Виктор БОЧЕНКОВ. «Что это было, терпение наше? Мудрость…»
После недавнего ухода писателя я возвращаюсь к тому дню.
Минуло шестнадцать лет. Я не смог вспомнить, когда же именно была та встреча. Тетрадка отыскалась, хотя и не без труда. Хорошо, что я обозначил там дату перед рукописью своей, только почему-то ошибся: 12 февраля 1999 года, это была пятница, а не суббота, как отмечено было у меня. Несложно было в Калужской областной библиотеке отыскать «Весть» с небольшой статьёй поэта Валерия Васильева об этом вечере, подтверждающей дату. Не стану на ней останавливаться, но для будущих библиографов и биографов Распутина вдруг пригодится ссылочка: Васильев В.В. Чужебесие, или Поступь истории // Весть: Газета калужской области. 1999. №32 (2091) от 16 февраля. С. 1.
Вместительный зал тогда был набит до отказа. Я помню, что сидел где-то в середине, у прохода, с краю длинного ряда, напротив больших колонок, они хорошо усиливали звук. Запись получилась более-менее приемлемо. Перечитывая сейчас свою «стенограмму» (назовём её так), я понимаю, что, видимо, экономил пленку (кассета была рассчитана только на шестьдесят минут), потому что вступительное слово Станислава Куняева не записывал, нужно было больше уделить места гостю. На сцене, перед залом, у микрофонов, они были тогда вдвоём. Впрочем, в одном месте всё-таки нажал на кнопочку с красной точкой – запись. Речь шла об «Избе» Валентина Распутина. Этот рассказ «Наш современник» опубликовал в январском номере 1999 года. И о «Матрёнином дворе» Солженицына.
Всё, что тогда фиксировал мой диктофон, мне хочется оставить, как есть, как и легло потом на «дневниковые» линейки. Не править, не обрабатывать, не шлифовать прозвучавшее устно «сырое» слово до стилистического совершенства. Ведь я пишу не статью о той встрече с калужским читателем, свидетелем и участником которой был, не пишу воспоминания в чистом виде. Я публикую документ, предлагая, где требуется, свои пояснения к тексту. Время сделало ту запись, те речи литературным документом, может, и не слишком высокого значения, и, быть может, для биографии писателя он ценен не в самую первую очередь, но оставить его в своих бумажных залежах я чувствую не вправе. Жаль только, что передать особенности голоса, интонаций уже невозможно.
– Рассказ «Изба», – признался тогда Станислав Куняев, – поразил меня (а меня трудно чем поразить, я столько всего читаю, ведя журнал). И я подумал: как мы сходили с ума по «Матрёниному двору»!.. Я специально перечитал его, чтобы сравнить с «Избой». Когда-то, конечно, Солженицын с «Матрёниным двором» произвёл фурор. Он, как нам казалось, открыл какие-то глубины народной жизни, которые литература то ли опасалась, то ли не могла изобразить… И вот я перечитал и увидел, насколько рассказ Распутина совершенней, значительней и истинней в самом высоком смысле слова! Судьба русской женщины. Сюжет почти одинаков. И я понял, что Александр Исаевич – талантливый писатель, но в нём вот это публицистическое начало, которое всегда присутствовало в русской литературе у писателей второстепенных, но пытающихся изобразить народность (была такая школа, «народники»: Златовратский, Помяловский, Глеб Успенский), – их линию и продолжил Александр Исаевич – с отступлением, с публицистикой, с прямым изображением своего отношения к действительности, с сентиментальными паузами. Как будто не до конца доверял он читателю… А «Изба» написана на уровне «Записок охотника» Тургенева или лучших рассказов Толстого…
…Уже подготовив электронный набор своих тогдашних записей, я отправился в Калужскую областную библиотеку и попросил «Наш современник». «Изба», рассказ об ангарской жительнице Агафье, а если шире – о национальном русском характере, в данном случае женском, удивительный и светлый рассказ. Тогда, на встрече, прозвучал вопрос, почему там грустная концовка? Нет, он снова не показался мне грустным. Самые последние строки в конце – когда Агафья уже умерла, когда в доме её случился пожар, когда стоит она одна, – нежилая её изба, открытая всем сторонам света – какой-то неизвестный читатель отметил на полях скобкой и тремя восклицательными знаками. «И в остатках этой жизни, в конечном её убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры».
