены бесконечные стопки распечатанных страниц и фотографий из старых альбомов. Он занимался редактурой,  Артемий взял на себя большую часть примечаний, а также список имён и названий. Время от времени Альбина присылала младшую дочку, несущую им что-нибудь - чай с мятой или домашний квас; иногда они забирали поднос и отравлялись по лестнице наверх, на плоскую крышу-площадку, где стоял садовый стол с лавками. Снизу доносились то вопли детей, играющих в пинг-понг, то звук газонокосилки, и тогда ветерок приносил дивный запах свежесрезанной травы. Иногда взлаивали собаки, или вскрикивала птица, или где-то проезжала машина, но в целом всё равно было тихо – и не поверишь, что находишься в Москве, внутри МКАД.

Однажды там, наверху, Артемий поинтересовался, найдя для вопроса какую-то деликатную формулировку: не обижен ли он тем, что в своей книге, переполненной персонажами, о нём Арина не написала практически ничего? Упоминание там, правда, было, но лишь одно, когда, рассуждая о провале нынешней образовательной системы, она обронила: вот что мой муж, преподаватель с таким-то стажем, говорит о последнем поколении студентов…

Он успокоил, что его это очень даже устраивает. Альбина, зашедшая тогда с ними посидеть, оставив труды свои праведные, припомнила, как Арина однажды, прочтя мемуары Сары Бернар, заметила, что ей там очень понравилось полное отсутствие всякого рода личных подробностей. Один только раз вдруг мелькает эпизод: случился пожар, но, к счастью, нянька с моим ребёнком успели спастись. Всё, больше про приватную жизнь ни слова. Так, мол, и следует писать, если ты великая актриса: про театр, про Парижскую коммуну, про путешествия, а заголяться и обнажаться - не по твоей части, этим потом, коли захочется, пускай биографы жёлтого толка занимаются.

Вот и сама писала - о песне, о своих путешествиях и своих «парижских коммунах»; размышляла о родной национальной культуре и  других национальных культурах - тех, о которых имела представление и мнение; рисовала собственную картину мироздания, попутно рассказывая, что в ней с годами менялось, а что осталось постоянным…

Местами это было просто высокой эссеистикой, местами – торопливо зафиксированные соображения требовали элементарной стилистической правки; в целом же книга выходила произведением не столько автобиографическим, сколько культурологическим, историческим, политическим даже. В чём, разумеется, не было ничего удивительного – всё перечисленное и входило в круг её постоянных интересов. Она ведь вообще, несмотря на бурную полубогемную юность, сумела в своё время не только успешно закончить истфак, но даже проучиться какое-то время в заочной аспирантуре и опубликовать несколько статей этнографической тематики.

Они и познакомились-то, кстати, на мероприятии, посвящённом выходу одного фольклорного сборника - он имел к изданию отношение, и делал небольшое выступление по поводу; она же, как выяснилось, имела к этому сборнику интерес, потому и оказалась на презентации, выбравшись туда вместе с приятелем, одним из авторов. Тот человек был с ним немного знаком, и после официальной части Арину к нему подвёл и представил.

Он был тогда сильно удивлён тем, что эта женщина вообще там возникла и, мало того, сходу задала ему пару нетривиальных вопросов по теме. На один из них он даже слегка затруднился с ответом, задумавшись на ходу, на что она серьёзно, без улыбки, прямо в глаза предложила ему как-нибудь созвониться и договорить – поскольку сейчас у неё нет времени, вынуждена срочно их покинуть. Они обменялись визитками, и он (как, впрочем, многие в помещении) проводил её слегка растерянным взглядом.

И потом долго ещё продолжал пребывать в этой лёгкой растерянности, недоумевая, отчего его скромная персона может вызывать интерес у такой невероятной личности. У него вообще была полоса какого-то, в творческом плане, застоя, хотя, казалось бы - что-то постоянно пишется, публикуется, аспиранты-докторанты его успешно защищаются, кафедра на хорошем счету и так далее. Давило и одиночество; с Никой, единственной дочерью, у него всегда бывали то периоды сильной душевной близости, а то вдруг – с её стороны – какого-то отчуждения, отдаления, и последнее как раз тянулось…  Он уже начинал ощущать себя замшелым, стареющим, по-человечески никому не нужным, несмотря на то, что ещё слыл интересным мужчиной средь дам и даже девиц; Арина же, внезапно возникнув,  воистину, как с полки, жизнь его достала, и пыль обдула.

Так вот, книга обещала успех нешуточный, хотя многих (вроде тех, что обрывали им телефоны, безуспешно зазывая на всякие интервью и передачи), впрочем, ждало несомненное разочарование ввиду полного отсутствия там ожидаемых откровенностей, сведения личных счётов, каких-либо сплетен и проч.  К описанным личностям, знаменитым и безвестным, подход у неё  был не столько житейский, сколько сущностный. И всё – очень всерьёз, без политесов, толерантностей и политкорректностей; этим она, при всём своём, несомненно, добром нраве, славилась и при жизни, но тут… Тут была уже полная, окончательная бескомпромиссность.  Так что шок ожидал и иного плана «многих».

Это стало ему ясно уже тогда, когда они опубликовали отрывок в одном толстом журнале, ещё даже не решив, кому из двух претендующих издательств будет отдана рукопись. Он сразу почувствовал эти немые «что это?», эти намёки «не чересчур ли?» от разных знакомых. Но объясняться за Арину - даже не и собирался. И не только оттого, что был солидарен практически полностью. Главным стало то, что он смертельно устал от собственной натуры; да, именно так. Не то чтобы - конформист, не так, что б – и вашим, и нашим, но… Но дипломатом, однако, всегда был исключительным, великим мастером обходить острые углы и подводные камни; любой текст, любой отзыв, заключение, рецензию умел написать, а любой отказ  произнести - в высшей степени деликатно, так, чтоб и не обидеть, и душой – когда не покривить, а когда… ну, почти не покривить. Вот именно – почти…  И чего, подумать только, она, Арина, в нём таком, нашла? Не иначе - прямота, порыв, несгибаемость инстинктивно ищут себе по жизни противовеса: ровного, благообразного…

Но теперь вдруг чувствовал, как преисполняется каким-то необычным и совершенно восхитительным, как сказали б его студенты, пофигизмом. Быть может, из-за уверенности – недолго осталось, сердце больное, вон, два приступа за последний год. Что ж, и так ведь - не только её пережил, но даже – если по возрасту – и собственных своих родителей. Сколько ещё отмеряно – пара-тройка или, максимум, лет пять?  Да, должно быть, как-то так;  ну, и нормально, чего там...

И поздней осенью, на презентации книги, он окончательно понял, что эти последние его годы станут, обязаны стать годами полной и небывалой свободы – свободы высказываться совсем без экивоков, а истину с улыбкой – хоть царям, хоть псарям,  и ничего не дезавуировать, и ни за что не извиняться…  И это, получалось, - лучшее из всего, что она ему завещала, главное, что отписала между строк. Приказала жить – недолго, но уж без оглядки!

Всё так и будет, Аринушка, вот увидишь. Так всё и будет, милая, не сомневайся…