Капитолина КОКШЕНЕВА. О культурной оппозиции.
КРАСНЫЙ ДЖИП ПАТРИОТИЗМА
“Красный джип” - это, конечно же, символ. Символ новой патриотической буржуазности, которая проторила дорожку от красного патриота до “тушинского вора” Б.Березовского; символ нового общения между крутым постмодернистом “Ad marginem” и оппозиционным конспирологом “Господином Гексогеном”; символ нового союзничества, при котором до чрезмерной близости сходится мнение, например, крайне правых русофобов киевской партии Ющенко и К и газеты “Завтра” в вопросе - действительно ли чеченцы, захватившие заложников в Москве, являются террористами шахидами? Подобные примеры можно множить, но все они только подтвердят правило, что сегодня в обществе крайние оппозиционеры находят согласие, независимо от политических убеждений и вероисповедания (использующегося только как система доказательств).
Удобнее было бы занять позицию, и либералы ее давно заняли, что в наше-де время неизбежно существует “много правд” и “много истин”. Но будем все же придерживаться русской точки зрения - истине противостоит только ложь. Следовательно, всякая политическая независимость отправляет нас к зависимости какого-либо иного рода (денежной, например) или же к другому умозаключению: независимости от убеждений просто нет, а есть дурно пахнущий компромисс.
Самый паскудный итог любой нынешней оппозиционности, так часто меняющей очертания и переступающей определенные самой же для себя границы, состоит в том, что люди, внимающие оппозиционерам, попросту “слепнут для действительности”. Слепнут в точь так же, как бывшие читатели “Московского комсомольца”, газеты, “интеллектуальный уровень” которой им стал не под силу, и они перебежали к новым изданиям типа “Жизни” или “Дня”, где побольше фотокартинок и минимум текста; слепнут, как смотрители телепередачи “За окном”. Для такой среды яркая, гневливая, безответственная на слова и дела оппозиция тоже - “крутое явление”. Тот же праздник жизни, где можно оттянуться, заменяя красивое потребление “праведным” возбуждением. Не признанием ли иллюзорности своей “патриотической культурной деятельности” стала та отчаянная борьба за выход в пространство масскульта и массмедиа Александра Проханова, свидетелями которой мы все недавно являлись?
Другое мое наблюдение связано с тем, что наши крайние патриотические оппозиционеры все больше двигаются в сторону своего внедрения в молодежную субкультуру: то борются с “Идущими вместе”, защищая Вл.Сорокина, то поддерживают своей компьютерной бритоголовостью двух наказанных скинов, то посыпают голову пеплом от того, что столь ничтожен интерес к герою дня Эдичке Лимонову с его “Мертвыми книгами”. Вот и прикатился наш красный джип к столь восторженной и априорно податливой к шуму, гневу, протесту аудитории. Не повторяет ли он попросту путь европейских “левых”, чей хорошо срежиссированный протест давно уже дает неплохую прибыль коммерсантам?
Но нельзя не видеть и неизбежности такого направления движения - всякая оппозиция умирает: был “советский проект”, говорили о “большом стиле”, о “красной империи”. Какое то время бегали с идеей “консерватизма” и “консервативного вызова миру”. Но идеи мельчают и забалтываются (если черпаются только из злобы дня и “из себя”), пространство сужается, да и надоедает быть в конце концов маргиналами. И сколько бы “разоблачений” спецслужб и прочих государственных органов не делали, сколько бы само государство и власть не обругивали, все равно хочется влияния (хотя бы и через “тушинского вора”). Но проблема в том, что это только на столичных газетных страницах реальность так быстро течет и изменяется. Люди, стоящие за этими идеями, то есть живущие ими, так быстро не меняются. Публика, что готова поддерживать до поры до времени, устает, приспосабливается жить с огорода, начинает ценить “простые вещи” (я не говорю уж о том, что по мере воцерковления читающие “Завтра” или “День литературы” отходили от газет). За публику приходится бороться, но еще очевиднее, что приходится бороться “за себя”, чтобы оставаться на поверхности “лит.процесса”.
Теперь пришел черед “культурным взрывам”.