В давние-предавние студенческие годы мне встретился как-то перевод тютчевских «Этих бедных селений…» на французский, с этими вот словами: «Cher pays d'extrême endurance / Par toi, peuple russe, habité!». Всё тут почти дословно: «край родной долготерпенья, край ты русского народа». Endurance вообще переводится как выносливость, стойкость, терпеливость, в сочетании с некоторыми словами – способность терпеть или переносить (боль, например). Extrême – и так понятно. Экстремальный. Крайний, чрезмерный, чрезвычайный… И если, не зная Тютчева, перевести на русский заново, получится «страна или край экстремального (долго)терпения», существительное вдвое усилится прилагательным. А куда уж дальше-то терпеть?
«…Нет им никакой меры».
Было бы, в самом деле, замечательно, если б появилось полное, насколько возможно, литературоведческое исследование о женских характерах в русской прозе второй половины ХХ века, от «Матрёниного двора» до «Избы», чтобы издано было, а не погребено в отделе диссертаций Российской Государственной библиотеки в Химках. Увы, так устроено: довести результаты своей научной работы до широкого читателя – это порой подвиг.
В Савелии, герое «Избы», вдруг померещится собственный отец: так бы точно разворачивал конфетки, в знак того, что принимает угощение, но не ел бы. Одна деталь, но сколько говорит она о человеке, о его «пережитом и передуманном», о бесконечном труде и войне за его спиной. Особенность и значение творчества Валентина Распутина, кажется, не только в том, что национальный русский характер, идеалы, народные судьбы раскрыты у него во всей типической точности, что узнаваемы и в Сибири, и в центральной России, во всей их полноте и цельности, но в том ещё, что слово он воспринимал как служение высшей правде, свято и всецело сберегаемой народом. В том, что литература отказалась от этого предназначения, он видел причину её упадка. Писательское слово становится у него синонимом таких понятий как «ответственность» и «совесть», иначе лучше молчать. Творчество есть выражение народного духа и народной совести. И иначе не может быть, не должно быть. Но есть ещё один момент, о котором говорил он в «Моём манифесте» – воля. Воля стоять за свой народ, его правду, его ценности и за судьбу его.
«Столетиями литература учила совести, бескорыстию, доброму сердцу – без этого Россия не Россия и литература не литература. Но одно, как теперь замечается, не добавляла она к этим мудрым наставлениям – одно, в чем давно явилась необходимость и без чего самые славные добродетели начали провисать до опасной расслабленности. Это волевой элемент – как элемент зарядной батареи. Он был в той же военной литературе, но в общем ряду ценностей для русского человека оставался на десятом месте. С учетом того, что он ослаб и окислился, и вычерчивались планы обращения с великим народом. Нет воли – в неволе; есть воля – на воле. Пора вспомнить это старинное правило и литературе. Народная воля – не результат голосования (вот и еще одна подмена), а энергическое и соединенное действие в защиту своих интересов и ценностей, в защиту, в конце концов, своего права на жизнь. К нашим книгам вновь обратятся сразу же, как только в них явится волевая личность, – не супермен, играющий мускулами и не имеющий ни души, ни сердца, не мясной бифштекс, приготовляемый на скорую руку для любителей острой кухни, а человек, умеющий показать, как стоять за Россию, и способный собрать ополчение в ее защиту. <…>
Литература может многое, это не раз доказывалось отечественной судьбой. Может – худшее, может – лучшее, в зависимости от того, в чьих она руках. Но у национальной литературы нет и не может быть другого выбора, как до конца служить той земле, на которой она была взращена».
