Алексей КАЗАКОВ. Поэзии российской Моцарт
К 120-летию со дня рождения Сергея Александровича Есенина
Такими словами определил суть личности Есенина-художника его современник, поэт Александр Гатов. Другой современник назвал Есенина «московским Франсуа Вийоном» (Е. Замятин). Оба определения чрезвычайно близки и точны по отношению к тому явлению, что мы называем «поэзией Есенина». Светлое легкое моцартовское начало есенинского стиха-импровизации, получившее свое классическое завершение именно в лирике поэта, сродни дерзким балладам французского собрата далекой эпохи европейского Средневековья.
Сергей Есенин — явление высочайшей общемировой культуры, явление редкостное, совместившее в себе откровенное просторечие российского плебса с утонченным психологизмом душевных переживаний, характерных для эпохи «Серебряного века» русской поэзии. Художественная культура Есенина была взращена духовным опытом литературы Древней Руси, языковым богатством российских книжников, близких поэту во времени, и, конечно же, личным погружением в таинство родной природы:
Черная, пoтом пропахшая выть!
Как мне тебя не ласкать, не любить?
Выйду на озеро в синюю гать,
К сердцу вечерняя льнет благодать.
Пантеизм лирики Есенина, оригинальная живописность образного строя предвещали в нем поэта нового времени, близкого своим мировосприятием нашему ХХI веку…
В неполные 17 лет он писал с пророческой нотой:
Родился я с песнями в травном одеяле,
Зори меня вешние в радугу свивали,
Вырос я до зрелости, внук купальской ночи,
Сутемень колдовная счастье мне пророчит.
Целиком полагаясь на свой лирический дар, Есенин растрачивал себя щедро, безоглядно, неистово, став лирическим вестником «вечных и беспокойных исканий человечества» (Ф. Жиц).
Ранний талант – это всегда одиночество, за такой дар приходится платить дорогой ценой, порой жизнью. Так было с Моцартом, такова и есенинская трагическая судьба. Поэтические откровения юного Есенина воспринимаются и понимаются сегодня как неизбежность – плата за обретенный духовный пророческий дар, когда символ-образ поднимался на высоту молитвы:
Край родной, поля, как святцы,
Рощи в венчиках иконных…
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
Ощутив всем существом поэта незримую грань между миром и духом, Есенин поставил себя в положение изгнанника из рая молодости. С юных лет он познал тяжесть «больных дум» творчества. Отсюда и мотив скитальчества, странничества, беспокойный «дух бродяжий», что «расшевеливает пламень уст»…
От стен мирской суеты поэт прошел к вратам поэзии, обретая потаенную веру в «иную крепь» Руси. От той светлой веры и возглас-надежда:
О, Русь, взмахни крылами…
На могучих крылах своей лирики Сергей Есенин принес в наш мир светлое звонкое слово о России. И тема «деревянной Руси», отчалившей в Вечность, была основной в есенинской поэзии. Песенное жертвенное слово поэта о «нездешних полях», «дорогах верстовых», о «спелых звездах» и «низком доме с голубыми ставнями» — явило собой, изначально обозначило отличительную черту национального менталитета русского духовного самопознания, самой русской души в ее драматичный час исповедального откровения…
Из таких неповторимых мгновений и возникало есенинское признание о «нежности грустной русской души», звучал мотив человеческой нежности, растворенной в просторах рязанских полей, где вокруг «березь да цветь». И разбойный клик пастушьего рожка в ранних произведениях поэта («Песнь о Евпатии Коловрате», «Певущий зов», «Отчарь») в полный голос зазвучал трубным гласом «погибельного рога» в послеоктябрьскую эпоху военного коммунизма («Кобыльи корабли», «Сорокоуст», «Песнь о хлебе», «Хулиган»). В зрелую пору жизни Есенина стал слышен иной мотив его лиры – печально-повествовательный, выдержанный в духе старинной музыки Lamento («жалоба»). Пройдя извилистый, ведомый лишь художнику, путь от «Радуницы» до «Черного человека», – Есенин в полной мере познал истину искусства, выразив ее для себя в формуле: «Судьбу мою решаю не я, а моя кровь». Сказано это было незадолго до трагического финала жизни поэта в «Англетере»…
Пройдя полосу ученичества, увлечений и разочарований, радость и горечь любовных встреч, стремительность лучезарной общероссийской славы, творческих и житейских общений с великими современниками, череду путешествий по Европе и Америке, забытье «кабацкого чада» и воскрешение в благоуханном лепестково-розовом воздухе «персидских мотивов», обретя себя еще и через гибельный соблазн-искус утопической «Инонии», Сергей Есенин к тридцати годам обрел собственное Право на Песнь, сказав в стихе:
Довольно скорбеть! Довольно!