Главный инициатор “культурных взрывов” в лево-радикальной патриотической среде - Владимир Бондаренко. Но чисто осуществлять задуманные дела ему все время что-нибудь мешает или же он сам себе становится помехой. Он так часто подвержен раздражению, что не замечает аберрации личного сознания: толкал усиленно идею пассионарного взрыва 1937 года, выраженного в особой рождаемости гениев, что вполне оправдывало репрессии (как закономерные), но тут же трусливо устрашился элементарного наказания пачкуна Сорокина за культурное растление, пугая масштабной политической угрозой всех без разбору писателей (такая аберрация, собственно, называется уже спекуляцией). Критик Бондаренко мог сообщить отечественному читателю о гонениях на постмодернистов американской официальной пропаганды, но потом тут же “находил” отечественных “христианских постмодернистов” и быстренько устраивал на них свои маленькие “гонения”, не заметив даже, что занял-то именно позицию тех же янки, о которой говорил чуть выше с беспокойным азартом.
И уже бессмысленно нам возмущаться словами г-на Волина из высших государственных чиновников, назвавшего верующих “мракобесами”, когда апологет “новой экстремы” в литературе Бондаренко своих же коллег-писателей не гнушается обзывать “новыми инквизиторами”, одновременно приписывая им высокомерие: считают, мол, “всех остальных великих и малых русских писателей нехристями”. Такая “ловкость рук”, как и апелляции к начальству (“Не понимаю только, зачем это нужно руководству Союза писателей?”) - это уже замашки “патриотического” городового, так часто писавшего о либеральной жандармерии и, видно, незаметно для себя усвоившего ее приемы. “Зайчики в голове прыгают” - было сказано в русской классической литературе о подобном неустойчивом в мыслях герое.
Бондаренковскому “Дню литературы” кажется, что он сегодня в авангарде культуры. А мне видится, что он в хвосте у тех, кто задает модный тон. Требование “культурного взрыва” было и выдвинуто, и осуществлено в среде постмодернистов (ими были “взорваны” язык, классика, идеология, иерархия, порядок, традиция как удерживающие начала). И только сегодня это требование переместилось в культурное пространство, называемое все эти годы “радикально-патриотическим”. К примеру, Владимир Бондаренко недавно сочинил статью про “нечто такое русское (в виде “национального упыря”, - К.К.), что и в зле своем помимо воли своей противостоит всем мировым порядкам”, но вот Виктор Ерофеев уже давно свою “концепцию зла” изложил в предисловии к сборнику “Русские цветы зла”, а в “Жизни с идиотом” представил героев, противостоящих всякой культурной норме.
Александр Проханов в цикле романов разрабатывает новую для себя конспирологическую идею, тогда как на Западе она уже стала очередным культуртрегерским мифом, принадлежностью, особенно после 11 сентября, масскультуры. “На смену Великому Преступнику пришел Великий Конспиратор”, - торжественно заявляют западные интеллектуалы (см.: Михаил Рыклин “Деконструкция и деструкция. Беседы с философами”, М.,2002). Так что зря патриоты удивляются, что Проханова на книжных развалах продают рядом с Марининой и Доценко. Александр Андреевич уже “вписался в поворот”.
Владимир Бондаренко пафосно вещает о “мире разумного убийства”, о “мире надвигающегося террора, лишь предрекаемого интуитивными, наиболее метафизическими писателями”, а европейские литературные критики давно видят “террор как отчаянную попытку создать тотальное произведение искусства из людских тел”. Такое вот развитие “эстетической идеи”! Террор и культура - снова, как более века назад, модная интеллигентская тема. Только изменились некоторые приметы времени: “Под аккомпанемент “Авиамарша” “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”, сталинского цикла Бородкина и мрачного пост-панка, Проханов произносит могучую программную речь, в которой нащупывает контуры новой парадигмы сопротивления, в которой находится место казалось бы вечным мировоззренческим антагонистам” (из отчета о вечере главного редактора газеты “Завтра”). “Вечные мировоззренческие антагонисты”, сочетающиеся узами благостно-агрессивного всеединства, должны при этом как-то так экзотически “слиться”, чтобы “оказалось, что абсолютное большинство писателей от Ирины Ратушинской до Александра Проханова, от Баяна Ширянова до Алины Витухновской против политкорректности. То есть против либерального подхода к литературе” (это уже пишет Владимир Бондаренко).