Очевидно, я не сразу включил диктофон, когда заговорил Распутин, начало его выступления у меня отсутствует. Но речь зашла тогда о том, что писателей патриотического лагеря не видно на экранах, потому что мой «конспект» начинается с этих вот распутинских слов:
– …Иногда даже второстепенные фигуры уж такой карнавал устроят, такой фейерверк из небольшого юбилея… Завидно становится. Но нас нет... Жди, Россия, скоро мы вернемся на экраны, и будем точно также поздравлять друг друга (в зале аплодисменты. К сожалению, я не вспомню уже, о каких поздравлениях шла раньше речь – В.Б.). Потому что там очень много неприличия, а мы уже соскучились по читателю, вот по таким встречам соскучились, хотя они бывают... В последнее время их бывает побольше... Несколько лет назад, года четыре, мало приходили, даже на известных писателей. И это тоже понятно. Потому что то, что сделала интеллигенция в конце восьмидесятых годов, когда она послужила неким «динамитом», взорвавшим старую нашу страну, Советский Союз, и то, что она сделала потом, после 1991 года… Тогда люди не очень разбирались, кто из этой интеллигенции достоин внимания, кто не достоин, а просто не хотелось приходить и слушать их. Бывает, что не хочется читать никакой литературы, как у меня несколько лет назад. Художественной литературы я не мог читать. Читал воспоминания, читал философскую литературу, но это проходит… Происходит какое-то необходимое насыщение…Но как же вообще без художественной литературы? Не читая своих товарищей, нельзя жить. Что делают товарищи рядом – это всегда необходимо знать. И без этого работа не очень двигается… Но мне следовало бы начать с того, что я очень рад оказаться в Калуге, перед вами, калужанами. Испытываю робость, вполне понятную, естественную робость. Я попытаюсь её объяснить. Для меня Калуга – из тех старинных русских городов, которые являются опорой всего государства Российского. И я несколько раз проезжал через Калугу и, казалось, должен был бы остановиться здесь (а я ездил в Оптину пустынь), остановиться и пожить. Как-то всё не получалось. Эта робость, она всё-таки была... У меня эта робость долго была, скажем, перед Ленинградом, у меня эта робость до сих пор существует перед Владимиром, Ростовом. Я ни разу там не был ещё. Эта старина, из-за неё всегда чувствуешь себя несколько не готовым к восприятию её... И я не был готов, чтобы приехать в Калугу. Вот поступило приглашение. Я немножко протянул, свои были дела. Я недолго сегодня посмотрел Калугу, больше слушал о ней. Тут недалеко от Москвы, дорога теперь уже накатана. Я буду здесь, может быть, и своим человеком. (Аплодисменты в зале). Власть у вас хорошая, насколько я понимаю. С уважением относится к культуре. Это очень хорошо. Далеко не в каждом городе есть такая власть. (Аплодисменты). Я не заискиваю перед властью. Я человек независимый. О том, что делается здесь, я знаю со слов калужских писателей, и это была одна из причин, которая поманила сюда…
Дальше у меня в тексте стоит значок, означающий пропуск. То ли нажал на паузу, то ли не расшифровал диктофон. А потом начинается немного иная тема.
– Несколько лет назад каждая публикация вызывала поток писем. Он был действительно огромным. Я не отвечал даже на десятую часть… Теперь нет писем. И, может быть, даже не потому, что не читают. Периодику меньше читают. Но – нет вот этой необходимости тут же поделиться, то есть – не остаться с прочитанным наедине. Наша российская власть сделала самое гнусное дело с человеком – она его оставила одного. Одному прожить нельзя. Вот почему общины для нас, вот почему эта соборность, о которой мы постоянно говорим, – они значили очень-очень много для нашей нравственной ориентации, даже для атеистической жизни. Потому что без общины…
Вновь пометка: неразбираемый текст. Но, по всей видимости, сказано было и оказалось пропущено два слова: «разрабатывать нельзя», и полностью фраза звучала так «Потому что без общины разрабатывать нельзя землю у нас в Сибири». Это прозвучало в качестве примера особой необходимости коллективного труда при освоении тех непростых краёв.
