Виталий АПЕВАЛОВ. Вечно живой
Рассказ
С волчьей злобой и тоской выли пронзительные ветры, слуги седого хромоногого февраля. Они пришли на смену трескучим январским морозам. Понизу буйствовала крутящаяся из стороны в сторону позёмка, будто проверяя на гибкость свои бесконечные тонкие холодные руки. Вверху властвовала нешуточная метель, ослепляющая голые дрожащие деревья.
Дорога, обычно оживлённая, хранила напряжённое молчание. С час назад по ней проехал невесть откуда взявшийся (не иначе как из снежного царства) грузовик. Он высадил молодого человека в тулупе нараспашку, из-под которого виднелась гимнастёрка, и торопливо покатил дальше. Несколько секунд бывший пассажир бессмысленно смотрел вслед, а затем, опомнившись, замахал руками и закричал: «Эй, стой! Шапку… шапку забыл!» Куда там: грузовик вскоре исчез из виду. На такой дороге стоять себе дороже. Откапывать некому, а один в поле не воин.
Иван – так звали парня – и не думал упрекать водителя в том, что тот воспользовался случаем. Просто спешит человек домой к жене и детишкам, уставший, голодный, а тут ещё метёт, ни зги не видно.
Иван сошёл на обочину, зачерпнул пригоршню снега и, словно водой, стал умываться. За спиной посвистывало молодецким посвистом, русые волосы представляли собой спутанный клубок, но он ничего не слышал, не ощущал. Выразительные серые глаза видели город, улицы, здания, кабинеты.
Иван искал отца. Тот, уйдя на фронт в начале июля 1941 года, так и не написал ни одного письма. В сентябре пришло извещение: геройски погиб и прочее. Мать металась из угла в угол, рыдала в голос и в «себя». Перепуганная сестрёнка не знала, куда деться от дикого плача и стона. Четырнадцатилетний, похожий на отца сын хмуро ковырял пальцем прохудившийся ботинок. «Не напасёшься на вас, окаянных!» - запричитала мать и шлёпнула его полотенцем.
-Ты что, мам?
-Молчи, сейчас добавлю!
-За что?
-Молчи!... У-у-у… убили … убили … Ванечку моего убили… Как же я… как же мы…
-Не дури, Тоня, - вмешалась подошедшая Евдокия, её мать. – Может, ошибка…
-Ошибка… Хороша ошибка, - рыдала дочь.
Месяца через два после похоронки пришло другое извещение: «пропал без вести». Тоня, проплакавшая к тому времени все глаза, почерневшая, осунувшаяся, странно, по мнению сына, восприняла это сообщение.
-Отец жив, - уверенно говорил он, - и ты верь, - приказывал Иван матери, - нечего тоску нагонять. Погляди на Дашку, домой уже боится зайти. Может, отец в партизанах начальником. Ты же рассказывала, как он в конных частях служил.
-Служил, - слабо отозвалась мать. – Высокий, красивый, сильный, в галифе сияющих… Сказка, а не лейтенант…
-Ну вот, - подхватывал сын, - бьёт он теперь фрицев, как шелуху…
-Ваня, - перебила его мать, - ты знаешь, чего я боюсь?
-Чего? – невольно холодея, спросил сын.
-А вдруг он в плену… живой…
-Конечно, живой. Но почему в плену?
-Сердце, Ванечка говорит… А нас всех за то, что он в плену…
-Врагами народа запишут, - досказала Евдокия.
-Да ты что, бабушка?
-А то, - грубо оборвала внука Евдокия, - рябой мерин быстро определит, кого куда.
-Мама, молчи! – испугалась Тоня. – За такое…
-И-и, милая, всё равно мне уж.
В течение нескольких лет после войны Иван наводил справки об отце. Сведения оказались скупыми и разноречивыми. Находились «очевидцы» гибели Ивана Ивановича Шенцева. Одни говорили, что это случилось во время атаки нашей пехоты. Немецкие пулемёты положили немало русских, а затем танки смяли хрупкие позиции, тщетно пытавшиеся сопротивляться. Далее следовали с автоматами в руках, как на параде, чёрные люди со свастикой. Пока танки давили окопы, эти совершали своё гнусное дело – добивали раненых. Около одного вышла заминка: он швырнул связку гранат и несколько раз выстрелил. Обозлённые непредвиденными потерями фашисты дали по смельчаку очередями, а некоторые даже пинали труп героя.
Однако подобная версия вызывала серьёзные сомнения. Как мог находившийся в окопах подробно рассказать о подвиге Ивана, в то время как танки были перед глазами? Как он смог вообще выбраться оттуда?
Другие рассказывали, что передовая колонна напоролась на засаду. Иван погиб, прикрыв своим телом полковника. И вот наконец сегодня…
В город, названный в честь двух святых, приходилось наведываться не однажды. И всё без толку. И в этот раз, полдня потолкавшись по коридорам и кабинетам, Иван, безнадёжно махнув рукой, вышел на улицу.