Итак, новая “парадигма сопротивления” должна опираться на слияние вечных антагонистов, но при этом такое новое сочетание обязано избежать “политкорректности” и отказаться от “либерального подхода”! Но что же и кто тогда выступает в качестве “антагонистов”, если с либерализмом надо слиться при одновременном “отказе” от него? “Наши в широком смысле” (новоиспеченный социокультурный вид), очевидно, знают как это сделать. Здравый смысл и опыт истории подсказывают, что это возможно сделать, если борец с либерализмом стоит на почве самого либерализма - тем самым либерализм превращается в его мнимого противника (а Баян Ширянов в союзника). “Ненашими”, таким образом, остаются сугубо “христианские ортодоксы” и писатели-стародумы поколения Василия Белова (из которого при случае можно сделать простодушного старичка), не желающие насильственного соединения патриотизма с культурным экстремизмом. “Ненаши”, следовательно по определению, не могут принадлежать к нынешнему узкому “завтравскому кругу”, так как соотносят себя с большим сообществом православных людей.
Конечно же, в “Дне литературы” в программных статьях Бондаренко много темного, сочиненного наспех. Слова критика чаще всего используются “поперек смысла” (если Проханов “метафизический писатель”, то что же тогда есть метафизика?!). Но очевидно одно: “День литературы” все больше сворачивает на дорожку левой экстремы Запада. Красный лик все больше преобразуется в морду красного джипа.
Задача использования евро-левых идей и терминов, сниженных до уровня шаблона и массового употребления, не так уж и трудна для реализации. Составитель “стильной серии” издательства “Иностранка” И. Кормильцев, выпустивший в проекте “Ультра. Культура” книгу тюремных дневников Э. Лимонова, нацелен на “рискованные, пограничные сферы, легитимность существования которых вызывает много вопросов”, то есть на все, что “экстремально, маргинально, противоречиво”. Его проект будет, пожалуй, “грамотнее” и “прогрессивнее” бондаренковского, так как Кормильцев - ”иностранщик”, идущий твердо по накатанным и комфортным западным дорогам. Пока теоретик Бондаренко собирает “рисковое поколение” прагматик Кормильцев выпускает 800-страничную антологию “Анархия” (левые радикалы второй половины ХХ века) и очередным сочинением Лимонова начинает “свою” серию “ЖЗЛ” - “Жизнь запрещенных людей”.
Радикализация культуры после ее постмодернизации совершенно закономерна: этическим оправданием постмодернизма был разрыв цепей советской “тоталитарной идеологии”, а нынешние маргинальность и экстремальность ставятся в центр как “антропологическая проблема”. В любом случае человек “урезан” со всех сторон и представлен исключительно узко - как жертва насилия (идеологии или героина).
Модернисты, успешно заплывшие жирком, застолбившие свои мнения в качестве чуть ли не государственно-официальных, теперь могут иметь в виду только одну задачу - сохранение приобретенного, обеспечение “прав и гарантий”, подтверждающих границы “владений”. Советский идеологический и русский культурный тип был все эти годы предметом усиленной модернизации, “трепанации черепа” для либералов и областью настойчивой, но неизбежно ослабевающей защиты для левых патриотов. Однако “передовые отряды” и среди одних, и среди других почувствовали неумолимую тягу к искусственному созданию “единого литературного процесса”: “Господин Гексоген” в качестве лауреата премии “Национальный бестселлер” - это “культурный взрыв”, как и сорокинский “Лед” в качестве образчика оппозиционного сочинения для “Дня литературы”. Правда, сам же В.Бондаренко проговаривается: “Настало на какой-то момент его, прохановское, время в русской литературе”. Это ощущение “момента” (необязательного, шаткого присутствия в литературе) сегодня характерно и для либеральных представителей “экспериментальной прозы”.
На недавнем “круглом столе” в одном из московских литературных клубов на тему “Структура современного литературного пространства и перспективы ее изменения” не только пришли к выводу о “застое толстых журналов”, отражающем “литературную апатию”, не только констатировали, что ничего из произведений и никто из авторов “не цепляет”, но и открыли “важный факт” - передел литературного пространства связан с тем, “что экономически более состоятельные литераторы имеют возможность навязывать обществу свои эстетические предпочтения”. Впрочем, другого вывода нечего и ждать от “круглого стола” с такой темой - обсуждалась-то “структура пространства”, а не поэтика литературы (“толстые” же журналы рано хоронить, их надо хотя бы иногда читать, чтобы понять, что литература ими по-прежнему держится, только думать о литературе становится все труднее, если хочется “экономической состоятельности”)! “Коммерческий интеллектуальный бестселлер” в качестве организатора правильного эстетического порядка - с одной стороны, и конспирологический роман в качестве “оппозиционного жанра” - с другой, и вряд ли их можно считать такими уж непримиримыми оппонентами.