– В России нет благодатных земель. Благоденствовать нам никогда не удавалось... Но, чтобы жить хорошо, надо было организовываться в общины, потом в колхозы… Нынешняя власть сделала страшное дело, что разъединила нас всех. Нам всем стало как бы стыдно за то, что произошло. Мы все чувствуем вину за это. А кто сам прямо за это виноват – тот как раз не чувствует. Для них просто наслаждение видеть, чего они добились... Я не страдаю от того, что не зовут меня на телевидение, не зовут меня на радио. Это уж я по характеру такой человек. Я люблю замыкаться и работать. Это мелькание придворной интеллигенции, оно неприлично. Нельзя постоянно показывать себя. Пусть ты очень мудрый человек, но ты надоедаешь. И постоянно мудрости произносить ты не в состоянии. Начинаешь говорить глупости и пошлости. Люди всё это замечают. Мы замечаем, когда (вновь «неразбираемый текст», но здесь была названа чья-то фамилия. – В.Б.) говорит пошлости, когда Сванидзе говорит пошлости, когда Доренко говорит… Но это уж совсем бандиты отпетые…
Так он тогда прямо и сказал на весь зал.
– Патриотическая литература и печать оказались на партизанском положении. Никогда не было ощущения того, что ты не прав…
И далее какой-то фрагмент я пропустил, но оставил пометку, что речь зашла о низвержении литературных классиков.
– Это партизанское положение, оно сейчас заканчивает, – продолжил Распутин. – И мне кажется, что дело не в том, чтобы взять микрофоны и оказаться перед телезрителями, а в том, чтобы сказать что-то такое, чтобы люди поверили нам. Сейчас нет смысла говорить, что нас ведут к разорению, что разрушили Россию, полностью разорили нас. Это всё и так понятно… Вот почему, выходя перед вами, не знаешь, что сказать. Потому что всё уже понятно. Сама жизнь заставила понять… Вот есть уже вопрос о «Русском национальном единстве». Не понимая происходящего, нельзя акцентировать внимание на одном каком-то больном вопросе и делать из этой организации только фашистскую организацию. Это не фашистская организация в обычном понимании. Пусть они тоже создали похожую символику. Пусть они считают себя сами фашистами. Они не могут представлять весь русский народ. Нам это не свойственно. Фашизм – это есть в сущности тоталитарный национализм. Нам необходим сейчас национализм. Но необходим национализм, какой у всякого другого народа. У нас-то как раз меньше всего этой опасности… Национализм, это как лекарство, но до определенного периода. Когда национализм вырождается в фашизм, это уже не лекарство, это уже яд. Тем более, такой замечательный русский ум как Иван Александрович Ильин, который не однажды размышлял о фашизме, он говорил, что нельзя пользоваться этой символикой, потому что после войны (точнее – во время, в результате войны. – В.Б.) она показала себя, и уже никогда не сможет оправдаться. И те молодые люди, которые эту символику взяли (а взяли они, казалось бы, из благих намерений, чтобы «выздороветь» – это есть национальное выздоровление), говорить о них, о баркашовцах, что они только фашисты – так нельзя говорить. Точно такие же организации есть во всех европейских странах. Гораздо более серьезные и опасные. Я считаю, что как раз отряды самообороны нам нужны. Вот в этой роли баркашовская организация могла бы сыграть неплохую роль. Но не с этой символикой. То, что творится сейчас вокруг баркашовцев, это понятно всё, понятно, потому что теперешняя демократия проигрывает, и она ищет новое идеологическое оружие для того, чтобы остаться у власти. Какой фашизм у русского народа? Народа, который за брата последнюю рубашку отдавал. Все народы, которые были в России, они сохранились, даже малые народности. Там свои проблемы, но они не зависят от русского человека. Вся эта кампания поднята сейчас потому, что патриотизм как движение, как идеология – он нарастил сейчас мускулы, и против него необходимо избрать новый способ борьбы. Другого способа борьбы, как этого последнего средства – превратить патриотизм в фашизм – не нашли.
Здесь я то ли остановил запись, то ли не стал делать расшифровку. Оставил только пометку: «Взгляды Распутина на баркашовцев – в “Советской России”, 5 января 1999 г. Самый первый в этом году номер газеты». Откуда это я взял, не вспомню уже. То ли сам недавно читал, то ли упоминалось на встрече.
