Александр АНДРЮШКИН. Рассказы о любви «Есенина в прозе»
Писателю Роману Всеволодову и везет, и не везет. Ему не было тридцати, а его авторские аннотации уже удивляли: до десятка книжных публикаций! Едва ли не бесчисленное количество публикаций в периодике! При этом отмечалось, что, родившийся в 1977 году, он «начал печататься в середине восьмидесятых» - т.е., когда ему не было еще десяти лет (в изданиях, рассчитанных на детей: «Искорка», «Ленинские искры»…) В двадцать лет «отмечен премией журнала «Юность» в области поэзии», в двадцать шесть лет стал лауреатом премии Министерства культуры в области драматургии за пьесу «Ромео, Джульетта и Розалина»…
Дальнейший список достижений и премий не менее впечатляющ, но, впрочем, и перечисленного достаточно чтобы задуматься. Ясно, что читающая публика вначале имела дело с так называемым «молодым дарованием», а подобные личности, ярко сверкнув в юности или даже в детстве, в зрелом возрасте бывают, порой, обречены на весьма неудачную судьбу. Мы знаем таких юных киноартистов, таких спортсменов (шахматистов, например), знаем юных музыкантов-виртуозов. Мы понимаем, что, как бы ослепительно ни было начало, решающим оказывается то, как этот человек проявит себя в возрасте «уже за»: за двадцать, за тридцать и так далее…
Роман Всеволодов, думается, этот «искус возрастом» успешно прошел, в противном случае, и повода для статьи не было бы. Кстати, его пьеса «Ромео, Джульетта и Розалина» уже давала ключ к тому, как он будет в дальнейшем раскрывать любовную тему. Именно такой, как в этой пьесе, подход мы наблюдаем в его последнем по времени сборнике рассказов о любви «Ты больше не моя женщина», вышедшем недавно в Санкт-Петербурге. Это не «он и она», но, как правило, «он, она и нечто третье». Это «третье» бывает очень разным, о чем будет сказано ниже…
А сейчас – о трех крупных и, пожалуй, эпических произведениях Всеволодова, опубликованных в течение последних нескольких лет. Это повесть «Немецкая девушка» (журнал «Северная Аврора», № 10, 2009 г.), повесть «Лев Толстой: прирученные демоны» («Северная Аврора», № 15, 2011 г.) и роман «Живые мишени» (литературный журнал «Питер», № 1, 2014 г.).
Когда я назвал эти вещи «эпическими», я не имел в виду их объем: повести небольшие, да и роман (о тюремном заключении и казни Николая Второго в 1918 г.) – менее десяти печатных листов. Я имел в виду то ощущение встречи со спокойным, упорядочивающим разумом, которое производят эти вещи. «Эпический историк» - вот какое вдруг возникает впечатление, и это при том, что «специализацией» Всеволодова, вроде бы, являются чувства романтические; что он более всего известен рассказами «о любви с надрывом», с некоторым налетом «есенинщины»… В жизни – человек крайне обаятельный, поистине, чем-то напоминающий Есенина… А вот, поди ж ты, оказывается, он еще и спокойный эпик, размеренный и мудрый повествователь об исторических событиях…
Повесть «Немецкая девушка» рассказывает о весне 1945 года, в том числе, о взятии Берлина светскими войсками. Бешеное мелькание фронтовых сводок порой сменяется тягостным ожиданием, когда целыми днями и неделями не происходит совершенно никаких событий… К слову, вышеупомянутое ощущение спокойной эпичности связано все-таки не с этими описаниями военных затиший – нет; нас вдруг заставляет замереть совсем иное: чудодейственное слияние автора с душой героев и героинь, непостижимая способность Всеволодова настолько хорошо понять эту немецкую девушку, что он (а следом за ним и мы, его читатели) начинает не просто видеть мир ее глазами, но как бы действовать от ее имени…
Такое стопроцентное вхождение в образ под силу лишь истинным художникам! Невольно начинаешь искать: где тут первоисточник, какими подлинными дневниками пользовался автор? Потом останавливаешь себя: никакие дневники военных лет так не сработают, если нет главного, этого, как я уже сказал, полного слияния автора с героем, полного – если угодно – исчезновения автора…
Такое же ощущение возникает при чтении прозы о последних годах и месяцах жизни Льва Толстого. Повесть написана от имени молодого секретаря Толстого, и так мастерски, что автор, фактически, ставит в тупик всех нас, тех, кто считает себя знатоками русской литературы. А ну-ка, попробуй, знаток-филолог, угадай: что тут правда, а что вымысел? Ведь, подобно тому, как у Солженицына были «помощники-невидимки», которых он числил сотнями, так и у Льва Толстого в разные годы его жизни бывало много помощников и последователей. У каждого из восьми детей Толстых также был свой круг знакомых, отчасти – но только отчасти – совпадавший с кругом тех, кто был лично вхож к «великому Льву»… В общем, нам не хочется копаться в источниках и проверять Всеволодова; скорее, хочется поверить, довериться ему. Ведь показанная им картина соответствует главному: знаменитым дневникам Толстого и не менее знаменитым запискам его жены, многократно переизданным под названием «Моя жизнь». Аура гения, обстановка жизни великого писателя – вот что оживает в повести Всеволодова, и за это мы должны быть ему благодарны.