Можно сказать, что в этом “повторении европейского урока”, в этом движении “оппозиционной” литературы к иллюзорной радикальности, вполне адаптированной либерализмом, а либеральной литературы в сторону “лабораторной оппозиционности”, не мешающей никакому модернизму, и есть внешний итог ушедшего XX века. Вместе с тем силы глубинные, внутренние все остаются на своих местах.
ПОГОВОРИМ “ПРИКОЛЬНО”
Характерной чертой “экстремальной культуры” является всесокрушающий гнев одних авторов (типа отрицательницы А.Витухновской) и бодренькая эклектика других. Одни любят проявить себя в деспотии формы и в хулиганстве языка, другие явно испытывают затрудненность в языковом выражении. У назначившего себя в лидеры “рискового поколения” новых реалистов Сергея Шаргунова, кажется, напрочь отсутствует элементарный эстетический слух, если он способен (в художественном-то якобы!) произведении написать: “Послушай, читатель, ну это так прикольно стоять над этими двумя головами, и знать, что они обе были твои, с красными и розовыми губами”. Но я не буду говорить о “творчестве” Шаргунова, так как пока творчества никакого нет - есть субтексты из субкультуры (с той же разницей, как между продуктами и субпродуктами), есть скучные пошлости о “постельной возне” и имеются “правильные мысли”, которые гораздо мизернее, примитивнее “всех мертвых” для Шаргунова писателей. Боюсь, что нет у Сергея того литературного дара, который заставил бы жить им настолько полно, что писать манифесты было бы попросту не интересно и не нужно. Манифесты писали те, кто по преимуществу так и не состоялся как большой писатель, кто входил в литературу с костылями эпатажа, на ходулях прикольности - прочтите манифесты футуристов, имажинистов и прочих неистовых “истов”.
Экстремальная культура упрямо стремится к созданию некой “словесной реальности”, которая бы обеспечивала “дело революции”. Но поскольку “дело революции” все больше становится позиционной игрой, то параметры экстремальной культуры задаются элементарным прагматизмом. В “Дне литературы”, очевидно, считают, что ведут “умную политику”, печатая Свириденкова, Сенчина, Шаргунова, “оттягивая” их от либеральных и тусовочных изданий. Но на самом-то деле этим ребяткам абсолютно все равно где печататься! Владимиру Бондаренко кажется, что он усиленно из них “строит” экстремальную литературную оппозицию (“когорту двадцатилетних”), но картинка, увы, получается другая - сам Бондаренко бледно и безответственно выглядит, играя в поддавки с тем же Шаргуновым.
Я помню Сережу Шаргунова в ту пору, когда он (как сам вспоминает) “даже прислуживал в алтаре” и “шел впереди пасхального крестного хода”. И мне просто грустно смотреть на то, что он с собой делает, излишне хлопотливо беспокоясь о том, как он выглядит. Я действительно не припомню в литературе (кроме модернистов начала прошлого века) таких бесцеремонных самоаттестаций, таких манерных самолюбований: “Когда я заявил” о “новом реализме”...; “Смелые публицистические заявления, те раскованные тексты, которые принадлежат мне”; “Я прекрасно знаю всю православную традицию”; “У меня... идет некое проповедничество”. Право, так и хочется повторить слова классика: “Слишком много собой интересуетесь, молодой человек”.
Но поскольку никакой ответственной стройности, четкости и обязательности в том, что говорит Шаргунов нет, то его кочующий по разным изданиям “манифест литературы” выглядит странным уродцем. И не стоило бы судить об этом чудище, у которого голова не согласуется с языком, но, как говорится, иногда бывают ситуации, хорошо известные в русской критике, как дело чести. Попытаемся обрисовать шаргуновского монстра, так как он явно не видит себя и не слышит (а с его “оскалом упыря” и “ухмылкой киллера” - ну, просто кажется Бондаренко-2).