В библиотеке заказываю газету. Да, ошибки нет. Имелась в виду беседа Виктора Кожемяко с Валентином Распутиным, опубликованная на второй странице «Советской России», под заголовком «Краденый венец», только речь тут не о баркашовцах, о фашизме вообще – спровоцированная в какой-то мере словами Ельцина о русском фашизме (как известно, другого у нас в стране нет), размышления о русофобии, её причинах. Глубокая, замечательная беседа. Она во многом дополняет и уточняет то, что говорил писатель 12 февраля. Но моя задача – не сравнивать, не анализировать, а только, повторюсь, опубликовать ту запись свою…
«Дальше речь шла о коллективном одурачивании людей в СМИ, – написал я от себя. – Поддаются, по мнению Распутина, люди, главным образом, образованные, которым “корневой системы не хватает”». А потом зашёл разговор о том, что молодежь, несмотря ни на что, тянется к классической литературе, о том, что значительной её части мы были лишены после 1917 года, то есть об эмигрантской классике…
Из зала последовал вопрос о книге воспоминаний, не собирается ли Распутин заняться мемуарами. Он возник потому, что в том же первом номере «Нашего современника», который открывала «Изба», напечатано было начало книги Станислава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия».
– Я не вёл дневников, не хранил писем. И сейчас, если бы взялся за книгу воспоминаний, она бы у меня была далеко не полной... Кто ведёт дневники, тот поступает совершенно правильно. Тут дело не в самолюбовании. Описать жизнь с самого начала, тут дело в организации этой жизни, своей деятельности. И эти записанные строчки понимаешь потом иначе, когда ты возвращаешься к ним. Писатель сильно обкрадывает себя, если не делает такого вот самоописания... Возвращение в зрелом возрасте к итогам, оно необходимо.
Записка со следующим вопросом звучала: «Ваши рассказы, в частности “Изба” – пессимистичны. Почему?»
– Я не могу с вами согласиться, что «Изба» имеет пессимистический конец. Вовсе нет. Это как раз, как мне кажется, самый оптимистический конец. Оптимизм – это не обязательно хороший, благополучный конец, а когда есть ощущение продолжения жизни. Вот у меня там последние слова, что такое терпение, которому нет меры – это слова не просто об этой женщине. Речь идёт, разумеется, обо всём нашем народе, который проявил великое терпение и мудрость. Не в первый раз эта мудрость проявляется. Я часто думаю, что это было – терпение наше, глупость или мудрость? – и всё же прихожу к выводу – мудрость…Печальное лицо, печальные глаза, печальные концы, это, очевидно, от характера. Жизнь была у нас невесёлая, и сейчас невесёлая… Но весёлых людей, я думаю, хватает. И в литературу шли весёлые люди, и с «хорошим концом», фальшивым, правда…Сам материал так диктует, сам просит.
Вечер продолжался. Станислав Куняев озвучил следующую записку: «Уважаемый Валентин Григорьевич, как вы относитесь к предложенному “Независимой газетой” списку десяти лучших русских писателей двадцатого века, где нет таких фамилий как Платонов, Астафьев, Распутин? И насколько, по вашему мнению, полезны такие вещи?»
Сейчас уже совершенно непонятно, о чём тут речь. Тот, кто спрашивал, имел в виду публикацию в «Ex Libris-НГ» (№5, февраль. С. 11) «Русские писатели ХХ столетия». Это были кратенькие, занявшие всю полосу биографии Ахматовой, Блока, Бродского, Булгакова, Бунина, Горького, Набокова, Пастернака, Солженицына, Шолохова с портретиками и общим редакционным вступлением, в котором говорилось, что газета совместно с радиостанцией «Эхо Москвы» проводит акцию «Персоны века», и вот из этой писательской десятки читателю нужно выбрать трёх самых-самых или предложить своего кандидата. Тот пятый номер «Ex Libris-НГ» вышел 11 февраля.