Талант не может наскучить, и потому, когда в следующем произведении, в романе «Живые мишени» о казни Николая Второго, Всеволодов вновь выполняет тот же «трюк», а именно: столь плотно соединяет факт и вымысел, что швы становятся, поистине, неразличимы, - мы (то есть читатели) опять реагируем единственно возможным образом: восторгаемся…
Впрочем, в романе «Живые мишени» есть один факт, в вымышленности которого, кажется, не приходится сомневаться. Всеволодов заставляет палача царской семьи Юровского перед расстрелом поиздеваться над Николаем Вторым. Их взаимные чувства, по Всеволодову, достигли настоящей ненависти, и однажды бывший император плюнул в лицо Юровского… Тот решил изощренно отомстить, а именно… закидать царя яйцами, в том самом подвале, в котором примерно через час произойдет расстрел.
«И Юровский метнул яйцо в Николая Александровича. Тот отпрянул, но яйцо попало в плечо.
- Ну, экий вы неловкий, - ехидно усмехнулся комендант и склонился над корзиной…
После седьмого броска Николай Александрович уже не пытался увернуться, оцепенело стоял и смотрел, как по одежде стекает желтая слизь. Он был готов к расстрелу, готов мужественно встретить обрывающие жизнь пули, но к такой унизительной казни готов не был, и потому сник, потерялся, замер, обездвиженный».
Повторяю: этот эпизод явно вымышленный, так же, как вымышлены были замочки, которыми, по воле Солженицына, Сталин запирал графины с питьем на своей даче (роман «В круге первом»). Солженицын, напомню, отверг настойчивые предложения Твардовского снять эту деталь, мотивируя свое решение тем, что Сталин был якобы помешан на секретности, а значит, «поделом ему!» Не хотел, чтобы знали правду, так пусть, мол, теперь люди читают о нем явную неправду (которая, впрочем, каким-то парадоксальным образом соответствовала Сталинскому характеру!)
Похожие резоны, думаю, управляли и Всеволодовым. Была взаимная ненависть между большевиками и монархистами, в том числе, самим монархом? Да, ненависть была. Должна она была как-то проявиться, выплеснуться? Несомненно. А коли так, то автор предлагает нам свое – парадоксальное, эпатажное! – решение предрасстрельной сцены. И мы – также парадоксальным образом – доверяем Всеволодову, соглашаемся, что такая художественная трактовка тоже возможна…
Теперь перейду к рассказам Всеволодова о любви. Я уже отметил, что его подход к этой теме имеет оттенок «есенинщины»; бросается в глаза некий надлом и надрыв. Петербургский литератор Сергей Паничев назвал этот стиль Всеволодова «сентиментальным декадансом», но это определение представляется весьма неточным. «Сентиментализм» и «декаданс» это строгие научные термины, и тому, кто знаком с историей этих течений, такое их использование режет слух.
Многих сбивает с толку то, что Всеволодов применяет в прозе о любви два совершенно разных подхода; рассматривать их «в одном флаконе» так же нелепо, как, например, рассуждать о «колорите» и «палитре» того или иного художника, не отделяя его живопись от его же графики. Дескать, «много черного и белого». Так нельзя делать, ведь в графике вообще нет «колорита», она, как правило, вся черно-белая.
Один подход или одна тема Всеволодова – это его убежденность в существовании некоей прекрасной, всесильной и всепобеждающей любви. Таких рассказов немного, но они самые яркие; и, кстати, об этом же его пьеса в стихах «Ромео, Джульетта и Розалина».
Второй подход Всеволодова, условно говоря – противоположный: писатель старательно показывает нам степень людского взаимного непонимания, громоздит случайности и нелепости, чаще всего, зловещие… Нередко в изображенной им паре любовников оба – неврастеники, и недостатки «его» усугубляются отрицательными качествами «ее»… Пример – рассказ «Ты больше не моя женщина», давший название всему последнему сборнику рассказов Всеволодова.