Итак, каков же состав “нового реализма”? Начнем с того, что как-то смешно говорить о “новом реализме”: только что С.Казначеев сражался за экслюзивное право на этот термин, много раз используемый, в том числе и П. Басинским. Подозрительно часто (каждые пять лет?) возникает у нас “новый реализм”, а сама частота его появления свидетельствует о его ситуационной удобности: “патриоты” всегда с симпатией отнесутся к устоявшейся положительности “состава наименования”, а либералы нынче тоже склонны к большей реальной, мускулистой ощутимости текста
Взятый напрокат “новый реализм по Шаргунову” предполагает “свой большой стиль”. Определять его размер (“большой”) будет, очевидно, никогда не бывавшее еще синтезирование “каких-то (вот именно, “каких-то”! - К.К.). либерально-патриотических начал с яростно свободными, даже анархистскими”. Элементами “синтеза” окажутся не только все идеологии (новый идеологический глобализм чрезвычайно удобная штука и выгодная для торговцев идеями), но в его состав войдет “романтическая идея”, “высокая идейность”, категорический антидогматизм (без “чавкающего болота” прежних писателей), “безоглядность”, авангардистская “очистительная суть”, “остро выраженная экзистенция” (из той же, очевидно, области, что и бондаренковская метафизика), экстравагатность и парадоксализм... Кажется, на этом список элементов коктейля под именем “экстравагантного синтеза” и химического патриотизма Шаргунова можно завершить.
Но для Шаргунова все это лишь слова. Какое примитивнейшее (до него не дошли даже крутые постмодернисты) писательское пожелание “народности”: народный читатель “выпьет глоток пива, перелистнет страницу” шаргуновской книжицы (народный читатель до краев наполнен пивом, как прежний - классовым содержанием); какое прибедненное доказательство “поэтичности народа”: подростки с ножами “говорят стихами”. Но не менее поразительно полное отсутствие мужской рациональности, проверки себя логикой в текстах. Шаргунов о Шаргунове пишет как порхающая институтка, для которой “дыхание православной традиции”, конечно же существует, но больно уж “хочется замуж”, так что послабления делаются самые “варварские”, вне “конфессиальной конкретики”.
Сергея Шаргунова с комфортом разместят в “красном джипе”, как, впрочем, и в белом, и в черном (туда же уместятся “костлявая” Денежкина, “тяжеловес” Сенчин и не имеющий пока обозначения юный Свириденков). Его будут с удовольствием использовать в качестве попутчика.
Вертлявое желание “быть лидером”, “пионером с горном и барабаном” не только маскирует неумение Шаргунова быть писателем, но и открывает его непомерную амбицию выжимать “с помощью литературы” максимум газетно-журнальных площадей. И будет логично, когда все свои химеры он променяет на статус “общественного деятеля” широкого разлива - мирового парня, ведь его уже сейчас “вселенские вопросы трогают”. Пока же он в нужном месте не забывает сказать об “особенности нашего русского пути” (это еще входит в имидж начинающего деятеля). В другом месте - заявить об “обостренном чувстве свободы”. Об особенности же движения из такого неудобного положения (либерально-консервативно-анархически-экстравагантного) давно сказано великим баснописцем Крыловым.
НОВЫЙ СИНТЕЗ
Идея синтеза в культуре чаще всего возникает в эпохи смутные. В начале XX века была популярна идея “соборного театра” (как синтеза культа, церкви, философии и культуры) или “всенародного театра”, который “овладевает улицей для того, чтобы улица стала театром-храмом” (Вяч. Иванов). Да, поставлена была пара спектаклей в Башенном театре Вяч. Иванова... Сугубые эстеты, презиравшие человека толпы и улицу, тащили при этом именно на улицу культурные святыни, “адаптировали” к улице христианство. В реальности же, что тогда, что сейчас, благостное всеединство и мажорная “соборность” культуры давали всегда мертвые всходы, порождали разрушительные вирусы. Чем “мистичнее”, “метафизичнее” были теории, тем атеистичнее был результат. Чем более “символическое и загадочное” хотели выявить и выставить на обозрение публики, тем больше лезла вперед самая грубая и наглая плоть. Модные декадентские “уклоны” и “прыжки мысли”, мистическое сусло “эстетики страданий и наслаждений” тех лет вполне сродни нынешнему вареву под названием “единый литературный процесс”. Гадость эта давно известная. Она приготавливается тогда, когда нужно обязательно что-то спасать (русскую культуру, например), когда ее нужно превратить во что-то другое - в парадоксализм, в частности.