– Сначала о «Независимой газете». Я не верю ни в какие независимые газеты. Это всё чепуха. Это прикрытие, чтобы скрыть свою зависимость. И «Независимая газета», она тоже зависимая… Что касается списка… Думаю, что в список десяти писателей я бы не вошёл никогда, будь действительно какой-то независимый рейтинг. А люди, которые проводят такие опросы, они знают, к кому обращаться, чтобы получить желаемый результат. Они сначала подводят результат, а потом, под результат… Это всё известно, насколько литературны эти опросы…
Станислав Куняев:
– Вот такой вопрос. «Валентин Григорьевич, каково ваше отношению к Алексию Второму и к “официальной православной церкви”». В кавычках тут. «Ваше отношение к старообрядчеству». Распутин, кажется, понял это как вопрос о возможном объединении расколотых в XVII и ХХ веках русских церквей и, подходя к этой теме, начал «издалека».
– Когда говорят о воссоединении, о политическом или другом, когда говорят, что «необходимо примирение», всё это несерьёзно. Как будто можно вот так вот собраться и всё решить. Но как могу я примиряться с писателями, вот с Черниченко, скажем (Юрий Черниченко, либеральный писатель и общественный деятель, в октябре 1993 года подписал т. н. «Письмо сорока двух» с призывом к расправе над коммунистической и национал-патриотической оппозицией. – В.Б.). Невозможно мне с ним примириться, невозможно рядом сидеть. Я буду чувствовать себя неуютно. Если бы даже он изменил свои речи. Как я с Карякиным (Юрий Карякин, публицист, автор работ по творчеству Достоевского, так же подписал «Письмо сорока двух». – В.Б.) могу объединяться? Это невозможно сейчас… Мне трудно даже с такими замечательными русскими людьми как Михаил Ульянов и Кирилл Лавров. Огромные люди в искусстве. Но они способствовали тому, чтобы грязь вот эта, вся… (следующее слово на плёнке оказалось невозможно разобрать. – В.Б.) пришли в искусство. Боролись за это в конце восьмидесятых годов. Сейчас они, очевидно, сами понимают, что нельзя было… Но их авторитетом пользовались, и грязь уже проникла, конечно, очень далеко. Сейчас они об этом уже не говорят. Но дело сделано, в конце концов… Когда дело касается объединения православных религий, русской и зарубежных церквей, тоже ведь нельзя поставить себе цель: объединиться, и всё. Очень большой вопрос, это, разумеется, староверы. «Раскольники» наши. Это очень сложный вопрос. Они сохранили для России те ценности допетровской Руси, которые нельзя было терять. Они были великими стоиками. Но эти великие стоики настолько оказались упрямцами, что они уже не считают официальную православную церковь за церковь. Считают истинными только себя. Но это уже тоже ни к чему…
О патриархе Алексии Втором ничего сказано не было, ответ уклонился немного в сторону. А о самих старообрядцах есть у Распутина в очерке «Смысл давнего прошлого» строки, не совсем похожие на то, что он сказал тогда… «Старовер не курил, не пил вина, а в Сибири и чай пили лишь из трав и кореньев, строго соблюдали все посты и моральные уставы, и лишь в одном не знал воздержания – в работе. Это был тот же человек, что и рядом с ним в обычной православной деревне, и всё же далеко не тот: по-другому живущий и верующий, по-другому смотрящий на мир – всё основательно, весомо, тяжеловато. Отлучённый от ортодоксальной церкви и судорожного общественного развития, он и их отлучал от себя, обвиняя в греховности и несамостоятельности, в пляске под чужую дудку. Со временем он выделился в особый тип русского человека, который вопреки всем бедам и обстоятельствам, упрямо хранил в себе каждую косточку и каждый звук старой национальной фигуры, в тип, несущий живое воспоминание о той поре, когда человек мог быть крепостью, а не лавкой, торгующей вразнос».
Следующая записка спрашивала: «Уважаемый Валентин Григорьевич! Много шума наделало в 1991 году коллективное письмо или “Слово к народу”. Вы его подписали. Актуально ли оно сегодня?». Это «Слово…» в июле 1991-го подписали Юрий Бондарев, Людмила Зыкина, Вячеслав Клыков, Александр Проханов, Геннадий Зюганов и другие известные деятели культуры, политики. То был призыв к объединению накануне крушения СССР: «Как случилось, что мы на своих оглушающих митингах, в своем раздражении и нетерпении, истосковавшись по переменам, желая для страны процветания, допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?» и т.п.