Юра ждет Дашу чтобы вместе встретить Новый год, причем 31 декабря у него еще и день рождения. Но вместо обещанных семи вечера девушка приходит лишь незадолго до двенадцати. Его ревность она усугубляет тем, что отказывается внятно рассказать, где была. В результате – ссора и разрыв, уже после которого выясняется, что Даша задержалась по самой, что ни на есть, уважительной причине. Она работает в отделении детской онкологии, и задержала ее борьба за жизнь одной девочки, которая, к сожалению, всё равно умерла. Но выясняется это, как уже отмечено, лишь после того, как между Юрий и Дашей произошел окончательный разрыв. Юра уходит от нее насовсем, еще не зная того (а она почему-то не сообщает), что у них с Дашей будет долгожданный ребенок. Вернее, мог бы быть ребенок, если бы не этот их окончательный разрыв, в итоге которого, отчасти по медицинским причинам, но, главным образом, по причинам психологическим, ребенок уже не родится…
Такой вот парадоксальный рассказ на шесть страничек, сгусток боли, но «ограненный» весьма мастерски. Трудно сказать, чего в рассказе больше: неподдельной горечи или желания «выбить слезу» у читателя, нарочито нагнетая страсти. Думаю, все-таки больше второго, то есть искусственности. Всеволодов хорошо знает, что в наш коммерческий век идеализм не в чести, а вот разного рода «макабры» и «ужасти» очень даже востребованны. И, художник-профессионал, он щедро потчует издателя (да и читателя) этим продуктом, однако душа его (да простят мне сей аналитический штамп) лежит не в этом, а в рассказах уже упомянутой первой, «идеалистической» категории.
В качестве примера таковых приведу его рассказ (вернее, романтическую сказку) «Убивая лебедей». Сюжет: «он», «она» и «третье» («зло», воплощенное в «ее» старшей сестре). Некий молодой граф во время охоты находит в лесу загадочную избушку, а в ней двух сестер, младшую, Анну (в которую он влюбляется) и старшую, Дафну. Граф привозит сестер в свой замок и женится на младшей, но старшая сестра, снедаемая ревностью, внушает графу подозрения относительно младшей. Якобы граф у Анны не первый; есть еще один вельможа, с которым у Анны любовь. Заронив эти подозрения, Дафна предлагает и чудесный выход, ведь она – потомственная колдунья. Колдовские чары мать передала только ей, ибо младшей сестренке во время смерти матери было всего пять лет… Вот что предлагает Дафна графу:
«Сегодня я могу совершить чудо для вас – каждую ночь вы будете превращаться в лебедей. Только они хранят верность друг другу, только они никогда не предают свою пару и не думают ни о ком другом. Зачем, не смыкая глаз, сторожить супругу, грезящую об ином мужчине, если можно ночами плавать вместе по глади вашего пруда?»
Такой вот каверзный «рецепт избавления» от собственноручно созданной «беды»… Граф принимает это предложение, и они с молодой женой еженощно – в виде лебедей – познают неземные радости любви…
Правда, молодой жене кажется, что в этом есть что-то неестественное и опасное, и она права: коварная Дафна для того и превратила их в лебедей, чтобы поразить стрелами из лука. Птиц все-таки легче убить чем людей, особенно если эти люди богаты и хорошо охраняемы.
И Дафна убивает их именно в тот момент, когда они в очередной раз преобразились в лебедей… Но она не уверена, что план ее полностью удался!
«Дафна покинула замок, но стоило ей где-то увидеть пару лебедей, как сердце ее наполнялось тревогой и яростью. Вдруг они остались жить? И любовь воскресила их, разрушила чары, преодолела смерть?
Вооружилась она луком и острыми стрелами, стала бродить по миру, ища и убивая всех лебедей.
И тогда злые боги позвали ее к себе, сделав Богиней Неверности.
Остры ее стрелы, тяжел лук, и Амур кажется ей смешным мальчиком…
Она совсем не принимает его всерьез».
Такова концовка рассказа. Ясно, что последняя фраза в ней иронична. «Она совсем не принимает всерьез» бога любви, но при этом посвятила свою жизнь борьбе с ним!
Не поражение, но торжество любви здесь показано, и эта тема, думается, и является одной из главных и наиболее ценных во всем творчестве Романа Всеволодова.
«Есенинщиной» мы называем наиболее темную сторону творчества великого поэта: кабацкие загулы и болезнь, приведшая к самоубийству. Величие Есенина в другом: в том неизбывно светлом и добром, что пронизывает всю его поэзию, вплоть до предсмертного «До свиданья, друг мой, до свиданья…»
«Есенин в прозе» Роман Всеволодов также ценен нам не многочисленными «ужасами», сочиненными на потребу рынка, но тем, как он воспел торжествующую любовь.
Санкт-Петербург, 2015