Но за что же стоит Владимир Бондаренко, за что стоят “экстремальные рисковые реалисты”? После серии статей Бондаренко, после самоаттестаций Шаргунова можно сказать только одно - отнюдь не за то, за что стою я или Алексей Шорохов, не вмещающийся в “красный джип” (он “почти сектантски”, по Бондаренко, “фанатично исполняет обряды”, что костью в горле стоит у неспособного к такой мере труда патриотического критика), Олег Павлов, уже написавший в шаргуновские годы классическую “Казенную сказку” (вот уж кто джип-то развалит своим богатырством), смелая и одаренная Лидия Сычева, чистый в письме и ясный в мыслях Юрий Самарин, искренняя Ирина Репьева, основательный и точный Виктор Никитин и многие другие.
Требование русской точки зрения, национальной самостоятельности сегодня не только нас развело с “новыми варварами” и “экстремальными оппозиционерами” на приличное расстояние друг от друга. Вопрос весь в том: не что манифестируется, но как конкретно в критике, в творчестве реализуется русская точка зрения.
Бондаренко и его подопечные нигде и никакой вопрос не ставят прямо и ответственно. Вернее, на словах-то - гроза, а в контексте-то - х м а р ь. Никогда ими не делаются и мыслительные усилия для ответов. Неужели нынче патриот вполне может обходиться “высокими чувствами” и некой “высокой идейностью”, столь высокими, что и объяснить их не в состоянии?
Именно в ответе на вопрос: “В чем проявляется русская точка зрения?” станет ясна цена шаргуновско-бондаренковского “строительства новой литературы”. Строители предлагают закрыть глаза на мерзопакости письма Вл.Сорокина, чтобы увидеть в нем бунтующего оппозиционера, забыть похабщину Лимонова, чтобы сделать из него “нового мученика”. Вот это-то как раз и не является нашей точкой зрения, в которой, повторю, правде противостоит не полу-правда, не часть правды, а кривда-ложь. Не для уяснения христианского подвига называется “мучеником” Лимонов - но для подмены одного другим в весьма шаткой концепции патриотизма, насильно соединенной с экстремизмом (зато сознательная верность христианским корням вызывает базарное раздражение - Бондаренко никогда не поймет реальной религиозности Шорохова, зато всегда поддержит словесную “эстетическую религиозность” Шаргунова). Чем-то все это напоминает Вл. Соловьева, который писал, что такой-то был “безбожник и нехристь”, но все же “заслужил себе место в святцах христианского человечества”. По той же схеме работают нынешние сторонники синтеза, полагая, что не нужно быть доказательными, достаточно вовремя и с пафосом “прикольнуться”.
“Разъединение в одних отношениях столь же необходимо, как и единство в других”, - пишет современный философ Н.П.Ильин. Я специально повторяю для “синтетического реалиста” Сергея Шаргунова. Не понимая этого, глупо и спекулятивно говорить “об особенности русского пути”. “Самодовольный век все больше и больше отрывается от прошлого, все меньше и меньше понимает истинный смысл жизни”, - Н.Н.Страховым это сказано словно о наших передовиках, настойчиво подменяющих вопрос вопросов о нашей духовной самобытности борьбой за место в массовой агрессивной культуре.
На самом-то деле в реальной оппозиции к “дню литературы” стоят сегодня века традиционной русской культуры. Стоят и напоминают, что “новации в области формы вообще не характерны для русской духовности” (Н.П.Ильин), что русская литература могла быть разгульной, удалой, порывистой, но никогда не была агрессивно вне- и сверхчеловечной. Никогда оптический прицел литературы не был так рассчетливо направлен на человека, взятого в качестве объекта маргинального опыта или “культурного мэйнстрима” - будь то мамлеевский профессор, научающий убивать только “стратегических изменителей мира”, или шаргуновский Шаргунов (герой романа “Ура!”), тусующийся то в “мидовских домах”, то в молодежных клубах. “Черный квадрат” Малевича радикально преобразован в “Черную икону” Витухновской. Таков оппозиционный “культурный итог”.