– Оно печаталось в последние годы не однажды. «Советская Россия» его напечатала, кажется, в прошлом году. Всё актуально. Мы предупреждали о той опасности, которая ждёт Россию, если мы не объединимся и не поставим заслон – вот этому подчинению всему чужому, распродаже России, народной собственности. Всё это там есть. Чем ещё хорошо «Письмо…» было – оно написано было очень эмоционально. Я где-то читал, что я якобы принимал участие в его сочинении. Нет, я не принимал участия. Это делали, наверное, Проханов, Зюганов и Чикин. Рука Проханова там чувствуется… Но «Письмо…» было написано с опозданием. Точно также, как года полтора назад мы попытались написать письмо к народу по поводу защиты наших святынь и защиты нашей культуры. Тоже – с опозданием…
Станислав Куняев развернул следующую записку, переданную из зала:
– Вот такое письмо, которое не требует ответа, но я его прочитаю, чтобы порадовать Валентина Григорьевича. «Спасибо за “Живи и помни”. Когда всё хорошо, легко быть вместе. Это, как сон. Знай живи. Но быть вместе, когда плохо… В наше трудное время Ваше творчество помогает нам жить. Ваша повесть оказала немалое влияние на формирование молодых. Мы – это молодёжный студенческий театр при колледже культуры. У нас в театре идёт спектакль по “Живи и помни”. И плачут на нём люди, прошедшие войну, и двадцатилетние. Приглашаем Вас на спектакль».
В зале раздались аплодисменты.
– Записка стоит очень много, – произнёс Валентин Распутин. – Это ведь молодёжный театр ставит «Живи и помни»; если оттуда, из этого театра, пишут такие записки, да если этот театр находится в старинном русском городе Калуге, это стоит ведь очень и очень многого. И когда мы говорим, что прозевали свою молодёжь, что она теперь совсем другая, что она «отслоилась» от России, будет служить кому угодно, это не так. Часть – да. Это самая заметная, самая агрессивная часть. Нам кажется иногда, что эта часть – большинство. Вовсе нет. Всякое такое начинание, молодёжный театр, оно заслуживает поддержки. У меня только одна обида на этот театр, что они раньше не дали знать, я бы раньше приехал.
После ответных аплодисментов зала зашёл разговор о фильмах, снятых по произведения писателя, и пьесах, поставленных на театральных подмостках: где и что идёт. «Вот такой вопрос, резкий, политический, – произнёс Станислав Куняев, развернув очередную записку, – “Валентин Григорьевич, поделитесь пожалуйста своим мнением, кто Вам больше импонирует на роль нашего вождя?”».
– Я не могу ответить вам на этот вопрос не потому, что не хочу, а потому, что не могу. Я не знаю. Но, слава Богу, у нас ещё есть время, больше года ещё до выборов…
…Здесь нужно пояснить, что эти выборы состоялись в марте 2000-го, после отставки Ельцина, о которой он проурчал по телевизору 31 декабря того же 1999 года, передав полномочия Владимиру Путину... Тогда же, за десять с лишним месяцев, этого нельзя было предвидеть.
– Мы оказались в таком положении, когда мы не знаем, кто лучше. Лебедь?
Здесь и память, и магнитная плёнка подвели меня, и прозвучавший отзыв об Александре Ивановиче Лебеде я не смог воспроизвести дословно. Впрочем, плёнка кое-что всё-таки передала, и в тетради я оставил пометку: «суть в том, что он – предатель».
– Лужков? Но там рядом с ним ходит Иосиф Кобзон.
В зале – аплодисменты.
– Зюганов? Но пик славы, популярности у него был в 1996 году. Сейчас, по всяким рейтингам, он вроде на первом месте, но… то ненавязываемое может быть его лидерство, мне кажется, сейчас потеряно… Что-то в обществе потеряно, не в личности его даже. Подождём, посмотрим, что будет дальше.
Следующая записка, прочитанная Станиславом Куняевым, была краткой и немного странной: «Что случилось с Виктором Астафьевым?»