Небо нависло над головой угрюмыми серыми облаками, которые быстро гнал пронзительный ветер. Снег, как-то неожиданно потерявший белизну, недобро глядел на прохожих. Те, сгорбившись, стремились поскорее добраться до дома.
Иван медленно, глядя на безжизненный снег, шёл по площади. Он так был сильно погружён в невесёлые мысли, что забыл надеть шапку.
-Эй, парень! – окликнул его кто-то. – Что же ты шапку в руке держишь?
Голос донёсся, словно из погреба. Иван машинально надел шапку и посмотрел на обратившегося к нему человека. Невысокий, конопатый мужичонко хлипкого телосложения с изумлением глядел на него. Жалкое старенькое пальтишко, потёртые ватные штаны, валенки да замурзанная ушанка, сбившаяся набок.
-Иван Иванович! – воскликнул незнакомец после некоторого замешательства и стукнул его кулаком по плечу. – Так ты жив! Вот чертяка, верста коломенская!
-Жив, - пробормотал Иван. – А чего мне помирать?
-Да ты помолодел вроде.
-Да-а? – протянул удивлённо Иван. Он решительно не понимал, в чём дело.
-А я, - продолжал неугомонный незнакомец, - когда немцы подняли тревогу и начали чесать из автоматов, отбился от своих, свалился в овраг. Пару дней там прятался, как заяц, а потом меня хохлушка одна вдовая приютила. Сказала немцам, что я её муж…
-Так ты с немцами за одно, паскуда? – Иван в бешенстве схватил его за шиворот. – Мой отец погиб, а ты…
-Иван Иванович, ты меня не так понял, - извивался, как червяк, конопатый. – Как ты мог про меня такое подумать? Вспомни, сколько нам с тобой пришлось пережить.
-Не вовремя ты шутки затеял, дядя, - прошипел Иван, крепко сжимая его в своих могучих объятьях. Несколько прохожих быстро промелькнули мимо: вид высокого в гимнастёрке парня, схватившего тщедушного мужичонку, не сулил ничего хорошего.
-Да ты что, не признал? – захрипел незнакомец.
-В первый раз такую скотину вижу, - поморщился Иван.
-Ну ты же Иван Иванович, так?
-Ну так, - озадаченно согласился Иван.
-Шенцев?
-Шен-цев, - выдохнул Иван, ослабляя хватку, чем конопатый тут же воспользовался и выскользнул. – Стой!
-Да не убегу, Иван Иванович, не убегу, - часто дыша, уверил мужичонко. Розов я, Петька.
-Не знаю такого, ты мне зубы не заговаривай.
-Ну, как же. Украина, лагерь, вспомни!
-Стоп, - схватил за руку Иван Розова, хотя тот и не собирался убегать. Смутная догадка мелькнула в его голове.
-Вспомнил?
-Ты знал Шенцева Ивана Ивановича?
-Ещё бы я тебя не знал. Чудной ты какой-то сегодня.
Конопатый ещё раз оглядел Ивана с головы до ног:
-Вроде ты, а как будто не ты…
-Я – это я, - резко оборвал Иван, - а ты говоришь о моём отце. Что тебе о нём известно?..
Несколько минут новый знакомый приходил в себя. Верил и не верил. Затем засмеялся, хлопнул по плечу Ивана, покачал головой, задумался.
«Судьба, - думал Иван, - нашёл, когда совсем отчаялся. Может быть, хоть он расскажет, что случилось с отцом?»
Розов рассказал следующее. В сентябре 1941 года он вместе с Иваном Ивановичем оказался в немецком плену.
«Лагерь у них не «Артек» называется. Согнали сотни красноармейцев, как баранов, на огороженное колючей проволокой поле, установили свои порядки. Работать и работать. Шаг не туда – расстрел на месте. Кормить почти не кормили. Бросали, как свиньям, куски теста. Двое поначалу сдуру проглотили по кусочку, да и мучились. Иголки там были. Зарыли мы ребят, стали внимательнее…»
Иван слушал, широко раскрыв глаза, сжимая огромные кулаки.
Спали пленные на холодном полу, согревая друг друга собственным теплом. Многие умирали от голода, болезней, побоев. Некоторые в припадке исступления бросались на конвоиров, гибли быстро от очередей. Выжить в таких условиях казалось немыслимым делом. Пошли затяжные дожди, земля распухла от влаги. Грязь была всюду: в бараке, на одежде, на теле…
-Ну а отец? – не выдержал Иван.
«Иван Иванович держался на диво. Про таких говорят: «В огне не горит, в воде не тонет». Во время работ исхитрялся раздобыть в поле несколько картофелин, делился с нами, учил выживать. Его даже немцы не то чтобы уважали, но относились по-другому. Вроде бы он перед ними не заискивал, заступался за больных, раз и меня спас. Я ногу вывихнул и не мог идти. Немец на меня автомат навёл: «Шнеллер!» Я и так и сяк… «Ну всё», - думаю. А тут Иван сгрёб меня в охапку и потащил на себе. Немец отстал. Дело не в жалости: фашисты хотели выкачать из нас все силы, а отработанный материал недолго уничтожить».