И время тебе подсмотреть,
Что яблоне тоже больно
Терять своих листьев медь.
Ведь радость бывает редко,
Как вешняя звень поутру,
И мне — чем сгнивать на ветках –
Уж лучше сгореть на ветру.
Слова эти прозвучали в 1925 году, по весне. А поздней холодной осенью того же года он сочинил свой реквием — поэму о двойнике, «черном человеке». И вновь в есенинском творчестве зазвучал моцартовский мотив: открытая задушевная мелодия 40-й симфонии сменилась «Реквиемом». Как и Моцарт, Есенин погибает в декабре, после создания «Черного человека» — надежда сердца «Agnus Dei» («Агнец Божий») переходит в новую ипостась бытия: «Lux aeterna» («Свет вечный»). Мольба о даровании вечного покоя услышана небом…
«Человечество по природе своей бережливо, скупо и не расположено к страданиям, но в искусстве оно любит мотовство и удаль, людей, бесстрашно шагающих по проволоке над пропастью и истекающих страданием. Поэзия для Есенина не была «трюком», «приемом» – стихами он горел – жутким и прекрасным факелом из стихов и жизни. Вот почему все мы с ним, с Есениным, а не со стальными соловьями, бездушно имитирующими разные голоса эпохи, волнение творчества заменившими формальным и бездушным порядком», – писал современник в 1926 году.
Русская эмиграция, лично знавшая поэта по дореволюционному времени, также отозвалась на смерть Есенина. «А Есенину – не нужен ни суд наш, ни превозношение его стихов. Лучше просто, молчаливо, по-человечески пожалеть его. Если же мы сумеем понять смысл его судьбы – он не напрасно умер», – писала З. Гиппиус (1926). В. Ходасевич усматривал в «истории Есенина» смысл «более возвышенный», полагая, что та трагическая история «стала общечеловечнее, сделалась близкой каждому…» И главное: «Есенинский надрыв с его взлетами и падениями оказался сродни всей России. За это Есенина любили и любят, за это и должны его любить. Впрочем, народы вообще любят смотреть на мучения поэтов. Русский народ — не менее, а кажется, даже более, чем другие. Может быть, это потому, что сам он страдал более других; может быть, в муках поэтов он изживает свои собственные мучения — не только психологически, но и мистически, что уже гораздо серьезнее», — размышлял В. Ходасевич в статье «О Есенине» (1932).
Поэзия Сергея Есенина, все его творчество — это как знак Вечности самой России, ее духовной истории в нашем ХХI веке. И летописный свод рязанской земли будет неполон без имени Есенина, его творений. Оттого и приличествует древней Рязани в свой 920-летний юбилей встретить 120-летие гениального поэта России благовестом колокольного звона всех православных храмов города: Вознесенского, Борисоглебского, Скорбященского, Екатерининского, Входоиерусалимского…
Пусть в том светлом торжественном благовесте жители Рязани, Рыбного, Константинова, Спас-Клепиков, Пощупова, – все народы России могли бы услышать и найти в нем «свое родовое лоно, свое оплодотворение и водительное научение», – говоря слогом русского философа И. А. Ильина.
Да будет так!
Урал Пугачева и Хлопуши также помнит есенинское мятежное слово, прозвучавшее во всю степную и лесную ширь Руси-России, слово-сказ, ставшее ее солончаковым эпосом с щемящей нотой пронзительной лирической силы. «Напоенный сердцем взгляд» далеко видит окрест себя…
И отговорившая веселым языком есенинская березовая лира-роща по-прежнему тревожит наши одинокие души-сердца, все так же манит в убегающую даль «желтеющий дол», окутанный «синим сумраком» близкой мечты…
Что же: «все любя, ничего не желать…»?
«Последний поэт деревни» задал нам всем многие философские вопросы о смысле преходящего бытия. Повсюду: в Москве, Питере, Липецке, Рязани, Мурманске, Вязьме, Ташкенте, Баку, Тифлисе, Вытегре, Вологде, Нью-Йорке, Париже, Томске, Челябинске – помнят и знают стихи Есенина, хранят живой образ-лик неповторимой натуры – характера великого поэта-мыслителя. И вновь звучит есенинское заветное слово «в пирах и в разговорах»…
Алексей КАЗАКОВ
с. Константиново — Рязань — Челябинск