– Трудно говорить. Я до сих пор разобраться не могу. Виктор Петрович сам больше всего пострадал. Он понимает, что ту сторону («демократов». – В.Б.), которую он взял, она оказалась грязной… Вот читаю я, что теперь пишет Виктор Петрович, и вижу: выжжено у него всё. Наверное, у него были какие-то основания взять ту сторону. Я не знаю, что это были за основания. Наверное, злость. Много было обиженных, хотя Виктор Петрович меньше всех был обижен…
Я, видимо, не расшифровал плёнку дальше из-за плохого качества записи. Сделал только пометку, что было упомянуто о том, что Астафьев одним из последних получил звание «Герой Социалистического Труда» (в 1989 году), с 1997 по 1998 годы вышло в свет пятнадцатитомное собрание его сочинений.
В очередной записке оказался самый трудный вопрос: «Кто же всё-таки автор “Тихого Дона”?» «Какой вопрос, такой и ответ» – сделал я в тетради пометку вместо того, чтобы расшифровать ответ (а, может, и вообще запись тогда выключил). В самом деле, что тут сказать? Но снял диктофон с паузы, когда Распутин высказал своё мнение о Солженицыне:
– Он принёс немало вреда. Но нашёл в себе мужество вернуться, отказался от президентского ордена. Его последняя книжка «Россия в обвале» – это книжка националиста. Там есть места, с которыми нельзя согласиться. О Чечне. Нельзя «отпускать» Чечню… Сейчас всё в этом Солженицыне есть. Что касается «Тихого Дона», то он сам тут всё понимает, но вот упёрся, по-русски, и всё.
Здесь имелся в виду отказ Александра Солженицына от ордена Святого Апостола Андрея Первозванного (когда-то – высшая государственная награда Российской Империи, восстановлен указом Б.Н. Ельцина в 1998 году и тогда же присуждённый писателю). «От верховной власти, доведшей Россию до нынешнего гибельного состояния, я принять награду не могу», – сказал Солженицын со сцены Театра на Таганке спустя четыре дня после своего 80-летия на премьере спектакля «Шарашка», поставленного по его роману «В круге первом». (См., напр.: Деготь Е. Солженицын не принял награды // Коммерсантъ. 1998. №233 от 15 декабря. С. 2). «Россия в обвале» вышла в свет в том же 1998-м.
Плёнка закончилась. Я перевернул кассету. Может быть, зря, может, нет, но дальнейшее я потом не расшифровывал. В «дневнике» моём пометка: «Далее диктофонная запись разбирается плохо. Другая сторона всегда плохо записывалась. Но там было несколько глупых вопросов: “Как вы относитесь к буддизму, кришнаизму” и т.д., “Что для вас Пушкин?”, “Расскажите о себе, о семье” (С. Куняев пошутил, что в записке женский почерк)». Это всё. Заметки мои здесь закончились. Но, насколько помню, звучали тогда и серьёзные темы, и много, увы, нужно признать упущенным, утраченным; память моя коротко сохранила прозвучавший тогда отзыв Валентина Распутина о его работе в Президентском совете СССР при М.С. Горбачёве (1990–1991 годы), точнее, свидетельство: «Давали ему книги русских философов, Ивана Ильина, он не читал».
P.S.
Одно время будто некое поветрие прошло по Калуге: там и сям стали появляться мемориальные доски. Как-то раз посетил областную библиотеку Солженицын – раз! –доска на стене. «21 мая 1998 года выступал с лекцией». Чёрный мрамор, золотые буквы, портрет. Но коль скоро уже такого случайного повода оказалось достаточно, почему тогда и в память Валентина Распутина не установить такую ж доску на стене Калужского областного музыкального колледжа имени С.И. Танеева (учебный корпус №2)? И совсем было бы неплохо, если б появился ещё один памятный знак, в честь другого русского патриота, на той же улице Баженова, где Танеевский зал, в том уголке, что носило некогда название Три Палаты, поскольку в числе других ведомств находилась там и Калужская палата уголовного суда, где прослужил без малого полтора года Иван Сергеевич Аксаков.