Между тем пошёл снег, небольшой, словно из ситца. Ветер полыхнул в лицо. Увлекая за собой Ивана, Розов отошёл в сторону, где было потише, достал папиросу и закурил. Облачко закрутилось в вихре, улетая в небо. Прохожих становилось всё меньше. Молчание затягивалось. Хотелось расспросить нового знакомого о многом, но язык словно прилип к гортани. Иван стал вслушиваться в пение начинающейся метели. Он слышал стоны больных, крики убитых. Зримо представилось поле с колючей проволокой, автоматчики в касках, с чёрными пустыми впадинами глаз, с узкими и дырявыми подбородками, холодные, как спруты. Отец, высокий, широченный, в оборванной гимнастёрке, совал Розову картофелину и какое-то подобие хлеба, который иногда немцы позволяли кидать сердобольным хохлушкам. Как же было смешно видеть им одичавших людей, бросающихся друг на друга за несколько граммов того, чего даже их собаки не ели. Но цирк для фашистов скоро закончился. Иван Иванович приобрёл непререкаемый авторитет среди пленных. «Лично убью, - сказал он товарищам по несчастью, - если будете унижаться на потеху врагу». Сомневающихся не оказалось, его слова было достаточно. Хлеб, картошку делили поровну. Шенцев больше всего не любил шкурничества и пресекал его на корню.
«Иван Иванович хотел, чтоб мы облик человеческий не потеряли, - после молчания молвил Розов. – Но знаешь, Ваня, (можно я так тебя буду называть?) слаба человеческая натура. Подходил к концу октябрь, а просвету никакого. Только своих пачками каждый день зарываем. А немцы нам: «Войска вермахта в Москве. 7 ноября будет парад». Не верили им, собакам, да червячок сомнения зашевелился. Не лучше ли всем под пули, чем так мучиться?»
Розов сплюнул, подставил ладонь на ветер, тысячи снежинок облепили её. Они тут же таяли, как таяли силы военнопленных, боявшихся поверить в то, что нет больше на карте мира великой страны Советов. Требовалось вдохнуть жизнь в сердца отчаявшихся людей, заставить их вновь почувствовать себя сильными. Нет, не напрасно они погибали, и не все погибнут. Выход есть всегда, даже сейчас.
-Вот что, - глухо промолвил Иван Иванович, - вечно живыми стать всегда успеем. Предлагаю делать подкоп.
«Вечно живыми» называли погибших солдат. Горькая шутка фронтовых будней.
-Бесполезная затея, - сказал кто-то.
-Придумай получше, - огрызнулся Иван Иванович. – Не ты ли вчера призывал дружно под пулями лечь? Чего же теперь боишься?
А выбора-то, ребятки, у нас нет, - поддержал Розов Ивана Ивановича.
И начались дни беспрерывной работы, видимой и невидимой. Уставшие, измождённые, голодные, красноармейцы с остервенением рыли землю. «Может, хоть кто-нибудь выберется из этого ада», - такая шальная мысль била хмелем в голову, заставляла стучать в висках.
Один раз едва всё не пропало. Схватили немцы двух красноармейцев недалеко от места подкопа, но те не выдали. Их повесили около ограды для устрашения остальных. Странными птицами раскачивались на ветру их тела. Ужас и тоска норовили опустошить последние силы пленных. Но час побега настал.
«В третьем часу утра немцы, как и рассчитывал Иван Иванович, угомонились. Мы по одному ныряли в глубину подземного хода. Предлагали первому идти Шенцеву, но тот отказался. «Капитан уходит с корабля последним», - сказал он и усмехнулся как-то грустно. Иван Иванович следил за порядком: у некоторых сдали нервы, норовили вперёд залезть. Несколько раз обошлось, а потом автоматчик на вышке заметил. Я как раз по ходу пробирался. Фриц полоснул очередью – раздались крики. Немцы поднялись и пошло-поехало. Кто спасся или нет, не знаю. Мне вот повезло с хохлушкой. Отсиделся месяца два, а затем стал к своим пробираться, попал в отряд к Ковпаку. Партизанил. Эх, да что там! Вспоминал Ивана Ивановича, он мне жизнь спас. Увидел тебя, обрадовался…»
Последние слова эхом звучали в ушах Ивана по дороге из города, названного в честь двух святых. Водитель попался весёлый, болтал без умолку. Жена, двое мальчишек у него. Ребят в послевоенные годы рождалось больше. Наверное, вместо тех, вечно живых. Шофёр искренне удивился неразговорчивости случайного пассажира. «Экий немтырь», - подумал он и с поспешностью высадил там, где попутчик указал. Когда заметил, что пассажир забыл шапку, был уже далеко. Возвращаться не имело смысла. Яростный ветер, подобный воинственному Перуну, метал верных слуг. Только на землю летели не разряды молний, а колючий снег.
